Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
…в сторону Котельнической набережной. Но я не стал задавать вопросов.
Есть такие люди, знаете, они существуют вне времени и обстановки, они просто делают свое дело. Отрабатывают дублоны. Как правило, не слишком следуя букве закона. Эль Лобо занимались бы тем же самым при режиме Пол Пота, или если бы землю захватили марсиане, или в мире всеобщего благоденствия по Мао. Контрабанда – это, если хотите, состояние души общества. Людям комфортно в своей клетке, их устраивает мнимый порядок зоопарка, но иногда им хочется дотянуться до бананового дерева. Бананы – универсальный продукт. Бананы бывают цифровыми, импортными, видеоформатными, какими угодно. Но их не очень любит УК и смотрители зоопарка. Тогда-то и появляются Эль Лобо. При любом режиме они нашли бы, куда протащить бокс ганджи или свиную вырезку. И под боксом гаджи и свиной вырезкой я имею в виду вообще все что угодно. То есть – бананы.
Эль Лобо Старший старался ехать как можно быстрее. Но вы же понимаете, что значит ехать по прожаренной солнечными протуберанцами Москве вечером выходного дня. А был уже ранний вечер. Рекордная жара выкурила из домов даже тех, кто врос в собственные диваны намертво, и все они поспешили перебраться в салоны своих машин, просто потому что там был кондиционер, а в большинстве квартир его не было. Проéзжая часть встала намертво, но самое интересное, что и на тротуарах народу было столько, сколько не увидишь и в час пик. Потные красные лица, слезящиеся глаза, мокрое тело к мокрому телу. В любой другой день все прямоходящие, не утратившие способности ходить, попрятались бы по барам, кафе, пабам и мобам, они укрылись бы в любой щели, обещающей прохладу. Но нет, только не теперь. В этот вечер люди высыпали на улицу, пеклись на асфальте до состояния сдобных булок, потели и рисковали отхватить солнечный удар. Но не уходили. Сквозь жару, соль, перегрев, выхлопы машин они вышли, чтобы стать частью этого спонтанного флэшмоба – оказаться вместе со всеми там, где можно будет увидеть усмехающуюся рожу Азимута. Бога во плоти билбордов и газетных статей. Наконец-то, впервые за последние годы, люди покупали газеты. Они могли бы то же самое найти в интернете, но нет, вот тут, вот в этой ситуации интернет не прокатывал. Ведь это действо, ритуал, танцы вуду, а значит, необходима толпа, нужно чувствовать локоть другого безумца, слышать дыхание, ощущать унисон сердечных ритмов. Это то же самое, что дерби футбольных саппортеров или рождественские распродажи. Только с привкусом оправданного безумия. Массовый катарсис. Люди вышли на улицу, чтобы встать одесную, пусть даже одесную рекламных щитов. А впрочем, почему даже. Эпоха медиапространства и информационного порабощения. С ней разъемщики промахнулись, но кое-что все-таки угадали. Мир не увидел кибер-сапиенса, но эволюция не стояла на месте, явив под мегалитами рекламных щитов «поимейте-нас-в-мозг-сапиенсов». Таковы люди, друзья, им нравится страдать ради непонятной херни, потому что ради понятной херни страдать не дают понты, всезнание и наличие кредитной карточки.
И ведь это опять произошло! Черные, белые, русские, таджики, чечены, пейсатые ковбои-хасиды, скины и замшевая хипня, менты и покрытые струпьями бомжи... Все они жарились под солнцем ради человека, который едва не стер их самих с лица земли. Все долбанные цвета «Бенеттона», все языки Евразии и разной отдаленности зарубежий. Под мартеновским солнцем июля 2010 года. Вавилон, вот что это было. Они не понимали друг друга, но говорили на универсальном языке приобщения.
Я ехал в красном «Файерберде» Эль Лобо, на который никто не обращал внимания, и думал о том, что наверняка кто-то из этого стада под биллбордами не вернется домой этой ночью, сраженный аномальной жарой, упавший на горячий асфальт с кипящими мозгами, с отказавшим сердцем, высохшей в пыль кровью. И, разумеется, их будет немного, масштабы не сравнимы с войной, но, правда, сколько еще должен получить жертв усмехающийся бог, чтобы успокоиться? Чтобы набить свое брюхо и навсегда сгинуть?
Эль Лобо Старший все время повторял: «Лишь бы не закипеть», – и поминал своего святого Уастарджи. Но нам повезло, в начале восьмого через все эти пробки и столпотворение мы доехали до Котельнической, а там свернули в какие-то дворовые лабиринты. В тех дворах располагается что-то вроде грузовой базы. За бетонными плитами забора – обычными, без вышек – стояли десятки, если не сотни поставленных друг на друга контейнеров. Вялый от жары охранник в будке на воротах еще издали узнал машину братьев Эль Лобо и поднял полосатый шлагбаум. Без вопросов, без пропусков – просто поднял шлагбаум и стал смотреть в другую сторону. Старший уверенно свернул в один из коридоров между контейнерами, потом свернул еще раз и еще, и кружил по этому лабиринту минут пять. Выкинь они меня из машины, я бы не выбрался до следующего утра.
Потом «Файерберд» остановился, и мне велели выходить. Старший остался за рулем, младший вылез вместе со мной. Тут же образовался какой-то мутный тип в спецовке и с красной обгоревшей физиономией.
Не было сказано ни слова, Младший просто кивнул и остался стоять. Тип в спецовке открыл нижний контейнер, и Эль Лобо велел мне забираться внутрь. Но я не сразу пошел. Видите ли, не так-то просто войти в контейнер, зная, что его потом закроют за твоей спиной. Я спросил: «И что дальше?» И тогда тип в спецовке достал из-за пазухи такую длинную наклейку, на которой было написано «ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ГРУЗ». А Младший сказал: «Мы наклеим это на двери контейнера. Это бумажка с правильными словами, Бар. В этой стране все делается с помощью бумажек с правильными словами». Я сказал: «Слушай, да я такую ерунду на ближайшем принтере любым тиражом сделаю». А он засмеялся и ответил, что ее и сделали на ближайшем принтере. «Но представь, – сказал он, – придурок, который будет принимать этот груз и увидит эту наклейку, он, может, и подумает, что это фейк, но внутрь не полезет. Нет! Потому что – а вдруг не фейк? И тогда он просто оставит контейнер на таможне, и там его откроет наш человек и выпустит тебя. Понимаешь?» Я сказал, что не уверен в этой схеме, но Эль Лобо Младший ответил, что они уже не раз это проворачивали, и проблем не возникало. В общем… Я сказал: ОК, давайте попробуем, и вошел внутрь.
Как ни странно, в контейнере было прохладно. Наверное, это был какой-то специальный контейнер, чтобы возить скоропортящиеся продукты, не знаю, я, как вы понимаете, в контейнерах не силен. А еще там было кресло, привинченное к полу, с ремнями, как в самолетах. Младший велел мне сесть и пристегнуться. Я так и сделал. Они закрыли двери, стало темно и тихо. Я даже не слышал, как уехала их машина. Идеальная звукоизоляция.
Такое ощущение… Как будто весь мой мир накрыло глобальным скринсейвером. Снова дико захотелось выпить, просто до одури. Как когда-то, в лучшие мои дни. Но я же сидел в долбанном железном ящике! Там не было ничего, даже звуков. И я подумал, что если стены контейнера не пропускают звуки и жару, то наверное, они не пропускают и кислород. И если у Эль Лобо что-то пойдет не по плану и их человек не откроет контейнер вовремя, то точно так же, как не стало звуков и света, не станет и меня… Странно, но меня это не испугало. Наверное, я слишком устал за этот день.
А еще я вспомнил, как читал где-то, что это будет безболезненно. Я просто отключусь от отравления углекислым газом, в который мои легкие перегонят весь запас кислорода…
Бар, бедолага. Любитель немодного серфа и еще менее модного бумагомарательства… так о нем говорили. Горячо! Вот теперь-то в яблочко.
Я не очень хорошо его знал, вот в чем все дело. Потому-то и не вспомнил сразу. Зато вот запомнил его сестренку. Да так, что двенадцать лет спустя, как охотничий пес, на нюх распознал волшебную маленькую девочку в хоть и вожделенной, но до рвоты неромантичной go-go-girl.
Потому что трудно забыть случаи, когда вам являются ангелы; а тогда, в конце девяностых, эта девочка была именно что ангелом, ангелом младшего школьного возраста. С этим соглашались все, кто хоть раз видел ее на вечеринке у Бара. И даже если самого Бара потом забывали, то ангела помнили не в пример дольше. Слишком уж редко на земле встречаются такие создания.
Понимаете ли… Есть обычные дети – их замечают только родители. Есть милые дети – милые настолько, что их образы тиражируются в коммерческих интересах (и здесь без разницы, фильм это «Шестое чувство» или журнал «Мой кроха», например). А есть дети неземной породы, которых вообще не характеризует факт, заметил ты их или нет. Наоборот, он характеризует тебя: заметил – ты небезнадежен для Бога.
Не факт, что вы поймете... Но вот Лина. Сейчас она стала по-настоящему красивой женщиной, которую, как и любую красивую женщину, хочется долго и счастливо драть, разложив в непотребной позе на горизонтальной поверхности. Но только-то и всего. А я знал ее ребенком. Расхоже, да; но вот оно-то, эта самая расхожесть, как раз и делает детское похлопывание крупнокалиберными анимэ-глазками самым близким к божьему совершенству феноменом. Ангел, милый ангел! его ведь никогда не узнаешь с первого взгляда.
Однако мозг наш странен. Стоит мне идентифицировать Лину как ангела (пусть ныне и падшего), ко мне тут же возвращается все то человеческое, которое нам, апостолам, не чуждо. Проще говоря, я обхватываю Лину сзади и начинаю романтично поглаживать лапами третий размер; физиология включается тут же. Ну и да, конечно: при этом думаю я вовсе не о сексе. Просто есть вещи, которым противиться грешно. Как в чертовом Париже.
Бар, бедолага. Грустный бумагомаратель, ходячая трагикомедия. Теперь, неспешно поглаживая грудь твоей сестры, я вспоминаю и тебя.
Не сказать, чтобы мы были особо близки, но пересекались на вечеринках регулярно. Пару раз даже отправлялись в составе одной компании в приключенческие трипы по ночной Москве – как раз в те самые, спонтанные и безадресные, каждый из которых мог закончиться в подземном озере с водами Неглинки или на крыше новоарбатской многоэтажки у вертолетных огней. Я даже вдруг выуживаю из недр памяти – вот уж где происходят по-настоящему странные вещи – забавную историю возникновения погоняла: поначалу кто-то из высоколобых прозвал его так в честь гибсоновского Барритауна, но все остальные были уверены, что Бар получил кличку из-за банальной страсти к пьянству. Бухал он многовато даже на фоне всех нас.
– Их-ах, – начинает похлипывать девушка так, как будто она дает мне не ради попадания на страницы «Гедониста», а из сексуального интереса. – Их-ах.
Что плохо, так это то, что Бар был одним из тех придурков, которые на заре компьютеризации всея Руси зачем-то просверлили отверстия для штекеров в своих глупых головах и стали Разъемщиками. Я всегда удивлялся, что в такой компании делал Азимович, и вопросы у меня отпали лишь после осознания его мессианства. Все ж Божий посланник имеет право немного модифицировать тело для быстрого подключения к интернету, правда? А вот остальные… Вы помните, поначалу показалось, что это и впрямь недурно: тот же Бар, например, написал под разъемом не самую плохую книгу (я, правда, прочесть ее так и не удосужился). Кто-то что-то нарисовал, кто-то снял крутой фильм. Но потом, не прошло и пары лет, всем им вдруг разом перестало фартить. Неистовый водопад животворящих культурных феноменов, который был обещан Разъемщикам, оказался хилой прерывистой струйкой, этаким затрапезным «писающим мальчиком», и иссяк после первых же капель. И Бар вроде как решил бороться с этим радикально. Люди, близкие к телам и крутящиеся в теме, поговаривали, будто есть некие цифровые наркотики – что-то типа zip-файлов с запакованным в папочку кайфом, который потом разархивируется в мозгу и тебя прет так, как от десяти доз кокаина и пяти кляссеров, набитых марками ЛСД. Вот их-то Бар якобы и качнул через разъем. Ну а постфактум уже выяснилось, что мозг от этой радости скукоживается, как сухофрукт, выгорает и деградирует. Так рассказывали. Не знаю. Я никогда не был приближен к этой братии настолько, чтобы судить ее компетентно.
Теперь-то человечеству понятно, что мозг усох не у одного только Бара, а вообще у всех Разъемщиков, кроме Азимовича – просто у кого-то раньше, у кого-то позже. Как бы то ни было, с тех самых единичных вспышек в середине девяностых из-под пера, кисти или смычка этих бедолаг ничего путного так и не вышло. Чокнутого профессора Героняна a.k.a. Героин, придумавшего операции по вживлению разъемов в мозги, за опыты над людьми, разумеется, посадили; а о его подопытных кроликах попросту забыли, оставив их с протянутыми лапками где-то на темных обочинах истории хайтека. Грустно.
– Боже мой… Боже мой! – причитаю, копошась уже глубоко под Agent Provocateur. – А я, веришь ли, никогда даже и не знал, что старину Бара зовут Рефкатом.
– Никто не знал. И даже книжку свою он издал под псевдонимом, – отвечает она, изгибаясь. Голос по профессиональной привычке тут же становится похабным и томным. Это смешно диссонирует со смыслом произносимых слов; смешно настолько, что надо прерваться.
– Ты вроде как хотела выпить? Нам следует выпить за твоего брата, красавица.
Звоню в звонок у изголовья шконки; официант с меню тут как тут. Я заказываю Лине весьма недешевый бокал «Вдовы Клико», а себе – сто пятьдесят Jim Beam’а с брусничным морсом (не смешивая) и льдом (в отдельной таре). Лед пойдет, конечно же, только в морс. Бросить лед в бурбон – все равно что разбавить его водой: преступление против искусства.
Закрывая дверь за официантом, я на сей раз не забываю повернуть ручку в положение Closed. Последующие пятнадцать минут я посвящаю супружеской измене – одной из лучших, что у меня были. Ядреной, тугой и вкусной. Сдобренной ностальгией, освященной неслучайностью встречи и облагороженной незримым присутствием высшего смысла.
Безусловно, я не строю иллюзий и понимаю, что трахаю овцу, давшую мне из примитивного расчета (и футбольные фанаты, болеющие против дагестанского клуба «Анжи», сейчас имеют полное основание обзывать меня овцеёбом). И все же она чертовски красива, а я никогда не отрицал истины «слаб человек». Да, слаб. Причем чаще всего на передок.
Когда халдей приходит с заказом, мы полулежим, уже одетые, на разных концах шконки и болтаем о ее несчастном братце. О-ооо, эти задушевные разговоры после секса.
– Знаешь, у нас с ним отношения потом не сложились. Он думал только о себе и своих книгах. А я после смерти родителей осталась совсем одна, понимаешь? Папа с мамой у нас разбились на машине вскоре после войны, погибли в один день… мне не было еще и четырнадцати. Ты представляешь, у меня был уже второй размер и все мне давали восемнадцать, клеились взрослые мужики... Но на деле мне не было и четырнадцати. Рефкат был единственным из моих родных, кто остался тогда в живых. Потому что остальные умерли еще раньше, не пережили войну.
С той, другой, наружной стороны, где беснующиеся под жуткий кабацкий трэш потные человекоподобные тела исходят дымящимся через поры фенамином, амфетамином, лизергином и коксом, – с той самой стороны, безмерно далекой от моей молодости и детства моей визави, на нашу дверь под девичий смех падает что-то тяжелое, похожее на в хлам обторченное тело. Тело изрекает «Блядь» ломающимся подростковым голосом, что заставляет спутницу зайтись в новом припадке хохота. Парочка из соседней факинг-рум. Клубные придурки, не умеющие даже добраться до ложа без приключений. Зато, похоже, умеющие вымутить хороший канабис: смех уже хоровой и поистине инфернальный, такой, как будто за дверью ссорится стадо гиен из мультика Lion King. Который Лина, конечно же, смотрела, когда была семилетним ангелом.
Возможно, она даже собирала наклейки с Симбой, Налой, Тимоном и Пумбой, которых нужно было наклеивать на холодильник, если, конечно, не возражали мама с папой, тогда еще живые. Еще молодые, красивые и улыбающиеся под выученные ради ребенка непонятные слова – «Акуна матата»…
– Лин?
– Да?
– Ты в детстве смотрела мультик «Король-лев»?
– Нет, не смотрела. Ты к чему?
– Ни к чему. Продолжай.
– Рефкат был ранним ребенком, а я поздним, – продолжает шлюха. – Он был старше меня на семнадцать лет. Мы с ним очень любили друг друга, пока я была маленькой. Лет до пяти я вообще считала его кем-то типа второго папы. Но после всей этой истории с Азимутом что-то треснуло. Он как раз в тот момент и начал сходить с ума. Замыкаться в себе и в своем компьютере. Как бы тебе объяснить? у него глаза начали стекленеть, понимаешь, да? Сначала изредка, потом чаще, а потом я вообще забыла, какими были его настоящие глаза. Плачешь у него на коленях, говоришь, просишь совета, как в детстве… И тут вдруг осознаешь, что он, на самом деле, одной рукой тебя гладит по голове, а другой печатает на этом своем ноутбуке, выглядывает у тебя из-за плеча и печатает. Вводит какие-то буковки… И такие стеклянные глаза, как у робота. Смотрит ими на тебя и не видит. И с каждым разом это повторяется все чаще. А потом, уже после того, как папа с мамой погибли… а потом они сделались такими навсегда, его глаза, понимаешь?
Не понимаю. Извини, детка, но – не понимаю. Все это ушло далеко… чертовски далеко. Я уже забыл, как выглядят и ведут себя непризнанные гении; не обессудь. Хотя когда-то большинство моих знакомых смотрели на меня и окружающих именно такими – стеклянными, как у робота – глазами. По разным причинам – в основном связанным с наркотиками, но все-таки разным; и каждая из этих причин была по-своему прекрасной, веришь ты или нет… Но то было давно, с мудаковатой мудростью старика вдруг осознаю я. Просто долбанный, мать его, ужас как давно. Так что я не могу, я не буду объяснять это тебе, девочка. Зачем???
И я не объясняю. Я просто выкашливаю неожиданно пересохшим голосом:
– Продолжай.
И она продолжает (она бы и так продолжила):
– Я еще какое-то время ходила к нему, приносила продукты, навещала. Пыталась говорить… пока не осознала, что он вообще не понимает, о чем я. И… И тогда… Тогда ходить к нему перестала.
На щеках Лины через неплохую, почти элитную косметику проступает румянец, и мне кажется, что лицо куртизанки на пару секунд превращается в дивный призрак из прошлого, трогательный фантом. В кинохронику, снятую на любительскую камеру: без звука и с черными точками-запятыми на каждом кадре. В забытый всеми фильм, который сейчас даже не на чем посмотреть, потому как кинопроекторы «Русь» под любительские восьмимиллиметровые ленты еще в начале девяностых сняли с производства, а теперь так мир и вовсе безвозвратно перешел на цифру, – фильм о настоящей, неискупимой обиде маленькой девочки. О честном горе брошенного олененка (в детстве ни кошек, ни лошадей еще нет), каким я его запомнил двенадцать лет назад. Одного из лучших созданий Бога – какой бы пророк ни представлял его интересы на Земле в тот момент времени.
Но глюк длится недолго. Мне тридцать четыре, и я давно миновал возраст, когда шлюх воспринимаешь в романтическом флере. За годы разочарований в природе человечества я, к огромному своему сожалению, четко уяснил банальное, но верное: шлюха – это просто шлюха и никто более. Даже если когда-то она была маленькой девочкой.
– Это, конечно же, все из-за того эксперимента, я знаю, – разглагольствует шлюха и никто более, по шарам которой уже в общем-то неплохо вдарили пары «Вдовы Клико». – Он, несчастный дурак, вообще всю жизнь ставил на себе эксперименты. Но знаешь… еще до этого, до того, как он превратился в сомнамбулу… Он ведь довольно много заработал на этой своей книжке, ты в курсе? Ее перевели на десять или двенадцать языков, все время были какие-то допечатки, перепечатки, я не знаю. А я осталась одна, совсем одна… Он, взрослый и тогда еще не совсем сумасшедший человек, мог бы дать мне хотя бы пару копеек, ведь правильно? А он этого не сделал ни разу. Ни одного, сука, разу.
Она закуривает какую-то тонкую сигарету с белым фильтром – из тех, что расфасованы по квадратным, а не плоским, пачкам, стилизованным под парфюм, и стоят почти столько же. Все потихоньку становится на свои места: в обиде брошенного олененка нарисовался материальный аспект. Нельзя все-таки недооценивать прозу мира.
– Лина, – говорю ей, сжимая свободную от сигареты ладошку меж двух своих лап, – милая, дорогая девочка Лина, младшая сестренка бедолаги Бара. Где ты работаешь?
– Танцую, – отвечает, затягиваясь. Стандартный ответ клубной профурсетки. Иного я и не ожидал.
– А Бар… Рефкат… он что же… Могу я ему позвонить?
– Можешь. Но смысла в этом не будет. Он попросту не возьмет трубку. Да и не знаю я, остался ли у него до сих пор телефон. Зачем его оплачивать, если все равно не можешь ни с кем по нему говорить.
– Ты хочешь сказать, что он как бы не совсем здоров?
Она делано усмехается; ее улыбка кажется мне похожей на конвульсии больной и усохшей, но все никак не умирающей старухи. Так, словно вся Линина блядско-ангельская внешность – на самом деле продукт деятельности элитного пластического хирурга или злого гения-токсидермиста. Улыбается кукольная оболочка-суррогат, а внутри под кожей – восемьдесят пять лет сморщившегося цинизма, которому уже незачем жить, потому что он давно все про всех знает… Странное чувство.
– Я хочу сказать, Алекс, что мой брат – насквозь больной человек, аутист, полностью потерявший связь с миром и разучившийся даже вытирать собственную задницу. Единственное, что он способен делать – это печатать на ноутбуке. Насколько я понимаю, только этим он и занимается последние несколько лет. Круглые сутки, с утра и до утра. За ним кто-то ухаживает – какой-то его старый друг и какие-то социальные работники. Он живет вcвоей квартире, которую успел купить на гонорары за книгу до того, как окончательно поехал головой. Выходил он из нее последний раз, по-моему, года три назад. Вот все, что я о нем знаю… Ну и еще… и еще знаю, что жить ему осталось недолго. Врач сказал, разрушение мозговых клеток необратимо.
Меж тем за соседней стеной разгорается довольно интенсивная случка, и не реагировать на ее звуки становится все труднее. Парочка приматов, давеча припавших спьяну на нашу дверь, раззадорилась и резвится вовсю, перемежая всхлипы и вздохи с обкурочными смешками. Приходится признать невероятное, но очевидное: помимо экономии на шконках, правильный пацан Небойша, широкая сербская душа, не чужд и экономии на стенках. Все говорит о том, что король вечеринок не побрезговал опуститься до гипсокартона; это низводит секс в одном из лучших (по мнению критиков) клубов Москвы до стебного уровня студенческого общежития из «Двенадцати стульев». Однако же примечательно, что никто до сих пор об этом нигде не написал. Видимо, на ублажении журналистов Миятович, в отличие от стройматериалов, не экономил.
– Вот ведь отжигают люди, – констатирую, потому как совсем не замечать такого саундтрека было бы совсем уж по-интеллигентски, все равно что проигнорировать на званом английском ужине громкий метеоризм одного из гостей во время произнесения тоста. – Послушай, Лина… Твой брат, еще когда был нормальным, рассказывал тебе про Азимута?
Она затягивается, выдыхает терпкий дым и тушит обмусоленную помадой сигарету о пепельницу с красной ягодой и логотипом KALINA MOSCOW.
– Ну как же он мог не рассказывать мне про Азимута? Он рассказывал про него не только мне, но и вообще всем. Потому что Азимут его натурально бесил. Мой брат был единственным, кто никогда не велся на все эти разговоры о том, что якобы Азимут – это, типа, новый Христос. Наоборот, он всегда считал его полным мудаком. У него была куча баек про то, как Азимут опился одеколона с портвейном там-то, обкурился до комы в гостях у такого-то, упал пьяный в помойку, бегал по чьей-то даче с голой задницей, уснул на девушке, вырвал себе на новый свитер… Я серьезно, он даже при мне все это рассказывал, хотя в остальных случаях всегда берег мои уши и гадостей при ребенке не произносил. Но вот этих, про Азимовича, грязных баек у него были сотни. Он как будто специально собирал их. Я теперь думаю – возможно, он их вообще сочинял, чтобы опустить Азимута ну совсем уже ниже плинтуса.
– Ну это вряд ли, Лина. Поверь: этот мессия и вправду был несколько, ну, как тебе сказать… несколько в большей степени, чем остальные пророки, подвержен чисто земным слабостям. – На самом деле я и сам мог бы рассказать об Азимовиче добрую сотню подобных баек, но делать этого, конечно же, не буду: апостолы так не поступают. – Например, как-то раз его несли с какой-то тусовки пьяного в доску, а он вдруг открыл один глаз и заорал как резаный: «Я все могу терпеть, но это…»
– «Я хочу отлить!» – улыбается Лина, и это снова улыбка не шлюхи, но девчонки, которая искренне любит своего чокнутого братца и наизусть знает все глупые приколы из его такой же глупой молодости. – Его несли не с тусовки, а на тусовку. Он еще даже не успел дойти до вечеринки, а уже напился как сапожник. Причем нес его сам Рефкат.
Ну наконец-то. Азимович, дружище. Под аккомпанемент подходящей к апогею секс-баталии за гипсокартонной стеной я к исходу трудного дня получаю повод для пошловатого тоста:
– Давай выпьем, Лина, за воспоминания, которые заставляют нас улыбаться.
– Давай!
– ай! Ай! АААаааайййй! – вторит, скуля, осеменяемая дурилка из-за условной гипсостенки.
– Пусть нам всегда будет так же хорошо, как нашим соседям! – ору так, чтобы они услышали.
Мы чокаемся, а потом, дабы не ехать на ночь глядя к шизанутому глупцу со скукожившимся мозгом, я на всякий случай спрашиваю ее, не в курсе ли часом она, где проходила та самая тусовка. Но нет – она, к сожалению, не помнит; впрочем, если вдруг вспомнит, то обязательно мне позвонит. Оставляя ей визитку с кондовым советским логотипом журнала «Колеса», я чувствую себя частным сыщиком из книжек Эрла Стенли Гарднера или Микки Спиллейна. Помните, выходил такой трэш в семидесятые годы в серии «Современный американский детектив».
Я расплачиваюсь за выпивку. Количество декадентски подрыгивающихся тел в «Калине Москоу» к полуночи приближается к критическому, после которого следует стадия «не комильфо» и соответствующее отношение к клубу, сопровождающееся переводом последнего на пару позиций вниз в табели о рангах. Небойша Миятович меня вообще разочаровал. Впрочем, не могу сказать, что я когда-либо был очарован местами общественного самозабвения, созданными для позитивной ассимиляции человека с обезьяной. Война ничему не научила людей. Держу пари, каждая из этих трясущих чреслами рептилий на ней потеряла не одного близкого; но серьезнее от этого никто из них не стал. Они по-прежнему платят немалые деньги за возможность оскотиниться, познать upper point гедонизма, когда кроме примитивных наслаждений для тебя не существует ничего вообще, и, потеряв человеческое лицо, заняться тупым животным сексом – вроде того, который практиковала обкуренная парочка придурков в соседней от нас факинг-рум.
Однако не будем. Ладно. Это личное.
Мы выходим, наконец, на улицу. Мне хочется облегченно вздохнуть, но облегченно вздохнуть не удается, потому что дышать по-прежнему трудно. Горячий парилочный воздух обволакивает легкие прогорклым войлоком, несмотря на двенадцатый час ночи, а смрад горящих торфяников выжимает из этого войлока остатки кислорода. Похоже, звезда по имени Солнце и впрямь стала за эти дни на пару-тройку световых лет ближе к человечеству, а нейтрино в земной подкорке вот-вот закипят, как в фильме «2012».
О, этот чертов раскаленный воздух. Верите вы или нет – еще ничто в жизни не давало мне такого четкого ощущения безысходности. Этот раскаленный воздух – ведь это именно то, от чего никогда не уйдешь, пока оно не решит уйти само.
Желтый «Форд-фокус» с таксомоторными шашечками по бортам увозит Лину, бывшего ангела, в горячий, пропитанный гарью туман. Я надеюсь, это не базовая версия, и в машине есть кондиционер. В противном случае мне будет трудно отделаться от чувства вины за то, что я не отвез даму домой на «Яге». Но, как это ни цинично, «Яга» нужна мне для других целей: вбиваю в сенсорный навигатор адрес, названный Линой, нахожу Yellow Trip на какой-то из радиостанций и лечу.
