Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
Я не помню, чья то была дача. Помню только, что выпало патологически много снега, и что он был крупным и теплым. И что кто-то слепил из крупного теплого снега Боба Марли – голову Боба Марли, большую настолько, что в радиусе пяти метров весь снег пришлось счистить на стройматериалы. Остался лишь тонкий слой, сквозь который просвечивала земля. И следы от загребущих рук, на которые падал новый снег… да. Такие вот воспоминания. Боб Марли был как будто негром-альбиносом… Он был чернокожим Бобом Марли, но его ведь сделали из снега.
Чей же это был бритый лобок… Я не помню. Не помню. Ну надо же.
Зато никогда не забуду, как его обладательница прыгала после парилки из мансардного окна дачного сруба прямо на двухметрового снежного Марли. Боб холодным белым фейерверком распался на хлопья, как в замедленных съемках. Это было очень красиво.
А потом Азимович сказал: «А сейчас Бобушка поиграет в птицу Феникса». Но никто этого не заметил.
Все уже убежали обратно в парилку. Ведь на теплом снегу человеку холодно.
Потом, всем было не до того, знаете. Мало ли что там гонит апологет нездорового образа жизни, который еще не стал пророком. Но – верите вы или нет: когда мы снова вышли из бани, Марли снова стоял на месте, а вокруг него снег намел сугробы, коих пять минут назад нельзя было и представить. Мы, голые и счастливые, побежали опять на второй этаж – чтобы прыгать, теперь уже без риска сломать кобчик, в новый снег и в нового Боба Марли. Но больше никто в него не попал: все приземлялись исключительно в сугробы.
– Всегда можно вернуть то, что было, – говорил пьяный в говно Азимович, сидя опоясавшись банным полотенцем под белыми альбиносными дрэдами снежного Марли, которые он должен был только что разнести, выпав из мансардного окна бревенчатой избы, но не разнес, а вопреки законам физики отскочил от них как детский мяч. – Всегда можно. Плюнь в глаз тому, кто скажет, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Плюнь в глаз тому, кто скажет, что нельзя объять необъятное, – лепетал он, когда его брали под мышки и уносили в тепло.
Прошло двенадцать лет, а я именно этим и занимаюсь. Пытаюсь объять необъятное и плюю всем в глаза…
Смешно? Да пошли вы все.
И чур меня – этого всего сейчас нет. Чур меня! есть только окно, сорок градусов Цельсия, туман, повязка на морде и долбанное Алтуфьевское шоссе. И есть обсаженный трамадолом, отмудоханный выродками Империи неудачник, который высунулся в окно и думает о главных достижениях дня, что их всего-то три. Однако…
Однако есть и четвертое достижение. Точнее, достижением оно станет после того, как мне удастся понять его суть.
Я о сбое в программе, произошедшем в Зомбаланде. Ведь до того все следовало по традиционным законам квеста: зацепка – расшифровка – прибытие на локацию – новая зацепка. А в Зомбаланде что-то пошло не так. Когда я пойму, что именно, я смогу, может быть, наконец понять и общую логику происходящего. Пусть даже методом от противного.
Это проверка, это просто такая проверка на вшивость. Ему не нужны дебилы, парень. А ты уже много лет работаешь на СМИ, притупляющее ум, пишешь не приходя в сознание абсолютно неосмысленные вещи, много ешь и еще больше пьешь халявного бухла пи-класса, что тоже не способствует ясности мышления. Немудрено, что ты пока не поспеваешь. Так что думай, прапорщик, думай. Так говорилось в каком-то анекдоте; я никогда не смеялся над анекдотами и не любил их, но эту фразу почему-то запомнил. Если не ошибаюсь, анекдот был про прапорщика и обезьяну. Обезьяна оказалась умнее – в этом и заключался юмор.
Кондиционированный кухонный воздух пасует перед вязкой жарой, как ростовщик перед дьяволом, отступает без боя, и спустя каких-то пять минут уже все содержимое кухни – и итальянский мягкий угол, и модные навесные полочки, и излишне помпезная раковина, даже в смоге блестящая как зубы Джорджа Клуни, и я сам – все пропитывается серостью и горячей вонью торфяников. Картина мира сейчас насколько сюрреалистична, настолько же и умилительна. Все окрестные дома – безыскусные панельные фаллосы, заселенные в девяностых менеджерами-кредитниками и делягами, разбогатевшими на посреднических сделках, – выглядят монстрами из «Ежика в тумане»; кажется, что они вот-вот придут в движение, оживут и двинутся на тебя, а ты в ответ только и сможешь, что покрутить пальцем у виска и обозвать их психами.
Изредка тишину разрезают звуки моторов, но машин не видно. Видна сначала пара расплывчатых снопов от фар, потом ничего, потом – недолго – пара нерезких красных точек габаритов.
Думай, прапорщик, думай! Думай остатками прикормленного рекламодателями, ожиревшего, но все-таки еще мозга.
Почему ты не успел получить новой зацепки? Тебя увезли из Страны мертвецов насильно, шансов остаться не было. Значит, ты пошел не по тому маршруту, который он тебе предначертал. Свернул не в тот поворот, нарвался не на тех людей, неправильно расшифровал ответ… Неправильно расшифровал ответ?
«Ты не получил зацепки, потому что слишком долго искал выпивку, а потом трепался с девкой и выбирал наркотики, – отчеканивает где-то deep inside второе «я», наверняка такая же обдолбанная дешевка, как и первое. – Ты потратил на это слишком много времени. Вместо того чтобы заниматься делом, ты искал виски в доме человека, для которого премиум-класс – дагестанский так называемый коньяк. Апостол, который не может служить мессии без стимуляторов».
Однако факт, что в процессе поиска выпивки, еды и ножа я исследовал практически каждый сантиметр вонючей норы царька, и будь в ней хоть что-нибудь значимое, я не смог бы не заметить. Сей контраргумент не обнаруживает явных изъянов, первое «я» торжествует. Выше стропила, плотники! никаких депрессивных самокопаний.
Зацепка была не в норе царька, она была где-то еще. А потому думай, прапорщик… думай. На чем мы остановились?
Если предположить, что я все же прошел именно тот путь, который придумал для меня Азимович, то упущенный ключ стоит искать среди мегабайт обкурочного бреда дона Палого, которого я слушал вполуха, потому что… «Потому что тоже обкурился и ловил приход», – снова издевается тот, второй; но его я слушаю также вполуха.
Или это был не Палый? Ведь разве позволил бы мне Азимович так разомлеть от одной тяги, когда б предстояло мне выслушать нечто важное? Однако же все остальные, кого я встретил в этом кошмарном трипе, в общей сложности обмолвились со мной несколькими фразами, а Сухроб так вообще за все время не произнес ни слова… Что еще? Уж не в песне ли, под которую танцевали на «русский дискытека», содержится незамеченный ключ?
Думай… Думай, парень, если твой мозг хоть немного продуктивнее мозга прапорщика и/или обезьяны.
Надо найти, где у Лины компьютер, и задать поиск текста той идиотской песни. Вспомнить бы еще, как зовут певца.
Какие еще варианты? Если ключ дал не Палый, не братва Хашима и не певец, то кто еще мог его дать? Помимо всех вышеперечисленных, я общался в Стране живых мертвецов только с майором, который напоминал лицом свинью. Однако и он был скуп на осмысленные выражения; процентов семьдесят из сказанного им составляло слово «Сова»…
Сова???
Бред.
Но, в самом деле. На минуточку. Если тебе настойчиво в течение короткого времени столько раз повторили одно и то же слово, – значит, это кому-нибудь нужно?
В самом дальнем, крайнем левом углу кадра фиолетовый туман становится чуть-чуть розовым. «От нового рассвета не уйдешь», – любил издевательски вещать Азимович в те редкие минуты, когда просыпался без абстиненции в обществе тяжко от нее страдающих. Был ли он уже тогда мессией? Уж и не вспомню. Так давно все это было…
До меня вдруг доходит, насколькоэто было давно. Знаете… когда вы вспоминаете лучшее в вашей жизни, для вас оно всегда было вчера. Но на самом деле мир может измениться до неузнаваемости за год-другой, а уж если лет прошло целых двенадцать… Я всегда подспудно, на интуитивном уровне, отделял время до мессианства Азимовича («это было давно») от времени мессианства Азимовича («это было недавно», потому что такое просто не может произойти давно, оно не подвержено давности). А сейчас я вдруг понимаю, что разницы – никакой.
И именно в этот самый момент меня – не иначе как восходящим в тумане бордово-розовым марсианским солнцем – вдруг озаряет. Я наконец задаю себе правильный вопрос. И звучит этот вопрос так: а как вообще произошло, что вояки появились в Зомбаланде?
В случае с операцией в мусульманской локалке все логично: фотка-квест Азимовича была в открытом доступе, алгоритм дальнейших действий получал каждый, кто его расшифрует – вопрос стоял лишь, кто сделает это первым. А про Зомбаланд знал только я, один я. Если даже и предположить, что кто-либо из паковавших Равиля дуболомов вдруг проявил чудеса проницательности и понял, что в пьяном делириуме содержится шифровка, – даже тогда онистам пришлось бы найти к ней ключ, а сделать это невозможно, если ты не входил в круг общения Азимовича образца девяностых. Само собой, круг тот был довольно широким, и какой-то процент его участников не избежал постыдной связи с онистами (слышал я, например, о некоем типе, посещавшем «Хищник» в составе тусовки барыг, именуемых нами Павликами… но чур меня, сейчас не до всякой мрази). Однако вспомните, как долго я искал человека, помнящего историю возникновения нужной фразы: нашел только одного, да и тот пропал… вот черт. Вот черт.
Вот ведь, блин, незадача!
Он же, мать его, пропал. И именно тогда, когда понадобился онистам. Но зачем? Зачем…
Они ведь, в отличие от меня, могли просто расколоть Равиля. Зачем им понадобился овощ-разъемщик, который гадит под себя и не может отличить футбольный мяч от головы товарища?
Ответ: потому что Равиль не раскололся. Он и не мог, учитывая, что сам не помнил историю возникновения ключевой фразы и тупо передал мне слова, воспроизвести которые просил Азимович. В самом деле, не рядовой же татарский синяк придумал столь изящную шифровку.
Допустим, его даже отрезвили экстренным способом, вымочив в ледяной воде и вколов кубик лимонной кислоты, дали сыворотку правды и посадили на детектор лжи, – что с того? «Вот вам чистая правда, ребята: с утра проспался, не похмелился, увидел Азимовича, побил себя по щекам, помолился Аллаху, Азимович не ушел, я похмелился, он не ушел, мне накатило, он опять не ушел, я ушел в говно, он ушел и просил, если увижу кого из наших, передать то-то, то-то». Именно так ведь оно и было.
Да, я по-любому под колпаком. Но не сидели же у меня на хвосте все Вооруженные силы Советского Союза, когда я шел, например, в редакцию или в «Калину Москоу». Для этого им все-таки нужны более серьезные основания, чем просто мои перемещения в пространстве. Они должны были знать, что в Зомбаланд я пошел не за очередным ключиком, а именно что на саму встречу с Азимовичем. Забавно, учитывая то, что я сам этого не знал.
С другой стороны, что мог поведать им Бар, мозг которого давно превратился в небольшую усохшую губку, к тому же еще и с опаленными контактами? Не знаю. Я в этом не специалист, но сдается мне, на худой конец они могли тупо подключить его к компьютеру. Допрашивать такого бессмысленно, но что есть разъем? Я этого так и не понял, а вот онисты-то наверняка понимают.
Если только все, что говорила о нем Лина, является правдой. Если только…
…Твою мать. Лина. ЛИНА…
Л.И.Н.А.
Может, все вообще не так сложно? Может, все настолько просто, что… От прилива крови в голову я едва не вываливаюсь из окна в листву палисадника, куда давеча капала моя другая кровь.
Я ведь не один знал о Зомбаланде. Кроме меня, о нем знала девка, которую под меня подложил онистский служка Пороков.
Когда я пришел к ней за фотографиями, она говорила, что понятия не имеет, где это снято… Ну-ну. Впрочем, могла и впрямь не знать. При современном развитии средств связи ей было достаточно засунуть в трусики микротрекер и навязаться ко мне в провожатые – и все, любые мои передвижения проецируются на все мониторы Лубянки; ей остается лишь следить за сохранностью трусиков.
Ощущая себя наковальней под ударами кувалды Тора, осознаю запоздалое. Она ведь прислала мне SMS. Она, сучка, SMSила мне на мобильный телефон.
На новый личный номер, заведенный мною после того, как удушаемый кризисом издательский дом отказался оплачивать старый корпоративный. Между тем именно старый номер до сих пор стоит на визитке, которую я торжественно вручил ей на выходе из «Калины Москоу».
Визитки были напечатаны тиражом в тысячу экземпляров весной две тысячи восьмого. Еще до кризиса. Заказывать новые, чтобы пьяные коллеги и деловые партнеры звонили мне из-за границы на личный номер за мой счет, я не стал. Соответственно, не могла его знать и чертова прошмандовка. При том, конечно, условии, что ей его не сообщил третий персонаж мелодрамы.
«На апостольство у тебя нет никаких шансов, парень, – злорадствует уже почти было затихшее второе «я», когда я ломлюсь в спальню Лины и обнаруживаю, что долбанная Мата Хари, хоть и валилась с ног от усталости и трэш-пойла, а все ж не забыла запереться изнутри. – Сам говорил, ему не нужны дебилы. А ты, как только что выяснилось, именно что из таких».
…а слова путаются в голове, как будто вместо мыслей мне вложили в сознание дешевые китайские наушники, и они тряслись всю дорогу, пока не запутались в комок проводов. Их можно привести в порядок, но – к черту. Они такие дешевые, что проще купить новые. Голова раскалывается. От жары, от лавины событий, от впечатанных в сетчатку глаз воспоминаний о том, что я совершил. Закрываю глаза и вижу… Есть грехи, которые не замолить. Не потому что это невозможно, нет. Бог, наверное, понятливый дядька, поймет и меня. Но нет, дело в другом. Дело в том, что надо отвечать за свои поступки, иначе они растворяются в тебе, выматывают, отравляют тебе кровь. И тогда не хочется жить, а я должен жить. Дотянуть до последней страницы.
Знаете, был момент, я сидел совсем без денег. Давно. До всей этой херни с разъемами, до войны, до Нико, до мудака Азимута. Короче, очень давно… Я тогда учился, а по вечерам подрабатывал на сортировочной станции обычным грузчиком. Мы разгружали товарняки, в основном какой-то бытовой хлам, но раз в месяц подгоняли вагоны со строительной стекловатой. Эта стекловата шла огромными брикетами… не знаю, как это точно называется. Без разницы. В общем, они вроде и особо тяжелыми не были, но почему-то именно на этой долбанной стекловате мы выматывались как никогда. Как собаки. И как собаки чесались. От стекловаты нереально было спрятаться, кутайся не кутайся, без разницы. Она лезла во все щели, под одежду, в карманы, в рукавицы, в ноздри, в уши, везде. И к этому никак не получалось привыкнуть. Ты просто чесался и бесился. Постоянно, много дней после того, как вагоны были разгружены. А когда чесотка проходила, появлялся новый вагон со стекловатой. И мы кутались с ног до головы, даже заматывали рукавицы скотчем, как на костюмах химзащиты. Без толку. Все начиналось сначала. Проклятая стекловата, я по сей день чешусь от одних мыслей о тех вагонах. Понимаете? Двадцать лет прошло, даже больше. А я так и чешусь. До сих пор.
Погодите, я сейчас объясню, к чему все это чесоточное отступление. Не разбегайтесь.
У нас была странная бригада. Хотя нет, это теперь так кажется. А тогда – вполне нормальная бригада была. Хохлы, татары, азеры, один дагестанец из мединститута, русские, осетины, корейцы. И мы все чесались там. Поголовно. Потому что стекловате было до фонаря, обрезан у тебя член или не обрезан. По хрену, танцуют все!
Однажды, уже после войны, мне воткнуло узнать, как там эти парни. Глупая идея, но на этой идее поднимают деньги умники, придумавшие все эти сайты, знаете, с одноклассниками, однокурсниками, сослуживцами и сокамерниками. Рано или поздно людям хочется узнать, как там эти ребята. Эй, как вы там? Понимаете? После войны. После того, как Азимут трахнул вам мозг, тот самый Азимут, который трахал мою девчонку. После того, как построили стены. Как жизнь, пацаны? Все ништяк?
Но я вовремя остановился. Знаете почему?
Я подумал: ну вот приду я туда, и что? Что мне расскажут такого, чего я не знаю? Или что я узнаю нового из того, что мне хочется узнать? Да ни хрена. Нет, ну правда, что?
Что семья дагестанца Мусы была в плановом порядке вырезана во время зачистки? Что сам дагестанец Муса, медик, давший клятву Гиппократа, ставил растяжки на дороге, по которой шли санитарные обозы? Что хохлы были расстреляны за мародерство, когда пытались найти в брошенных домах еду, потому что подыхали с голоду? Что азербайджанец с русским именем Дима бросился под русский танк, обвязавшись противотанковыми гранатами? За то, что русский парень Лешка Зубарев расстрелял из танка мирно спящую деревню, получив непроверенные разведданные о нахождении боевиков? Или что корейцев Кима и Пака вместе с их семьями сожгли в избушке, где они молились своему Богу, прося его о спасении? Или о том, как осетин Алан сошел с ума, расстреливая пленных солдат в каком-нибудь Зеленограде?
Видите? Видите, что с нами всеми случилось? Со мной…
Я перестал надеяться, перестал верить в лучшее.
Я допускаю мысль, что все те ребята, которые чесались вместе со мной от долбанной стекловаты, выжили, остались прежними, не мутировали в этом ебаном чане с глобальным мутагеном ненависти. Допускаю.
Но я в это не верю. Это тоже стекловата, глобальная, мать ее, вселенская стекловата, от которой не спрятаться, потому что она везде, в голове, в душе, на руках. Особенно на руках, и от нее не отмыться. Человеческое дерьмо, собранное в строительные брикеты и отгруженное на сортировочной станции где-то там, выше, чем мы можем разглядеть.
И во всем этом виноват Азимут. Только он. Считайте меня упертым маньяком, но я так думал, думаю и буду думать. Он обманул всех, даже тех, кто в него не верил. И не важно, кем он оказался на самом деле. Вы помните, что он кричал? «Эй, засранцы, любите друг друга, в вас так много хорошего, делитесь друг с другом, будьте счастливы, будьте добры, будьте, мать его, детьми». А из огромных колонок летели тонны стекловаты, но мы не замечали этого. Даже те, кто стоял в стороне и не верил – не замечали.
Но она летела, дорогие мои. Эта долбанная стекловата летела и забиралась во все щели. Только мир был под кайфом и не одуплил этого сразу.
Пока каждый его уголок не начал чесаться и расчесывать себе кожу до мяса, обливаться долбанной кровью, блевать, глядя на судороги убитых, затыкать уши, чтобы не слышать, как кричат корейские женщины в горящем доме. Но было уже поздно! Эта стекловата, она была уже везде. И оказалось, что добра в нас очень мало, мы потратили его там, на стадионах, слушая священную музыку Азимута, и когда он ушел, осталось только расчесанное в кровь мясо. И вот тогда да, тогда мы начали щедро делиться, потому что оказалось, что трудно смотреть на самих себя, стоящих по колено в мясе, а очиститься не получается! Не умеем! Нас учили раздавать добро, оставаясь добрыми, а все, на что мы оказались способны – разбрасывать вокруг себя дерьмо, оставаясь в дерьме. Океаны дерьма! Материки! Библии и Кораны, запятнанные, испачканные, изнавоженные нашими руками.
Вот, кто мы такие, братья и сестры. Все просто. Мы злые.
Мы ненавидим. Мы скалимся. Мы убиваем.
Это мы…
И зачем, скажите мне, столько долбанных сотен лет наша лимбическая область на наших долбанных мозгах обрастала всей этой штукатуркой сознания? Только для того, чтобы осознать, какое мы дерьмо? Что ни хрена в нас не изменилось, и мы грязные обезьяны? Обезьяны, обросшие проводами, воткнувшие себе в тело разъемы, научившиеся мерить расстояния терабайтами, не прекращая перезаряжать автоматы? Вот дерьмо!
Знаете, эта жара убивает меня…
Все время хочется открыть окно, но фишка в том, что оно уже давно открыто. Просто на улице тот же ад, и разницы не чувствуется.
Все время отвлекаюсь, мысли уносит, как будто кто-то то и дело нажимает на слив, а моя голова, как тупой послушный унитаз, сливает и сливает, сливает и сливает… Без конца.
А мне еще много надо успеть рассказать, я ведь только подбираюсь к самому главному. Я должен успеть, иначе люди так и не поймут, кому они целовали ноги. Не поймут, что на самом деле эти ноги обросли обезьяньей шерстью, которая худо-бедно спрятала копыта. Я просто…
Я не понимаю. Я вас всех не понимаю! Я отказываюсь вас понимать…
Ведь вы – те же люди, которые бегали в бомбоубежища под вой сирен несколько лет назад. Ведь у каждого в семье кого-нибудь убили, каждый видел кровь, у половины, если не больше, эта кровь на руках. Но вы снова делали это! Вы снова целовали ноги омерзительной обезьяне! Как это можно понять? Как это возможно?
И поэтому я должен успеть рассказать. До того, как упаду, выжатый окончательно. До того, как мои мозги спекутся в голове. Потому что я не могу и в этот раз промолчать.
Потому что я хочу быть как все. И не бояться задавать этот наивный вопрос: «Как вы там, ребята?» Не бояться услышать ответ. Я так устал от тишины, от вакуума. Я так вымотался за эти годы. Вы даже не представляете.
Когда вы стояли на беговых дорожках стадионов, закинув головы к небу, и пятка бога топтала ваши созвездия, когда вы все…
