Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)
В концлагере – среди немок, датчанок и француженок – о русских военнопленных женщинах вначале распространялись нелепейшие слухи. «Ротармейки» были для них представительницами иного, незнакомого мира, женщинами, сражавшимися с оружием в руках. Многие всерьез полагали, что русские, как древние амазонки, не имеют правой груди, могут скакать на диких степных конях и, стоя в седле, стрелять из ружей. При встречах «ротармеек» внимательно разглядывали, а некоторые датчанки даже пытались ощупывать их.
– Вот тебе и датчане! – возмущалась рослая санитарка Дуся Колпакова. – Хуже дикарок. Сколько еще некультурных на Западе…
Как-то после вечернего аппеля Юленька прибежала в барак и шепотом сказала Ирине:
– Там какая-то русская спрашивает старшую. Может, ты поговоришь с ней?
За тамбуром стояла женщина лет тридцати. Платка на ней не было. Короткие, чуть вьющиеся волосы чубиком свисали надо лбом. Смуглое скуластое лицо, с ямочкой на подбородке, располагало к себе не женской, а, скорей, мальчишеской смелостью.
– У нас нет старших, – сказала Ирина. – Чего вы хотите?
– Первым делом познакомиться… Ольга Новожилова, – представилась она. – Я из Орши, работала инженером в Западной Белоруссии. В здешнем лагере больше года.
– Я ленинградка, была летчицей, зовут Ириной.
– Я пришла предупредить, – сказала Новожилова. – Вы недавно всех потрясли своим бесстрашием и стойкостью. Но больше так отчаянно не демонстрируйте свою непокорность. Вас истребят в штрафблоках и бункерах.
– Вы думаете, что лучше быть покорными?
– Я так не думаю и к покорности не призываю. Бороться надо, но не так открыто и, простите за правду, по-детски отчаянно. Мы должны быть хитрей, не песнями пронимать нацистов, а чем-нибудь другим. Не поймите меня превратно, я не против песен, родная песня поднимает дух, но если мы будем только петь, – грош нам цена.
– Что же вы предлагаете?
– Мы с вами еще мало знакомы, – уклонилась от прямого ответа Новожилова. – Советую для начала сколотить хотя бы небольшую группку из таких, которые не предадут. Испытайте единомышленниц на каком-нибудь небольшом деле. Ячейкой легче переносить тяготы лагерной жизни.
Дольше стоять за тамбуром было рискованно. Новожилова, условясь с Ириной встретиться через три дня, пожала руку и ушла.
Вернувшись в барак, Ирина задумалась: с кем же поговорить? Пожалуй, с Еваргиной? Она смелая и умная. Изворотливость юристки пригодится. На вид не глупа и очень смела санитарка Дуся Колпакова. Может понадобиться и фельдшерица Тася Шеремет. Но в первый день говорить с кем-нибудь Ирина не решилась.
Кроме «ротармеек» в бараке появились «библейки» – католические монашки из Польши, жены советских пограничников, прибывшие из Львова, и немки-уголовницы. Немки, попавшие в концлагерь из тюрем, почти все становились «капо» – младшим начальством, бригадирами рабочих команд. То, что им не разрешалось на свободе, здесь поощрялось: уголовницы могли избивать заключенных, обворовывать, издеваться.
Всё же самой свирепой в бараке была рябая помощница блоковой – Манефа Дубок. Где-то под Ломжей она попалась на скупке краденого немецкого обмундирования и была осуждена на четыре года концентрационных лагерей. Надеясь сократить срок заключения, Манефа выслуживалась перед гитлеровцами и больше всех распускала руки. Кулаки у нее были костлявые и тяжелые. Била она по лицу и в грудь, да так, что рослые женщины не могли удержаться на ногах. В бараке с первых дней ее возненавидели и прозвали Лошадью.
Манефа шпионила за всеми и только перед фельдшерицей Тасей Шеремет она почему-то заискивала и даже обращалась к ней на «вы». Ирина не могла понять: чем вызвано такое подобострастие? Позже стало ясно: Лошадь боялась заболеть и попасть в ревир – лагерную больницу. Заболевшие блоковые не имели преимуществ, их ждала участь обычных заключенных. Манефа надеялась, что «докторша» сумеет ее вылечить в бараке и спасти от ревира.
Когда кончился карантин, заключенных расписали по командам и стали посылать на тяжелые работы: сгружать с железнодорожных платформ металлический лом, привозимый с полей войны, и разбирать его для плавки: сталь и чугун стаскивать в кучи, алюминий и латунь укладывать в ящики.
В течение дня полагался только один перерыв – на обед. В остальное время не разрешалось ни присесть, ни разогнуться, ни поговорить с соседками.
В лагерь женщины возвращались едва волоча ноги. Вечерний аппель длился долго. Лагерницы с трудом выстаивали на плацу. У всех в голове была одна мысль: скорей бы дотащиться до нар, упасть на жесткий матрац и хоть на несколько часов забыться.
От такой жизни можно было превратиться в презираемых «смукштуков» – существ неопределенного возраста, потерявших человеческий облик. «Смукштуков» узнавали по шаркающей походке, неопрятному виду и блуждающему взгляду. «Смукштуки» готовы были накинуться на любую еду, вылизывать миски, выпрашивать огрызки, подбирать кухонные отбросы. На них уже не действовали ни побои, ни ругань.
«Довольно приглядываться, пора начинать, – решила Ирина. – Для начал надо хотя бы обезвредить Манефу».
Большинцова посоветовалась с Надей Еваргиной и Тасей Шеремет, кого можно бы выдвинуть в помощницы блоковой вместо Лошади. Подруги назвали Нюру Сегалович. Она до войны преподавала в десятилетке немецкий язык и была женой пограничника.
Они втроем тут же договорились, как будут действовать.
По общему уговору «ротармейки» стали делать вид, что Манефа путано и неверно передает приказания «ауфзерок» и капо. Немки злились на Лошадь за бестолковщину и вынуждены были обращаться к Сегалович. Та, словно передавая нечто новое, в сущности дублировала перевод Манефы, но русские обрадованно кивали головами: наконец-то все стало понятным.
Манефа Дубок сперва недоумевала: что такое происходит? Потом сообразила: у «ротармеек» сговор, подкоп под нее! При надзирательницах она накинулась на Сегалович:
– Ах ты паскуда! Кто научил обманывать?
Ударив Сегалович по лицу, взбеленившаяся Лошадь стала кричать:
– У них сговор! Она говорит то же самое, что и я. Вот спросите у докторши… докторша не даст соврать.
– Я тоже не всегда понимаю помощницу блоковой, – сказала Шеремет.
Манефа была потрясена: она надеялась, что «докторша» ее поддержит, и вдруг такое коварство!
– Ну погоди, змея, – пригрозила Дубок. – Теперь ты раньше меня попадешь в ревир.
Надо было выжить Лошадь из барака. За это взялась Дуся Колпакова. Она подговорила своих девчат, и те чуть ли не каждую ночь то насыпали Манефе в постель угольную гарь, то склеивали смолой волосы, то наливали в башмаки воды.
Почти каждое утро слышалась хриплая ругань Лошади.
– Убью, если поймаю! – вопила она.
Иногда Манефа ревела от злости, но немкам не жаловалась. Она чувствовала, что против нее действует не один человек, а сплоченная группа, и боялась более злой проделки.
Как-то ночью «ротармейки» проснулись от крика:
– О боже мой! Что сделали проклятые! Ой, глазыньки! Ой, ничего не вижу…
Все женщины притворились спящими: никто, кроме Хильды Циппман, не поднялся. Блоковая зажгла свет и, растолкав кого-то из девчат, послала за Шеремет.
Ирина приподнялась на своих нарах и увидела растрепанную Манефу, которая, как слепая, брела по проходу и причитала:
– Ой, глазыньки… Ой, мои ясные… Докторша! Да Где же она, докторша?..
– Что с вами? – спросила Шеремет.
– Ой, милая! Я не спала… поймать хотела проклятых. Одну за руку успела схватить, а она мне в глаза… Ой, не могу, режет как стеклом!
По рябому лицу Манефы текли черные слезы. Глаза ее были засыпаны толченой угольной гарью. Шеремет с трудом прочистила и промыла их.
Хильда стала допытываться у Манефы: кто это сделал?
– Не знаю… не знаю! – вдруг заголосила Лошадь. – Что они, проклятые, со мной делают! Сами в бункере сдохнут и людей за собой тянут.
– А вы с другими человечней обращайтесь, – посоветовала ей Шеремет, – тогда и вас никто не тронет.
– Я им кости еще переломаю! – пообещала Лошадь.
– Ну, тогда пеняйте на себя и на помощь не рассчитывайте, – вспылила «докторша».
Все ждали, что на утреннем аппеле начнутся допросы и побои, но день прошел спокойно. Манефа больше не кричала и не дралась. Сгорбленной и какой-то пришибленной ходила она за «ауфзеркой». Веки у нее были красные и опухшие.
Дежурная уборщица, оставшаяся в бараке, слышала, как Лошадь уговаривала Хильду Циппман устроить ее в санпропускник.
– Я вам буду отдавать все, что достану у новеньких, – клялась она. – А эти комиссарки не дадут мне житья, отравят или придушат.
Хильду Циппман уголовницы называли Маркитанткой. В дни, когда к лагерю пригоняли новую партию заключенных, она проникала за ворота и перед пропускником торговала водой, хлебом. Голодные, изнывавшие от жажды женщины за глоток воды или сухарь отдавали припрятанные кольца, брошки, серьги.
Золотом Хильда подкупала не только охранников, пропускавших за ворота, но и нужных ей «ауфзерок». Ей, видимо, понадобилась помощница и в санпропускнике, потому что на другой день она сбегала в канцелярию и добилась перевода Манефы Дубок в банщицы.
Новой помощницей блоковой назначили Нюру Сегалович. При ней кончились крики и зуботычины.
Эта небольшая победа воодушевила Большинцову, Еваргину и Шеремет. Соблюдая конспирацию, они начали осторожно создавать небольшие группы, которые подчинялись «Кате». «Катей» они называли свою тройку. Чтобы все думали: где-то в лагере есть отчаянная женщина, взявшаяся руководить узницами.
* * *
В субботу пронесся слух: будет генеральный осмотр. Блоковые заставили мыть в бараках полы, привести в порядок постели и одежду.
Во время уборки Большинцову вызвала Новожилова.
Они встретились у линейки перед бараком. Для маскировки одна взяла метлу, другая грабли и стали убирать дорожку.
– Слушай внимательно, – работая рядом, сказала Новожилова. – Составлены списки тех, кто имеет специальность. Меня не сегодня-завтра могут угнать. Мне бы не хотелось, чтобы у наших прервалась связь с бараками иностранок: через политических немок мы узнаем новости с фронтов. Я договорилась с одной. Во вторник, после вечернего аппеля, мимо вашего барака несколько раз пройдет женщина в металлических очках. В левой руке у нее будет зеленый платок. Скажи ей по-немецки: «Добрый вечер, Анна». Она ответит по-русски: «Здравствуйте, Катя». Ей можешь полностью довериться. Она работала с Тельманом, сидит здесь третий год.
– Кто останется вместо тебя? – спросила Большинцова.
– Не знаю еще. Связная сообщит Юленьке.
Новожилова сжала руку Ирине и шепнула:
– Прощай! Теперь мы не скоро увидимся.
После обеда раздался вой сирены. На плацу перед бараками выстроилось более пяти тысяч «зебр». От убогих полосатых одежд зарябило в глазах.
– Ахтунг!
Эта надоевшая команда, как эхо, перекатывалась с одного конца площади в другой.
Появилось начальство. Впереди шла высокая молодящаяся немка, одетая в форму «СС». Ее волосы, уложенные в пышную прическу, были выкрашены в золотистый цвет.
Глаза сильно подведены, губы резко очерчены помадой. Это была инспекторша женских лагерей – гроза комендантов и «ауфзерок». За ней двигалась свита: офицеры «СС» и старшие надзирательницы.
Инспекторша со скучающим видом выслушала рапорт комендантши и начала осмотр: не спеша с брезгливой миной пошла вдоль рядов, изредка делая замечания:
– Почему эти скелеты в строю?
– Ревир переполнен, – поспешил доложить лагерный врач.
– Вы слишком церемонитесь, – заметила инспекторша. – Приказываю ежемесячно очищать ревир и блоки от балласта.
Пройдя вдоль строя, инспекторша ушла в здание администрации лагеря, и уже без нее начался отбор работниц на фабрики.
Вдоль рядов вместе с «ауфзерками» пошел одутловатый детина в желтых крагах и светлом плаще. В его зубах торчала короткая, окованная медью трубка. Он вел себя как работорговец на невольничьем рынке: молча выталкивал из строя тех, кто, по его мнению, был непригоден для фабричных работ, и внимательно разглядывал тех, кого отобрал.
Ирину и Юленьку детина в крагах вытолкнул. Они ему показались слишком щуплыми.
Всех отобранных не отпустили больше в бараки. Их выстроили в колонны и увели за колючую проволоку. Там оказались Новожилова, Колпакова и другие девушки из соседнего барака.
Новожилова, сложив руки рупором, крикнула:
– Прощайте, Ирина и Юленька! Мы еще увидимся… Запомните адрес: Орша, улица…
Полицейский грубо оттолкнул Ольгу от колючей проволоки, и Ирина с Юленькой не услышали ее последних слов.
* * *
В назначенный день Ирина встретилась с Анной. Это была очень бледная, седоволосая женщина. Металлические очки уродовали ее доброе лицо.
– Добрый вечер, Анна.
– Здравствуйте, Катя. Оглядитесь, нет ли поблизости подозрительных людей.
– Мы одни.
– Тогда слушайте. На фронте ничего существенного не произошло. Стало ясно: Гитлер зарвался, молниеносной войны не получилось. В армию уже забирают юношей, квалифицированных рабочих и калек. В Германию вывозят рабочих из Бельгии и Франции. В нашем лагере будут комплектоваться команды для подземных работ. Если вам нужно сохранить подруг, – найдите желающих обменяться номерами… При отборе вначале записывают только номера… В следующий раз мы с вами встретимся между седьмым и девятым бараками. Может быть, к вам подойдет блондинка в этих же очках и передаст привет от Анны. Вы все поняли?
– А если я не смогу прийти?
– Пошлите свою подругу, которая была связной у Ольги. Ее мы тоже будем называть Катей. До свиданья. Идите немного быстрей, я постепенно отстану.
Глава двадцать пятаяВ лагерь прибывали все новые и новые партии женщин, сгоняемых со всей Европы. В бараках не хватало места. Один матрац выдавался на двоих.
Ирина с Юленькой, как старожилы, занимали верхние нары. Здесь меньше тревожили блоковые, можно было сохранять относительную чистоту и без помех разговаривать.
Рядом с ними устроилась Тася Шеремет. Она обладала удивительной памятью: знала наизусть почти все поэмы Маяковского, могла полностью пересказать книгу Николая Островского «Как закалялась сталь» и в лицах изображала сцены из фильма «Чапаев».
Вечерами, когда Хильда уходила к своим уголовникам в соседний барак, вокруг Таси собирались девушки.
Они слушали стихи и пересказы любимых книг. Это как бы приближало их к Родине.
Иногда они пели приглушенными голосами пионерские и комсомольские песни, а потом, лежа на матрацах, шептались, договаривались о побеге, хотя знали, что из этого ничего не выйдет.
Плакали «ротармейки» редко, да и то тайком, чтобы никто не видел их слез.
В концлагере Большинцова открыла в себе замечательную способность: лежа на нарах с закрытыми глазами, она могла отстраниться от реального мира, выключиться из него и жить в грезах. Ирина так реально представляла себе Кирилла и сына, что могла разговаривать с ними. В такие минуты несчастье как бы отступало от нее и всякий страх перед будущим исчезал.
С Анной и ее связной Ирина встречалась каждую неделю. От них «ротармейки» узнавали обо всем, что творится на свете. Вести были неутешительными.
В январе Анна вдруг сообщила, что ей необходимо немедля повидаться с Большинцовой.
Они встретились у чужого барака. Анна была без очков, Ирина ее с трудом узнала.
– Будьте осторожны, – сказала немка. – В лагерь вернули «ротармеек». Часть из них сидит в штрафном блоке, а часть в бункере. Они все работали на конвейере и сговорились выпускать брак. На время прекратите свою деятельность. Нацисты озлоблены. Что-то случилось с армией Паулюса. В сводках говорится о самоотверженной работе транспортной авиации. Это похоже на окружение. Пока все не уляжется, нам не следует встречаться. В случае допроса – ни слова об организации. Этим вы спасете себя и других.
В тот же вечер Ирина сообщила Наде и Тасе о происшедшем и дала им клятву, что ни при каких обстоятельствах не назовет их имен. Такую же клятву дали и они.
* * *
На другой день, сразу после ужина, всех заключенных согнали на штрафплаце, где была сооружена деревянная виселица. Полицейские с автоматами стояли полукругом. Виселицу освещали два небольших прожектора. Черные веревки с петлями качались на ветру.
Ирина с Юленькой пробились вперед.
– Ведут… ведут! – пронеслось по толпе.
Из бункера – лагерной тюрьмы – эсэсовцы вывели четырех женщин. Первой шла по ярко освещенной шлаковой дорожке Новожилова. Она чуть прихрамывала, но голову держала гордо. Руки ее были связаны за спиной. Увидев виселицу, она на миг остановилась, оглядела онемевшую толпу и, словно освобождаясь от нерешительности, шевельнула плечами и спокойно пошла дальше. За нею, спотыкаясь, шагала высокая, могучего сложения девушка. Она была без платка, босая. Волосы спадали ей на лоб, закрывали глаза. Приговоренная поминутно встряхивала головой и, наверное, ничего не видела. Лицо у нее потемнело от побоев, губы опухли. Ирина с Юленькой едва узнали в ней Дусю Колпакову.
Остальные женщины были им незнакомы. Они едва передвигали ноги.
– Ахтунг! – прокатилось по площади.
На помост поднялся офицер в черном плаще и, сверкнув очками, отрывистым голосом начал читать приговор. Ирина улавливала лишь отдельные фразы:
«Преступный сговор… бунтовщицы и саботажницы… ущерб Германии… коммунистическая пропаганда… к смерти через повешение… и впредь принимать столь же суровые меры…»
Вся площадь замерла, когда на помост ввели Новожилову. Два гестаповца схватили ее, поставили на скамейку. Один из них начал ловить петлю, качавшуюся на ветру… Новожилова отчаянным движением стряхнула с плеч руки гитлеровца и, подбежав к краю помоста, звонким голосом крикнула:
– Товарищи! Не бойтесь фашистов! Советская Армия их уже бьет на Волге. За нас отомстят!
На нее набросились, зажали рот и потащили к петле…
Толпа заволновалась. «Что она сказала?» – переспрашивали на разных языках.
Ирине хотелось крикнуть Новожиловой: «Прощай, Оля!» Но Юленька, словно поняв ее желание, крепко стиснула руку:
– Молчи… молчи, Ира!
У Ирины перехватило дух и потемнело в глазах. Она больше не видела, что делается на помосте, услышала лишь, как ахнула толпа.
Ее удержали Тася с Юленькой, увели в барак и там стали отпаивать водой.
Позже, когда Ирина успокоилась, монашки польского монастыря, ютившиеся в другом конце блока, вдруг высокими и надрывными голосами плакальщиц затянули молитву о спасении душ усопших.
Панихидная песня, бормотание старух и почти могильная тьма барака вызывали мысль о неотвратимой смерти. Казалось, что «библейки» заживо отпевают всех.
Внизу послышались всхлипывания, они нарастали… Затем, словно прорвалась плотина, рыдания заглушили молитву.
Ирина не могла больше находиться в темном бараке, – она сползла с нар, выбралась на улицу и, прижавшись к стене, несколько раз всей грудью вдохнула воздух, чтобы хоть немного успокоиться.
* * *
В феврале у всех эсэсовцев и «ауфзерок» на рукавах появились траурные повязки.
– Гитлер окачурился! – обрадовались девушки.
Ирина попросила Юленьку отыскать связную из барака Анны и разузнать, что случилось. Леукова вернулась сияющая.
– На Волге советские войска окружили и разгромили шестую армию фельдмаршала Паулюса, – сообщила Юленька. – По всей Германии объявлен траур.
В тот же вечер Ирина написала листовку, призывавшую в честь победы Советской Армии где только можно вредить нацистам. Девчата размножили листовку и, подписав ее коротким именем «Катя», распространили среди русских. Листовка, видимо, попала в руки эсэсовцев. Начались обыски и допросы.
Из барака ночью забрали Тасю Шеремет и Нюру Сегалович. Ни одна из них к утру не вернулась.
Весь день Ирина с Юленькой ходили как больные, с тревогой думая: «Какие же муки сейчас переносят Тася и Нюра?»
Ночью Большинцову разбудила Хильда Циппман.
– Одеться, – приказала она. – Вызов в политическое отделение.
«Выдали, – мелькнуло в мозгу Ирины. – Что теперь будет?»
Она не спеша встала, оделась и пошла за блоковой к каменному зданию, заросшему плющом.
У входа их встретил эсэсовец. Проверив номер Большинцовой, он подтолкнул ее в спину и повел по длинному коридору со множеством дверей. Откуда-то Доносились приглушенные крики, переходившие в нечеловеческий вой. «Неужели так могут кричать люди? – подумала Ирина, и сердце У нее защемило. – Сейчас и меня будут пытать».
В продолговатой комнате, куда ввели Ирину, за столом сидел лейтенант войск «СС»– лысеющий блондин с непомерно высоким и узким лбом.
– Распространительница листовок? – спросил он ее по-немецки, уставившись острым взглядом.
Ирина замотала головой:
– Не понимаю, говорите по-русски.
Глаза у следователя сузились. Ирине показалось, что он сейчас выйдет из-за стола и ударит ее. Но она продолжала молчать.
Лейтенант вызвал переводчицу – худощавую женщину с большими роговыми очками на птичьем лице.
Тонким бесцветным голосом она в точности повторила угрозы эсэсовца:
– Предупреждаю: запирательство заставит применить средства, которые развяжут язык. С кем распространяли листовки? Кто руководит? Имя главной зачинщицы?
«Они ничего не знают, – поняла Большинцова. – Нюра и Тася не выдали».
– О листовках впервые слышу. Зачинщиц не знаю, – коротко отвечала она.
Ее ответы вывели лейтенанта из себя. Он резко поднялся, сгреб жилистой рукой на ее груди полосатую материю и так скрутил, что у Ирины захватило дыхание.
– Будешь говорить или нет? Кто призывал вредить? Кто распространял слухи?
– Не знаю! – выкрикнула она ему в лицо. – И ведите себя вежливей… я офицер… одного с вами звания.
Он отбросил ее к стене и несколько раз нажал кнопку звонка.
Вошли две рослые немки в солдатских сапогах. Они щелкнули каблуками и почтительно застыли у порога.
– На стол! – приказал им лейтенант.
Гестаповки скрутили Ирине руки за спину и увели в смежную комнату. Там они бросили летчицу на стол лицом вниз, подтянули к краю, чтобы голова и грудь ее свисали над цементным полом.
Подтащив табуретку, они поставили на нее перед лицом Ирины лохань, наполненную до краев водой.
«Для чего вода? Что они хотят со мной делать? Или для тех, кто теряет сознание? Только бы не закричать!»
Большинцова напрягла мускулы, приготовясь принять удары. Но ее не били. Эсэсовки включили яркий свет и ушли.
Некоторое время Ирина прислушивалась к скрипу сапог лейтенанта, шагавшего в соседней комнате. Дверь, видимо, оставалась открытой, ей хотелось проверить это. Но как обернешься, когда руки связаны за спиной? Большинцовой видна были глухая стена, широкая скамейка, на которой в беспорядке лежали тонкие хлысты, плети и наручники с короткими цепями. Справа доносилось шипение плохо закрытого водопроводного крана. Капала вода. На полу, извиваясь, лежал черный резиновый шланг.
Перед лицом Ирины в лохани колебалась вода, пахнувшая оцинкованным железом. В ней дробился свет электрических лампочек. В глазах рябило. Лежать с напряженной шеей было неудобно. Она попробовала ослабить мышцы и сразу почувствовала, что ее подбородок коснулся воды.
«Вот для чего вода в лохани! – поняла Ирина. – В таком положении долго не продержишься: голова от усталости сникнет и окунется. Они, наверное, сидят там и ждут, когда я обезумею от страха и расскажу всё что им нужно? Не лучше ли сразу захлебнуться? Сознание помутится и – всему конец. Не слишком ли это легкая смерть? Палачи не допустят. Кто-нибудь из них следит за мной… Так, наверное, пытали Тасю и Нюру. Они выдержали. Неужели я слабее их?..»
«Держись, Ира, держись! – требовал рассудок. – Ты ведь была неутомимой на воде!»
Блики света колыхались в лохани, вызывая видения прошлого. Вода в реке искрилась почти так же, как-тогда, когда Ирина участвовала в заплыве на дальность. Спортсмены выходили на старт пятерками, ждали сигнала и одновременно бросались в воду… Большинцова плыла по течению брассом. Так легче было сохранить ровное дыхание: лицо поднято над водой… глубокий вдох. Опускаешь голову… медленный выдох. «Таким же способом, наверное, можно и здесь? – думала Ирина. – Ведь продержалась же я тогда пять часов на воде».
Лежа связанной на столе, она мысленно разводила руками, мысленно действовала ногами и как бы скользила вперед с опущенным в воду лицом. Это позволяло сейчас на время ослаблять мышцы и давать отдых напряженной шее.
Но тогда… Тогда Большинцова обогнала многих пловчих и, выйдя вперед, поплыла одна. За ней на небольшом расстоянии следовала судейская лодка. Ирине плылось легко. А когда она уставала, то поворачивалась на спину и вода сама несла ее вперед.
«Да, на столе не повернешься, не изменишь положения. Как быстро я начала уставать. И руки затекли… Хоть бы шевельнуть ногой! Может, они ушли до утра? Пусть! Потеряю сознание от усталости, и все. Все произойдет само собой…»
В комнату неслышно вошел лейтенант. Он схватил Ирину за волосы и, повернув лицом к себе, спросил:
– Будешь отвечать?
Ирина по инерции продолжала вдыхать и выдыхать воздух, как при плавании брассом.
Гестаповец ткнул ее голову в лохань, продержал несколько секунд под водой, вновь поднял. Подождав, когда заключенная откашляется, лейтенант стал задавать старые вопросы:
– От кого брала листовки? Где находится Катя?
После каждого «не знаю» он резким движением окунал ее голову глубоко в лохань и не давал поднять до тех пор, пока Ирина не начинала захлебываться, судорожно дергаться.
На пятый или шестой раз стол под Ириной вдруг заколебался и как бы начал оседать…. Наступило блаженное состояние покоя…
Обморок длился недолго. Вскоре Большинцова почувствовала боль: чьи-то руки массировали ей грудь, налаживали дыхание…
Она приоткрыла глаза и увидела склонившуюся над ней медицинскую сестру – розоволицую, в белоснежной накрахмаленной шапочке.
– Можно продолжать допрос, – сказала она по-немецки и отошла в сторону.
– Назовите две-три фамилии… допрос прекратится, – принялась бубнить переводчица. – Вы будете работать в гестапо тайно… никто не узнает…
– Я не предательница.
Ирина была так измучена, что почти не ощущала боли, когда рослые гестаповки принялись хлестать ее плетками. Только один раз она выкрикнула дорогое ей имя.
– Кто? – переспросила переводчица.
– Кирилл, милый, отомсти этим гадинам!
– Заговаривается. Прекратите! – приказал лейтенант.
Пришла незнакомая надзирательница. Вместе с медицинской сестрой они подняли Большинцову и вывели на улицу.
Ночь была морозной, но Ирина не почувствовала холода. Все тело горело словно в огнё.
«Держись, Ира! – твердила она себе. – Эсэсовки не должны видеть тебя ослабевшей». Стиснув зубы, Большинцова выпрямилась, откинула со лба волосы и взглянула на небо. Оно было усыпано крупными звездами – зелеными, голубыми, пунцово-красными.
Вдыхая морозный воздух, она подумала: «Какое счастье, что я сумела вытерпеть… Какое счастье…»
* * *
В лагере Большинцова убедилась, что вытерпеть можно многое. Сердце ее словно покрылось спасительной коркой: до каких-то пор она могла страдать, а дальше наступало бесчувствие.
После допроса Ирина не могла подняться и попала в ревир.
Все тело у нее саднило и горело, словно она лежала в муравейнике. Ей трудно было повернуться, шевельнуть головой: мгновенно в уши врывалось жужжание, стены начинали вращаться и мелькать с такой быстротой, что летчице становилось дурно. Есть она не могла, губы у нее были разбиты. Ирина лишь с трудом глотала воду.
С ней никто не разговаривал. Сиделка – монашка из Польши, подававшая воду, бормотала только молитвы. Ирина потеряла счет времени.
Не то днем, не то вечером у ее постели появилась белокурая женщина со щербинкой между передними зубами. На вид ей было лет тридцать пять. Докторский халат она носила поверх полосатого платья.
«Своя, заключенная», – поняла Большинцова.
Женщина осторожно отбросила одеяло, взглянула на исполосованное тело Ирины и, словно от боли, закусила губу.
С помощью монашки врачиха повернула летчицу на живот и мягкими прохладными пальцами начала ощупывать.
– Потерпите, – сказала женщина по-немецки. – Переломов, кажется, нет.
– Езус Христус, – бормотала монашка. – Як так можно. Цо зробили, пшкленте…
Отослав сиделку, белокурая врачиха принялась чем-то смазывать рубцы и ссадины. При этом она низко наклонилась и тихо произнесла:
– Катрин… Катюш.
– А-а?
– Не отчаивайтесь, мы постараемся вас спасти. Товарищ Анна знает, как вы держались на допросе. Она сообщит вашим подругам. Я дежурю до утра. Если понадоблюсь – зовите врача Ирмхен. Крепитесь, не поддавайтесь болезни… я наложу компресс…
«Значит, организация не разгромлена, – с радостью подумала Ирина после ее ухода. – А вдруг подослали провокаторшу? Ну конечно! Как могла узнать Анна о моем поведении на допросе?»
В беспокойстве она приподнялась на локтях и стала всматриваться в соседок по палате: «Не лежит ли кто из своих?» На койках стонали и бредили на разных языках незнакомые ей женщины. У одних лица были желтые, обескровленные болезнями, у других – обезображенные синими отеками и багровыми пятнами. «Этим уже не вернуться в бараки, – думала Ирина. – Как же предупредить Анну и других?..»
Ночью Ирмхен обложила спину Ирины компрессами. Саднящий зуд стал постепенно стихать. Ирина повернулась к врачу лицом и, глядя в глаза, спросила:
– Вы давно связаны с Анной?
– Около года, но лично не приходилось встречаться. Мне передают ее поручения.
«Знает, но не встречалась. Странный ответ. Это, видимо, на тот случай, если я попрошу описать внешность Анны. Хитра!»
– А как Анне стало известно о моем поведении на допросе?
– Через связную. Я сообщила ваш номер и описала внешность.
– Но до этого вы меня не знали?
– Да, впервые услышала о вас позавчера ночью, – сказала она. – Проговорилась эсэсовка, приходившая за санитаркой. Она и сегодня справлялась о вашем состоянии. Видимо, потребуют еще раз на допрос.
– Значит, вы выполняете их приказ?
– Приказ своего сердца. Слушайте внимательней. Нам надо, чтобы дежурные эсэсовки вас считали безнадежной. Днем ни с кем не разговаривайте, делайте вид, что вы в беспамятстве. Завтра чили послезавтра вас вынесут из палаты. Не пугайтесь, если попадете в мертвецкую. Там мы сумеем обменять вас на любую заключенную, скончавшуюся в бараке.
* * *
Днем Ирине почти не пришлось притворяться. Температура оказалась ниже нормальной. Ногти на руках посинели. Она лежала пластом, отказываясь от пищи и делая вид, что ей не хватает воздуху. Порой Большинцова как бы теряла дыхание, и при этом сердце ее действительно замирало.
– Матка боска, Езус свентый… – шептала монашка.
Ирина приоткрывала глаза и, шевеля губами, словно желая что-то сказать, шарила расслабленной ладонью по одеялу, как это делали умирающие.
Дежурная сестра набрала в шприц камфары, но не решилась впрыснуть, послала за шеф-врачом.
Он пришел рассерженным, так как не имел привычки появляться в палатах до субботнего обхода. Пыхтя и отдуваясь, этот мясник взглянул на температурный листок, взял руку больной и, видимо не прощупав пульса, бросил ее.
