Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)
Едва Кирилл успел сдать последний зачет, как его вызвал к телефону дядя Володя.
– Собирайся, шестнадцатого едем, – сказал он.
– Куда? Зачем? – не понял Кирилл.
– За границу. Беру запасным. С завтрашнего утра перебирайся в нашу базу на Каменный остров и начинай работать, входить в боевую форму. Осталось две недели.
Сомов, как только узнал, что его назначают руководителем ленинградской группы боксеров, едущих за границу, стал добиваться, чтобы Кочеванова и еще двух легковесов из клуба водников включили в состав запасных.
– Если драться не придется, секундантами поработают, – сказал он. – Пусть понюхают, что такое европейский бокс.
Очень набивался в поездку Гарибан. Он писал письма в Москву и подсылал к Сомову ходатаев.
– Евгений Рудольфович в таком путешествии незаменим, – говорили они. – Он может быть врачом, хорошим тренером и вашим помощником в дипломатических переговорах со спортивными дельцами. Он европейски образованный человек.
– Мне не нужны образованные под Европу, – упрямился Владимир Николаевич. – Хватит мне мороки и с боксерами.
Из команды больше всего тревожил Сомова Ян Ширвис. Строптивый боксер, попавший под влияние Гарибана, мог выкинуть что угодно.
«Придется сходить к Эдуарду, – решил Владимир Николаевич. – Пусть серьезно поговорит с сыном, иначе наплачусь».
Он созвонился с Эдуардом Робертовичем и сказал, что хотел бы повидаться с ним перед отъездом.
– Ну конечно! – воскликнул тот. – Сегодня же заходи. Я тебя сто лет не видел.
В последние дни Эдуард Робертович возился с сыном, как самый заботливый тренер. Он не давал ему переутомляться на тренировках. Следил вместе с Гарибаном за весом, за питанием. Делал втирания в кожу лица, массировал. Старик не забывал даже звонить Ирине. Он извинялся перед смущавшейся от такого внимания девушкой за сына, который теперь не имеет возможности проводить с ней вечера.
Неожиданное желание Сомова встретиться обрадовало старого Ширвиса: «Очень хорошо, что придет Володя. Надо поговорить по-дружески, пусть присмотрит за Яном».
Сомов пришел к Ширвисам после ужина. Яна дома не было. Старые друзья за рюмкой красного вина вспомнили годы ссылки. Молодые, неопытные, живя в глухом селении, они не знали, куда деться от безделья и тоски по родным местам. Жилистый, рослый Эдуард, чтобы не обессилеть в ссылке и не опуститься, каждое утро обливался холодной водой, занимался гимнастикой и, сшив из старых голенищ боксерские перчатки, ежедневно избивал хозяйский мешок, набитый мхом и песком. Эдуард с малых лет плавал на торговых судах и у английских матросов научился боксу.
Товарищей по ссылке – кроме Сомова их было двое – сначала забавляли чудачества латыша, потом они попробовали подражать ему и, почувствовав прилив бодрости, втянулись в занятия боксом.
От ежедневных вольных боев все четверо ходили в синяках, но чувствовали себя прекрасно. Вчетвером охотились, ловили рыбу и готовились к побегу.
За ссыльными наблюдали два спившихся стражника и становой пристав, славившийся грубостью и бычьей силой на весь округ. Ссыльные прозвали его Вислоухий. Пристав, невзлюбив слишком дружную четверку, всячески отравлял ссыльным жизнь: без его разрешения они не могли выходить из селения и каждое утро обязаны были являться на поверку.
Из России уже доносились смутные слухи о начавшейся революции, а Вислоухий по-прежнему держал всех политических под строгим надзором.
Однажды трое товарищей вместо поверки ушли в лес. Дома за повара остался четвертый, Сомов. Становой не замедлил явиться. О революции он ничего не хотел слушать и орал так, что дребезжала посуда.
«Нельзя ли повежливее говорить с политическими?»– спросил Сомов.
Становой побагровел:
«Эт-та ты што – бунтовать? В холодную захотел?» – Он схватил Владимира Николаевича за ворот и рванул на себя.
Сомов коротким движением освободился и так двинул пристава в переносицу, что тот от неожиданности присел.
Увидев хлынувшую из носа кровь, становой взревел и по-медвежьи пошел на Сомова. Но новый удар в скулу остановил его.
Становой ринулся на него, сокрушая волосатыми ручищами всё на пути. Этот верзила, наверное, убил бы Сомова, если бы Владимир Николаевич хоть на минуту замешкался. Только боксерское умение действовать быстро и точно спасло его. Он ловко уклонялся от пудовых кулаков и бил в ненавистную усатую рожу, вкладывая в удары всю злость, накопившуюся в ссылке.
Пристав, уже опасаясь сомовских кулаков, отпрянул к стене и схватился за шашку, но Владимир Николаевич, не дав ему опомниться, резким ударом в челюсть сбил на землю.
Пока Вислоухий был в шоке, Сомов успел связать его и обезоружить.
Товарищи, вернувшиеся с охоты, помогли ему стащить связанного станового в чулан. Завладев, револьвером и шашкой Вислоухого, они уже вчетвером разоружили оставшихся стражников, заперли их в тот же чулан и с винтовками в руках пошли подымать свою братию…
А после Октября еще сколько пришлось стоптать сапог в походах! Тогда им было не до матчей на рингах. Они колотили белогвардейцев и оккупантов, ели из одного котелка и верили друг другу.
– Кстати, а ты, Эдуард, можешь сейчас поручиться за сына, как за самого себя?
Ширвис насторожился:
– Не понимаю, Володя, к чему твой вопрос?
– Не кажется ли тебе, что он еще не созрел для такой серьезной поездки за границу?
– Ты думаешь, что Евгений Рудольфович плохо его подготовил?
– Да, приучил к мысли, что ему всё дозволено. А там будет немало соблазнов. Устоит ли Ян перед ними?
Эдуард Робертович, исподлобья глядя на Сомова, закурил. Старый Ширвис обиделся за сына, но он умел сдерживать себя: поднявшись, прошелся по комнате, взял с комода фотографию Яна, на которой тот был снят в боксерской стойке, и поставил ее на стол.
– Мне думается, Володя, что в таком теле должен быть здоровый дух; гнилое не притянет к себе. И к Евгению Рудольфовичу ты зря придираешься. Мне кажется, что он хороший учитель.
– Мне тоже поначалу так представлялось, а потом вижу: нет, под солидной личиной скрывается хапуга. Живи он в старое время – обязательно был бы хозяином ипподромов, бассейнов, стадионов и тотализаторов. Торговал бы спортсменами, как скаковыми лошадьми. До чего бы он ни дотронулся, из всего стремится извлечь себе блага. Где Гарибан – там круговая порука, подтасовка и жульничество. Такие, как он, не воспитывают спортсменов, а портят и разлагают. Ведь для того чтобы стать мастером спорта, ребята совершают почти подвиг – сознательно идут на самоограничения, на аскетический образ жизни… Они видят перед собой светлые цели. А у него что? Талантливых себялюбцев, перетащенных от других учителей, подхлестывают деньгами, посулами, путевками, подарками. Блесни раз или два, помоги втереть очки начальству, а потом – хоть пропадай. Гарибан найдет себе другого фаворита. До искалеченной души ему нет никакого дела.
Но Эдуард Робертович не сдавался.
– Володя, ты всегда был излишне подозрителен, – заметил он. – Ну почему Яна потянет на паразитическую жизнь, когда я и мать всегда работали, а Гарибана он знает всего лишь полтора года?
– На плохое легче толкнуть, – ответил Сомов. – У некой части молодежи есть стремление к иждивенчеству, к беззаботному существованию. Разве тебя не тревожит то, что Ян больше не учится?
– Но ты ведь знаешь – звание «первой перчатки» без усиленных тренировок не удержишь, – уже с укоризной напомнил Ширвис. – Ян свое наверстает. Слишком рано они становятся инженерами.
– Инженерами еще ничего, те сами зарабатывают. Хуже, когда неизвестно, за что юноши деньги получают.
– Ты про стипендию? – нахмурясь, спросил Эдуард Робертович.
– Про гарибановскую зарплату, – поправил его Сомов. – Спортсмены зачислены на какие-то липовые должности, о которых понятия не имеют. И получают приличные оклады. Ты поинтересуйся.
– Так чего же вы его не разоблачаете? – вдруг рассердился Ширвис.
– А это, друг мой, нелегко сделать. Если даже тебя, старого большевика, верившего мне во всем, я не могу убедить, так чего же ты хочешь от других? Дельцы гарибановского толка – люди не простые, у них заслуги и почетные должности. Тронь их, так всей сворой накинутся. Они мастера выгораживать друг дружку. Из тебя же дурака и склочника сделают. В общем, я тебе сказал, что думал, а дальше поступай как знаешь. С Яном всё же следовало бы поговорить. Это иногда бывает полезно.
* * *
Гарибановские планы рушились. В ярости он готов был изничтожить Сомова, но обстановка требовала хладнокровия и выдержки.
Гарибан по-прежнему разыгрывал из себя улыбчивого добряка. Там, где нужно было бы орать и стучать кулаком, он умело сохранял маску солидного человека, обремененного тысячью дел. Такие пустяки, как поездка за границу, казалось, не трогали его. Добродушная физиономия и припухшие глаза Гарибана, спрятанные за квадратными стеклами пенсне, не выдавали вспышек возмущения и бешенства. При случае Евгений Рудольфович даже пытался хвалить Сомова и лишь к концу разговора, усмехаясь, говорил:
– Правда, чудаковат старик не в меру, может этакое отчебучить, что потом десяток дипломатов не разберется! Помню, как на одном из парадов он с иностранным корреспондентом беседовал…
И Гарибан начинал рассказывать презабавную историю, в которой дядя Володя выглядел глуповатым чудаком, пытавшимся перевоспитать иностранца. И эта, выдуманная самим Гарибаном, история не на шутку обеспокоила работников Областного совета физкультуры. На заседании президиума были собраны руководители секций бокса, тренеры и судьи. Пошли разговоры о том, что не мешало бы послать с командой боксеров и такого спокойного, уравновешенного тренера, как Гарибан.
– Все мы знаем, какой Сомов работник, – говорили гарибановские почитатели, – но нам также известны изъяны его характера. Излишняя прямолинейность и горячность не очень-то пригодны для дипломатических разговоров с боксерской унией. За границей трудно будет обойтись без такта и сдержанности Евгения Рудольфовича. К тому же врач и тренер, объединенные в одном лице, – находка.
Сомова рассердили выступления гарибановцев. Он поднялся с места и, негодуя, спросил у собравшихся:
– С каких это пор, скажите, пожалуйста, честность и прямолинейность стали пороками? Не с тех ли времен, как подхалимы и угодники развелись? Вы думаете, лучше будет, если Гарибан потянет в одну сторону, а я в другую? Не навязывайте, пожалуйста, мне помощников. Я не собираюсь перетаскивать на свою сторону заграничных боксеров. А если вы всерьез намерены нас объединить, то отстраните меня, пока не поздно.
Гарибан, боясь скандальных разговоров о его методах работы, поспешил изменить ход прений:
– Товарищи, мне непонятно, почему здесь возникли такие странные разговоры. Разве мы не доверяем Сомову? Разве мы не знаем, что он не хуже других справится с возложенной миссией? Я бы просил не называть моего имени, когда речь идет о Владимире Николаевиче. Я знаю его организаторские способности, и у меня не вызывала сомнений его кандидатура…
Гарибан, с присущим ему умением убеждать, настоял на том, чтобы разговоры о руководителе команды были сняты с повестки дня. Он знал, какое уважение вызывает вовремя проявленная тактичность. Ему больше, чем поездка, нужна была слава добрейшего человека. И этим выступлением Гарибан закрепил ее.
Больше он не навязывался в сборную команду. Только за день до отъезда боксеров Евгений Рудольфович заехал на Каменный остров и, застав Яна в комнате одного, печально сказал:
– По вине Сомова меня а вами не будет. Пусть это не вызывает особой неприязни к нему, но и не забывай, что он наш противник и будет недружелюбен к тебе. Ни в коем случае не позволяй помыкать собой. Требуй уважения и сохраняй индивидуальность – свой стиль боя. Сомов не должен влиять на тебя. На ринге нет места психологизму, побеждают превосходство в приемах и злость боксера. Слабого добивай без промедления. Эффектный нокаут заставит более сильного уважать и бояться тебя.
* * *
Перед отъездом Яну хотелось побывать у Ирины, но в суматохе сборов он вспомнил об этом, когда уже было поздно – позвонили по телефону из Дома физкультуры и потребовали немедля выехать на место сбора.
– Вот хитрец этот дядя Володя, всегда устроит так, чтобы никто не нарушил режима.
К счастью, на Каменный остров заехал на машине отец. Ян попросил его:
– Если нетрудно, позвони, пожалуйста, и захвати Ирину на вокзал.
– О! Непременно! – пригладив усы, воскликнул старик. – Она мне и самому нравится.
– Нет, кроме шуток.
– Какие могут быть шутки! Мы заедем к ней вместе с матерью. Пусть старая посмотрит на свою невестку.
Ян хотел кое-что объяснить ему, но старик не пожелал его слушать и уехал.
За час до отхода поезда Эдуард Робертович позвонил Ирине и вместе с женой подкатил к ее дому. Девушку смутило такое внимание стариков. Ведь не их Яна, а Кирилла ей хотелось проводить. Тем не менее она крепко пожала руку Эдуарду Робертовичу и познакомилась с рыхловатой и совершенно седой матерью Яна – Бетти Ояровной.
Заботливые старики, боясь, что к вечеру похолодает, заставили Ирину надеть жакет и повязать шею шарфом. Они усадили ее в машину, и Бетти Ояровна весь путь уговаривала почаще заходить к ним.
– Мне будет скучно одной, – говорила она. – Может, на эти дни переберетесь к нам, поживете немного без забот? Я постараюсь ухаживать за вами. Разбужу на работу, напою горячим кофе со сливками. Мне давно хочется иметь такую дочь.
– А я по вечерам буду водить в кино и театры, – весело соблазнял Ирину и Эдуард Робертович. – Ну, чего задумались? Летчики должны быстро решать.
Ирине очень хотелось сказать им, что она не может кривить душой, что сын их никогда не будет ее мужем, но боязнь обидеть стариков заставила ее сослаться на ночные полеты, на загруженность общественной работой. Она пообещала лишь изредка забегать к ним.
На вокзале провожающих скопилось столько, что к международному вагону трудно было подступиться. Ирина, помогая старикам в шумной толпе разыскать Яна, неожиданно натолкнулась на Кирилла.
– Почему ты ни разу не позвонил и не зашел? – схватив его за рукав, спросила она. – У тебя все время темно.
– Надо знать нашего дядю Володю. Если карантин, так он не выпустит. И телефоны выключает.
– А ты можешь отказаться? Ведь там…
– Побьют, хочешь сказать?
– Ну, зачем так? – смутилась она. – Я хотела…
– Не бойся, еду запасным. Драться мне не придется, – успокоил он ее.
– Вот хорошо! – обрадовалась Ирина, но, заметив, что Кирилл помрачнел, поспешила поправиться: – Ты опять меня не так понял.
– Ладно, не оправдывайся. Вижу, с кем приехала и за кого болеть будешь. Ян вон там стоит.
– Ничего подобного, – запротестовала Ирина. – Я…
Но Кирилл не стал слушать. Он взял ее за плечи, повернул в сторону Ширвиса и, подтолкнув, ушел.
Ян стоял в окружении друзей и знакомых. Он метался, не зная, кому больше уделить внимания. Зосе пообещал купить заграничную сумочку, Борису – присылать открытки с видами тех мест, где победит. Со своими одноклубниками обменялся дружескими пинками.
Старый Ширвис насилу пробился к нему. Старику нужно было сказать несколько напутственных слов, но Ян плохо слушал его, нетерпеливо оглядывался, кому-то улыбался и торопил:
– Быстрей, папа, я еще не со всеми попрощался.
– Я думаю, ты там будешь благоразумен, не наделаешь глупостей? Помни – ты представитель великой страны.
– Брось, отец, к чему все эти наставления? Точно маленького провожаешь.
Ян поцеловал старика, обнял прослезившуюся мать и, схватив Ирину за локоть, отвел в сторону.
– Будете за меня болеть? – спросил он, заглядывая ей в глаза.
– Не только за вас – за всех! Я всегда переживаю, когда наши выступают за границей.
– Чудесно! – не вдумываясь в смысл ее слов, с обычным легкомыслием заключил Ян. – Значит, условились – все победы в честь вас!
Он еще что-то веселое хотел сказать ей, но Сомов торопил с посадкой.
Ирина протянула руку. Но Яну этого было мало, он внезапно обнял ее и, против ее желания, поцеловал в сомкнутые губы.
– Ждите, я напишу. Помните, все победы в вашу честь!
Пробиваясь к вагону, Ширвис не разбирая пожимал всем руки. На подножку он вскочил уже на ходу и, сорвав с головы шляпу, замахал ею.
Ян не видел ни плачущей матери, ни взволнованного отца, свирепо вытиравшего пот с лица, ни погрустневшей Зоей. Их скрывала веселая толпа друзей.
Глава четырнадцатаяБуржуазную Польшу боксеры проезжали в вагонах, построенных на западноевропейский лад: каждое купе имело свой выход на перрон.
Селения Речи Посполитой были похожи на прежние «расейские» деревни. Покосившиеся хибарки с соломенными крышами. Чахлые поля картофеля, полоски жита, гречихи, фасоли. Унылые ветряные мельницы. Босые крестьяне в длинных домотканых рубахах. Замурзанные ребятишки и поблекшие женщины, собирающие на откосах щавель. А на опрятных, усаженных цветами станциях – грозные жандармы в конфедератках – форменных фуражках с четырехугольным верхом. Огромные почтовые ящики с серыми орлами, покрытые лаком, и автоматы, выбрасывающие за монету шоколадку или пачку сигарет.
В Варшаву прибыли поздно вечером. Из автобуса видели только мигающие, пульсирующие и вращающиеся огни реклам, делающие все вокруг каким-то нереальным, призрачным.
Утром накрапывал дождь. Запыленные окна вагонов покрылись бисерными капельками, через которые трудно было что-нибудь разглядеть.
В Силезии выглянуло солнце, и боксеры увидели небольшие горы. Замелькали фабричные трубы, дома с черепичными крышами, платформы, груженные коксом и углем.
На границе Чехословакии советских спортсменов встретили бойкие корреспонденты пражских газет. Они сновали с блокнотами, щелкали лейками, совали лоскутки бумаги, упрашивая оставить на память автографы.
Сомову сообщили, что рабочие Праги готовятся к встрече.
Подъезжая к столице Чехословакии, дядя Володя собрал боксеров в своем купе:
– Товарищи, мы в буржуазной стране. Возможны провокации. Будьте спаяны и главное – спокойны, невозмутимы. Старайтесь не вмешиваться в дела чешских рабочих, даже если у них начнется потасовка с полицией.
Через полчаса замелькали городские строения, поезд подкатил под стеклянные своды вокзала. В окнах показались полицейские мундиры, рабочие блузы, дотертые пиджаки. Перрон был запружен народом.
Боксеры, взяв чемоданы, один за другим стали выходить. Их сразу заметили. Со всех сторон послышались крики:
– Ать жие Советский Сваз!
За цепью полицейских встречавшие махали руками и шапками. Полицейские с трудом сдерживали бушевавшую и волновавшуюся толпу.
Советские парни, став вплотную друг к другу, с любопытством озирались. Они не могли поверить, что столько народу пришло встретить их в буржуазной стране.
И вдруг вся толпа, прорвав цепи полицейских, двинулась к вагону. Спортсмены инстинктивно попятились, но уйти было некуда. Десятки рук подхватили их, подняли и понесли…
Боксеров не спускали на землю, им бросали цветы, на ходу жали руки, называли «содругами».
На привокзальной площади вновь гул приветствий встретил оглушенных, растроганно улыбавшихся советских парней. Загремел оркестр, в воздух полетели кепки, шляпы, фуражки. Боксеров донесли до автобуса и посадили среди цветов.
Автобус, окруженный толпой, едва двигался, – казалось, что его несут на плечах. Полицейские нервничали, теснили толпу на тротуары, старались как можно скорее препроводить советскую команду в гостиницу. Но все их старания ни к чему не приводили.
Группа велосипедистов, медленно ехавших впереди, не давала шоферу автобуса развить скорость.
Народ шумно следовал за боксерами до самой гостиницы. И в гостинице советским парням не было покоя, к ним то и дело прорывались журналисты, молодые рабочие, спортсмены и просто любители спорта.
* * *
Первое выступление состоялось в воскресенье на окраине города. Небольшой стадион рабочего клуба не мог вместить всех желавших попасть на матч. Зрители заполнили трибуны, толпились в проходах, устраивались на деревьях и на заборах.
Когда обе команды выстроились на ринге – сборная рабочих Праги против советских боксеров, – публика поднялась и устроила овацию.
После коротких приветствий и рукопожатий капитанов команд раздался гонг. На ринге остались «мухи» – боксеры наилегчайшего веса.
Это была бурная схватка, изобиловавшая частыми нападениями, нырками, уходами. Юноши – чех и русский, – действуя быстро и темпераментно, не уступали друг другу в ловкости.
Бой был равным, присудили ничью.
Потом дрались «петухи» – бойцы легчайшего веса, боксеры азартные и горячие.
На третьем раунде русский «петух» от какого-то неуловимого удара вдруг закачался. Чех захватил инициативу и выиграл схватку по очкам.
Это воодушевило пражскую команду. Новый боксер в весе «пера» с первой же секунды повел сокрушительную атаку. Увлеченный успехом товарища, он не рассчитал своих сил до конца и поэтому проиграл.
Команды имели по три очка. Публика была возбуждена. В выкриках чувствовался нарастающий азарт, желание, чтобы выиграли свои.
Ширвис воспринимал шумное поведение публики и хлопки как вызов. Его возмущала излишняя корректность товарищей на ринге, которые даже победителям горячо пожимали руки и держали себя так, словно рады были получать затрещины.
«Какой же это бокс – телячьи нежности. Боец не должен обниматься с противником. Кто бы он ни был. Подождите, я покажу, как надо вести себя на ринге. Крикуны быстро умолкнут».
Ширвис с нетерпением ждал своего выхода. Две следующие, одна за другой, победы товарищей еще больше раззадорили его.
Выйдя на ринг, Ян исподлобья взглянул на своего высокого, сухощавого противника. Чех вежливо улыбнулся. Ширвису показалось, что парень заискивает перед ним. Он смерил его презрительным взглядом и отвернулся.
Когда ударили в гонг, Ян, слегка лишь пожав руки противнику, вскинул кулаки. Не успел чех опомниться, как получил такой удар слева, что потерял равновесие и упал на колени.
Публика притихла. Судья начал отсчитывать секунды. На счете «восемь» ошеломленный чех поднялся и судорожно выставил перед собой перчатки. Он уже боялся противника и думал только о защите.
Поведение чеха вызвало у зрителей недовольство. Болельщики загудели, их возмущал панический страх соотечественника. Ширвис, приняв этот ропот на свой счет, еще больше распалился. Не давая чеху передышки, он гонял его по рингу, стремясь подцепить на точный, нокаутирующий удар.
На третьей минуте резким тычком в солнечное сплетение Ян вторично сбил противника на землю.
От нокаута чеха спас гонг. Публика захлопала: не все еще потеряно, сейчас средневес оправится.
«Не радуйтесь, ваш боксеришка от нокаута не уйдет», – с усмешкой глядя на трибуны, думал про себя Ян.
Сомов, обмахивая его полотенцем, шепнул:
– Только прошу: не зверствуй. Жестокость не делает нам чести. У тебя явные преимущества.
– Я же не целоваться с ним вышел!
И Ян, чтобы не слушать советов Владимира Николаевича, прижал ухо к плечу.
Во втором раунде отдохнувший чех наглухо закрывался. Нокаутировать его, было трудно, это обозлило Ширвиса. Отвлекая внимание противника, пригибаясь, он начал работать по корпусу, потом неожиданным крюком снизу прорвался сквозь сомкнутые кулаки чеха и, не дав ему прикрыться, нанес несколько сильных ударов в лицо.
Из носа чеха показалась кровь. Он повис на Ширвисе. Ян оттолкнул его и, прижав к канатам, начал бить слева и справа.
Азартные зрители повскакивали с мест. Хлопки и гул, несшиеся с трибун, уже не прекращались.
«Ага, проняло, наконец захлопали!» – злорадствовал Ян.
Он месил противника, как тренировочный мешок, не давая ему передышки. Изнемогавший чех шатался. Усталость и боль исказили его окровавленное лицо. Стремясь укрыться, спастись от резких, сотрясавших его ударов, он прижался спиной в угол, где смыкались канаты, и, скрестив руки, закрыл перчатками голову…
Ян отскочил в сторону, чтобы зрители увидели, какой трус его противник. И когда по стадиону прошел гул возмущения, Ян сильным ударом снизу вверх разъединил скрещенные руки.
Рефери, видя явное преимущество советского боксера, дал свисток и поднял руку, давая понять, что прекращает бой, но Ян, слыша только рев толпы, в каком-то исступлении загнал противника в угол и резким ударом в подбородок выбил его за канаты.
Чех грохнулся с помоста на песок и раскинул вялые руки.
* * *
На другой день рано утром Сомов собрал всех боксеров у себя в номере.
– Всем вам, товарищи, известно, – сказал он, – что пражские рабочие встречали нас не как знаменитых боксеров. Они встречали и несли на руках представителей победившего пролетариата. Здесь, в Чехословакии, мы уже не Сомов, Степанов, Михайлов, Ширвис, а Советский Союз – представители страны социализма и, стало быть, чистого спортивного воздуха. Об этом нужно помнить каждому. А вчера Ян Ширвис запамятовал, что выступает на ринге друзей, что его противник – активный работник братского комсомола. От успеха Ширвис потерял голову и на потребу толпы – да нет! наиболее отсталых элементов в толпе – расправился с нашим общим другом как профессионал с конкурентом, пожелавшим отнять у него кусок хлеба. Вчерашний бой Ширвиса вызвал чувство неловкости и стыда за него. Мы должны побеждать, но побеждать выдержкой, мастерством. Мы не имеем права давать материал для белогвардейской газетки, напечатавшей сегодня статью «О беспримерной жестокости большевиков, нарушающих славные традиции бокса». Правда, большие пражские газеты отметили европейский класс наших боксеров, но это никак не оправдывает позорного поступка Ширвиса. Мы должны показать свою гуманность даже в боксе. Особенно во встречах с братьями по труду…
Ширвис был уверен, что Сомов поднял этот вопрос, желая освободить место Кочеванову. Ян не забыл предупреждений Гарибана, он готов был к сопротивлению и ждал только поддержки ребят. Но все точно сговорились с Сомовым, никто не выступил в защиту Яна. Особенно горячился Севров, проигравший бой. Черномазый, небольшой, он сгибал пальцы, перечисляя проступки Ширвиса, и возмущенно поблескивал глазами.
Это взорвало Яна. Сжав кулаки, он поднялся с места и спросил:
– Кто дал право пощипанному «петуху» Севрову читать нотации и болтать о выдержке? Я приехал сюда не антимонии разводить, а драться – действовать кулаками. В этом амплуа я, кажется, был выдержаннее других. Даже с бездарным противником сумел показать класс бокса. Желание подсидеть и зависть заставляют вас придираться. Сегодня все газеты поместили мой портрет. А этой чести удостоены немногие.
Выступление Яна возмутило боксеров. Наперебой они стали призывать его к порядку. Поднялся шум.
– Да, зависть, подлая зависть! – выкрикнул Ширвис, с ненавистью глядя на Сомова.
– Слушай, Ян, – подойдя к нему вплотную, сказал Кирилл. – Если хочешь, чтобы мы подавали тебе руку, немедленно прекрати оскорбления и дикие выходки! Я не посмотрю на дружбу, сам потребую, чтобы тебя вывели из команды.
– Еще бы, – зло усмехнулся Ширвис, – ты ждешь моей дисквалификации, как манны с неба.
– Перестань! – сердито потребовал всегда спокойный и добродушный московский тяжеловес. – Иначе нам придется попросить тебя закрыть дверь с той стороны.
– Меня?
Ширвис отступил на шаг и, с презрением смерив его взглядом, хотел сказать что-то обидное, но вовремя заметил хмурые лица других боксеров и сдержался.
– Я вижу, что здесь по каким-то соображениям все против меня. Ну, хорошо. Попробуйте выступать с Кочевановым, пусть Кирюшка выиграет хоть один бой. Его-то я лупил как хотел.
Он выпрямился и с гордо поднятой головой демонстративно вышел из комнаты.
Ян был уверен, что к нему сейчас же прибегут главный судья с Сомовым и будут извиняться и уговаривать, но ошибся. В его комнату лишь заглянул Севров.
– Едешь на экскурсию? – спросил легковес, весело скаля зубы.
– Катись ко всем чертям!
Ян с такой злостью хлопнул дверью, что Севров отскочил в сторону и, обиженно сказав: «Ну и сиди балда балдой», убежал.
Из окна Ян видел, как ребята уселись в открытый автобус и уехали осматривать старую Прагу.
Обозленным на себя и на товарищей он спустился в вестибюль и, выйдя на улицу, решил самостоятельно осмотреть чешскую столицу. Он прошелся по каменным плитам панели, постоял около продавца «парок» – горячих сосисок, свернул к реке. Посмотрел на уморительно серьезных удильщиков рыбы на Влтаве. И, уже скучая, направился по узкой улице, которая привела его в старую часть Праги с ее остроконечными башнями и тесными улочками, похожими на сумеречные коридоры.
Ничего любопытного для себя Ян не нашел. Уткнувшись в какой-то тупик, он от досады плюнул и еще раз обругал товарищей, уехавших без него.
В гостиницу Ян вернулся не в духе, взял у портье ключ и стал подниматься к себе. Вдруг кто-то его окликнул. Решив, что Сомов кого-то послал за ним, Ян нехотя обернулся.
В вестибюле, широко расставив ноги, стоял краснолицый человек с приветливо вскинутой шляпой:
– Мое почтение, господин Ширвис! Вы бы могли на минутку спуститься ко мне?
Не понимая, зачем он понадобился этому иностранцу, Ян сошел вниз. Краснолицый подбежал к нему, протянув обе руки:
– Безмерно буду рад пожать руку такому великолепному боксеру! Я вчера вас видел на ринге, но не сумел пробиться. Меня зовут Тодор Штоль… будем знакомы. Я немножко имею отношение к боксу и люблю Россию.
– Вы замечательно говорите по-русски.
– Еще бы! Я жил у вас в плену. Потом из эшелона знаменитого чехословацкого корпуса видел Сибирь. Но чехов и словаков презираю, как и вы.
– Я? – удивился Ян. – С чего вы взяли?
– Ну-ну, – погрозил ему пальцем Штоль. – Я вчера всё заметил. Не смущайтесь, можете довериться судетскому немцу.
Громко хохоча и хлопая Яна по плечу, как старого приятеля, Штоль стал выпытывать:
– Как вы погуляли? Плохо? – Он был возмущен утвердительным кивком Ширвиса. – Боксер не должен плохо гулять! К госпоже Фридляндровой заходили? Нет? Как можно!
Не давая Яну опомниться, краснолицый господин потянул его на улицу и чуть не силой усадил в «фордик».
Обдавая Яна запахом крепкой сигары, он обещал показать, как гуляют в Праге.
Штоль привез Яна на Пожичью улицу в восьмиэтажный дом молодой миллионерши-пловчихи Беллы Фридляндровой.
Госпожа Фридляндрова построила дом, в котором спортсмен мог получить всё, что ему угодно. Здесь была гостиница на сотню номеров, ресторан с бассейном, гимнастический зал, души, кабинеты, массажистки.
Они уселись за столик над бассейном с зеленоватой водой. В бассейне плавали рекламные шары, переливаясь огнями отражались столики. Штоль заказал полторы дюжины устриц, вина, тильзитского сыра. Ян было запротестовал против выпивки, ссылаясь на строгий характер капитана команды, но Штоль, не слушая его, наполнил бокалы:
– Для такого боксера, как ты, никогда не повредит бокал хорошего вина.
