Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
В «эмку» Гарибан сел не впереди, на свое обычное место, а рядом с Яном – на заднее сиденье. По пути Евгению Рудольфовичу удалось вытянуть из расстроенного парня то, что его интересовало. Тренер заставил боксера детально вспомнить все, что было за границей, час за часом, день за днем.
К концу поездки Ян чувствовал себя опустошенным, а Евгений Рудольфович самодовольно потирал руки и говорил:
– Так-с, очень хорошо! Сомов теперь не отвертится… С сегодняшнего дня во всем случившемся виноват не ты, а он. Понял? Только больше никому не доверяйся и не откровенничай. Мы тебе придумаем иную историю, близкую к происшедшей, но без некоторых деталей. Живи спокойно. А он еще пожалеет, что так отнесся к тебе.
Глава двадцатаяПоселившись в домике на берегу озера, Ян решил ни с кем не видеться. Ему хотелось побыть одному, собраться с мыслями.
Как-то разом оборвались все связи, и вокруг стало пусто. Даже собака, которую дал Гарибан, убежала от Ширвиса.
Первые дни жизнь отшельника ему казалась отрадной. Питался он рыбой, выловленной в озере, и птицами, убитыми на охоте. Хлеб, молоко и картошку приносила неразговорчивая сторожиха, присматривавшая за домиком и лодками.
Вечерами, опасаясь, что сквозь лесную чащу из лагеря донесутся девичьи голоса и музыка радиолы, Ян брал сумку, ружье и по едва приметной тропке уходил на дальнее озеро. Там, в лесной глуши, он отвязывал от замшелого пня плоскодонку, заплывал на ней в густые камыши и полулежа глядел в небо, стараясь ни о чем не думать.
Озерная вода пахла водорослями. Камыши чуть слышно шелестели, а плоскодонка, тершаяся о них, слегка поскрипывала.
Ян недвижно лежал до тех пор, пока не начинался вечерний перелет уток. С первым посвистом крыльев он поднимался, взводил курки и, зорко вглядываясь в синеватый сумрак, ждал.
Утки летали низко, только по свисту крыльев можно было догадаться, что они приближаются. Ян вскидывал ружье к плечу и, почти не целясь, бил влет. Птица серым комком грузно падала в воду и там, трепеща, билась некоторое время. Ян не приближался к ней, не покидал камышей. Он стоял на изготовку, вдыхая запах пороха, и чутко прислушивался.
Из березняка каждый вечер выплывала огромная оранжевая луна. Своим холодным светом она озаряла камыши и словно в кровь окрашивала воду.
В сгустившейся темноте утки проносились, как тени, их невозможно было поймать на мушку. Ян приседал на корточки, прицеливался в край оранжевой луны и, выждав, когда на ее фоне покажется птичий силуэт с вытянутой шеей, стрелял сразу из двух стволов.
Луна, поднимаясь над лесом, становилась все меньше и меньше. Свист крыльев затихал. На озере только изредка всплескивала сонная рыба. Ян, упираясь веслом в вязкое дно, выбирался из тростника и, перегнувшись через борт, подбирал добычу.
На отлогом берегу у ручья, вытащив лодку на песок, он разводил костер, ощипывал и посыпал солью молодых чирков, густо обмазывал тушки глиной и, зарыв их в уголья, оставлял печься.
Сухостой потрескивал в огне. Золотистые искры иглами летели в высокое небо и гасли. Над ближними кустами кружились ночные бабочки.
Ширвис лежал на спине с широко раскрытыми глазами и, тоскуя, думал о потерянном. В шелесте листвы ему чудился далекий рокот трибун…
Ян силился разобраться, понять: во имя чего разбил он все вдребезги и потерял самых близких ему людей? И не находил себе оправдания.
Что толкнуло его обособиться от товарищей, сделаться таким упрямым и непримиримым?
«От злости плачут плохие люди, – говорила ему когда-то мать, – от жалости – хорошие. Если в человеке нет жалости, то его одолевают гордость и себялюбие, а они ничего другого не могут породить, кроме злобы, ненависти и одиночества. Бойся их, вырывай из своей души». Но как вырвешь, как переломишь себя?
Припоминая все, что он натворил за границей, Ян стонал от горя. Каждый поступок оборачивался против него. И всякий раз, когда он терзал себя размышлениями, в мозгу возникала безотрадная песня негритянского поэта Хьюза:
Ни веры,
Чтобы голову приподнять,
Ни пищи,
Чтобы голод вовремя унять,
Ни места,
Где голову приклонить,
Ни даже слезы,
Чтобы слезу уронить.
Ян готов был выть. Он бил кулаками землю, боясь самого себя, вскакивал, стаскивал сапоги и шумно бросался в воду.
Проплыв бурным кролем в дальний конец озера и обратно, Ян выходил на берег усталым. Холодная вода успокаивала его.
Набросив на себя одежду, он усаживался к костру, доставал из-под груды углей печеных чирят, разбивал на них затвердевшие, хорошо отстающие глиняные черепки и, не давая остынуть сочному мясу, зубами рвал его и жевал.
Поев, Ян подтаскивал лодку поближе к костру, ставил под борт подпорки, подстилал куртку и укладывался спать.
Утром на озере поднималась волна. Утки прятались в камышах. Без собаки их трудно было поднять с насиженных мест. Ян долго бродил по утиным трущобам и, промокнув по горло, утомленным возвращался досыпать в свой домик.
За неделю Ширвис похудел, оброс рыжеватой щетиной, около рта появились резкие морщины. Он словно постарел лет на десять и мало походил на прежнего легкомысленного весельчака и острослова.
Увидев в озере свое отражение, Ян взбаламутил воду.
«Довольно безумствовать! Ты одичал, как бездомный пес, – сказал он себе. – И мать тревожится, каждый приемный день ждет».
Он написал записку Евгению Рудольфовичу с просьбой дать «эмку» для поездки в больницу и послал ее со сторожихой.
Старуха с ответом не вернулась. Пришел сам Гарибан. Оглядев Яна, он покачал головой и спросил:
– Скучно стало? Говорят, ты каждый день приходишь мокрым до ворота. Смотри не простынь, потом скажется. Бравировать нечего. Я тут согревающее принес. – Говоря это, Евгений Рудольфович выставил на стол два пузырька. – Спирт-ректификат, – пояснил он. – Если промокнешь, разбавь – и два-три глотка. Настроение мгновенно улучшится.
– Я хочу навестить мать.
– Одобряю. Но не сейчас. Я уже был у нее и просил не тревожиться. Она знает, что ты здесь. Тебе скоро придется выехать на заседание секции бокса. Вчера разбирался вопрос о ваших взаимоотношениях с Сомовым. Понимаешь, не о твоем «безобразном поведении», как предполагалось прежде, а о взаимоотношениях! Это почти выигрыш. Я так, изобразил происшедшее, что ты выглядишь пострадавшим.
– Не понимаю, – сказал Ян.
– Сейчас поймешь. Во время ваших стычек с Сомовым свидетели были?
– Нет.
– Договор с Лэйном кто-нибудь другой видел?
– Нет.
– Он уничтожил его при тебе?
– Да, разорвал на несколько частей и бросил в корзину.
– Очень хорошо. Теперь ты можешь сказать, что Сомов затравил тебя, что ты от обиды ушел с матча и, не зная языка, заблудился. Переночевал на суденышке у рыболовов-норвежцев. Так лучше: адреса не потребуется и немного подпустить романтики не мешает. На другой день, мол, опять разыскивал и не попал к отъезду. Всю эту историю хорошенько продумай и не сбивайся – тверди одно и то же. А если речь зайдет о деньгах и договоре с Лэйном – отнеси к досужим сомовским фантазиям. Ничего такого не было. Ясно?
– Понимаю, – как-то тускло ответил Ян.
Радости в его глазах не было. «Еще, видно, не дошло, – подумал Гарибан. – Пусть наедине обдумает».
– Только приведи себя в порядок, – посоветовал он. – Внешне ты должен выглядеть подтянутым и, может быть, чуть опечаленным спортсменом, попавшим в неприятную передрягу. В худшем случае тебя дисквалифицируют на полгода. Но не больше, ручаюсь.
Прощаясь, Гарибан ободряюще хлопнул его по плечу и сказал:
– Готовься к пятнице. Выедем утром. Если кому-нибудь вздумается спросить, где ты пропадал эти дни, отвечай коротко: «Ездил на охоту». Моего имени не упоминай. Так будет лучше.
* * *
Вечером Ян опять пошел с ружьем на дальнее озеро, но ни одной утки не убил. Они почему-то не летали.
Ночью была сильная гроза с ливнем.
Костер залило, но это не обескуражило Яна. Укрывшись под лодкой, он дремал, убаюкиваемый мягким перестуком капель и шелестом листвы. Это, конечно, был не сон, а скорее забытье, прерываемое резкими вспышками молний и раскатами грома.
Сквозь дремоту Яну мерещилось, что кто-то большой, серый все время ходит вокруг и, хлюпая, обшаривает кусты, землю, днище лодки, словно разыскивает его, Яна, и не может найти.
Но вот что-то влажное коснулось правого бока и расплылось, приближаясь к плечам и бедру.
Ян в испуге вскочил и ощупал себя. Оказывается, под лодку подтекла дождевая вода, ручейками скатывавшаяся в озеро.
Лежать больше было негде. Земля всюду промокла. Но под лодкой хоть сверху не поливало.
К утру Ян продрог. Вспомнив о спирте-ректификате, он вылил его в железную кружку и, разбавив водой из ручья, выпил.
Приятное тепло медленно растекалось по жилам. Вскоре оно ударило в голову. Тело вдруг сделалось необыкновенно легким, почти невесомым, и на душе стало веселей.
Спать уже не хотелось. Как только стих дождь, Ширвис зарядил ружье двумя патронами и, войдя в заросли камышей, стал продвигаться вдоль озера. Он шумно шагал по чавкающим и вязким утиным трущобам, цепляясь за корни, проваливаясь, черпая голенищами воду. Теперь ему было все нипочем. Он не боялся промокнуть. Шум крови отдавался в висках и туманил мозг.
Ширвис бродил часа три, а камыши словно опустели.
Лишь у последней заводи, покрытой ряской, ему удалось поднять небольшой выводок.
Утки взлетели почти из-под ног. Ян вскинул ружье и, не целясь, одновременно нажал на оба спусковых крючка.
От двойного выстрела сильно отдало в плечо и зазвенело в ушах. Но дробь не задела птицу. Зачастив крыльями и неимоверно вытягивая шеи, утки шарахнулись в сторону, сделали полукруг над озером и улетели в другой конец.
Досадуя на себя, Ян выбрался на берег, вылил из резиновых сапог воду, отдохнул немного и побрел домой.
Выпитый спирт вместо бодрящей легкости теперь лишь распалял его. Почему Ян должен скитаться? Кто превратил его в лесного бродягу? По какому праву? Ширвис еще не сдался! У него голова не хуже других. Довольно отмалчиваться! Пусть и они нюхнут горького. На заседании он выдаст дяде Володе полным пайком. Сомов долго будет его помнить.
Лес пронизывали лучи поднявшегося солнца. Прохладный воздух был чист, полон утренней свежести и благоухания. В зарослях щебетали птицы. Но Ян ничего этого не замечал. Злость слепила его, делала бесчувственным к красоте лесного утра. Ян считал себя несправедливо обойденным, нагло ограбленным. Ведь он же добыл им не одну победу. За это награждают, а не бьют. Довольно раскаиваться и терзать себя!
Выйдя к карантинному домику, Ян сощурился, оглядывая с высоты холма серебрившееся на солнце озеро.
На мостках он вдруг приметил раздевавшегося человека.
Кто это? Никак Кирюшка?.. Что ему здесь надо?
– Ах, наглец, – пробормотал Ян, – приехал к Гарибану тренироваться. Вот где я с тобой посчитаюсь!
Сняв с плеча ружье, Ширвис медленно стал спускаться по узкой тропинке.
Кирилл не видел Яна. Постояв некоторое время под теплыми лучами утреннего солнца, он разбежался и бросился в воду вниз головой. Вынырнув вдалеке от мостков, Кочеванов поплыл на середину озера, а там повернулся на спину и, раскинув руки, стал отдыхать.
Он увидел Яна, только когда повернул к берегу, Ширвис стоял у мостков лохматый, обросший бородой. Широко расставив ноги, он поджидал Кочеванова, держа охотничье ружье в руке.
– Здравствуй, Ян! – весело крикнул Кирилл, коснувшись ногами дна. – Ну и одичал же ты! На лешего похож.
– А ты на шпиона, – грубо ответил Ян. – Высматривать пришел, да?
– Нет, наоборот, – в гости.
– Непрошеный гость хуже… Впрочем, что может быть хуже тебя? Не подходи! – вдруг грозно крикнул Ширвис, взмахивая двустволкой.
– О! Ты, кажется, собрался дать салют в мою честь? – с насмешкой спросил Кирилл. – Гостеприимно!
– Гостеприимней будет дать по зубам. Запомни: я ничего не прощаю.
– А я не прошу прощения. С чего ты взял?
– Врешь, попросишь!
– Не притворяйся, Ян, идиотом. Противно слушать.
– Что? – повысил голос Ширвис. – Ты что сказал? Повтори!
– Повторяться не люблю. И если ты думаешь, что в споре побеждает тот, кто громче кричит, – ошибаешься.
– Уплывай отсюда! – приказал Ян, угрожающе держа ружье.
– Ты что – с ума сошел? Не дури! – попытался урезонить его Кирилл.
– Не подходи! – бледнея, закричал Ширвис и прицелился. – Считаю до трех.
Кирилл видел, как воспаленные глаза Яна сузились, а лицо перекосилось. Указательный палец искал спусковой крючок. Надо было повернуться и уплыть, но усилием воли Кочеванов заставил себя остаться на месте.
– Раз!..
Они теперь стояли в нескольких шагах и, казалось, ненавидящими взглядами прожигали друг друга.
– Два!..
Ян покачнулся. И Кочеванов вдруг понял, что Ширвис пьян. «Зачем же я испытываю судьбу? – подумал он. – В таком состоянии его нельзя вводить в искушение. Стоит нажать на спусковой крючок – и курок сработает. Ни за что ни про что получу в лицо заряд дроби. Разве за этим я сюда приехал?»
– Стой! – сказал Кирилл, поднимая обе руки. – Бери в плен, сдаюсь.
Он хотел все превратить в шутку.
– Я с тобой не забавляюсь… Плыви! – заорал Ян, дрожа от ярости.
Решив предотвратить глупый выстрел, Кирилл примирительно сказал:
– Хорошо, ради твоего успокоения, я сплаваю на тот берег. Советую и тебе охладиться.
Он вошел по грудь в воду и, отплыв метров на тридцать, обернулся. Ян все еще стоял на берегу в напряженной позе и не опускал ружья.
«Прямо шальным стал, – подумалось Кириллу. – Но я должен переговорить, так уезжать нельзя».
Он медленно поплыл дальше. В прибрежных кустах, посвистывая и стрекоча, перекликалась птичья мелочь. Над камышами волнами струился нагретый солнцем воздух. Прозрачная вода, журча, пенилась под руками, загоралась искорками.
Услышав над собой шум мотора, Кирилл повернулся на спину.
Вверху, метрах в шестистах, делал круг над озером аэроклубный «ПО-2».
«Не Ирина ли летает? Она знает, что я здесь». Кирилл замахал рукой.
Самолет как бы в ответ покачал крыльями.
И в это время с берега послышались один за другим два выстрела. Это Ян салютовал летчице.
Когда самолет улетел, Ширвис поднялся по тропе к деревянному домику, толкнул дверь ногой и скрылся в сенях.
Вода в озере уже была по-осеннему прохладной. Почувствовав озноб, Кирилл повернул к берегу. Вскарабкавшись на мостик, он принялся растирать грудь, бедра и руки.
Согревшись, он оделся и побежал по тропе вдоль озера.
В бору было хорошо: пахло смолой, во мху рдела брусника, красные стволы сосен, казалось, излучали сухой зной.
Выбежав на покос, словно выстриженный под гребенку, Кирилл невольно остановился у высокого, видимо, недавно сметанного стога.
Он любил ни с чем не сравнимый запах свежего сена. Сухая, скошенная в полном цвету трава, провяленная солнцем и горячим ветром, источала столь тонкий нежный и бодрящий аромат, что, казалось, не вдыхаешь его, а пьешь. И чем дольше пьешь, тем больше хочется пить.
Поворошив сено, Кирилл побежал дальше.
Он вернулся к домику у озера лишь через час. Яна нигде не было видно. Кирилл заглянул в окно. В избушке на полу валялась разбросанная одежда. Ян спал на топчане в одних трусах.
«Не буду будить, пусть протрезвится», – решил Кирилл.
В сенях он нашел две березовые удочки с волосяными лесками. Взяв лопату и заржавленную банку от консервов, Кирилл накопал дождевых червей и пошел на мостки удить.
Рыба клевала плохо. За три часа он поймал пять ершиков, две плотички и окунька.
Когда в «Солопе» прозвенел колокол, звавший на обед, в домике с треском распахнулась дверь и на улицу вышел взлохмаченный Ширвис с полотенцем, повязанным на поясе. Заметив на мостках Кирилла, он недовольно спросил:
– Ты чего ждешь?
– Разговора с тобой.
– Я уже сказал: не мозоль мне глаза!
– Не ярись. Я не от себя, меня прислали ребята. Понимаешь? Поэтому будь любезен выслушать, а потом грозись.
– Хорошо. Ответь сначала на вопрос: как вы узнали, что я здесь?
– От Ирины. Она была у Бетти Ояровны.
– Матери стало лучше?
– Да, ждет тебя.
– Вот что вы наделали! – с укором сказал Ян.
– А может, не мы?
Ян, нахмурясь, молчал. Трудно было понять, что творится в его голове.
Кочеванов решил перейти к делу.
– Ребята просят тебя, – сказал он, – явиться на заседание секции бокса и во всем сознаться. Своим поведением ты поставил дядю Володю в тяжелое положение.
– Вам, конечно, хочется, чтобы я один пострадал? – со злой усмешкой спросил Ян.
– Твои страдания нам не нужны. Мы надеемся, что ты не струсишь… будешь честен и скажешь правду. На другое мы тебя не толкаем. Взываем лишь к обычной совести.
– Вы, видимо, принимаете меня за какого-то христосика! Сомов делал мне пакость за пакостью. Из-за него я потерял отца, а теперь должен выручать, да?
– Мы очень тебе сочувствуем, но думаем, что в смерти отца Сомов неповинен.
– А кто же? Я сам его убил, что ли? Ведь Сомов не выставил меня на матч в Осло и последний разговаривал с отцом.
– А другой на его месте выпустил бы пьянствующего боксера? В том матче ты был больше нужен, чем я. У дяди Володи не было возможности маневрировать.
– Так, так… вали все на меня, – с дрожью в голосе сказал Ян. – Плевал я на таких товарищей! Найду других, которые защитят меня. Можешь не утруждаться… Катись, откуда пришел.
– Я уйду, – едва сдерживая раздражение, сказал Кирилл. – Но помни: если по злобе ты навредишь дяде Володе, тебя ждет всеобщее презрение. Мы будем беспощадны.
У Яна заходили на скулах желваки.
– Это что, угроза? – приближаясь и повышая голос, спросил он. – Запугивание или шантаж?
– Нет, просто товарищеское предупреждение.
– Хотите, чтобы я упал на колени? Не выйдет! Угроз кучки завистников я не боюсь. А с тобой мы еще посчитаемся.
Ян забрел по колени в озеро и, хватая пригоршнями воду, стал яростно поливать лицо, шею, голову. Брызги летели во все стороны.
Видя, что дальнейшие переговоры бесполезны, Кирилл отнес удочки на место и, собравшись уходить, сказал:
– Не забудь, Ян, – заседание секции бокса в пятницу в три часа.
– Ладно, проваливай.
– Советую одуматься, – добавил Кирилл. – Заносчивость никому не нравится. Ты и для Гарибана скоро станешь обузой. Он стремится к легкой жизни, а не к возне со строптивым.
* * *
После ухода Кирилла Ян развесил на просушку одежду, поел холодных рыбных консервов, запил хлебным квасом и вновь улегся на топчан.
Сегодня он не пойдет на охоту, надоело. И вообще пора кончать с отшельничеством. Но чем заняться? Набрать стопку учебников и подготовиться к поступлению в мореходку? А что она ему сулит? Звание помощника капитана по грузам или пассажирам. И будет он болтаться в одном из внутренних морей в однообразном каботажном плавании. Нет, такое существование не по нему. То, чего достиг он в боксе, не даст никакая служба.
Без ринга жизнь для Яна станет унылой и неполноценной. Либо надо пересилить себя, поступиться гордостью и попросить прощения, либо зарядить ружье пулей-жаканом… Он, наверное, выстрела не услышит. Но это же бегство, трусливое и омерзительное.
Ян представил себя безглазым, с раздробленным лицом и содрогнулся: отвратительнейшее зрелище. Нет, это не выход!
В жизни он все получал без особых усилий и хлопот. В пионеры был принят с ребятами всего класса. В комсомол вступил потому, что неловко же сыну старого большевика остаться вне союза молодежи! То, что говорилось на сборах и собраниях, его мало трогало. Казалось, что все призывы на новостройки относятся не к нему, а к тем, кто ни на что иное не способен. Яну хотелось быть первым лишь на школьных вечерах и спортивных соревнованиях. Кроме бокса, охоты, танцев и кино, он других увлечений не признавал.
Когда его выгонят отовсюду, он не сумеет заработать на кусок хлеба. Он даже в грузчики не годится, так как не приучен к труду.
А если забыть о всяких угрызениях совести и полностью довериться Гарибану? Тот изворотлив, сумеет вытащить из беды. Через несколько месяцев или, самое большее, год Ян будет восстановлен в правах и выйдет на ринг. Тогда ему наплевать на сплетни и угрозы. При-желании он сможет переехать в Москву. Его примут в любое спортивное общество.
Но ведь бокс не даст заработка? Как знать. Это зависит от находчивости. Могут принять в Институт физкультуры на повышенную стипендию, да и не трудно сделаться тренером бокса. Майка чемпиона откроет двери клубов. Правда, в нем не находили воспитательского таланта, но Ян же не олух и кое-что успел перенять у Сомова и Гарибана. Надо только быть деятельным и не унывать, потом он найдет другой выход…
Яну послышалось, что в открытую дверь кто-то вошел и остановился на пороге. Кто бы это мог быть? Наверное, сторожиха, никого другого он не ждал.
– Никандровна! – окликнул Ян.
В ответ послышалось презрительное:
– Ну и свинарник же здесь! Словно берлога неандертальца.
Это был голос Зоей Кальварской. «Что стряслось? Почему я и ей понадобился?» – удивился Ян и в тон ей пригласил:
– Присаживайтесь, будьте как в своей берлоге.
– Вы сногсшибательно любезны! Принято вставать, Ян, когда входит женщина.
– Зосенька, чувствую, что вы раздражены. Не делайте из меня громоотвода для своих эмоций.
– Для этой цели вас уже использовали. Я вижу разлагающиеся обугленные останки.
– Вы пришли дразнить меня? Учтите – я не в клетке, могу покусать.
– Я учла. Прошу и других не считать беззубыми.
Ян приподнялся и не без удивления взглянул на Зосю. Лицо ее было возбужденным. На щеках горели алые пятна, тонкие ноздри раздувались, а глаза потемнели. Чувствовалось, что она решилась на что-то такое, чего никогда бы не сделала в спокойном состоянии.
«Как хороша сейчас эта злюка!» – подумалось Ширвису.
А Зося продолжала свое:
– Сейчас я расскажу такое, что этот глупый острослов наконец прекратит балаган и станет серьезным.
– Я уже всего вкусил, меня больше ничто не смутит, – ответил он. – Сегодня я сказал себе: эй, ты, перестань, довольно!
– Я тоже не раз так говорила, а поступала как форменная дура. Я слишком доверялась и вот теперь расплачиваюсь. Он всегда был гнусной личностью, хотя прикидывался заботливым добряком…
– Одну минутку! – перебил ее Ян. – Прежде всего мне бы хотелось выяснить: о ком идет речь?
– А без пояснений невозможно догадаться, что эго Гарибан? – спросила она. – Или вы, как и другие, принимаете его за благодушного воспитателя?
– А он действительно такой.
– Ошибаетесь. Евгений Рудольфович – ловкий актер, умеющий за доброй улыбкой скрывать довольно подлую и грязную душонку. Я-то его хорошо знаю. Да и другим, если они не страдают куриной слепотой, нетрудно это заметить.
– Ну, Зосенька, тут вы перехватили! Не могу постигнуть: чем он вам так насолил?
– А если я признаюсь, что он и мне не раз внушал быть покладистей?
– Ну что ж, совет не лишен мудрости, – не сдавался Ян.
– Думаю, что от подобной мудрости всякому захочется треснуть его по самодовольной физиономии. Он мне твердо обещал, что по окончании института я останусь в Ленинграде. И вдруг меня вызывают в деканат испрашивают: «Где желаете преподавать язык – на востоке или на севере?» И называют какую-то Закатулиху и Большую Туру. Оказывается, уже было распределение. Я, конечно, к Гарибану. А он вдруг на попятную: «К сожалению, ничего не смогу изменить. История с Ширвисом заставляет меня быть осмотрительным. Не полезу же я сейчас с такими просьбами к начальству! Советую на время выехать, а когда утихнет, что-нибудь предпримем». Я знаю, как он будет хлопотать за меня. Уже взял Заварнину. У той на четырехсотке время лучше моего. И Большинцовой намекнул, что у нее хорошо пойдут длинные дистанции, хотя недавно убеждал в обратном. Ему просто хочется скорей отделаться от меня. Я опасна для него: слишком много знаю, могу проговориться. Но Гарибан зря принимает меня за дуру, безропотно покоряющуюся судьбе. Я пойду на все, чтобы остаться в Ленинграде. Если надо – выйду замуж. И очень скоро.
– Кто он, этот счастливчик? – не без иронии спросил Ян.
– Не бойтесь, не вы. Мне больше везет на тучных и добрых.
– Борис? – удивился Ян. – Но вы же его не любите, Зосенька!
– А какое это имеет значение! Есть французская поговорка: в любви не бывает равенства – одна сторона целует, а другая лишь позволяет целовать. Сильней, чем Борис, меня вряд ли кто полюбит. С ним я буду обеспечена всем необходимым, и главное – свобода. Вы, Ян, этого не могли бы создать.
– Да, наверное. Но я не понимаю, почему Гарибан должен перед вами трепетать?
– Потому что я мстительная и обид никому не прощаю. Хотела скрыть одну его подлость, а теперь не пощажу его – выдам. Только прошу не перебивать.
Угрюмо глядя в окно, Зося рассказала о ночном визите старого Ширвиса к Гарибану.
Ян насторожился. Ему показалось, что Кальварская всё выдумывает лишь для того, чтобы восстановить его против Евгения Рудольфовича. Он перебил ее:
– Каков он с виду? Как выглядел в тот вечер?
– Сухощавый, высокий… с вытянутым и очень бледным лицом. Седой, немного сутулый.
– В каком часу это было?
– Ты мне не доверяешь? – возмутилась она.
– Я должен убедиться. Серьезные обвинения на веру не принимаются.
– Хорошо, допрашивай, я готова отвечать. Случилось все во втором часу ночи.
– Что вы так поздно делали у Гарибана?
– Слушала в ноль пять репортаж о матче бокса в Осло. Убедительно? – спросила она не без злости. Но, почувствовав, что он боится верить ее словам, уже мягче добавила: – Меня тогда, кроме всего, волновала судьба одного из боксеров. Я тревожилась: почему не упоминается его имя? Куда он мог деться? Надеялась что-нибудь услышать от комментатора.
Ян пропустил мимо ушей ее невольное признание. Его мысль работала лишь в одном направлении: правду ли она говорит о Гарибане? И он продолжал допытываться:
– Значит, вы утверждаете, что Евгений Рудольфович при желании мог бы спасти отца?
– Я ничего не утверждаю. Но хотела бы, чтобы не только у меня, а и у других возникла мысль: почему же он как врач не оказал помощи умирающему, а выпроводил его на улицу?
– Вы это собственными глазами видели?
– Да. Но не понимала, что происходит. К тому же не хотела показываться Гарибану, так как он мог подумать, что я подглядываю. Когда они добрели до сквера и свернули в него, я поспешила скрыться. А потом стало известно, что в сквере скоропостижно скончался ваш отец. Я моментально позвонила Евгению Рудольфовичу, чтобы узнать подробности, а он вдруг накричал на меня: «Никакой Ширвис тогда не звонил! Вы всё напутали. Из-за вас я напрасно прождал полночи. Это начинает меня раздражать». И я прикусила язык, смолчала, что видела их вместе на улице, так как почувствовала – наживаю смертельного врага.
– Почему вы об этом никому не сообщили?
– Боялась навредить себе и Гарибану. И если меня сейчас попытаются привлечь в свидетели, то отопрусь. Скажу: выдумки, фантазия, я ничего такого не видела.
– Тогда для чего вы всё это рассказали?
В Зосиных глазах сверкнули гневные слезы.
– Потому, что захотелось… пусть вам обоим будет хуже, чем мне.
Ян наконец понял, что она любит его, что замужество с Валиным – лишь выход из сложного положения. На какое-то мгновение у него появилось желание обнять ее и в то же время – встряхнуть со злостью. Но он подавил в себе эту слабость, подошел к двери, распахнул ее и негромко сказал:
– Уходите, Зося!
Она покачнулась, зажмурила глаза и прикусила губу, казалось ожидая еще каких-то резких слов. Но он молчал.
– Прощай, Ян, – наконец выговорила она. – Навсегда!
Ян схватил Зосю за руку, но она выдернула ее и убежала.
