Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)
В июле, когда солнце в Заполярье совершенно не заходило, подули сильные ветры, иссушившие травы, мхи, розоватый вереск и стелющиеся по земле кустики.
Еще недавно зеленевшие поймы рек, покрытые осокой, дернистой щучкой и лютиками, пожухли, стали коричнево-серыми. Лишь на болотах кое-где виднелись желтоватые «купальщицы» да мясистые «раковые шейки».
От малейшей искры на сопках загорались мхи, лишайники, кустики вереска и пересохшие карликовые березки. А в болотах дымился и порой пламенем вспыхивал торф.
Гитлеровцы, видя, что испепеляющая жара и ветры способствуют пожарам, стали сбрасывать на кварталы деревянных домов Мурманска мелкие зажигательные бомбы. На окраинах запылали целые улицы. Горели заборы, сараи, склады. Ветер разносил искры и забрасывал в леса.
Черный дым и сизый чад нависли над Кольским полуостровом.
На аэродроме от запаха гари першило в горле, слезились глаза. Легко дышалось только в воздухе.
Тревоги были частыми. Большинство вылетов истребителей кончалось ожесточенными боями. Люди всё же выдерживали непомерную нагрузку, а машины начали сдавать: старые «чайки» с «ишачками» вышли из строя еще весной, «МИГов» осталось немного, а «харрикейны» все были в заплатах, нуждались в ремонте и замене моторов. Летать на них стало опасно: моторы, не имевшие воздушных фильтров, засорялись песком, пылью и не заводились.
Чубанову с трудом удалось раздобыть полторы дюжины американских истребителей «китти-хаук». Они были поменьше «харрикейнов», летали чуть быстрей, но и у них моторы были без воздушных фильтров и часто портились. Союзники вели себя нечестно: сплавляли по ленд-лизу машины устаревшие, которые самим не годились.
– Ладно, – говорили летчики, – повоюем на «хауках», зато потом легче будет на «ЯКах» фашистов бить.
В Мурманский порт продолжали прибывать караваны кораблей союзников с военными грузами. Они шли под конвоем миноносцев и охотников за подводными лодками, но прикрытия с воздуха не имели. Немецкие пикирующие бомбардировщики встречали их далеко в океане, почти безнаказанно бомбили.
Кочеванов слышал, что морские летчики для далеких полетов приспосабливают на своих истребителях дополнительные баки с горючим. То же самое решил сделать и он. Рассчитав, сколько лишнего горючего сможет поднять «китти-хаук», молодой комэск приказал механикам подвесить на самолеты Ширвиса, Хрусталева и свой по дополнительному пятисоткилограммовому баку.
«Китти-хауки», конечно, сильно отяжелели, стали менее маневренными, зато могли появляться там, где их не ждали бомбардировщики.
Первый же вылет принес успех. Немецкие летчики, заметив в недосягаемой для истребителей зоне вывалившихся из облаков «китти-хауков», решили, что в конвое идет авианосец. Беспорядочно сбросив бомбы, они поспешили уйти. Советские истребители не стали их преследовать. Покружив над конвоем, они через час вернулись на аэродром.
Позже с подвесными баками стали летать и другие летчики эскадрильи. Полеты над морем проходили благополучно, потери бывали только на подходах к аэродромам: на истребителей нападали прятавшиеся за облаками «волки». Они знали, что летчики, возвращающиеся после боя домой, всегда утомлены, меньше поглядывают по сторонам, надеясь на защиту своих зенитных батарей. Кроме того, горючее и боеприпасы у истребителей были на исходе. На них можно было набрасываться без всяких опасений: истребители не могли долго маневрировать и обороняться.
В один из вылетов «волки» сбили двух молодых летчиков и, сильно потрепав, подожгли «китти-хаук» Хрусталева. Старший лейтенант еле спасся, посадив горящий самолет на край аэродрома.
Надо было уничтожить «волков», рыскавших вдоль побережья. Кочеванов и Ширвис, получив разрешение на «свободную охоту», несколько раз вылетали к морю, но с хищниками не встретились. «Волки», видимо, отправлялись на добычу лишь после сигналов своих бомбардировщиков. Гитлеровцев следовало подстеречь.
Кириллу и Яну пришлось охотиться порознь. Когда один водил самолеты на прикрытие кораблей, другой, минут за десять до их возвращения, вылетал с напарником навстречу. Над морем встречающие набирали высоту и умышленно вели самолеты заниженной скоростью и неверной, будто усталой рукой.
Однажды взгляд Кирилла, скользнувший мимо солнца, приметил три неясные точки. Полуденное солнце светило ярко, он не мог определить, что это за самолеты, но на всякий случай предупредил напарника.
Неясные точки вскоре приобрели контуры. Сомнений не было – приближались «мессершмитты»: два из-под солнца шли в атаку, а третий остался за легким, почти прозрачным облаком.
«Пойду в лоб, этого они не ждут. И свяжу боем», – решил Кочеванов.
Он немедля сообщил по радио на аэродром, чтобы поднялось дежурное звено и отрезало «мессершмиттам» путь отступления. Затем просигналил напарнику атаку на встречных курсах.
В рамки прицелов хорошо было видно, как увеличиваются силуэты самолетов. Гитлеровцы недоумевали: почему русские не уходят, они ведь могут избежать лобовой встречи? Впрочем, что в их положении сделаешь? Так и так – конец!
Для запугивания гитлеровцы открыли огонь с дальнего расстояния, а затем все же уклонились от встречного боя.
«Волки» были уверены, что русских нетрудно будет настигнуть на посадке и прикончить. Но в этот раз «китти-хауки» почему-то не спешили скрыться. Они сами устремились в погоню. На сколько же минут хватит у русских горючего? Надо увести их подальше от аэродрома. А вдруг это не те самолеты, которые барражировали над морским конвоем? Всё равно силы неравные: два против трех. Это от страха они растерялись и действуют так безрассудно.
– Вперед! Не отрываться, – приказал Кочеванов своему напарнику.
Прильнув к прицелу, Кирилл повторял все эволюции самолетов противника и шел за ними как привязанный. Только бы ему немного удачи и точности, – «волки» больше не будут рыскать вдоль побережья.
Гитлеровцы уклонились в сторону скалистых сопок, – уходили туда, где русские уже не смогут совершить вынужденную посадку. «Волки» подготовляли себе легкую победу.
Закусив губу, прищурив глаза, Кирилл не раз затаивал дыхание, готовый нажать на кнопки электроспуска. Но сдерживал себя: «Рано, не спеши. Надо бить наверняка, иначе они поймут, что мы охотники, и удерут».
Чутье истребителя подсказывало ему: «Не выпускай из прицела ближайшего «мессера». Его ведет какой-то лихач. Такие чаще всего ошибаются».
В это время гитлеровцы заметили звено приближавшихся «харрикейнов». Силы становились неравными.
В таких случаях «волки» обычно боя не принимали, – они уходили… Стремясь оторваться от привязавшихся к хвостам «китти-хауков», «мессершмитты» заметались. И это их погубило. В одно из мгновений Кочеванов уловил в прицел желто-зеленое брюхо «стодесятого» и ударил по нему из обеих пушек…
От «стодесятого» полетели ошметки. Он медленно перевернулся на спину и, кренясь на правое крыло, полетел вниз. Вдоль вытянутого фюзеляжа заскользил синеватый дымок… Затем у моторов вырвалось пламя и охватило самолет…
Из горящего «мессершмитта» выскочил пилот и раскрыл парашют: Кочеванов не стал по нему стрелять. Зачем? Фашистский летчик спускается на советскую территорию. Невдалеке береговой наблюдательный пункт. Его поймают.
Товарищи Кочеванова тем временем расправились со вторым «волком». Третий успел удрать. В погоню мчаться было бессмысленно.
Спасшегося на парашюте гитлеровца бойцы берегового поста наблюдения по просьбе летчиков привезли на аэродром.
Это был светловолосый детина с надменным, холеным лицом. На груди у него тускло поблескивал Рыцарский крест.
– Матерый фашист, – сказал переводчик. – Воевал в Польше, Голландии, Франции, Норвегии.
Гитлеровец отказывался отвечать на вопросы и требовал, чтобы о нем немедленно было сообщено по радио немецкому командованию.
– За меня отдадут две дюжины ваших пленных, – уверял он. – Я кавалер Рыцарского креста. Покажите вашего «волка», которому удалось сбить меня.
Увидев на груди Кочеванова ордена боевого Красного Знамени, он словно повеселел.
– Значит, я сбит не птенцом, а противником равным, – сказал гитлеровец переводчику. – Об этом прошу сообщить моему командованию. Для военной репутации подобные факты важны. Жаль, что у меня отняли флягу, мы бы отметили его успех. Может, у победителя найдется русская водка?
– Дайте ему граммов полтораста, – приказал Виткалов. – Авось разговорится.
Гитлеровцу налили в стакан водки и сказали, что русский летчик – спортсмен, он соблюдает режим.
Немецкий ас закивал головой: понятно, понятно. Он готов воздать должное спортсменам, умеющим сдерживать себя, но сам предпочитает веселиться, если появляется возможность. Вино – молоко солдата, оно скрашивает жизнь, придает храбрости.
Выпив водку маленькими глотками, гитлеровец зарумянился.
– Я был рассержен, – вновь заговорил он. – Меня еще никому не удавалось сбивать. Поляки и французы воюют примитивно. Но я прощаю русскому спортсмену. Вы сбили летчика экстра-класса. Сам фюрер… – Он показал, как Гитлер навешивал ему на грудь крест. – Готов от души поздравить виновника. – При этом немецкий ас благосклонно протянул руку Кочеванову. – На моем счету тридцать четыре машины разных стран, – похвастался он и с нагловатой усмешкой добавил – Тридцать пятый ушел от меня.
– Переведите ему, – сказал Кочеванов. – Прежде чем пожать руку, я бы хотел узнать: сколько летчиков он сбил в честном бою? Не раненых, не уставших и подбитых другими, а полных сил.
– Для счета сбитых машин состояние летчиков значения не имеет. Важен факт уничтожения, – цинично пояснил гитлеровец. – Я «волк», и этим все сказано.
– Скажите пленному, что мне не доставит удовольствия пожатье волчьей лапы. Я уважаю только честных бойцов.
Когда переводчик в точности перевел сказанное, Кочеванов повернулся и вышел на свежий воздух.
Глава двадцатаяНа юге было трудней, чем на севере. Ирина лишь изредка вела записи:
«12 августа.Откатываясь с армией на юго-восток, мы вволю поглотали горькой пыли донских степей, попили мутной воды из Кубани и сейчас, обосновавшись на густо поросшем берегу Терека, стремимся выполнить короткий лозунг: ни шагу назад!
Днем на нашем аэродроме для маскировки пасутся козы, а когда наступает темнота, начинается суета боевой жизни: появляются посадочные знаки, прожекторы, выкатываются из садов самолеты. Машины по мосткам пересекают ручьи, выруливают на старт и одна за другой уходят на бомбежку.
Летать иногда приходится в два приема. Для этого у нас существует запасной аэродром, называемый «подскоком». С базы мы налегке совершаем прыжок, а оттуда, основательно заправившись, отправляемся дальше.
Наша работа становится всё более опасной и трудной. Погода здесь изменчива: то дует ветер из ущелий, то наползают с гор туманы, то обрушиваются неожиданные грозовые ливни. Да и противник приспособился обороняться; если раньше гитлеровцы с пренебрежением относились к «русс-фанер» и «ночным ведьмам», то теперь они учли скорость «ПО-2» и действуют так прожекторами и зенитками, что нам трудно вырываться из огненного кольца.
Мы уже не летаем напрямки, а стороной обходим укрепленные пункты и нападаем с тыла, либо действуем небольшими группами: одни отвлекают на себя внимание прожектористов и зенитчиков, другие, приглушив моторы, беззвучно планируют и бомбят.
Летишь на бомбежку и видишь, как к звездной россыпи в небе прибавляются разноцветные светящиеся шарики, рои светляков и прерывистые огненные полоски… Огни похожи на фейерверк и кажутся неопасными. Все же хочется сжаться в комок. А в голове одна мысль: «Только бы не попали в подвешенные бомбы!»
Огненные шарики вспыхивают впереди, слева и справа. От них остается темное облачко, распространяющее запах пороха и жженого железа. Ты задыхаешься в этом чаду.
Боюсь ли я? Да, конечно. Временами изнываю от страха. Первобытный инстинкт не покидает меня. Я, видимо, никогда не избавлюсь от этого позорного чувства, но я уживаюсь с ним, я терплю, могу сделать за ночь пять-шесть вылетов. О своем состоянии я никому не рассказываю, поэтому меня считают храброй.
17 августа.Вчера мне почудилось, что пришел наш последний час. Еще днем тяжелые тучи собирались в долине, а вечер был душным, предгрозовым. Даже в саду трудно дышалось.
«Полетов не будет», – надеялась я, идя на совещание. И напрасно. В этот вечер, пользуясь нелетной погодой, гитлеровцы начали наводить переправу через Терек. Ее надо было уничтожить.
– Кто из вас хорошо овладел слепым полетом? – спросила Евдоша, глядя в мою сторону. Мне невольно пришлось подняться.
– Кого берете штурманом? – спросила она.
В Юленькиных глазах билась тревога, чувствовалось, что ее страшит сложный полет, но она, пересилив себя, согласно закивала мне: «Да, да, какие могут быть разговоры, я всегда с тобой».
– Сержанта Леукову, – ответила я.
Решено было для начала послать только наш самолет. Получив точные координаты переправы, мы с Юленькой натянули на себя прорезиненные плащи с капюшонами и вылетели, когда на земле можно было еще кое-что разглядеть.
Мало-помалу тяжелые тучи притушили свет звезд, Я попыталась найти хотя бы смутную линию горизонта, которую даже в самые темные ночи можно разглядеть, но напрасно: вокруг была непроглядная толща мрака.
Такую огромную грозовую тучу, занявшую полнеба, не скоро обойдешь, да и можешь утерять направление. Я решила пробиваться напрямик, строго придерживаясь заданного курса, надеясь лишь на точность приборов.
Мы вошли в очень влажный туман, от которого несло затхлым запахом отработанного пара. Здесь стало трудно дышать.
Я знала особенности каждого прибора своего «ПО-2», на одни полагалась полностью, на другие поглядывала с сомнением и проверяла показания. В этот вечер и с приборами творилось неладное: стрелки дрожали и колебались, словно их лихорадило. Мои нервы были напряжены. Я вслушивалась в шум мотора и старалась уловить малейшие изменения в вибрации, в положении самолета.
Минут через пятнадцать Юленька тронула меня за плечо.
– Подходим к цели! – прокричала она около уха. – Снижайся!
Я нажала на штурвал. Самолет словно бы нехотя клюнул носом и, пробивая туман, заскользил вниз.
Натыкаясь на встречные потоки воздуха, он покачивался, как на волнах.
Снизившись до четырехсот метров, я ничего не могла разглядеть: передо мной клубилась муть. Дальше спускаться было опасно. Я сделала один круг, другой, надеясь нащупать просвет. И вдруг тучу пронизали лучи прожекторов, внизу замелькали огни стреляющих зениток. Противник выдал себя. Сквозь просветы в рваных облаках мы разглядели тускло светившуюся реку и переправу.
Ни зенитчики, ни прожектористы в этом тумане не могли нас разглядеть, – они, видимо, стреляли наугад, по звуку. Я обошла огненный шквал и вышла на цель. Юленька сбросила бомбы… В это мгновение молния распорола небо до самой земли, и прогрохотавший гром заглушил взрывы фугасок.
Хлынувший ливень обрушился на нас, словно пулеметный огонь с неба. Самолет затрясся под струями плотного, секущего дождя. Мы летели точно сквозь водопад.
Машину кренило, она то и дело проваливалась. Вода хлестала в кабину, пробиралась за ворот, заливала глаза. Я надвинула очки, но они мгновенно запотели. Пришлось их сбросить. Мне было жарко. Капли пота, смешанные с дождем, разъедали веки, стекали в рот. Юленьке доставалось еще больше.
Гроза захватила огромное пространство. Молнии слепили. Я невольно жмурилась и некоторое время ничего не видела.
Удары грома походили на оглушительные залпы тяжелых батарей. Самолет подбрасывало так, что он готов был сорваться в штопор. Не хватало сил удерживать рули. Малая высота была опасна, любая воздушная яма над горным хребтом грозила гибелью.
Мы устремились к дому долиной реки Куры, нас встречали лобовые и боковые удары шквалистых порывов ветра. Казалось, что из тьмы протягиваются косматые лапы неведомого чудовища, поддают самолет снизу, хватают за крылья, встряхивают, тянут то в одну, то в другую сторону.
Утомясь, я больше не ощущала своих рук, они одеревенели. Еще несколько минут – и я не смогу удержать равновесия. Надо что-то придумывать.
«Вверх, – решила я. – Как можно выше!»
Откидываясь к спинке сиденья, я потянула на себя штурвал. Самолет, задрав нос, натужно гудел, пробивая серые тучи. Он долго карабкался в слоистых дебрях и не мог вырваться в чистое небо.
«Не потеряла ли я направление? Не блуждаем ли мы в этом непроглядном и цепком тумане?»
Я уже потеряла надежду увидеть когда-нибудь звезды, мною овладело чувство отрешенности. Опустить бы руки и закрыть глаза. Пусть несет, куда вынесет! Нет, нельзя отказываться от борьбы. На земле ждут Дюдя и Кирилл… В меня верит Юленька. Надо собрать все силы. Я же спортсменка, мне стыдно малодушничать!
Вот туман стал редеть, рассеиваться. В синеве блеснули звезды. Мы, вырвавшись из мути, попали в сказочно безмятежный мир. Сюда не достигала зыбь разбушевавшейся внизу бури. Над застывшими, словно сугробы, белыми облаками, светила полная луна. Ее голубоватый свет разливался по снежной пустыне.
Выровняв машину, я расслабила мышцы и вдохнула чуть сладковатый и прохладный, точно родниковая вода, воздух. Вот так бы лететь и больше не думать об опасности!
Ожила и Юленька.
– Я уже думала, нам крышка, – сказала она. – С мамой мысленно прощалась.
– Ничего, еще повоюем!
Радость была недолгой. Бензину в баке оставалось на десять – пятнадцать минут полета. Сумеем ли мы в такой срок найти аэродром и сесть?
– Определяйся по звездам! – приказала я штурману. Но разве могла Юленька после стольких маневров в сплошной мгле точно определить, где мы находимся?
– Мы где-то недалеко от «подскока», – сообщила она. – Пробивайся вниз.
Стараясь как можно экономней тратить горючее, я, планируя кругами, пошла на снижение.
Мы вновь попали в сырую муть, но самолет уже не болтало из стороны в сторону и меньше раскачивало. Гроза уходила, с юга лишь доносился слабый рокот грома. И молнии больше не сверкали. А нам бы пригодился их резкий, всюду проникающий свет.
Спустившись до шестисот метров, я включила мотор и стала ходить по кругу, надеясь, что нас услышат на аэродроме, дадут ракету или зажгут посадочные прожекторы.
Мы обе до рези в глазах всматривались в темную бездну и… ничего не могли разглядеть. Казалось, что тучи легли на землю.
Как быть? Бензину оставалось минуты на четыре. Я вытаскиваю ракетницу и в отчаянии стреляю вверх. Красноватый шарик чертит тонкую дугу и, словно увязнув в грязной вате, гаснет.
Мы еще немного снижаемся и вглядываемся: ответят ли нам на ракету?
Но вокруг равнодушная и непроглядная темень.
Манипулируя сектором газа, я заставила мотор то рычать, то требовательно выть. Неужели девушки не услышат наших призывов и не зажгут все огни, какие у них есть? Они же должны волноваться. По времени видно, что у нас кончается горючее!
– Как ты там, Юленька?
– Очень озябла… холодно, – ответила она.
– Попробую набрать высоту, прыгай с парашютом.
– А ты?
– Постараюсь спланировать и сесть куда придется.
– Тогда и я останусь.
– Двум рисковать нельзя. Я не прошу одолжения, а приказываю, – начальническим тоном требую я. – Понятно?
Юленька ничего не отвечает, – она обиделась. Мое сердце не должно смягчаться: незачем гибнуть обеим. Да я и за себя еще поборюсь.
Я поднялась до восьмисот метров, и здесь мотор стал давать перебои.
– Прыгай! – командую я.
Юленька копошится с парашютным ранцем. Я чувствую, что ей страшно прыгать, и подбадриваю:
– Я прыгну сразу же за тобой!
Она медленно выкарабкивается из кабины на крыло и вдруг радостно кричит:
– Вижу огонь… прямо под нами!
Я тоже замечаю два тонких лучика. И вдруг разом вспыхивает множество тусклых огней. Это аэродром, посадочная площадка!
– В кабину! – приказываю я Юленьке.
Она торопится вернуться на место, вваливается в кабину как-то боком, головой вниз.
Планируя и чуть подрабатывая чихающим мотором, я делаю заход и в последнее мгновение по знакам замечаю, что иду на посадку неправильно – с противоположной стороны. Но изменить направления уже не могу. Только бы не промазать, сесть на освещенную полосу.
Колеса коснулись земли, по фюзеляжу застучали камешки… толчок! Правое шасси обо что-то ударилось. Зазвенело стекло… «Только бы не скапотировать!» Самолет подпрыгнул козлом и, развернувшись, остановился.
Я видела, что разбит прожектор, но соскочила на землю радостной: «Жива, Дюдя не остался сиротой!»
Прибежавшие девушки принялись нас тискать и целовать, словно мы вернулись с того света.
27 августа.Неужели наступят такие времена, что мы опять будем беззаботно смеяться и веселиться? Впрочем, мы и сейчас делаем это. Стоит выдаться свободной минуте, девочки готовы пойти в пляс и запеть: они научились дорожить каждым мгновением отдыха и стремятся веселей провести его.
Как все здоровые люди, мои однополчанки хотят естественных радостей и больше всего – солнца, добрых слов, нежности и любви. Но они могут довольствоваться и малым, тем, что дает походная жизнь, и привыкли не требовать большего от нее.
Меня в последние дни почему-то одолевает беспричинная грусть. Чем больше я стараюсь развеселиться, тем грустней делается. Наверное, тоска по Дюде и Кириллу? Но отчего под сердцем тревога? Неужели я потеряю их? Одна мысль об этом становится источником страдания.
Надо запастись терпением, война ведь кончится еще не скоро. Видимо, у меня сдают нервы. Недавно я внимательно разглядывала свое лицо в зеркале. Оно побледнело, как у всех ночников, стало менее выразительным и казалось каким-то слишком обыденным.
Впрочем, чего я на себя наговариваю. Я такая, как все наши девчата. А мы способны на многое. Таких друзей вновь не заведешь. Ведь надо было вместе пережить переход из гражданского состояния в военное, вместе втихую поплакать, поскитаться в слепящем свете прожекторов под зенитным огнем, ощутить себя на грани жизни и смерти.
…Есть звуки, от которых готово разорваться сердце. Я не выношу грустного и настойчивого зова летающего вверху самолета, когда аэродром закрыт тучами. Я знаю, что переживают там, за тучами, летчик и штурман, когда не видят места посадки. Подобное знают и мои подруги. Мы лучше, чем кто-либо, поймем одна другую. В таком единении чувств, мыслей и вырабатывается скрепляющий цемент боевого братства.
После ночных полетов мы с Юленькой спим до полудня. Вскочив с постелей, натягиваем на себя купальники и мчимся на Куру.
Эта река не похожа на равнинные. Она бежит с грохотом, прыгая по камням, быстрым, никогда не устающим, пенистым потоком. В нее нельзя запросто вскочить и окунуться. Вода закружит и унесет тебя, волоча по скользким камням.
На Куре приятно стоять в бурном потоке, держась за прочный канат, протянутый с одного берега на другой, и подставлять то грудь, то бока прохладным и хлестким брызгам. Они словно заряжают тебя бодростью и энергией реки. Выходишь из нее обновленной.
Ночью у нас с Юленькой будет трудный полет: мы должны отвлечь на себя внимание противника. Это очень опасно. Такие рискованные маневры у нас совершают только умелые. Сегодня наша очередь».
