Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
«20 августа. Вот я опять в Ленинграде. Яна мы уже проводили. Бетти Ояровна отдала мне его комнату. Я только что вымылась в ванной, сижу за столом в одном халатике.
Ребята уже уснули. В доме тишина. Я наслаждаюсь ею и пишу. В такой час мне кажется, что я разговариваю с Кириллом и даже вижу его вопрошающие глаза.
Иногда мне мерещится, что Кирилл стоит на распутье и мучительно решает вопрос: быть или не быть? Ему не хочется очутиться среди презираемых. Но и я ведь не в лучшем положении. Приезжай, вдвоем мы все перенесем. Я убедилась – человек способен на многое, лишь бы теплилась надежда, что он добьется правды.
Яну сказали, что пленных северян отправляют куда-то за Йошкар-Олу. Там их будут проверять, и тех, кто не скомпрометировал себя, отпустят домой. Я сегодня же пошлю запрос в Москву.
До встречи, Кирилл.
26 августа. Были у нас Валины. Они пока живут в одной комнате, вторую Борису обещали освободить через месяц. Зося злится на него, называет рохлей.
– Другой на твоем месте давно бы отдельную квартиру получил, – укоряет она его. – Поставить себя не умеешь. Как был тюфяком, так и остался. И война ничему не научила.
А Борис оправдывается. Он действительно тюфяк, раз не может одернуть эту «цацу», – правильно назвала ее Бетти Ояровна.
Зося придумала новую игру: она изображает утомленную войной защитницу Родины, которой необходим юг.
– Осточертел север, – сказала она мне. – Я соскучилась по солнцу и Черному морю. Хочется пожить без забот и с комфортом. Муж и ребенок меня раздражают.
А Борис, чудак, готов для нее разбиться в лепешку. Он уже побывал во Дворце Труда и добыл путевку в южный санаторий. Его «страдалица» едва успевает ездить от одной портнихи к другой. Она шьет себе купальники, сарафаны, платья.
– Я совершенно обносилась, – жалуется Зося. – У меня почти ничего не осталось, одно военное.
Игорька она оставит у нас. Мне жаль мальчонку, я по глазам вижу, что он страдает.
1 сентября. Сегодня ребята надели настоящие длинные брюки из черного сукна, новые ботинки и белые рубашки. Борис купил им ранцы, а я – буквари, пеналы, тетрадки.
В школу нас снаряжали Бетти Ояровна и бабка Маша. Они встали очень рано, сходили на базар, купили свежих цветов и приготовили праздничный завтрак.
Игорек и Дима, надев ранцы, зашагали в школу впереди меня. Их еще по-детски пухлые физиономии посерьезнели и слегка побледнели. Шутка ли, сегодня начнется трудовая жизнь!
Итак, мальчишки определены: они попали в первый класс «Б», сидят на одной парте и учатся в первую смену. Непристроенной осталась одна я. Мне тоже пора на работу. Завтра же пойду на разведку. Аэроклуб, наверное, еще не открыт, но существует же гражданская авиация».
* * *
В Областном управлении гражданской авиации Большинцову встретили так, словно ее давно здесь ждали. Начальник отдела кадров усадил в кресло, подвинул пачку папирос «Казбек», сифон с сельтерской водой и сказал:
– Очень хорошо, что вы пришли. Опытные летчики нам нужны… и на инструкторскую работу и в рейсы. В общем, оформляйтесь не размышляя, дело вам найдем.
Но стоило ему узнать, что Большинцова была в плену, как он сразу переменился: голос вдруг стал каким-то тусклым, а лицо холодным и отчужденным. Явно утеряв всякий интерес к летчице, он всё же протянул ей две анкеты и сказал:
– Заполните к… четвергу и передайте в бюро пропусков. О результатах наведайтесь недельки через полторы.
– Но вы же говорили, что вам срочно требуются опытные летчики? – изумившись, напомнила Большинцова.
– Ничего не попишешь, порядок такой, – смутился он. – Не мы устанавливали, не нам изменять. Авиация – дело серьезное.
Говоря это, он избегал смотреть в глаза; Ирина поняла: работы для нее здесь не будет. Дома она всё же заполнила анкеты и в четверг отнесла в бюро пропусков.
Через неделю Большинцова вновь пришла в управление, но ей теперь не выписали пропуска в отдел кадров, а лишь по телефону связали с заместителем начальника. Выслушав ее, тот сказал:
– К сожалению, вы нам не подойдете. Мы будем набирать только демобилизованных из армии.
– Но ведь и я была в армии, – возражала Ирина.
– Были, но… попали в плен и, нужно полагать, дисквалифицировались.
– Так вы испытайте меня.
– Видите ли, я думаю, что это вам не поможет, – сухо ответил заместитель начальника. – Не будем отнимать друг у друга время.
И он повесил трубку.
Ирина была ошеломлена. С ней не хотят разговаривать! Она еще не понимала, по какой причине. Неужели потому, что была в плену? Нет, не может быть.
Что же теперь делать? Нельзя жить без работы. А почему обязательно надо быть летчицей? У нее ведь действительно нервы и здоровье не те, что были прежде. Не пойти ли в районо? Она же умеет работать с ребятами. В Германии у нее неплохо получалось.
Разыскивая районо, Большинцова наткнулась на объявление о том, что трудрезервам нужны воспитатели для общежитий. Почему бы не попробовать?
«Пойду», – решила Ирина.
В тот же день в Управлении трудрезервов она заполнила в отделе кадров анкеты и приколола к ним две фотокарточки. Здесь срок ожидания был короче. «Придете через три дня», – сказали ей.
Через три дня в назначенный час Большинцова пришла за ответом.
– Вам отказано. Анкета с дефектом, – откровенно объяснил ей развязный мужчина в вельветовой толстовке. – Тех, кто побывал в плену, в воспитатели не берем.
– Куда же мне теперь?
– Подсказать не могу. Обращайтесь к тем, кто уполномочен решать подобные вопросы.
«Надо идти в районный комитет партии», – решила Ирина.
В райкоме ее задержал милиционер. Он пропускал только по партбилету, а у Большинцовой его не было. Лишь после настойчивых требований милиционер, с кем-то созвонившись, пропустил ее в отдел учета.
В отделе учета, конечно, спросили, где ее партийный билет. Ирина стала объяснять, рассказала, куда посылала запросы.
– Дело запутанное, – установила заведующая отделом. – Пишите заявление, разберемся.
Заявление Большинцова писала более часа. Оно у нее получилось длинным и не очень вразумительным.
– Мне хотелось бы устно переговорить с кем-нибудь из секретарей райкома, – попросила она.
– У нас предварительно говорят с инструкторами. Они разбираются и докладывают секретарям. Вы где работаете?
– Мне бы хотелось в детдоме… – начала было Большинцова, но заведующая прервала ее.
– К Галкиной – инструктору по школам, – сказала она. – Анечка, проведи пожалуйста.
Техработник Анечка – худенькая комсомолка с косичками – повела Большинцову в инструкторский отдел и там познакомила с высокой и строгой женщиной средних лет, одетой в темное платье с белым воротничком.
Пригласив Ирину сесть, Галкина выжидательно уставилась на нее какими-то строго официальными глазами.
Без вопросов Ирина начала выкладывать всё, что накипело в ней за эти дни. Она не выбирала мягких выражений, и это порой пугало Галкину, она останавливала посетительницу, укоризненно качала головой и поправляла. Инструкторша держалась с Большинцовой как поучающая наставница с нашкодившей неразумной школьницей.
Все же какой-то частью рассказа Ирина проняла ее, раза два инструкторша даже ахнула, пораженная изощренной жестокостью гестаповцев, но потом опять строго сомкнула тонкие губы и продолжала слушать с некоторой тревогой и сомнением.
Ирина чувствовала, что Галкину заботят не ее мытарства, а, скорее, поведение и тон разговора. И она не ошиблась. Инструкторша не знала, как ей быть. Пришла какая-то летчица с весьма подозрительной биографией, требует направить на ответственную работу и кроме того – приструнить перестраховщиков. А они вовсе не перестраховщики, а люди, действующие соответственно указаниям.
– У вас странные суждения, – заметила Галкина. – И к тому же все так запутано, что я, право, теряюсь, – призналась она. – Пройдем к третьему секретарю. Кадрами он занимается.
Третьим секретарем оказался кудлатый парень в полувоенной одежде с простецкой фамилией Машкин. Он держался со всеми запанибрата и незнакомым людям говорил «ты».
– Садись, Большинцова, садись. Выкладывай, что там у тебя. Послушаем. Только учти – со временем зарез… по возможности сокращай.
Слушал Машкин невнимательно: то он озабоченно перебирал папки, то листал настольный календарь и делал в нем какие-то пометки, то подписывал документы, которые приносила молчаливая женщина. Если звонил телефон, Машкин хватал трубку и говорил:
– Позвони позже. У меня тут, понимаешь, маленькое совещаньице.
Когда Большинцова кончила рассказывать, он сделал изумленное лицо.
– И ты на них обиделась? Ай-яй-яй! Не по-большевистски это. Ну что такое получается: один коммунист бдительность проявляет, ограждает нас от проникновения всяких элементов, а другой жалуется на него, палки в колеса вставляет. Вот ты сама ответь: хорошо будет, если в наши ряды диверсант пролезет?
– Плохо, – ответила Большинцова. – Но нельзя же в каждом человеке подозревать диверсанта.
– Мы не в каждом. Ты это брось! – погрозил он ей пальцем. – Я вот, например, в плену не был, и проверять меня незачем.
– Хорошо, вам повезло, вы не летали на самолете над вражеской территорией, а мне пришлось. Я и в концлагере оставалась коммунисткой. Меня незачем попрекать пленом.
– Ты этак вопрос не поворачивай. Доказать надо. А я тебе скажу прямо: не будем на обиды внимания обращать. Нам пролетарское государство, понимаешь, дороже…
Трудно было понять, чего в его словах больше: ограниченности, равнодушия или легкомыслия болтуна. Ирина не стала с ним пререкаться, так как почувствовала, что Машкину совершенно безразлично, справедливо поступают с ней или нет, ему важно было привить ей мысль, что все делается из высоких побуждений, а посему незачем кипятиться и отрывать занятых людей от дела.
– Выдержка требуется, понимаешь. Мы ведь тоже соответствующие указания получаем. А тебе немедля подавай зеленую улицу. Разберемся, – уверял он ее. – Не такие дела проворачиваем. Оставляй свое заявление и – будь спокойна. Вызовем, когда потребуется…
– А всё-таки – как же мне с работой? – перебила его Ирина.
– С работой… с работой… – забормотал Машкин, копаясь в бумагах на столе, и, найдя нужную, предложил – Ну что ж, если надо, хоть сейчас дам направление на курсы маляров и штукатуров.
– Это всё, что вы можете мне предложить?
– Не всё, конечно, но думал, что летчице незазорно перейти в рабочий класс. Восстановление промышленности – наипервейшая задача. Выходи в передовики, показывай, на что способна…
Спорить с ним было бесполезно: у Машкина на всё был штампованный ответ. Ирина молча поднялась и вышла из кабинета.
Вокруг нее словно образовалась пустота. Большинцова брела по улице, ничего не видя перед собой. К кому сейчас обращаться?
Надо было вернуться домой к детям, к Бетти Ояровне, но в таком настроении она не могла показаться им. Они всегда видели ее бодрой, неунывающей.
Ирина пешком добралась до Невы и у самого спуска села на каменную скамейку. Полноводная река с тихим журчанием мчала свои плавно текущие воды к морю. Против течения шел маленький чумазый буксир и тащил огромную баржу. Казалось, они совсем не движутся вперед.
Ей надо было с кем-то посоветоваться, поделиться мыслями. Больше невозможно было таить все в себе.
Ирина решила поехать на работу к Валину. Он был другом, с которым она могла говорить откровенно.
В проходной исследовательского института Большинцовой сказали, что рабочий день кончился, но Валин домой еще не ушел.
Она дождалась его у проходной. Борис, увидев Ирину, встревожился:
– Что случилось? Почему такая бледная?
– Ничего… как всегда, ровным счетом ничего, – ответила Ирина. – Просто захотелось с тобой поговорить. Может, пешком немного пройдемся? – предложила она.
– С удовольствием!
Валин взял ее под руку, и они свернули на тихую, по-вечернему пустынную улицу. Под ногами шуршали опавшие листья, пахло тленом осени.
– Я, Борис, растерялась. Мне очень плохо, – сказала Ирина. – Ты знаешь, я не нытик, но у меня такое состояние…
– А ты не могла бы поконкретней: чем вызваны такие мысли?
Она рассказала ему о мытарствах последних дней. И Борис вместо сочувствия начал укорять:
– Зачем же ты пошла искать работу? Вот беспокойная! Тебе ведь надо отдохнуть, успокоить нервы. Если нет денег на санаторий, я достану. Ну а ребята с Бетти Ояровной прокормятся. Там Ян подбрасывает…
– Ты не уходи от прямого вопроса, – перебила Ирина. – Мне не санатории нужны. Я хочу знать: почему мной помыкают? Какие я совершила преступления?
– Видишь ли, я могу лишь посочувствовать и… устроить у себя на работу.
– Я не желаю тебя подводить. Мне ведь и у вас придется анкету заполнять?
– Да, конечно, самую длинную, со сведениями о бабушках и дедушках, – подтвердил Борис.
– И тебя привлекут к ответственности, если узнают, что я твоя знакомая?
– Возможно, если найдут мои объяснения неудовлетворительными. Но зато у нас будет полная ясность, как в дальнейшем поступать тебе. Ты будешь проверена но всем линиям. В общем, знай, Ирина: для тебя я готов на любой риск, – без рисовки сказал Валин.
Этот разговор не успокоил Ирину. Ночью в ее дневнике появилась новая запись:
«Уснуть не удается, голова, разламывается от мыслей. Я прислушиваюсь к себе и не могу понять, что меня больше тревожит и точит: обыкновенная человеческая обида или опасение за наше будущее?
Ну, предположим, что со мной не нужно считаться. Я слабая, гонимая ветром птица. Но как же с другими, например с тобой, Кирилл? Я не представляю: как бы ты повел себя в такой ситуации? Впрочем, вы, мужчины, умеете многое переживать молча, а я не могу.
Человеку с чистой совестью унизительно жить, находясь на подозрении. Он озлобится на тех, кто вызывает у него тяжелое чувство неполноценности, он не простит своего унижения.
Все дороги куда-то ведут, а я на своей вижу только преграды. Как мне быть, Кирилл? Я говорю не о той жизни, когда человек только дышит, а о другой, когда он живет по-настоящему: мыслит, смело действует, надеется и любит.
Жить в согласии с самой собой и с Родиной – вот что мне нужно, вот в чем я не должна уступать!»
* * *
Валин, видя, что с Ириной творится неладное, на время перебрался жить к Бетти Ояровне. Благо, не было в Ленинграде Зоей, – она все еще купалась в Черном море.
Ирина при нем старалась казаться спокойной, отлично владеющей собой, но ей это плохо удавалось. От Валина трудно было скрыть угнетенное состояние. Борис знал, что она страдает. Стремясь вывести ее из душевной растерянности, он старался успокоить Ирину и хоть как-нибудь развлечь: часто приглашал в кино, купил билеты на концерты в Филармонию.
«Если бы ты знал, Кирилл, как я теперь слушаю музыку, – писала Ирина в дневнике. – Она выводит меня из душевного затворничества и возносит на такую вершину, что я вдруг чувствую стеснение в груди. Горло мое сжимается, и хочется плакать. С этим желанием невозможно бороться. И я плачу. Понимаешь, не тоскую, а просто плачу, чтобы выплакаться и не томить себя больше».
Глава тридцать седьмая«14 ноября.Вернулась с Кавказа Зося. Она сильно загорела и поправилась. Стала походить на пышную и несколько грузную даму. Игорька к себе она не берет.
– У вас ему будет лучше, – без стыда сказала Зося. – Я ведь отвыкла от него, а вы как-то умеете. Помучайтесь еще немного.
Мы с Бетти Ояровной не возражали. Игорьку действительно лучше остаться у нас. Такая мама ничему хорошему не научит. Она ленива, считает, что все должны ухаживать за ней. А если что-либо сделает, то возводит это в подвиг.
24 ноября.Зосе не очень нужен Борис, но она ревнует его ко мне. Все должны быть привязаны только к ней. Зося злится, когда Борис заботится еще о ком-то.
Мне кажется, что она уже не находит в его взоре прежнего обожания. Борис явно прозревает. Если после работы он не застает Зоей дома, то не ждет, не страдает, а уходит к нам. Сцены, которые устраивает Зося, больше его не трогают.
Самым мудрым для них было бы – распроститься друг с другом навсегда. Ведь Зося едва терпит его возле себя, но потерять боится. На случай невзгод ей хочется иметь про запас обеспеченного добряка мужа.
29 ноября. У Бетти Ояровны праздник: из Заполярья вернулся Ян. Он демобилизован по вине медиков и поэтому злится на них:
– Признали непригодным для авиации. Начисто списали. Но я им докажу, еще буду летать. Вот увидите.
Ян привез с собой три пары перчаток и тренерскую «лапу». Маленькие перчатки явно сшиты на заказ. Отдавая их мальчишкам, он спросил:
– Хотите, буду учить боксу?
– Хотим… хотим! – обрадовались ребята.
– Ян, может лучше не вовлекать их в твои агрессивные планы? – спросила я. – Пусть они будут просто мальчишками.
– Вот именно этого я и хочу. Они тут у вас изнежились, а я дал слово Кириллу, что сделаю из его сына мужчину. Ты мне не перечь. Не бойся, своих скверных черт я им не передам, буду воспитывать только благородство и умение парировать удары. Это важно для жизни.
Мне Ян не разрешил переселяться из его комнаты.
– Я человек неуживчивый, – сказал он. – Мне полезней жить в отдалении. Забираю комнату на верхотуре и буду приходить к вам, как столующийся студент и приятный гость. Это решено окончательно и обжалованию не подлежит.
2 декабря.По случаю приезда Яна было устроено празднество с пирогами и вином. На него, конечно, пригласили Бориса с Зосей.
За столом Ян оказывал мне необычайное внимание. Он был предупредителен и услужлив, а Зосю старался не замечать. Это ее бесило. Но вначале она притворялась, будто ей очень весело: смеялась, пела английские песенки, шутила, то есть пустила в ход весь арсенал уловок, чтобы казаться остроумной и обворожительной. А потом вдруг обозлилась и принялась пикироваться с Яном. Видно, между ними на севере что-то произошло, потому что и Яну хотелось уязвить Зосю.
10 декабря. Ян приходит к нам очень рано, поднимает мальчишек с постели и учит их обтираться холодной водой. Потом у них начинается зарядка, занятия с «грушей» и «лапой».
По-моему, он все это затеял больше для себя, чем для Игорька и Димы. Возясь с мальчишками, бегая с ними по вечерам на коньках и лыжах, Ян сам стремится обрести спортивную форму, а заодно выверить, как действуют нагрузки на сердце.
Со мной он держится не так, как до войны. Если раньше он говорил мне что придется, дурачился, то сейчас не решается. Ян понимает мое состояние, и я ему за это благодарна.
Он, как и я, еще нигде не работает.
– Или в летчики-испытатели, или – никуда, – говорит Ян. – На жизнь мне пенсии хватит.
– Что-то рано ты в пенсионеры записываешься, – заметила я.
– Скоро я вам всем покажу, какой я пенсионер! – грозится он.
19 декабря.Яна приглашают на всякие торжества. В такие дни он надевает свой парадный китель, новую фуражку и кожаный реглан.
Вчера Ян вернулся из райкома возбужденным.
– Два добрых дела сделал, – сказал он. – Начетчика расчехвостил и тебе свидание устроил. Вызывает меня инструктор и от имени бюро райкома просит выступить у текстильщиц. «Есть, – говорю, – будет исполнено». – «А как у вас насчет текстика?» – спрашивает он. «Какого текстика?» – «Зафиксированного, того, что будете излагать», – объясняет инструктор. А я ему отвечаю: «Привык, мол, устно, без бумаги». – «Не-ет, – возражает он. – У нас без просмотра текста не полагается. А если накладка какая, мы же за вас в ответе». И сует мне четыре странички, отпечатанные на машинке. Читаю. Не речь, а какой-то набор газетных штампов. «Это что за абракадабра? – спрашиваю. – Кто составил?»– «Сам завотделом агитации и пропаганды», – отвечает тот, полагая, что я сейчас подниму руки и сдамся. Заодно он решил приструнить меня: «И выбирайте выражения, когда в райкоме находитесь. У нас абракадабры не бывает». Ты ведь знаешь, для меня это – как быку красный цвет. Я тоже повышаю тон. «Тогда сами, – говорю, – позорьтесь, а меня увольте, я вам не попугай». И поднимаюсь, чтобы уйти. Инструктор меня не пускает. «Пройдем к товарищу Балаеву», – требует он. «К какому Балаеву? К Глебу? – обрадовался я. – С полным удовольствием!» Идем в кабинет первого секретаря. Смотрю, действительно сидит Кирюшкин дружок Глеб Балаев. Ну, мы с ним, конечно, обнялись. Инструктор что-то пробовал лепетать, но Глеб махнул ему рукой: «Иди, мол, без тебя разберусь». Уселись мы друг против друга и давай Кирюшку вспоминать. В разговоре я ему шпилечку вставил: рассказал, как его помощнички тебя в райкоме приняли. Он раскипятился и по телефону дал вздрайку инструкторше и третьему секретарю. В общем, разволновался и просил тебя, завтра же зайти прямо к нему. Ну, как – разве не доброе это дело?
– Очень доброе! Спасибо.
И я в приливе благодарности чмокнула Яна в щеку.
Все это происходило при Бетти Ояровне. Мне показалось, что в ее глазах блеснула радость. Я чувствую – старушке очень хочется видеть меня своей невесткой, но она тактично молчит.
20 декабря. Собираясь в райком, я дала себе слово не пролить ни слезинки. Ждала дружеской встречи, и действительно, то, что произошло, походило не на официальный прием первого секретаря, а скорее – на встречу брата и сестры после долгой разлуки.
Как только секретарша сообщила Глебу обо мне, он сам вышел в приемную, обнял меня при всех и увел в свой кабинет. А там, глядя на меня сияющими глазами, сказал:
– О тебе и Кирилле ходили добрые, но самые фантастические слухи. Кто-то даже уверял меня, что вы оба погибли.
– Видишь, жива, но не очень радуюсь этому, потому что…
И я начала рассказывать о своих огорчениях. Говорила, видно, быстро и бестолково. Со мной это бывает, когда я волнуюсь.
– Стоп! Отпусти, Ирочка, гашетку. Давай не спеша, короткими очередями, – попросил Балаев. Вот так же меня когда-то останавливал и Кирилл. Глеб, наверное, умышленно повторил его слова. – Выкладывай все по порядку: где была? Что делала? Ян мне тут кое-что рассказывал, но я ему не очень верю. Он гиперболист, без преувеличений не может.
Я выпила воды и стала рассказывать ему все с самого начала.
Глеб курил папиросу за папиросой, щурился от дыма и не перебивал меня. А когда я кончила, он с укоризной спросил:
– Что же ты не кричишь об этом?
– Я кричу, но меня никто не слышит.
– Надо прибавить голоса. Неужели в комсомоле и в партии воспитали такой робкой?
– Не робкой. За чужое умею драться, а вот когда саму прижмет… не всегда получается. Обида, что ли, мешает… или ложный стыд?
– Обиды, милая моя, придется забыть. Давай лучше подумаем, что мы сумеем сделать для восстановления истины. Первым делом назови мне имена и хотя бы приблизительно местожительство тех, кто знал тебя в концлагере «Дора» и в «Убежище девы Марии». Мне придется запросы сделать.
Я ему назвала несколько фамилий, и Глеб их все записал в блокнот.
– А ты знаешь, что ваш полк стал гвардейским? – спросил он меня.
– Знаю.
– Почему же ты с однополчанами не связалась?
– Я им написала из Германии, как только меня освободили. Два письма послала, одно девушкам, другое в политотдел. Я хотела знать, где мой партбилет и надо ли заново восстанавливаться. Перед вылетом у нас документы брали на хранение. Но мне не ответили. Письма, конечно, могли не дойти или попасть в руки тех, кто не знал меня. Я ждала, ждала, и решила, что все меня забыли, и больше не стала навязываться со своими бедами.
– Напрасно. Неужели там не осталось настоящих боевых подруг? Как их звали?
Я вспомнила девушек пилотов и штурманов, которых обучила летать. Они, конечно, меня не забыли, если живы. Балаев записал их имена и сказал:
– Характеристика боевых товарищей очень важна. В общем, теперь я сам займусь. Можешь пребывать в гордом молчании. Через месяц-два мы тебя восстановим в партии. Но ты продержишься без работы? Деньги у тебя есть?
– Найдутся.
– Ты не стесняйся. Я ведь холостяк, денег девать некуда.
– Обойдусь, честное слово… не беспокойся.
– Ну, смотри, зайду проверю.
– Пожалуйста, буду рада.
– Ах, рада? Тогда жди на Новый год. Ввалюсь, как дед-мороз, непрошеным.
– Почему же непрошеным? Заходи, место за столом будет.
– А действительно, почему бы не тряхнуть, стариной? Оставь, пожалуйста, на всякий случай местечко. Пусть оно меня ждет, авось вырвусь.
1 января 1946 года.Я засыпана новогодними подарками. Оказывается, обо мне помнят и любят бескорыстно, ничего взамен не требуя.
Первой пришла посылка из Саратова – толстый пакет, обернутый в плакат «Смерть фашистам». Ребята из детского дома прислали мне пачку своих рисунков. На них в красках изображена жизнь в концлагере, в «Убежище девы Марии» и в Советском Союзе. Под некоторыми рисунками есть подписи: «Это вы, Ирина Михайловна». Я почему-то изображена с красным флагом и в героических позах.
К рисункам приложено огромное – размером с простыню – письмо. На большущем листе бумаги разместились в ровных квадратиках шестьдесят четыре письмеца. Все, даже малыши, написали мне самостоятельно. Некоторые каракули читать без смеха и слез умиления невозможно.
Я никогда не думала, что у меня столько доброжелателей. К тому же искренних! Их же никто не заставлял писать, все они придумали сами. Значит, я не напрасно страдала в Германии. Без меня ребятам было бы там хуже.
Я им ответила веселой телеграммой:
«Крепко обнимаю моих родных тчк Спасибо за рисунки и великанское письмо тчк Желаю новом году счастья радостей успехов на родной земле тчк Целую мои славные мордашки и чубатые лбы.
Ваша лагерная
Катя»
Вторым потрясением были живые цветы – две большие корзины: в одной голубые гортензии, в другой – белая сирень. Корзины, завернутые в розовую бумагу, принесли дядьки в ушанках и полушубках. Записки никакой не было. Догадываюсь, – это проделки Яна. Сколько же он потратил денег? Вот бесшабашная голова!
Позже, прямо в кухню, шофер с дворничихой приволокли ящик с фруктами, вином и такими закусками, каких мы давно не видели. Здесь было всего понемногу: красная и черная икра, семга, балык и трех сортов колбаса…
Оказывается, это Глеб Балаев прислал нам новогодний подарок, добытый с немалым трудом. В приложенном письме было всего несколько строк:
«Прошу не сердиться на бродягу деда-мороза. Он к вам запоздает: явится не как все люди, а несколько позже. Ему придется произносить первый тост на новогодней елке в Доме культуры.
Ваш дед-мороз».
Бетти Ояровна и бабка Маша захлопотались. Им пришлось помогать мне украшать елку, готовить стол и заниматься главным – жарить гуся, начиненного капустой и яблоками.
Зося с Борисом пришли в одиннадцатом часу и принесли подарки для ребят – два духовых пистолета, стреляющих стрелами, похожими на кисточки.
Почти сразу же за ними ввалился Ян с боксерской «грушей» и еще какой-то человек, закутанный в башлык. Я сразу не узнала гостя, отряхивавшегося от снега, а когда он снял башлык и шапку – бросилась целовать. Это был старый тренер Кирилла – дядя Володя.
– Вот молодчина, Ян, – привел такого гостя!
– Насильно затащил, – пояснил Ян. – Пришлось грубую, воловью силу применить.
– Ничего подобного. Клевета! – запротестовал дядя Володя. – Я сам собирался, специально домой заходил. Вот доказательства.
И он, развернув принесенный пакет, протянул мне две застекленные фотографии: на одной Кирилл был снят худеньким юношей с пугливо поднятыми перчатками, на другой – зрелым бойцом в матче со знаменитым норвежцем Берлундом.
Дядя Володя по-прежнему сухощав и юношески строен, только лицо и шея, испещренные глубокими морщинками, выдают его годы.
– Говорят, что ты безработная? Хочешь у меня в младшей группе поработать? – спросил он.
– Ну какая я теперь спортсменка.
– А я тебя не в чемпионы беру. Мне помощник-воспитатель требуется.
– Но я же бокса совсем не знаю.
– И не надо. – В детской спортивной школе не только боксеров готовят. Мы и ваших ребят возьмем.
– Ну, разве только с Игорьком и Димой… на общественных началах.
– Зачем на общественных? Нормальную зарплату получишь.
– А нельзя ли и мне к вам? – спросила Зося.
– Можно. Вот как начну их английскому языку обучать, обязательно к вам обращусь, – отшутился дядя Володя.
Балаев приехал во втором часу ночи. В его волосах и на костюме поблескивали прилипшие кружочки конфетти.
– А здесь почему не танцуют? – спросил Глеб. – Так не годится. Запускайте патефон.
Выпив штрафную порцию вина, он пригласил меня танцевать.
Глеб был шумен и заряжен такой веселой энергией, что сумел и нам передать свое настроение. В танцы были вовлечены все, даже бабка Маша и Бетти Ояровна.
Впервые за много месяцев я словно оттаяла: смеялась, танцевала и шутила.
А Ян почему-то был грустным. Танцуя со мной, он вдруг сказал:
– Я, кажется, становлюсь неисправимым однолюбом: из всех женщин на свете хочу видеть только тебя. Хотя знаю, что ни ша что рассчитывать не могу.
В лирических объяснениях Борис не отстал от Яна, Изрядно охмелев, он мне признался:
– Я люблю тебя без всяких научных обоснований. Ты для меня маленькое солнышко. Когда я в раздражении, твой взгляд успокаивает, когда в грусти – утешает, когда удручен – поднимает дух. При тебе хочется быть сильным и добрым.
– Спасибо, Борис, но ты и без меня такой. Не надо преувеличивать.
– Ладно, Ира, не скромничай.
Мы разошлись только под утро.
Канул еще один год в вечность. Каков-то будет новый?»
