Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)
– Я не собираюсь уходить от Сомова, – ответил Кирилл.
– А этого и не нужно делать, он сам вас вычеркнул из списков. От него уходит только Ян Ширвис. Если вас тревожит, как ко всему отнесутся в райкоме, то можете не тревожиться, разговоры беру на себя.
– Я сегодня хотел бы попасть в город, – упрямо настаивал Кирилл.
Гарибан, видя, что райкомовца не разубедишь, с показным равнодушием сообщил:
– Минут через двадцать со мной едет Валин. Место в машине найдется. Н-да, не умеете вы, молодой человек, скрывать своих чувств.
Кирилл круто повернулся и помчался в свой корпус собираться в путь.
Когда, переодетый, он вернулся к коттеджу главного врача, там уже стоял готовый к отъезду Валин.
– Прощайте, я прибавил два кило, – мрачно сообщил толстяк. – Надо удирать из этого проклятого места.
Через несколько минут вышел Гарибан. Квадратные стекла его пенсне холодно сверкали. Не сказав ни слова, он жестом пригласил беглецов в легковую машину.
Парни уселись на заднее сиденье. «Эмка» рывком тронулась с места и покатила.
Гарибан сидел рядом с шофером и делал вид, что возмущен решением парней, но сам чутко прислушивался к их разговору.
Навстречу бежали пустые поля, темные деревья, столбы высоковольтной линии. Вдали сиял разноцветными роящимися огнями огромный город. Над ним нависло бледное зарево.
Толстяк сперва что-то говорил о горечи осени, о девушках, оставшихся в лагере, а потом вдруг вполголоса сознался, что не прибавление в весе погнало его в город, а потянула к себе работа, на которую он потратил уйму времени.
– Мне еще студентом довелось под наблюдением профессора заниматься аэродинамическим сопротивлением тканей, – рассказывал он. – Дело увлекательное. Я стал специализироваться. Года через три удалось установить, что ткани с большой воздухопроводимостью при раскрытии полотнища в воздухе не так резко встряхивают падающего человека, как это происходит теперь, когда парашюты изготовляются из плотного шелка. Кроме того, опыты показали – воздухопроницаемость ткани лишь незначительно изменяет скорость снижения парашюта с грузом. Тут у меня, конечно, возникла мысль: а нельзя ли, кроме ткани, найти еще наиболее выгодную форму полотнища? Почему она должна быть круглой, а не квадратной или какой-нибудь другой? Кем установлен этот закон? В общем, одно стало цепляться за другое… Ну и пошло, поехало. Из текстильщиков меня занесло в авиаконструкторы, и начались муки изобретательства. Правда, пока я не очень далеко ушел от конструкции Котельникова и француза Жокмеса, но кое-чего добился. А вчера пришла новая мысль. Вот я и лечу к своим чертежам и расчетам. Авось в этот раз не будет осечки.
– Если вам понадобится самый сговорчивый испытатель, рассчитывайте на меня, – не то всерьез, не то в шутку предложил Кочеванов. – Имею в своем активе восемь прыжков. Готов прыгнуть хоть на квадратном парашюте.
– Ловлю на слове, – в тон ему как бы с угрозой подхватил толстяк. – При первой же надобности вызываю к самолету.
– Идет, честное слово, не струшу.
За разговорами они не заметили, как автомобиль, миновав окраинные улицы, подкатил к райкому. Здесь Гарибан буркнул:
– Приехали, молодые люди!
Борис Валин, поблагодарив Евгения Рудольфовича, выбрался из машины. Кирилла Гарибан задержал.
– Вы зря дуетесь, – сказал он. – Мало ли что пишут в газетах. Позже поймете: Гарибан ваш искренний друг и доброжелатель. Помните: жду в любое время, Я выше всяких обид. Желаю успехов. Если понадоблюсь – звоните по этим телефонам. – Евгений Рудольфович сунул в руку Кириллу вырванный из блокнота листок и, подождав, когда он выйдет, сказал шоферу:
– На Моховую.
* * *
Кирилл попрощался с Валиным у трамвайной остановки и поехал на Бородинскую к дяде Володе.
Поднявшись на четвертый этаж, он позвонил. Вышла полнощекая женщина. Недовольными рысьими глазами она вопросительно уставилась на Кирилла.
– Скажите, пожалуйста, Сомов у себя? – как можно вежливей спросил он.
– Ему надо звонить три раза, а не один, – назидательным голосом сказала женщина и громко позвала: – Владимир Николаевич, к вам пришли!
Из кухни вышел дядя Володя. Он нес фыркающий чайник с прыгающей, дребезжащей крышкой.
– Скорей открой дверь, а то все залью, – попросил он.
Поставив чайник на стол, дядя Володя протянул гостю руку:
– Здравствуй, перебежчик, садись, будем чай пить.
Он достал из буфета два стакана с блюдцами, сахарницу, лимон и стал на тарелке резать чайную колбасу.
Кирилл почти два года не бывал в этой комнате, в ней ничего не изменилось. На железной койке, по-солдатски аккуратно застеленной, лежал тощий тюфячок, покрытый ворсистым одеялом. На тумбочке стояли крошечная лампа с колпачком, похожим на большую болотную кувшинку, будильник и бронзовая фигурка боксера, подаренная ребятами ко дню рождения Владимира Николаевича.
Над постелью висел коврик, а выше его – две фотографии: на одной молодой Сомов в красноармейском шлеме, на другой – красивая и строгая девушка, с гордо поднятой головой. Ребята не раз, восторженно разглядывая ее, спрашивали: «Кто такая?», – а дядя Володя хмурился и неохотно отвечал: «Одна старая знакомая».
В другом углу комнаты болталась на подставке «груша», лежали гантели и висели на крючке старенькие боксерские перчатки. Здесь дядя Володя по утрам разминался и делал зарядку.
– Ну, рассказывай, зачем явился? – разлив чай по стаканам, спросил он.
– Вы читали статью и, думаю, верите, что я ни сном, ни духом… Какое-то дурацкое стечение обстоятельств…
Кирилл рассказал все как было.
– Да я на тебя и не подумал, – успокоил его Сомов. – Нюхом чую гарибановские затеи. Этот боров давно по клубам разбойничает. Средь бела дня ворует людей. И его ведь не подцепишь, не выявишь: все делается под солидной вывеской спортивно-оздоровительного лагеря. Когда-нибудь возьмусь, всю шайку-лейку раскрою. И покровители не помогут. Впрочем, ну его к черту, этого Гарибана, лучше скажи, что ты намерен делать дальше?
– Пока отпуск не кончился, попробую устроиться в вечернюю школу или на рабфак. В летчики собираюсь. Да и так учиться надо, знаний не хватает. Особенно это чувствуется в райкоме.
– А тебя отпустят?
– Скандалить придется.
– А не попробовать ли мне в этом деле помочь? Мы с секретарем райкома партии вместе колчаковцев били. Приду и скажу: «Надо помочь парню определиться в жизни. Рано ему в вожаках ходить, пусть прочней на ноги станет». Он человек толковый, поймет. Ну, а с боксом как?
– Бросить, видно, придется. Живут же без него другие?
– А вот это ни к чему! – нахмурясь сказал Сомов. Он не любил, когда о боксе отзывались пренебрежительно. – Будь ты инженером, летчиком, ученым – умение хладнокровно соображать, не поддаваться малодушию всегда пригодится. Бокс не забава, он закаляет волю и делает мужчину мужчиной. Я уже не говорю о состоянии здоровья и духа.
– У меня же не хватит времени, дядя Володя, – возразил Кирилл.
– Хватит, если захочешь. Как ты его сейчас расходуешь?
Кирилл показал тренировочное расписание Гарибана. Сомов с подозрением повертел листок и, надев очки, стал изучать его. По мере чтения он все чаще и чаще хмыкал, наконец с возмущением сказал:
– Прямо на ходу подметки режут! Еще недавно высмеивали, травили: «Кустарщиной-де Сомов занимается, чепуха это – общая физическая подготовка!» А сегодня, без всякого зазрения совести, слизывают, тянут все, что могут, и скоро, наверное, заорут: «Это наш метод! Сомов к нему пристраивается!» А мне и шуметь нельзя: раз считаю такую подготовку наиболее целесообразной, то не должен возражать, если ее в других клубах применяют. Ну и ловкачи!
Возмущаясь, дядя Володя карандашом сделал пометки в расписании.
– Вот тут и тут у тебя пустоватые часы, – сказал он. – Можешь читать и готовиться. Сколько тебе осталось до конца отпуска?
– Недели две. Но я ведь решил не возвращаться, мне нечего делать у Гарибана.
– А ты не у него в гостях, ты на профсоюзные деньги отдыхаешь и тренируешься. У меня скоро будет к тебе просьба: Ян ушел, хорошей замены нет, не выступишь ли от нас на общегородских соревнованиях?
Кирилла развеселила сомовская способность припирать к стене, и он смеясь ответил:
– Вы так запугали, что невольно согласишься.
– Прекрасно! А насчет школы не беспокойся, было бы желание – добьемся.
Глава пятаяВ это утро Ирина Большинцова одна вышла на беговую дорожку. Размахивая шиповками, как школьница сумкой, она задумчиво попрыгала на одной ноге, поддавая камушек, и, доскакав до скамейки, плюхнулась на нее. Видно было, что девушке сегодня не хочется тренироваться, что она чем-то огорчена.
Настроение у Ирины испортилось оттого, что Кирилл, не предупредив ее, бросил все и уехал, словно не было у него тут близкого товарища. «Значит, я ему ничто, – думала она. – Со мной можно и не считаться. Почему я такая невезучая?»
Ирина в раннем детстве потеряла отца – минного машиниста Балтийского флота, а воспоминание о матери вызывало у нее горькое чувство обиды. Мать бросила ее, не оставив даже маленькой фотографии.
Перед отправкой на фронт отцу пришлось отвезти Ирину к бабке Маше – матери флотского товарища Торопыги, проживавшей в Петрограде на Крестовском острове. Старуха нанялась в сторожихи спортивного клуба, в котором после революции никто не занимался. Жила она не в главном здании, а в маленькой сторожке, обогреваемой печкой-«буржуйкой». Ирина любила зимними вечерами смотреть, как разгорается пламя, как стреляют красными угольками сухие дрова. Волны тепла, идущие от «буржуйки», делали сторожку уютной.
Бабка Маша была доброй и незлобивой женщиной. Она добросовестно ухаживала за девочкой: несколько раз в неделю намывала ее в корыте, надевала рубашечки, платьица, которые шила сама, кормила, награждала шлепками за провинности, но не умела приласкать и приголубить, так как сама выросла в приютском доме и всю жизнь скиталась по чужим людям.
Первым ласковым и преданным другом Ирины был сторожевой пес Буян. Вначале девочка боялась его. Лохматый пес пугал ее своим свирепым видом. При виде его она вскрикивала: «Баба, боюсь!» – и плача пыталась убежать, но игривый Буян не отпускал ее: он хватал зубами за подол платьица и рыча тряс головой.
Если девочка останавливалась, пес отпускал ее и начинал лизаться, но стоило ей сделать шаг, как он опять принимался за старое. Это продолжалось до тех пор, пока бабка Маша не прогоняла его палкой.
Однажды Буян отнял у Ирины ее любимую тряпочную куклу и тут же, при ней, начал терзать. Девочка от горя забыла про страх, плача набросилась на собаку:
– Буян, фу!
И пес послушно бросил куклу. С тех пор он стал подчиняться Ирине, всюду бегал за нею, носил игрушки и никому не давал девочку в обиду. Даже если бабка Маша нарочно замахивалась на нее, он угрожающе рычал и гавкал.
Отца Ирина запомнила в последний приезд. Он пришел вместе с Торопыгой и принес большой мешок.
От них обоих пахло табаком и еще чем-то незнакомым, казарменным. Отец подбросил Ирину так высоко, что у нее дух захватило, потом посадил себе на колени, дал большой кусок колотого сахару и спросил:
– Ну, как живешь, девочка-маломерочка? Кто тебя обижает?
– Никто, – ответила она, – за меня Буян заступается. Ты нам привези маму.
– Будет у нас и мама, – пообещал он. – Пусть только война кончится.
В сторожке два дня был праздник. Моряки привезли муки, масла, консервов, чечевицы и половину вещевого мешка подсолнухов. Бабка напекла пирогов и сделала вкусный обед.
Уезжая, два друга оставили в сторожке свои шинели, неношеные форменки, запасную обувь и наказали бабке:
– В случае чего – меняй на продукты, мы, видно, не скоро будем в этих краях.
С гражданской войны вернулся домой только Торопыга, худой, бледный, без левой ноги.
– Вот что от нас двоих осталось, – сказал он Ирине. – Одна душа на костылях ходит. Батьку твоего в степи похоронили. Залп из главного калибра дали, как герою. Вот тебе его нож, часы и боевой орден Красного Знамени.
Передавая девочке вещи отца, Торопыга вытер рукавом фланельки слезы и сказал:
– Не тужи, девочка-маломерочка, проживем.
Матрос недолго отдыхал с дороги. Он был человеком непоседливым и деятельным. Осмотрев эллинги водных клубов, спортивные площадки, кладовые, он возмутился:
– Сколько добра портится! Кого тут ждут? Белобрючников, что ли? Почему народу не дают?
Бабка не знала, что ответить. Торопыга уехал в Смольный и вернулся оттуда веселый.
– Комендантом всего Крестовского острова назначен, – похвастался он. – Телефон ставят. Переселимся в каменный флигель. К лету тут людно будет.
И действительно, вскоре на Крестовском острове стали собираться комсомольцы. Парни приносили ломы, лопаты, а девушки грабли и метлы. Торопыга разводил их по местам и назначал начальников. Одни комсомольцы очищали от мусора и гнилья спортивные площадки, другие заменяли столбы и балки гимнастического городка, навешивали трапеции, канаты, шесты и лестницы, третьи выносили с эллингов лодки, осматривали их, соскабливали смазку, отставшую краску, конопатили, шпаклевали…
Раскрасневшийся Торопыга, нацепив на рукав комендантскую повязку, на костылях вприпрыжку сновал среди работавших, сыпал прибаутками, шутил и распоряжался. Чувствовалось, что он доволен своей должностью.
Летом на Крестовском острове стало шумно. Сюда съезжались парни из всевобуча, спортсмены и спортсменки из разных концов города. Они переодевались тут же на скамейках под деревьями. Одни упражнялись в беге и прыжках, другие поднимали тяжести, третьи метали диски, ядра, гранаты. Тут же занимались гимнастикой, играли в футбол и баскетбол.
Молодые голоса, свистки судей, удары по мячу слышались допоздна.
По утрам на острове было тихо. Сюда забредали лишь бабушки и молодые матери с ребятишками. Они устраивались на скамейках поближе к разрыхленному песку или на траве.
Ирина, оставив Буяна на цепи, бегала поиграть к ровесницам в парк. Часто она с завистью смотрела, как матери и бабушки носят на руках, ласкают и целуют своих детей.
Особенно она завидовала маленькой девочке в желтых туфельках и белых носочках, у которой была молодая и румяная мама с очень добрыми, сияющими глазами. Эта женщина не могла сидеть на месте, она бегала со своей малышкой, играла в прятки и пятнашки, а потом вдруг хватала ее, раскачивала на руках, словно собираясь бросить, и принималась тискать и целовать. А девочка дрыгала ногами и визжала от удовольствия.
Ирине очень хотелось поиграть с этой женщиной и попасть к ней на руки. Однажды она подошла к ней и попросила:
– Тетенька, миленькая, поиграйте немножко со мной… Ну, хоть понарошку, будто я ваша дочка.
Глаза у женщины стали большими, и сияние в них вдруг померкло. Она спросила:
– А у тебя разве нет своей мамы?
– Нет… и папы нету. Я с бабкой Машей и Торопыгой живу.
От этих слов у женщины в глазах блеснули слезы. Она, видно, представила себе, как ее дочка будет просить у чужих людей хоть немного ласки.
– Маленькая ты моя! – горячо воскликнула она. – Зачем же понарошку? Ты ведь тоже моя доченька!
Она схватила Ирину сильными, ласковыми руками, порывисто притянула к груди. Губы у нее были мягкие, от их прикосновения учащенно билось сердце.
Такого счастья Ирина еще не испытывала. Она трепетно прижалась к женщине и замерла на ее груди, боясь шелохнуться.
И вдруг девочка на своих губах ощутила теплые соленые слезы. Они быстро-быстро выкатились из плотно сомкнутых глаз женщины.
В груди у Ирины словно что-то оборвалось, затем горячей волной хлынуло к горлу и так стиснуло его, что она разрыдалась.
Все лето эта милая женщина играла с ней, а осенью куда-то уехала, оставив светлое и радостное воспоминание о себе.
Когда Ирина стала ходить в школу, Торопыга женился на рыжеволосой женщине, стучавшей в канцелярии на машинке. Звали ее Калерией Венедиктовной. Она носила шуршащие платья, говорила томным голосом, а с Ириной она либо сюсюкала: Ирюсенька ты моя, дитюсенька, – либо вытирала невидимые слезы и трагическим шепотом говорила: – Бедная моя сиротка! Если бы не я, кто бы тебя ласкал и лелеял? Я не знаю, как бы ты жила без своей мамы Кали… Я ведь щедрая, из золушки сделаю тебя принцессой, Ирочка.
Она шила Ирине старомодные пелеринки и нацепляла на макушку огромные банты, которые поминутно соскальзывали, мешали бегать, и чувствовать себя свободной.
Ласки ее были неприятны и назойливы. Своей влажной ладонью она обычно гладила девочку по щеке, точно втирала в кожу какую-то мазь, и требовала:
– Не забывай моей доброты, даже матери не относятся к своим детям так, как я. Я всегда буду тебе доброй феей.
Рядом с плаксивой чувствительностью у Калерии Венедиктовны уживались лицемерие и жестокость. Она заставляла Ирину зашнуровывать свои модные ботинки, нагревать щипцы для завивки волос и выносить тазы с мыльной водой. Если девочка делала что-либо не так или расплескивала воду, то наказывалась щипком, да не простым, а с вывертом.
Невзлюбив Калерию, Ирина вела себя как озорной мальчишка. Она научилась свистеть и так тонко, пронзительно визжать, что Калерия затыкала уши:
– Чш-ш! Замолчи, противная девчонка. Люди бог знает что подумают!
В школе Ирина завела себе «памятку пионера» для тайных записей. На первой странице она мельчайшим почерком написала:
«Кого я должна ненавидеть: белогвардейцев и буржуев, убивших папу.
Кого презирать: маму, которая бросила меня маленькой, Калерию за то, что она противная.
Кого любить: папу-героя, бабку Машу и Торопыгу, Буяна, рисование, Васю Конкина».
Вася Конкин – черноволосый и большеротый комсомолец – был вожатым третьего отряда в пионерском лагере. Ирине нравились его озорные глаза, вьющиеся волосы, петушиный басок и отчаянная игра в футбол. Но Конкин этого не замечал. В отряде он одинаково покрикивал на всех ребят, а по вечерам вместе с комсомолками катался на озере и пел песни.
Ночами, когда в парке светила луна, Ирина любила грезить. Пусть Вася не любит ее, пусть считает маленькой девчонкой. Он не знает, что она собирается писать такие картины, которыми все станут восхищаться. Ирина будет много учиться и путешествовать. И на Конкина больше не взглянет; даже если он упадет на колени, она будет горда и холодна…
От этих мыслей глаза у нее влажнели. В полутьме Ирина смотрелась в зеркало, подпоясывала узкой ленточкой сорочку, ходила на цыпочках, похожая на римлянку древних времен, и сочиняла сказки про великую художницу.
Вася Конкин, посмотрев на ее рисунки, говорил:
– Ничего, не вредно рисуешь, для стенгазеты пригодится. Только не надо этой чепухи с мотыльками и цветочками. Ты лучше паровозы или заводы какие.
Ирина рисовала паровозы, но Конкину они не нравились:
– Тут крантика нет. Э-э, а к чему у тебя кулиса прикреплена? Ты бы лучше черчению училась.
После этих разговоров Ирина невзлюбила Конкина. Она вычеркнула его из памятки, перестала рисовать и записалась в кружок авиамоделистов. Конструкторская работа ее увлекла. Вместе с мальчишками она смастерила планер, который на лагерных соревнованиях получил приз за дальность полета.
Всех участников соревнования повезли на аэродром к летчикам. Там в этот день был праздник. На учебных самолетах летчики поднимали в воздух гостей. Ирина расхрабрилась и села в кабину вместе с одним мальчиком.
Десятиминутный полет над аэродромом так понравился ей, что она дала себе слово сделаться летчицей.
Забыв о рисовании, об играх, Ирина всю зиму прилежно занималась математикой, физикой, механикой и, запасясь справками о здоровье, весной пошла сдавать бумаги в Военно-теоретическую летную школу. Но ее даже до экзаменов не допустили. Строгий председатель комиссии сказал:
– Мы не имеем права принять. Вам ведь еще нет пятнадцати лет.
Это был удар, который Ирине нелегко было перенести. На много дней она потеряла аппетит и сон. О летчиках не могла спокойно говорить.
В восьмом классе она записалась в авиатехнический кружок. Она изучила авиационные моторы, знала на «память все типы самолетов и имена знаменитых изобретателей и летчиков.
Осенью девушка пошла сдавать экзамены в осоавиахимовскую летную школу. И опять годы были помехой: шестнадцатилетних не принимали. Что делать? Ирина стремилась к самостоятельной жизни. Она не желала зависеть от Калерии Венедиктовны. Идти на курсы стенографии или остаться в школе еще на два года и потом пойти в университет? Нет, она добьется своего!
Ирина пошла к начальнику аэродрома и стала настойчиво требовать принять ее в мотористы.
Начальник аэродрома, старый летчик Лавров, удивленно приподняв свои выгоревшие на солнце лохматые брови, с недоумением выслушал ее. Потом, хмуро взглянув на худенькую, еще не развившуюся фигуру девушки, сердито спросил:
– А мотор ты видела? Ориентируешься?
– Да, мотор знаю на память, хотите, сейчас все расскажу…
Она уже приготовилась выпалить залпом все, что знала, но Лавров замахал руками:
– Стоп! Трещать о моторе – это одно, а работать – другое. Молода ты, вот что. Подрасти немного.
Ирина, решив, что теперь не только летчицей, но даже и мотористом ей не быть, от горя разревелась. Старый воздушный волк не знал, что делать. Он кричал на нее, уговаривал, давал пить холодную воду – ничто не помогало. Девушка, уткнув голову в колени, безутешно рыдала.
Лавров взмолился:
– Да перестань ты! Вот несчастье на мою голову…
Когда Ирина немного успокоилась, он уже дружелюбно спросил:
– Где твой отец?
– Белогвардейцы убили. Он на бронепоезде воевал за революцию.
– Так, так… Михаил Большинцов, значит? А он случайно не с Балтики?
– Минным машинистом на корабле был, – ответила Ирина.
– Вроде знавал такого. Храбрый, красивый человек был.
Начальник аэродрома озабоченно потер свою бурую от загара щеку:
– Ну что ж, придется, видно, мне над тобой шефство брать. Но смотри – чтоб ни одной слезинки. Не перевариваю сырости. Будешь реветь – выгоню.
Ирина, под присмотром Лаврова, стала работать мотористом аэроклуба. Ей доверили жизнь капризного механизма, который нужно было внимательно выслушивать, перетирать, смазывать, любить. Она столько времени уделяла мотору и так ухаживала за ним, что, когда машина уходила в воздух, ей становилось тоскливо. Почему не она летает на этом самолете, а кто-то другой?
Лавров заметил, как девушка с завистью и обидой, смотрит вслед улетавшим самолетам. Однажды он подошел к ней и сердито сказал:
– Чего надулась? Небось подлетнуть хочешь? Садись в самолет – прокачу.
С этого дня Ирина часто бывала в воздухе. Лавров по-своему обучал ее. Он не признавал ни программ, ни педагогических ухищрений. Он учил ее так же, как учили его двадцать лет назад. Если Ирина делала не то, что нужно было свирепому учителю, то переговорная трубка доносила невероятную брань. Лавров не оборачиваясь выкрикивал в рупор ругательства и клялся, что больше никогда не возьмет ее с собой. Но стоило Ирине удачно выровнять машину, как переговорная трубка начинала уже довольно рокотать:
– Пр-равильно! Теперь левый вираж… Ай да Большинцова! Не девка, а всем парням парень.
И вот наступило четвертое июля. Ирина почти бежит по росистой траве, боясь отстать от широко шагающего озабоченного Лаврова. Запах ромашек перемешивается с запахом бензина. Небо голубое и недвижимое.
Закусив губу, девушка садится в переднюю кабину, чтобы самой вести машину в воздух. Сегодня с ней никого не будет. Лавров машет кургузым пальцем перед самым ее носом:
– Ну-у смотри, если чего нарушишь, лучше на землю не спускайся! Ориентируйся, говорю.
Завертелся пропеллер. От радости Ирина дала такой сильный газ, что мотор залило. Самолет, пробежав несколько метров, вдруг заглох.
Ирина виновато оглянулась. Увидев свирепо машущего руками бегущего к ней Лаврова, она от испуга дала самый невероятный газ… Машина, взревев, почти без разбега ринулась вверх.
Уже с воздуха Ирина увидела своего учителя с поднятыми кулаками и мотористов, радостно махавших ей шапками.
Самоуверенные летчики не раз пытались ухаживать за ней, но Ирина держалась с ними строго. Она ждала не пошловатых заигрываний и приставаний, а большой, неизведанной любви.
Порой девушку охватывала смутная тоска и тревога оттого, что у нее не было близкого друга. «Надо жить полной, настоящей жизнью, – записала она в памятке. – Мыслить, бороться, ненавидеть и обязательно кого-нибудь любить». Но у нее все складывалось не так, как хотелось. Она не встречала ни парней, ни девчат, которым бы могла полностью довериться и раскрыть душу. Жизнь с Калерией Венедиктовной и – нечуткость Васи Конкина приучили ее к недоверчивости и скрытности.
Кочеванова Ирина первый раз увидела в райкоме. От него исходила такая захватывающая и привлекающая к себе энергия, что ей невольно захотелось побыть подольше с ним. Особенно поразили Ирину его голубовато-серые, искрящиеся смешинками глаза и удивительно белые зубы, такие ровные, что на них без конца хотелось смотреть.
Кирилл не замечал ее взглядов, он относился к ней почти так же, как к парням, разве только с меньшей серьезностью. Выслушивая ее стремительную скороговорку о делах на аэродроме, он неожиданно прерывал ее:
– Стоп, пулемет! Отпустить гашетку. Ирочка, нельзя ли короткими очередями?
А когда она заканчивала докладывать, качал головой и, сверкнув зубами, говорил:
– Ну и болтушка!
Он не знал, что девушка умышленно затягивает разговоры.
Став самостоятельной, Ирина рассталась с бабкой Машей и Торопыгой из-за Калерии Венедиктовны, – она переехала жить во вновь построенный дом. Ей дали комнату на мансарде, в окне которой виднелись лишь крыши да фабричные трубы.
Дом походил на букву «П» – два длинных корпуса были соединены в одном конце коротким. Из окна своей комнаты Ирина могла рассмотреть, что делается в окнах другой части дома, так как дворик был узким.
Однажды в одном из окон, тоже выходивших на крышу, Ирина увидела ноги, колыхавшиеся в воздухе. Кто-то там на мансарде ходил на руках и занимался гимнастикой. Лица ей не удалось разглядеть.
«Акробат, видно, живет», – решила она.
И только летом Ирина опознала парня, который жил против нее. В воскресенье он разостлал на крыше тюфячок, улегся и стал загорать. Это был Кирилл Кочеванов. Ирина обрадовалась, ей хотелось крикнуть ему: «Ты тут от труб закоптишься, поедем лучше на взморье!» Но она не решилась. «Еще покажется, что я навязываюсь. Пусть лучше не знает, что я – его соседка, так интересней».
И вот теперь в спортивном лагере ей было тоскливо без Кирилла и ничего не хотелось делать.
«Неужели я всерьез? – размышляла она. – Нет, чепуха, просто привыкла. А он, противный, не мог сказать, поехали бы вместе. Ну что мне тут одной? Друзей особых не предвидится. Ян? Какой он друг?..»
Ирине не нравились такие развязные и самоуверенные парни, как Ширвис. Яну не хватало простоты, чувства справедливости и обычной человеческой доброты. Он всегда стремился оригинальничать: удивлять неожиданными словами и поступками, ни с кем при этом не считаясь.
«Нет, – мотнула девушка головой, – не подойдет».
Ирине вдруг почудилось, что за ней кто-то наблюдает. Повинуясь безотчетному чувству, она обернулась и увидела Кирилла, стоявшего на дорожке с чемоданом.
«Не убежал, вернулся!» – обрадовалась она и крикнула:
– Кирилл, что же ты? Скорей переодевайся, я жду!
– Меня ли? – спросил он.
– Тебя, и очень. Только не воображай, пожалуйста. Просто мне скучно одной бегать к озеру.
