Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
«28 октября.Нас разбудили раньше обычного, приказали собрать вещи, строем повели на товарную станцию, погрузили в теплушки. Нары были сколочены из толстых досок, пахли смолой.
Маневровые паровозы весь день таскали наш состав по каким-то железнодорожным закоулкам. Мы двигались то вперед, то назад и лишь вечером очутились на Рязанской железной дороге. Здесь попали в расписание.
Я успела сходить на переговорный пункт и связаться по телефону с Валиным. Дюдя, оказывается, искал меня и плакал почти два дня, а теперь, когда ему подарили самолет с «мамой», успокоился.
Разговаривая с Борисом, я, конечно, проливала слезы, и он это почувствовал на расстоянии, потому что потребовал:
– Ну, не страдай. Не хлюпай, пожалуйста, носом. Хватит. Тоже мне – солдат. Все улаживается. Есть телеграмма от Кирилла. Слушай полный текст со всей его невразумительностью: «Приземлился зонтике тчк Бродил тундре зпт теперь отлеживаюсь зпт скоро буду летать тчк Целую моих любимых».
Я вдруг почувствовала себя виноватой перед Кириллом. Он, конечно, рассердится, узнав о моем отъезде. Надо ему объяснить, что толкнуло меня надеть шинель и покинуть Дюдю. Я тут же уселась за стол и написала длинное письмо. Думаю, он поймет меня.
До места назначения мы тащились долго, так как стояли чуть ли не на каждой узловой станции и пропускали в Москву эшелоны с войсками, пушками, самолетами, танками..
На девятый день мы прибыли на станцию Н. (учусь сохранять военную тайну). Выстроились на перроне и строем, грохая сапогами по булыжной мостовой, прошли по приволжскому городку. Любопытные жители высыпали на улицу поглядеть на невиданных солдат, из-под шапок у которых торчали косы и локоны.
Нашей казармой стал огромный, спортивный зал. Здесь, среди шведских стенок, баскетбольных щитов, свисавших с потолка колец, турника, шеста и канатов, тесными рядами стояли двухъярусные койки.
Нас разбили на три неравные части. В группу пилотов попали все, кто хоть немного умел летать. Группа штурманов стала самой многочисленной: в нее включили студенток и десятиклассниц. Девчата, имевшие специальное техническое образование, попали в авиамеханики и вооруженцы.
Нам предстоит за три месяца усвоить все то, что в нормальных условиях курсанты военных школ постигают за два-три года.
Вчера был зачитан приказ: всем коротко постричься. И мы не могли ни возразить, ни отказаться. Началась жизнь по уставу, гражданские привычки надо забывать. Наша группа стала военным соединением, частицей воюющих армий, и мы больше не принадлежим себе. Нас могут послать куда угодно и потребовать исполнения любых приказов.
В парикмахерскую многие, конечно, пошли с трагическим видом и, усевшись в кресла, скорбными глазами наблюдали в зеркале, как беспощадно ножницы срезают локон за локоном.
Некоторые девушки, без замысловатых, свойственных только им причесок, стали походить на пухлых младенцев, другие – на растрепанных сорванцов, третьи – на бледнолицых евнухов. Но это не вызывало обычного веселья и смеха. Всем было не по себе. Уборщицы вымели груды светлых, золотистых, каштановых и черных волос, и никто из нас не взял на память ни косы, ни локона. Солдату они ни к чему.
В этот вечер в общежитии было тихо. В назначенный час мы разделись, аккуратно сложили на табуреты свою форму, вскарабкались на койки и улеглись спать. Многие натянули на головы одеяла. Если бы начальство спросило, почему мы так поступили, то был бы один ответ: «Без волос холодно». Но холод тут был ни при чем, просто каждой хотелось уединиться и хоть на минуту побыть прежней Ирой, Наташей, Юленькой. А когда женщина начнет размышлять о суровости жизни, то ей захочется пожалеть себя и хоть чуточку всплакнуть. Услышав справа и внизу сдерживаемые, приглушенные всхлипывания, я тоже укрылась с головой и дала волю слезам.
7 декабря.Получила письмо от Кирилла. Он десять дней пробирался по тундре к своим. Сейчас весел. Еще бы! Получил орден боевого Красного Знамени и представлен к другому. Послала ему поздравительную телеграмму.
13 декабря.Радость! Наши войска под Москвой пошли в наступление. Это я услышала в шесть часов утра в дежурке аэродрома. Взяли города Рогачев, Яхрому, Солнечногорск, Истру. Окружен Клин. Уничтожено много вражеских пушек, танков, минометов. Неужели началось? Мороз стал нашим союзником. Надо привыкать к нему и работать, работать! Тогда скорей попадем на фронт.
Я иду на стужу. Всю ночь буду на ветру, колючем, резком – не продохнуть.
5 января.Почти месяц я не имела возможности сделать запись в дневнике. И сейчас, несмотря на жестокие морозы и вьюги, мы беспрестанно летаем.
Официально считается, что в день мы занимаемся по десять часов, но я торчу на аэродроме или сопровождаю учениц в воздухе не менее полусуток. Сплю в два приема: утром, после завтрака, и вечером, перед ночными полетами.
В Заволжье зима свирепствует, здесь сильные холода и жестокие метели. Тонкий снег порой кипит, взбухает белыми сугробами. В теплых комбинезонах мы неуклюжи, как медвежата. На взлетной площадке я взбираюсь в инструкторскую кабину, а ученица в свою. От холода и ветра набегают слезы, слипаются ресницы, трудно дышать.
– К запуску! – даю команду.
– Есть к запуску!
– Контакт!
Девушка-моторист, дернув за лопасть винта, отбегает в сторону.
Самолет, словно проснувшаяся птица, вздрагивает, встряхивается. Винт, сделав несколько оборотов, вдруг превращается в прозрачный диск.
Стартер взмахивает флажком. Ученица дает газ. Машина послушна. Взревев, она набирает скорость и… мы в воздухе, наполненном колючками, которые режут щеки.
После полетов лица у нас красные, точно их натерли наждаком.
19 января.Мои девушки уже научились самостоятельно делать боевые развороты, змейки, спирали, восьмерки, скольжение на крыло… но все это днем. Ночью без меня они еще боятся летать.
В темноте летчицу всюду подстерегает опасность. Первые звезды как бы дрожат, они словно плавают в густо подсиненной воде. От этого ориентиры смещаются, они не там, где были днем. Очень трудно выйти на посадку, рассчитать во мгле расстояние до земли.
У меня в часы ночных полетов нервы напряжены. Всем своим существом я стараюсь уловить малейшие изменения в положении самолета, в вибрации его корпуса, в шуме мотора. Надо быть наготове, чтобы вовремя устранить надвигающуюся опасность.
Скоро нам придется наблюдать за молодыми пилотами с земли. Они полетят по кругу с начинающими штурманами. Вот где будет волнений!
8 марта.В нашем соединении нет ни одного мужчины. Все должности – в командира полка, начальника штаба, политработников, инженеров, вооруженцев – занимают женщины. Я получила звание лейтенанта и командую звеном – экипажами трех самолетов.
По ночам мы летаем бомбить «вражеские объекты»– костры, разведенные на полигоне. Вначале бомбы были учебные, из цемента, сейчас вооруженцы подвешивают под крылья настоящие. За ночь мы гасим все костры, хотя мажем порой безбожно.
Здесь бывают такие бураны, что нас поднимают по боевой тревоге. Мы цепочкой бежим на аэродром, увязая в сугробах, пробиваясь сквозь снежную муть. По нескольку часов боремся за целость самолетов. Снег слепит глаза, забивается в волосы, в ноздри, тает на щеках, покрывает ледяными корками брови. И ничего нам не делается. Мы так закалились, что двадцатиградусный мороз считаем теплой погодой.
Валин молодчина. Он прислал мне к восьмому марта маленькую посылку, в которой я нашла флакон духов, отпечаток Дюдиной руки и старенький сапожок с сильно ободранным носком. Сапожок сохранил запах моего сыночка.
В шутливой записке Борис посоветовал: «Повесь сапожок в кабине самолета. Он будет служить амулетом, ограждающим тебя от грозного взгляда начальства, всяких зол, волнений и неприятностей».
Но я не вняла совету, мне жаль вывешивать сапожок в промерзшей холодной кабине, я боюсь, что из него выветрится Дюдин дух.
Кирилл поздравил меня телеграммой. Он опять воюет.
10 марта. Мы все подавлены свалившимся на нас несчастьем. Погибли четыре подружки. Сегодня мы их хоронили в промерзшей, окаменелой земле.
Метеорологи предсказывали хорошую погоду. Последняя тренировочная ночь действительно выдалась теплой и безветренной. Только из проталин поднимался легкий туман и повисал кисеей над полями.
Мы летали в зону эскадрильями, чтобы отработать групповые упражнения. После них нас должны были отправить на фронт.
Все шло хорошо. Начинающие штурманы показали, что их не страшит ночная мгла, что они безошибочно умеют пользоваться приборами. И вот когда оставалось только строем вернуться на аэродром и совершить посадку, погода внезапно испортилась: поднялся ветер и закрутилась поземка.
Видимость стала такой плохой, что трудно было определить, где земля, а где вихрящийся снег. Некоторые штурманы, потеряв ориентиры, не нашли аэродрома.
Я приземлилась благополучно, то же самое сделали и мои ученицы, а во втором звене девушки заблудились: они сели не на аэродроме, а в сугробы на поле, и оттого, что не рассчитали расстояния до земли, разбились.
Еще не добравшись до фронта, мы начинаем терять подруг. Смерть всегда потрясает. Вернись мы на несколько минут раньше, они были бы живы».
Часть вторая
Глава семнадцатаяШубник одним из первых освоил «харрикейны». Осеннее происшествие, когда товарищи с презрением отвернулись от него, заставило лейтенанта изменить свое поведение. Теперь он старался не выделяться в среде пилотов: с неприметных меньше спросу.
Летая в новой эскадрилье, которой стал командовать Кочеванов, Шубник больше не покидал ведомых в бою, так как знал, что одиночки гибнут, каким бы мастерством они ни обладали.
Теперь с ним в паре летал не Стебаков, а худощавый сержант с тонким девичьим станом. Звали его Федей Чмутиным. Этот юноша, недавно прибывший из военной школы, восторгался выправкой своего ведомого и его умением щегольски носить летную форму. Он подражал Шубнику, даже перенял у него манеру щелкать каблуками.
Пилоты, посмеиваясь над Федей, спрашивали:
– И от фрицев так же будешь бегать, как он?
Чмутин сердился и говорил, что все это выдумки завистников. Шубник лучше других владеет «харрикейном» и умеет драться без потерь. Не зря же ему орден дали.
– Потерей станешь ты, – уверял его Стебаков. – Слушай старослужащих. Даю хороший совет: как заметишь, что Шубник высшим пилотажем стрекача задает, не увязывайся за ним. Ищи своих, прицепляйся к ним и не отставай. В группе не погибнешь. Это уже проверено.
– Сплетни! – горячась, возражал сержант. – Шубник умнее многих, он сам остается целым и других выручает.
– Ну-ну, жди от него выручки, поплатишься.
Весной, как только засветило солнце, гитлеровцы стали совершать массированные налеты на Мурманск. Они посылали к порту одновременно десятки самолетов. Советские истребители старались перехватить их на подступах. Завязывались невиданные в Заполярье воздушные сражения.
В одном из таких боев под Мурманском Шубник почувствовал резкий удар по машине. В то же мгновение сильным ветром чуть не сорвало с него шлемофон. Поняв, что сбит фонарь кабины, Шубник укрылся за лобовым стеклом и огляделся.
Несколько пуль угодили в приборную доску, на полу поблескивали мелкие осколки стекла. Боли пилот не ощутил, но его трясло. Какая-то жилка билась под глазом. Смерть пронеслась от него в нескольких сантиметрах. Он не мог унять дрожи.
Самолет свалился на правое крыло. Усилием воли Шубник выровнял его и решил сообщить о происшедшем комэску. Но от испуга у него пропал голос.
– Шубник, что с вами? – окликнул его Кочеванов. – Почему оторвались от группы?
Это вывело Шубника из оцепенения. Набрав полную грудь воздуха, он хрипло доложил:
– Снарядом сорвало фонарь… разбиты приборы. Прошу разрешения выйти из боя.
– Если драться не можете, выходите, – ответил комэск и приказал сержанту: – Чмутин, прикройте ведущего!
Сержант видел, как «харрикейн» Шубника свалился в крутое пикирование, но не сумел быстро повторить маневр и пошел ему вслед с запозданием. Когда он вышел из пике, то потерял из виду подбитый самолет.
Чмутин вновь набрал высоту, чтобы разыскать напарника. И тут случилось невероятное: на взлете к нему вдруг пристроился желтоносый «мессершмитт». Он шел крыло в крыло – так близко, что сержант заметил, как носатый гитлеровец ухмыльнулся и показал ему язык.
«Чего это он? – недоумевал Чмутин. – Псих какой-то!»
Сержанту было невдомек, что гитлеровец хитрит, отвлекая его внимание от немца, подкрадывавшегося снизу. Чмутину хотелось поскорей отделаться от этого нахального типа. Он стал соображать: какой же применить маневр, чтобы зайти противнику в тыл?.. И в этот момент сержант почувствовал, как самолет его затрясся, словно его снизу принялись долбить пневматическими молотками…
Шубник сразу заметил, как за чмутинским «харрикейном» увязались рыскавшие над заливом «волки». Он мог бы огнем отсечь того, который устремился в атаку снизу, но, боясь привлечь к себе внимание беспощадных противников, прижался ближе к земле и, дав форсированный ход, стал уходить к сопкам.
«Сегодня не обвинят, – успокаивал он себя. – Я ведь подбит в бою. Чмутин – разиня, он должен был не отрываться от меня».
«Волки», расправясь с неопытным, растерявшимся сержантом, ринулись догонять чадивший «харрикейн». Они поняли, что он не может развить полную скорость.
Шубник, беспрестанно ворочавший головой, вскоре увидел погоню. «Ах, гады, за мной идут!» Не зная, что предпринять, он толкнул сектор газа за защелку, надеясь выжать из «харрикейна» все, что тот может дать, но скорость повысилась не намного. «Волки» настигали, они уже были близко.
У каждого летчика в запасе всегда есть несколько вариантов выхода из опасных положений. Шубник выбрал наиболее простой: «Если сделать неожиданный вираж, немцы на такой скорости проскочат. Зенитная батарея близко, я успею уйти под ее защиту».
Он так и поступил. «Волки», не ожидая подобного маневра, по инерции проскочили вперед, а когда развернулись, чтобы преследовать «харрикейна», их вдруг встретила стена разрывов.
Гитлеровцы не хотели рисковать. Сделав противозенитный маневр, они отвалили в сторону и улетели на запад.
«Сегодня ты ушел, но в следующий раз собьют, – стал уверять себя Шубник. – Разумным людям нельзя воевать на тихоходах, когда в небе рыщут асы! На «МИГи» и «ЯКи» тебе в ближайшие месяцы не попасть. Почему бы не воспользоваться положением подбитого? Ведь еще не известно, что скажут о гибели Чмутина. У Кочеванова зоркие глаза, он мог приметить, что ты опять не сделал попытки прикрыть ведомого. Очутишься в штрафниках. Лучше вывихнуть руку или ногу. Поврежденный самолет всегда может скапотировать. Ты убьешь двух зайцев: останешься «безлошадным» и попадешь в госпиталь. А если самолет загорится от удара о землю? Тоже есть выход: можно в воздухе истратить все горючее до последней капли».
Он скосил глаза на уцелевший бензомер. Горючего оставалось немного, бензин, видимо, вытекал.
Лучше, конечно, садиться с сухими баками. Так будет естественней: не дотянул и сел как мог.
Задумав разыграть неудачную посадку на плохо управляемом самолете, Шубник миновал знакомые сопки, набрал высоту и летал до тех пор, пока не израсходовал весь бензин. Мотор стал давать перебои и вскоре остановился. Наступила тишина, лишь воздух тонко свистел, обтекая самолет.
«Ну, теперь пора. Планируя, дотянусь до аэродрома и плюхнусь на заснеженное поле». Шубник попытался выпустить шасси, но колеса не выходили из пазов: гидросистема оказалась разбитой. Это обрадовало его: «Тем лучше, посажу на фюзеляж!»
Казалось, что он всё учел и рассчитал, даже представил себе то место, куда сядет, – край аэродрома, покрытый волнистыми сугробами. Снег мягкий, сильно не покалечишься. Все же руки дрожали, и он ощущал в себе холодный сосущий страх, гнавший пот. Пот струился у него по лицу, по рукам, по всему телу.
Прицелившись к краю аэродрома, Шубник, планируя, пошел на снижение. И тут вдруг чутьем много летавшего летчика почувствовал, что у «харрикейна» появились какие-то тормоза, что он не дотянет до намеченных сугробов. Надо выбирать другое место, но какое? Рядом ров, за ним выглядывающие из-под снега, скалы… сосны… мелколесье на болоте. Мотор уже не потянет. Его не запустишь, – баки пустые. Что делать?..
«Харрикейн», скользнув по макушкам сосен, влетел в мелколесье и, сбивая сухие деревца, понесся вперед. Его размашистые крылья, зацепившись за крепкие сосенки, с тягучим треском надломились, машина развернулась, подняла тучу снежной пыли…
Шубник, напрягший мускулы в ожидании удара, не удержался на сиденье… Вылетев по инерции из кабины, он несколько раз перевернулся в воздухе, упал на торчавший из-под снега валун и покатился по твердому насту.
Его нашли в бессознательном состоянии – с переломом рук и ног. Из разбитого носа вытекала тоненькими струйками кровь, а сомкнутые веки дрожали.
Глава восемнадцатая«3 июня. Наши самолеты укрыты под деревьями. Их крылья и фюзеляжи осыпаны белыми и розовыми лепестками отцветающих вишен, яблонь, слив, груш. Мы живем не в блиндажах и землянках, как думали в Заволжье, а в небольших, очень опрятных, выбеленных мелом домиках.
Спим на пуховых подушках и на хрустящих, чуть ли не накрахмаленных простынях. Местные жительницы очень сердечно относятся к нам.
Где-то невдалеке протекает Дон, но мы его пока видели только на карте.
Марина Раскова получила какое-то новое назначение, о котором нам ничего не говорят. Прощаясь с нами, она загрустила. Мы ведь ее детище.
Командовать остаются две Евдоши: одна – рослая, властная – командир полка. Другая – полная, по-матерински заботливая, с добрым сердцем – комиссар. Девушки меж собой зовут ее «мамкой».
Наш полк называется Ночным бомбардировочным. Он уже фронтовой, но боевых самолетов нам не дают. Будем воевать на учебных. На их фюзеляжах белеет пометка «У-2», поэтому нас всюду зовут «удвашницами».
Штаб дивизии прислал к нам мужчин-офицеров, воевавших в этих местах. Они должны показать, как действовать в создавшейся обстановке. Мы, оказывается, многому еще не обучены: не умеем летать в слепящем свете прожекторов, ориентироваться на местности, занятой противником, садиться на замаскированную площадку.
Со мной летает штурманом юная и миниатюрная студентка, наш левофланговый – Юленька Леукова. Когда ей страшно, она молчит и лишь глазами просит простить за слабость. Мне нравятся эти чистые, честные глаза, не умеющие ничего скрывать. Если Юленька надевает летный комбинезон и казенные сапоги, то как бы становится еще меньше ростом. Про нее наши шутницы говорят: «Под крыло пешком ходит». На вид не девушка, а подросток с большими глазами. Приметив ее, высоченный усач капитан, которому я была по плечо, сокрушенно надвинул фуражку на глаза и сказал товарищу:
– В детские ясли попали. Слез не оберешься и валерьянку бутылями запасай. Куклы, а не летчики! Кто вас выдумал таких?
– Видно, тот, кто пожалел хвастунов мужчин, – ответила я ему.
Он сделал удивленное лицо: как это понять?
– Полезней было бы на таких самолетах воевать не нам, слабым существам, а храбрым и самоуверенным усачам. Не так ли? – спросила я.
Он перемигнулся с товарищем и смеясь сказал:
– У вас несколько гиперболизированы представления о храбрости усачей. Нам вместо валерьянки пришлось бы выдавать в тройной порции спиртное. Трезвым на такой этажерке с расчалками не полетишь. Вы действительно отчаянный народ. Разрешите пожать руку.
Больше разговоров о женской слабости не возникало. Мужчины, не отдыхая, учили нас находить переправы и укрепленные позиции противника, а мы старались быть, прилежными ученицами, постигали, как надо вырываться из зенитного огня и из цепких лучей прожекторов.
Когда девочки несколько освоились с фронтовой обстановкой, присланных офицеров отозвали. Теперь мы обходимся без мужчин, все делаем сами и ждем боевого приказа.
19 июня.Вот, наконец, получен приказ. Первой летала на ночную бомбежку Евдоша Большая. После нее – командиры эскадрилий. Лишь на третью ночь задание получили и мы с Юленькой. Нам надо было слетать на территорию, занятую противником, найти разрушенную шахту и поджечь немецкую автобазу, расположенную по соседству.
Еще засветло мы изучили район по карте, затем вместе с техниками проверили мотор, бензобаки, расчалки, рули, приборы.
Действие замков мы испытали до подвески бомб, но на этом не успокоились, а остались наблюдать, как вооруженны будут закреплять под крыльями «фугаски» и «зажигалки».
В назначенный час я вывела самолет на старт и, получив разрешение на вылет, со всеми предосторожностями покатила вперед, оторвалась от земли и, развернувшись, легла на заданный курс.
Тьма еще не опустилась на землю, – на западе, захватив край неба, боролся с надвигавшейся мглой пурпурный свет заката. Мало-помалу, меняя оттенки, полоса угасающего света сузилась, стала походить на щель и внезапно погасла.
Я рассталась с видимыми ориентирами и, погруженная в ночную тьму, повела самолет вслепую.
Воздух, как вода в море, неспокоен. С бомбовой нагрузкой ты острей ощущаешь его колебания, течения и провалы.
Минут через десять внизу замелькали огни. Сверху показалось, что там, в извилистой линии окопов, тайно курит не менее роты солдат. Цигарки то разгорались, то гасли.
«Фронт, – поняла я. – Стреляют из пушек».
Надо подняться выше, сейчас вспыхнут прожекторы. Каждая пуля опасна, у нас на «ПО-2» нет даже тонкой брони.
Мы предельно насторожены. Но вокруг не видно разрывов, и прожекторы не загораются. Нас либо не видят, либо не хотят обстреливать. Чудеса!
Минут через пятнадцать в тихом тылу противника мы начинаем кое-что различать на земле: тускло блеснувшее озеро, печные трубы выгоревшего поселка, полуразрушенную вышку шахты…
Где-то здесь, правей, у длинного каменного склада, должна быть автобаза с замаскированными бензобаками.
Сбавив газ, я делаю полукруг, а Юленька, перегнувшись через борт, вглядывается во мглу.
Внизу что-то вспыхнуло – не то фара, не то фонарь. Огонь светился не более десяти секунд, но Юленька успела разглядеть всё, что ей было нужно.
– Здесь, – тронув меня за плечо, сказала она. – Заходи на цель со стороны вышки. За складом штук тридцать машин. Стоят рядами.
Я завершаю круг и, выйдя на цель, устремляюсь вниз, как на салазках. Ветер свистит в расчалках. Юленька наготове. Вот самолет дрогнул, освободясь от груза, и потерял равновесие. Я даю газ и, выровняв машину, набираю высоту.
Снизу донесся гул разрывов. Степь озарилась отсветом. Длинные тени заметались по ней и пропали.
– Есть! – радостно сообщила Юля. – Попали!
Я оглянулась и увидела растекающееся бурное пламя. Видимо, горел бензин. «Так вам и надо! – подумала я. – Теперь будете получать и мои гостинцы».
22 июня. Оказывается, испытывая и щадя нас, начальство из дивизии выбирало для женского полка не очень значительные объекты противника, почти не оберегаемые зенитным огнем. Не чувствуя опасности во время бомбежек, мы стали дерзко, а порой лихачески нападать на противника. Планируя над ним, бомбы сбрасывали с малой высоты. И вот за это вчера поплатились: с боевого задания не вернулись Люба и Вера.
Мы напрасно ждали их до утра. Они уже никогда не вернутся: сгорели в воздухе. Сегодня настроение ужасное. Но мы не испугались, нет. На опасный объект, над которым были сбиты наши подруги, полетят четыре самолета. Мы смешаем с землей зенитки и прожекторы противника.
28 июня.Я так устала, что могу уснуть стоя, лишь бы прислониться к чему-нибудь.
Нам очень трудно. Противник всей своей махиной пошел в наступление. Он не щадит ни своих солдат, ни техники, ни мирного населения. За Доном горят города, деревни, сады и посевы. Дым и пыль застилают солнце и клубятся так высоко над степью, что не дают нам снизиться для бреющих полетов.
Гитлеровцы во многих местах наводят переправы через Дон. Мы должны помешать им, но это самые опасные ночные полеты. У Дона много прожекторов. Мы словно попадаем в толстостволый огненный лес, наполненный грохотом разрывов зенитных снарядов. Здесь надо метаться, лавировать, беспорядочно падать, притворяясь сбитой. Иначе не обманешь противника, не пробьешься к дели.
Гитлеровцы уже узнали, что против них действует женский авиационный полк. Они нас называют «ночными ведьмами, летающими на кофейных мельницах», в листовках грозятся жестокой расправой. Видно, наши «мельницы» им изрядно портят нервы.
Впрочем, чего хвастаться. Мы не в силах сдерживать натиска гитлеровцев. Советские войска с боями откатываются на восток. Мы тоже покидаем свой обжитой аэродром. Техника же переброшена почти за сотню километров. Когда это кончится?
От бабки Маши и Бетти Ояровны давно нет писем. Как там Дюдя?
17 июля.Ой, как нехорошо на душе, когда с воздуха видишь дороги, забитые беженцами, отступающими войсками, плетущимися в степи измученными быками, коровами, ягнятами. Все это вместе с клубами пыли движется на восток. Мы не имеем даже часа покоя. Днем надо доставлять приказы войскам, потерявшим связь, помогать артиллеристам корректировать стрельбу, а ночью – бомбить переправы, эшелоны на железных дорогах, подбрасывать окруженным боеприпасы, продукты и медикаменты. И при всем этом у нас беспрестанно меняется место базирования. Летишь, надеясь отдохнуть, а тебе говорят, что надо перебросить на новый аэродром техников, вооруженцев, грузы.
Я уже научилась спать где придется: в кабине, в сарае, на голой земле. И все же не высыпаюсь. В голове все время шумит. Приходится глотать пирамидон и лепешки с колой и еще каким-то снадобьем.
Моему штурману Юленьке немного легче, она иногда хоть в воздухе может вздремнуть. Впрочем, и ей сейчас не до сна. Днем за нами стали гоняться истребители – разведчики противника. Они норовят захватить врасплох и сбить. Приводится глядеть в оба.
Сегодня была тяжелая ночь. Мы летали бомбить переправу, потом большак, по которому двигались гитлеровские автоколонны с войсками и снарядами, а утром меня послали в тыловой склад за взрывателями для минеров.
Когда я вернулась на свой аэродром, там уже заканчивалась переброска на новое место базирования. В заднюю кабину самолета столько напихали полкового имущества, что Юленька с трудом протиснулась в узкую щель.
Приглядываясь к карте и незнакомым ориентирам, мы летели на юго-восток. Вдруг из-под облака ринулся на нас желтобрюхий «мессершмитт». Обстреляв нас, он метеором пронесся мимо.
Зная, что зеленоватый камуфляж «ПО:2» поможет мне затеряться над зеленью садов, я круто пошла на снижение.
«Мессершмитт» еще раз кинулся на нас, и я почувствовала сотрясающий удар. Попал, но куда?
Изменив направление, я пошла над садами почти бреющим полетом. «Мессершмитт» потерял нас: он кружил над другим местом.
– Вытекает бензин! – закричала у моего уха Юленька. – Бак пробит.
Мотор давал сильные выхлопы. Каждую секунду бензин мог вспыхнуть. Я решила идти на посадку и приказала штурману:
– Как приземлимся – выскакивай, не задерживайся!
Впереди меж фруктовых деревьев виднелась прогалина, поросшая травой, пестревшая цветами. На ней кое-где торчали шесты-подпорки. Крыльями я их могла задеть. Но другого выбора не было. Убрав газ, я почти плюхнулась на прогалину. Машина, сшибая с ветвей сливы и яблоки, по инерции прокатила еще метров пятнадцать и, зацепившись за подпорку, остановилась под высокой грушей.
Соскочив на землю, мы с Юленькой подкатили самолет в тень широких ветвей дерева и стали озираться: где же вражеский истребитель?.
Немецкий истребитель, видимо, не заметил нашей посадки – он кружил восточней. К нам едва доносились звуки подвывающего мотора. Но вскоре и они стихли.
Я оглядела сад с его отяжелевшими деревьями, усыпанными плодами, белые, желтые, красные и синие головки цветов, обрызганные горячим маслом и бензином, вытекавшим из нашего самолета, и почувствовала, как у меня закружилась голова.
Мы отчаянно устали. Не говоря ни слова друг другу, я и Юленька повалились на землю и, уткнувшись носами в траву, наслаждались запахами полевой свежести, мирным покоем и жужжанием пчел, копошившихся в цветах.
Мотор нашего самолета, охлаждаясь, потрескивал. Слабый ветерок едва шевелил листья, и ажурные блики солнца колыхались, словно золотистые тонкие сети.
От внезапной тишины, ласкающего тепла и воздуха, напоенного медовыми ароматами сада, я словно потеряла сознание: провалилась в блаженный сон, в котором теряешь ощущение своего тела.
Нас разбудила высокая старуха, с надвинутым на глаза платком.
– Ой, лишенько мое! Шо з вами зробилось?.. Живы ли? – тормоша то меня, то Юленьку, с тревогой спрашивала она. А когда мы подняли отяжелевшие от сна головы и, сняв шлемы, тряхнули волосами, принялась причитать: – Ой, милые! Да такого никогда не було… Я думала, хлопчики. Захожу съесть грушку. Вижу: яки ж то самолет? Оба льотчика лежат, и мотыльки над ними вьются… якись немец, злыдень, подбил чи сами сомлели?
От жары у нас пересохло в глотках. Юленька с трудом объяснила, как мы очутились в саду, и стала расспрашивать: нет ли поблизости воинской части?
– Тю, до нас солдаты редко ходят, – ответила старуха. – Всё по степу пылят. Людям не до фрукты теперь. Я зараз… тильки до Гали дойду. Зъешьте трошки грушек. Такой фрукты, как наша, в Москве ни за какие деньги не купишь.
На наше счастье, в совхозе действовал телефон. Мы связались со штабом дивизии, и к нам выехала ремонтная летучка технарей.
В ожидании помощи мы вымылись у колодца и уселись в тени под деревом. Женщины принесли нам два арбуза, меду и белых лепешек. Они окружили нас и жалостливыми глазами смотрели, как мы жадно едим.
– И сколько вас таких курносеньких воюет?
– Много, целый полк.
– И все на стрекочах?
– Нет, у нас есть и другие, они бомбы подвешивают.
– И шо – з бомбами вам не страшно?
– Как не страшно, мы такие же люди, как все.
– А хлопцы где?
– Мужчин в наш полк не берут, без них обходимся.
– Вроде як у нас, – заметила высокая старуха, – на все село дед Митрий да Васька Колченогий. Ни тпру ни ну! И с начальством погуторить некому.
– Тут брешут, шо немец, як скаженный, и скачет, и едет, и летит. Врут или правда? Вам ведь сверху видно?
Наши ответы не успокаивали их. Женщины прослезились, – им не хотелось оставаться у немцев и страшно было трогаться с места.
Вскоре на «летучке» примчались техники соседнего истребительного полка. Осмотрев наш «ПО-2», они пообещали:
– Через два-три часа полетите. С бензобаком только возня, а остальное – пустяки. Не такие дыры латаем.
Техники не хвастались, – они оказались умелыми лекарями. Через два с половиной часа наш самолет был выведен в поле и заправлен. Мы попрощались с погрустневшими женщинами, благодарно пожали руки технарям и полетели дальше».
