Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
Вернувшись с патрулирования, Кочеванов пошел к умывальнику, сооруженному на краю аэродрома среди березок. Сняв шлем и реглан, Кирилл с удовольствием стал ополаскивать пригоршнями воды разгоряченное Лицо и шею.
Не успел он взять полотенце, висевшее на суку кривой березки, как появился вестовой. Солдат принес посылку – небольшой фанерный ящик, обшитый деревенским полотном.
– Вам, товарищ капитан. Видно, шефы прислали.
У Кочеванова руки были мокрые, посылку принял Хрусталев. Любопытствуя, старший лейтенант приблизил ящик к уху и встряхнул: не забулькает ли вино? Но никакого бульканья не послышалось.
Вытираясь, Кочеванов взглянул на адрес и удивился:
– Полевая почта жены, а почерк не ее.
От Ирины двадцать дней не было писем. Почувствовав недоброе, Кирилл не стал вскрывать посылку при всех, он прошел к еще не остывшему самолету, сел в кабину и там некоторое время размышлял: «Что стряслось? Почему не сама отправляла посылку? Видно, подругу попросила. Но почему та поставила не ее фамилию, а свою: Михнина Н. А.?»
Не спеша он вскрыл посылку и, увидев ее содержимое, ощутил холодящую пустоту под ложечкой. В фанерном ящичке аккуратно были уложены письма и фотографии, которые он посылал Ирине на фронт, детский башмачок с ободранным добела носком, пудреница, флакон одеколона и толстая клеенчатая тетрадь.
«Сбили, – понял он. – Ее уже нет в живых». День словно померк.
Письмо он нашел в тетради. Оно было каким-то испятнанным, точно его писали под дождем. Чернила на некоторых строках растеклись.
«Дорогой Кирилл Андреевич! – писала незнакомая летчица. – Вы, конечно, не раз обругали нас за то, что не отвечаем. Но мы не могли иначе, всё надеялись.
Простите за почерк и пятна, – не могу сдержать себя, пишу и плачу. Мы очень любили Иру, а я больше всех. Девочки поручили мне написать Вам все, как было. Ждать больше бессмысленно.
Это произошло в субботу. Ирина вылетела на своей «восьмерке» со штурманом Юленькой Леуковой. Они должны были выйти на цель раньше других и отвлечь внимание противника, чтобы мы могли напасть. Они сделали это, не жалея себя. Когда мы подлетали, то издали увидели, что прожекторы со всех сторон схватили «восьмерку» и не выпускали ее.
Мы поспешили на выручку, стали сбрасывать бомбы на зенитные батареи и прожекторы. И тут я заметила, как загорелась в воздухе «восьмерка» и резко скользнула в сторону…
Ирине удалось сбить пламя и на какое-то время исчезнуть в темноте, но вскоре дальние прожекторы опять схватили ее, и мы увидели, как «восьмерка» стала падать…
До сих пор не можем сообразить: отчего местность озарилась сильной вспышкой – от взрыва бомб или от удара самолета о землю? Клава Зябликова уверяет, что она в этот момент разглядела спускавшиеся парашюты. Но ей, наверное, померещилось, потому что никто больше не видел ни «восьмерки», ни парашютов.
Днем начальник штаба сама летала на разведку, но нигде даже обломков самолета не нашла.
В следующие ночи, мстя за Ирину, наши девочки делали по пять-шесть вылетов и бомбили так, что зарево видно было за тридцать километров. Но разве этим вернешь Ирину?
Только через две недели девочки позволили мне написать Вам письмо и отослать Иринины вещи, которые я припрятала.
Если Вы будете чувствовать себя одиноко, пишите нам. Вы обрели верных друзей, мы готовы сделать для Вас все, что сделали бы для Ирины. Не убивайтесь. Ею можно только гордиться. Она жила, как песня, – весело, красиво, и погибла геройски.
Желаем Вам боевого счастья. Крепко жмем руку.
С приветом от всего полка
Наташа Михнина».
Если бы Кирилл умел плакать, слезы облегчили бы его душу. Но слез не было. Темный туман застилал глаза. Казалось, сердце перестанет биться. Оно только болело, и эта щемящая боль была невыносима.
Почему он не вызвал ее в Заполярье? Пусть бы жила в какой-нибудь комнатенке, как многие жены летчиков. Думал, что в эвакуации будет лучше, безопасней, а вышло по-иному. Он не учел ее характера. Здесь могли бы видеться каждую неделю, и главное – Ирина осталась бы жива. Почему же он выбрал разлуку? Всё надеялся: мол, встретимся еще, наверстаем свое, у нас впереди длинная жизнь. Ян был прав: летчик не ждет благ от будущего, он живет тем, что дает день, и борется за это, пока стучит сердце.
«Как мало дал я ей радости, – терзал себя Кирилл, – не было у меня той щедрости души, какой обладала она. Порой поступал так, словно в мире существует нечто более ценное, чем человеческое тепло и сама жизнь».
Вернувшийся с патрулирования Ширвис подбежал к самолету Кочеванова, чтобы сообщить о сбитом корректировщике, но, увидев потемневшее горестное лицо Кирилла, с тревогой спросил:
– Что случилось?
– Беда, – ответил Кирилл, – непоправимая. – Он не мог подавить дрожи губ. – Я получил… На, читай.
Пока Ширвис читал письмо, Кочеванов не отрывал взгляда от товарища, словно надеялся, что тот отыщет в нем хоть что-нибудь обнадеживающее. Он видел, как лицо Яна суровело, ноздри раздувались и на скулах заходили желваки.
Ян, понимая, чего ждет от него Кирилл, пряча глаза сказал:
– Может быть, она жива. Попала в плен… Всякое бывает.
Кирилл медленно покачал головой и отвернулся.
Других доводов у Яна не было. Его потрясла гибель Ирины. Он чувствовал, что в нем закипает ярость.
– Тебе скоро вылетать на патрулирование? – спросил он, стараясь казаться спокойным. – Позволь заменить тебя? Я доложу начальству.
– Не надо. Я сам хочу посчитаться с ними. Не бойся, не зарвусь. А вот, если подобьют, тогда Димку., мальчишку не забудь.
Лицо у Кирилла стало жестким.
– Можешь не сомневаться, – сказал Ян.
Глава двадцать втораяКогда загорелось крыло самолета, Ирина броском, резким скольжением загасила пламя.
Лучи прожектора продолжали шарить по небу. Круглые жерла прожекторов сияли внизу. Лес огненных стволов, уходивших в облака, преграждал путь назад.
От яркого света, ударившего в глаза, летчица на мгновение ослепла, потеряла ориентиры. Она так управляла самолетом, что создалось впечатление, будто «ПО-2» падает подбитый.
Прожекторы один за другим погасли. Стало темно, невозможно было различить, где кончается мгла неба и где начинается черная масса земли.
Бензин, видно, вытек из пробитого бака. Мотор чихнул несколько раз и заглох.
Выровняв машину, Ирина стала планировать, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть на земле.
Слева то и дело возникали багровые вспышки, похожие на зарницы. Но свет разрывов бомб не освещал землю под самолетом.
Ирина выстрелила из ракетницы. Огненный шарик, помчавшийся к земле, осветил скошенный луг, кустарники на краю леса.
– Застегни ремень!.. Держись! – крикнула летчица штурману Юленьке Леуковой.
При посадке Ирина напряглась, ожидая резкого толчка, но удержаться не смогла: она ударилась обо что-то головой и потеряла сознание…
Большинцова пришла в себя от плача Юленьки.
– Товарищ лейтенант, очнитесь! – упрашивала та. – Сюда могут прийти немцы.
Кругом было темно. Ирина лежала на земле. Она тронула саднящий лоб и почувствовала липкую влагу. Ныло плечо, в голове стоял звон.
– Надо сжечь самолет и уходить, – требовала Юленька. – Здесь где-то лес…
Ирина поднялась, разыскала ракетницу и выстрелом из нее подожгла свой старенький «ПО-2».
Вытекавший бензин, видимо, залил крыло и фюзеляж, потому что накренившийся самолет разам вспыхнул и запылал, осветив все поле.
Взявшись за руки, летчицы побежали в сторону темневшего леса. Их тени были огромны, лохматы.
До леса оставалось немного. И вдруг всё залило каким-то неживым белым светом. Это взлетели осветительные ракеты. Мятущиеся тени исчезли, словно провалились под землю. Летчицы упали и прижались к жнивью, чтобы их не заметили… но уже было поздно: к ним бежали солдаты.
Ирину и Юленьку схватили несколько рук и поволокли к шоссейной дороге, а там бросили в кузов грузовой машины под ноги автоматчикам, сидевшим на скамейках.
До утра летчиц продержали в сыром погребе, а когда рассвело – повели на допрос.
К погребу сбежались любопытные солдаты. Всем хотелось взглянуть на «ночных ведьм». Пленницы шли сквозь толпу по узкому проходу и думали, что их сейчас разорвут. Но рослые солдаты, потрясенные тщедушным видом «ведьм» и их бледными окровавленными лицами, молчали. Только когда пленницы выбрались из толпы, солдаты как бы опомнились: принялись хохотать и что-то выкрикивать вслед.
На допросе Ирина и Юленька старались вести себя так, словно были в шоке и еще не оправились от него. В сущности, так это и было на самом деле. Они не прикидывались, всё происходило помимо их воли. Несчастье как бы перестало быть для них несчастьем. Если расстреляют – пусть! Они не упадут на колени, не будут выпрашивать пощады.
Офицер, который вел допрос, вскоре потерял терпение и начал кричать на Ирину. Но и это ни к чему не привело: она понуро молчала, а Юленька, стремясь удержать слезы, закусила губу. Глаза у нее стали влажными и скорбно-круглыми.
Вид у пленниц был столь беспомощный, что штабному офицеру вдруг стало стыдно, он раздраженно приказал солдату вытолкать летчиц из помещения и при этом добавил:
– Раус!
Ирина учила в школе немецкий язык. Она поняла – офицер выкрикнул слово «вон».
В соседней комнате «ночных ведьм» ждали репортеры. Летчиц поставили у русской печки и при ослепительных вспышках принялись фотографировать. Через переводчика репортеры пытались взять у них интервью, но русские летчицы отказались отвечать.
Под дулами автоматов их вывели на улицу и посадили в закрытую тюремную машину, с железным полом и такими же стенами.
Поздно вечером, уже в штабе армии, Большинцову и Леукову вновь стали допрашивать…
Ирина не запомнила, что у них выпытывали. В закоулках памяти остались лишь смутные обрывки тягостной ночи.
* * *
Через две недели летчицы попали в Германию. Эшелон остановился в каком-то тупике. Вскоре послышался собачий лай и резкие выкрики:
– Вайтер! Шнеллер… шнеллер!
Распахнулись двери вагонов. Из тьмы высовывались руки, они хватали за что попало, стаскивали ничего не видящих женщин на землю и толкали в строй…
Освоясь с темнотой, Ирина разглядела огромных овчарок, полицейских и надзирательниц в черных пелеринах с островерхими капюшонами.
Всех прибывших женщин построили в колонну и повели по скользкой, размякшей дороге.
Шли они долго, не видя во мгле ни домов, ни деревьев, словно накрыл их плотный и черный туман.
Миновав высокие ворота, колонна остановилась в проходе между длинными приземистыми зданиями, похожими на склады. Здесь началось томительное ожидание: передних через каждые десять – пятнадцать минут куда-то пропускали небольшими партиями. Что там с ними делали, никто из пленниц не знал. Злобные, как псы, надзирательницы не давали выйти из строя.
Наконец очередь дошла и до Ирины с Юленькой. Надзирательницы пропустили их за колючую проволоку к бане, но раздеваться заставили перед входом.
Пленницы продрогли на холоде. Сняв с себя верхнюю одежду, многие вновь набрасывали на плечи ватники и оставались в сапогах.
– Всё скидывай догола! – хрипло приказывала большелицая, сутулая женщина в клеенчатом переднике. С тех, кто замешкался, она грубо срывала одежду, а если пытались сопротивляться, то ударом в грудь валила на землю, стаскивала сапоги и бросала их в общую кучу.
– Неужели русская? – ужаснулась Юленька. – Вот скотина!
Стараясь не попадаться большелицей на глаза, Ирина с Юленькой увязали свою одежду в узлы и хотели с ними проскочить в предбанник, но им преградила путь надзирательница в пелерине. Она ногой выбила из их рук одежду и, хлестнув плетью, толкнула вперед.
В предбаннике с двух сторон стояли парикмахерши и санитарки. Они бесцеремонно хватали входивших за волосы, усаживали на табуреты и, зажав в руке пряди, коротко срезали их большими ножницами. Стригли, как овец, неаккуратно, лесенками. Затем санитарки прямо на голову выливали две ложки зеленого мыла, перемешанного с какой-то вонючей дезинфицирующей мазью, и приказывали втирать в кожу.
Мыло растекалось, щипало глаза. Многие не видели, куда нужно идти. Скользили, падали на цементный пол. Их пинками вталкивали в душевую, где из труб под потолком непрерывным дождем лилась вода. Вода была едва теплой, она не смывала с покрытого пупырышками тела зеленое мыло.
Из душевой Ирина с Юленькой прошли в раздевалку. Там их старой одежды не оказалось. Вместо нее банщицы выдавали застиранные сорочки, грубые полосатые платья, рваные косынки, поношенные чулки с двумя веревочками-подвязками и башмаки с деревянными подошвами.
Из бани их строем повели в карантинный блок. Во мгле едва вырисовывались очертания бараков. Под деревянными подошвами скрипел шлак, которым была усыпана земля. Неуклюжие башмаки хлябали на ногах, то и дело сваливались. Вдоль ржавой колючей проволоки цепочкой горели огни. На столбах виднелись угрожающие надписи с черепами и скрещенными костями.
В бараке пахло карболкой, нары высились в три этажа. Ирина с Юленькой забрались на самый верх. Здесь лежали засаленные, тощие матрацы, набитые соломенной трухой, и грубые дерюжные одеяла. Не было ни подушек, ни простынь.
Не раздеваясь, сунув лишь под матрацы башмаки, чтобы в головах было хоть какое-нибудь возвышение, они улеглись спать.
Спали недолго. Когда появилась последняя партия мывшихся в бане, военнопленных разбудили и погнали в соседнее отделение барака, приспособленное под столовую.
Скамеек на всех не хватало. Многие уселись вдоль стен на полу.
– Ахтунг! – закричали немки.
– Встать! – по-русски рявкнула костистая рябая женщина.
Ирина узнала ее: эта была та большелицая, которая стаскивала у бани одежду.
На небольшой помост поднялась старшая надзирательница, или – по-лагерному – «оберауфзерка», от немецкого слова «ауфзеерин». Брезгливо оглядев всех, она начала выцеживать слова, едва приоткрывая густо накрашенный рот. Востроносенькая пугливая полька торопливо переводила фразу за фразой:
– Заключенные не имеют никаких прав… Они обязаны беспрекословно подчиняться надзирательницам, капо, блоковым… За неповиновение – штрафной блок, карцер, лишение одежды и пищи. За нападение на должностных лиц и побег – порка на аппельплаце и смертная казнь…
– Старостой блока будет Хильда Циппман, – представила старшая надзирательница широкобедрую, длинноносую немку с недобрым взглядом тусклых глаз. На полосатом платье у нее был нашит зеленый треугольник – знак уголовниц. – В помощницы, – надзирательница кивнула на большелицую, – назначается Манефа Дубок. Они обе отвечают за ваш внешний вид и порядок в бараке.
Когда «оберауфзерка» ушла, Хильда Циппман вместе с большелицей вывели женщин на плац и начали обучать, как нужно повязывать косынки по одному образцу, как держать ровную линию строя, как приветствовать лагерное начальство.
В концлагере «Дора» заключенные обязаны были носить «винкеля» – матерчатые треугольники. Зеленые винкеля выдавались уголовницам, черные – проституткам, лиловые – за религиозные преступления, желтые – евреям, красные – политическим.
Русским выдали красные лоскутки материи и приказали пришить их к платьям. Но никто из женщин не сделал этого, так как разнесся слух, что военнопленные не носят винкелей.
На утреннем «аппеле» – перекличке и осмотре – «ауфзерки» возмутились:
– Почему не нашиты винкеля?
Из строя вышла недавняя секретарша военно-полевого суда Надежда Еваргина, учившаяся на Фридическом факультете, и, отчетливо выговаривая немецкие слова, потребовала:
– Мы настаиваем, чтобы к нам относились, как подобает относиться к военнопленным. По международному праву нам обязаны оставить военную форму и знаки различия.
Лицо старшей «ауфзерки» побагровело.
– У вас нет никаких прав, вы можете только просить! – крикнула она. – Марш в барак! Через пятнадцать минут быть на месте с винкелями.
Военнопленные ушли, но в бараке не стали пришивать лоскутков, а сговорились настаивать на своих правах. Через пятнадцать минут они все возвратились на аппельплац без винкелей.
– Вот как? Упорствуют? – удивилась «оберауфзерка». – Всех оставить без обеда. Из строя до ужина не выпускать.
Она ушла, а с военнопленными на плацу остались самые злобные надзирательницы. Они не позволяли ни переговариваться, не шевелиться в строю.
Выглянувшее солнце не обогревало. Оно было холодным по-зимнему. Провинившихся продолжали держать на пронизывающем ветру.
Чтобы хоть немного разогнать кровь, Ирина напрягала и ослабляла мускулы, шевелила пальцами ног в башмаках и все же не могла унять дрожи во всем теле.
К вечеру еще больше похолодало. Пошел секущий дождь, превратившийся в ледяную крупу.
Пленницам даже не разрешали повязать косынки на шее. «Ауфзерки» ходили вдоль строя и били по рукам.
Вскоре холод пронял и надзирательниц: они по очереди стали бегать в теплую дежурку полицейских и на пленниц уже не обращали внимания.
Чтобы как-нибудь согреться, наказанные били башмак о башмак, хлопали руками, растирали озябшие колени и плечи. Весь строй заколебался, сотни деревянных подошв застучали по затверделой чугунной земле.
К штрафплацу сбежались посмотреть на русских «балерин» свободные от дежурств эсманы, штубовые, гестаповцы. Они выкрикивали непристойности и зубоскалили.
В лагерь возвращались полосатые рабочие команды. Уставших лагерниц умышленно проводили мимо штраф-плаца. И русские, чтобы не казаться несчастными, запели осипшими голосами «Варшавянку»:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Это было не пение, а скорей скандирование. Но припев зазвучал громче, потому что его подхватили все:
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ.
Это всполошило «ауфзерок». Они сбежались к штрафплацу и принялись орать:
– Штилль!.. Аббрехен!
И, пустив в ход дубинки, погнали наказанных в карантинный барак.
В этот день русские не получили ни обеда, ни ужина. Но голодными они не остались. О сопротивлении «ротармеек» узнал весь лагерь. Женщины разных национальностей тайно передавали в карантинный барак хлеб, галеты, пригарки каши, которые они наскребли в котлах на кухне.
Глава двадцать третьяВ чубановский полк позвонил по телефону адъютант комдива и передал приказ генерала: капитанам Кочеванову и Ширвису в семнадцать часов в парадной форме явиться в базовый клуб моряков для встречи с главой английской миссии.
Не понимая, зачем их вызывают, Кочеванов и Ширвис надели парадную форму и на катере отправились в Полярное.
Малый зал базового клуба моряков был украшен флагами союзников и цветами. В фойе расхаживали длинноногие, похожие на цапель, чины английской миссии в черных одеждах, расшитых серебром и золотом. В их приветствиях и поклонах чувствовалась чопорная торжественность. Переводчики, подражая дипломатам, говорили приглушенными голосами.
Но вскоре пришли командиры кораблей, с обветренными лицами и громкими, хриплыми голосами. Обстановка сразу изменилась: послышался смех, разноязыкий говор. Запахло ромом, крепким табаком.
Когда все приглашенные уселись на свои места, на трибуну поднялся глава британской миссии – сухощавый старик, с вытянутым лицом и сильно развитой нижней челюстью. Рядом, слева и справа, стояли поджарый английский офицер и Зося Валина.
Офицер почтительно развернул перед стариком кожаную папку, и тот заговорил каким-то булькающим голосом. Острый кадык ходил по его тощей и чуть красноватой шее, как поршень. Зося переводила:
– По приказу моего короля я имею великую честь вручить ордена русским морякам и летчикам, отличившимся в борьбе с общим врагом народов Великобритании и Советского Союза, защищавшим в море транспорты с военными грузами. Надеюсь, что этот высокоторжественный день в северных широтах укрепит дружбу между двумя великими странами…
– Мы теперь с тобой попали в сферу высокой политики, – шепнул Ян Кириллу.
После короткой речи и двух гимнов, исполненных оркестром, англичанин стал выкликать фамилии награжденных. Но он так невнятно произносил их, что Зосе приходилось повторять. Моряки и летчики подходили к столу, поджарый офицер вручал им коробки с медалями либо крестами, а глава миссии поздравлял, пожимая руку.
В фойе тем временем появились столы с закусками и стойка с винами, за которой стоял расшитый золотом буфетчик с английского флагманского корабля. Стульев не было.
– Угощение а ля фуршет, – объяснила Зося. – Накладывайте в тарелки, что вам понравится, а я закажу двойные порции рома.
– Н-да, здесь не засидишься и хозяев не разоришь, – сказал Ширвис.
Кирилл стал наполнять тарелку разнообразными крошечными бутербродами, а Ян пошел помогать Зосе. Они принесли три фужера рому и сифон с сельтерской.
– За что пьем? – спросила Зося.
– Первым делом – за полученное серебро, его смочить полагается, – сказал Кирилл.
– Это не просто серебро, а высшее отличие в английской королевской авиации – крест «Ди-эф-си», – пояснила Зося. – Не держите их в коробках, давайте я вам повешу.
Приколов на кителя английские награды, Зося сказала:
– А они вам идут. Пьем за кавалеров высшего ордена королевской авиации!
Они чокнулись. Зося, понизив голос, предложила:
– За серебро выпьем только по глотку, а за то, что пока в тайне, остальное.
Мужчины подчинились. Но Ян, отпив глоток, потребовал:
– А теперь выдавай тайну, иначе заставим всё допивать одну.
– Но это военная тайна.
– Ничего, мы тоже люди военные.
– А никому прежде времени не проболтаетесь?
– Ни-ни! Честное пионерское, – поклялся Ян.
Заставив мужчин сблизить головы, Зося зашептала:
– В наградном отделе нам сказали, что вы оба представлены к званию Героя Советского Союза. Поэтому англичане и ухватились за ваши фамилии. Ясно? Теперь давайте выпьем за золото.
Они выпили до дна.
– По такому случаю надо бы добавить.
– Нет, – сказала Зося. – Здесь на этом и кончим.
– Как кончим? – возмутился Ян.
Но Зося была решительна:
– Довольно. Лучше пойдемте на концерт в большой зал, а потом поужинаем в офицерском клубе. Я взяла на вас талоны.
– Ну что ж, Кирилл, подчинимся? – спросил Ян.
– Я ведь на пьянство не горазд, – попытался возразить Кирилл.
Но Ян подхватил его под руку и потянул насильно:
– Пойдем, неудобно сегодня хандрить.
Они втроем прошли в большой зал клуба. Там для почетных гостей и награжденных были отведены два передних ряда. Когда Кочеванов с Ширвисом проходили на свои места, в зале вдруг приветственно поднялись английские летчики. Они стояли, навытяжку до тех пор, пока Кирилл с Яном не уселись.
– Это что за номер? – недоумевал Ширвис.
– Я уже сказала: летчики, награжденные. «Ди-эф-си», пользуются особым почетом, – шепнула Зося. – На вас и девушки поглядывают со всех сторон.
– Девушки – не новинка, – не без хвастовства сказал Ян. – А вот когда перед тобой надменные британцы встают, это кое-чего стоит. Приятно лорда навытяжку поставить.
– Ну, лорды навряд ли встанут, – возразил Кирилл. – Здесь поднялись свои ребята – механики и пилоты, которые вместе воевали. Видно, захотелось приятное нам сделать. Я их понимаю.
И Кирилл приветственно помахал рукой английским летчикам. Те в ответ заулыбались и жестами стали показывать, что крепко пожимают руки.
После концерта Зося взяла Кирилла под руку и спросила:
– Кого из наших девушек пригласить на ужин?
– Зачем? – не понял он ее.
– Чтобы тебе не было скучно.
– Не надо. Я уверен – Ира не погибла. Буду ждать ее.
– Жди, пожалуйста. Но разве это мешает поболтать, приятно провести время? Нам ведь на жизнь отпущено не много лет. Повторить не дадут. Или ты в монахи записался?
– Не записался, Зося, но хотелось бы без соблазнов. Так будет верней.
– У тебя преувеличенное понятие о верности, – недовольно заметила она. – Ты, конечно, меня презираешь?
– Тебя? Нет. Есть натуры, которым всё дозволено. Не знаю только, выигрывают ли они от этого. Честно говоря, я не понимаю ваших отношений с Яном. С кем ты останешься после войны?
– Еще не известно. Но если я вернусь к Борису, то без надрыва и стенаний. Ведь мое останется при мне? Он будет обожать меня за то же, за что обожал прежде. А у тебя, по-моему, взгляды старомодные. Летчик с постным лицом схимника – неприятное зрелище.
– Проняла, сдаюсь, – чтобы не ссориться с Зосей, поднял руки Кирилл. – Приглашай, но из таких, которые в первый вечер на шею не кидаются. И предупреди – танцевать не умею, веселить не буду.
– А я позову Марию Николаевну. Она вроде тебя, ждет своего Кузю и на других внимания не обращает.
– Во! Такая по мне.
– Зря сдаешься, – упрекнул его Ян. Ему не понравились возражения Зоей. – Я бы на твоем месте еще крепче держался. Ирина стоит этого, не чета другим.
– Кому это другим? – не без угрозы поинтересовалась Зося.
– Всяким разным, – отшутился Ян. – Кирилл знает, о ком я речь веду.
– Меня, надеюсь, не касается?
– Нет, боже упаси! Ты же неприкасаемая.
– Да. В этом ты убедишься… и не позже одиннадцати часов.
– Твои слова надо понять, как наказание? – спросил Ян.
– Наоборот – поощрение для добродетельных, – сверкнув глазами, ответила Зося.
Мария Николаевна оказалась белокурой толстушкой. На ней было такое же темно-синее платье военного покроя, как у Зоей, с серебристыми интендантскими погонами.
– Я очень рада посидеть с вами в столь торжественный день, – сказала она. – Зося Антоновна обо всем меня предупредила. Наши убеждения сходны, Кирилл Андреевич. Можете даже не занимать меня. Мы с вами просто будем добрыми друзьями, которых война неожиданно свела в Заполярье.
У Марии Николаевны был ясный и веселый взгляд. Она казалась предельно естественной. В ее поведении не наблюдалось ни чопорности синего чулка, ни жеманства застенчивых девиц, ни наигранной бесшабашности Зоей. Ничего искусственного. Она даже не подкрашивала губы. От нее веяло опрятностью и еще чем-то материнским. За столом сразу создалась дружеская и какая-то домашняя обстановка.
Мария Николаевна расставила вино и закуски по-своему, затем стала намазывать маслом хлеб, делать бутерброды, обильно уснащать их кружочками сочного лука и приговаривать:
– Это чтобы цинга не одолела.
После каждой выпитой рюмки она заставляла закусывать.
Ян с Зосей при ней не пикировались. И Кирилл старался быть покладистым. Мария Николаевна ему нравилась своей простотой и удивительной душевностью.
В порыве уважения он неловко поцеловал ей руку у запястья. При этом сильно смутился.
– Чего вы так покраснели? – спросила Мария Николаевна.
– За всю жизнь я впервые целую руку, – признался он. – У нас это почему-то считалось позорным. Теперь вижу, что был идиотом.
– Никогда не стыдитесь добрых порывов. Было бы ужасно, если бы люди не умели выражать их.
Зосе явно было скучно. В одиннадцатом часу она вдруг поднялась и, стараясь быть вежливой, сказала:
– А сейчас мы попросим мужчин проводить нас в общежитие и… отправиться к себе на аэродром. Пароход отходит в одиннадцать двадцать.
Чувствовалось, что она зла на Кирилла и Яна. Зося не так собиралась провести этот вечер.
