Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
«16 июня.Я только что вернулась из больницы. Ой, как нелегко рождается человек! Все тянулось очень долго – почти сутки. В конце было трудней всего. Хорошо, что я умею терпеть.
– Мальчик, – сказала пухлолицая фельдшерица.
И тут же раздался его громкий, требовательный плач.
– Ого, горластый, богатырем будет!
Мне показали его уже вымытым и запеленутым. Он был розовым и сморщенным от крика, но я все же разглядела в нем черты Кирилла и запомнила голос.
Никогда не забуду это ощущение неимоверной усталости и… блаженства. Но длилось оно недолго. Вместе с чувством радости и неизведанного покоя зародилось новое чувство – тревоги и беспокойства за крохотную, такую дорогую для меня жизнь.
Это чувство, наверное, не покинет меня никогда.
Я спала долго. Меня разбудили и сказали, что пора кормить ребенка. Он требовательно кричал, хотя еще не понимал, что ему нужно.
Я сунула в его открытый плачущий ротик сосок набухшей груди… и мальчик вдруг умолк. Он инстинктивно задвигал губами, крошечными десенками и принялся сосать.
Пей, мой птенчик, пей, моя радость!
19 июня.Кирилл ответил на мое письмо телеграммой. Он рад сыну, советует назвать его Димой. Ну что ж, имя неплохое – Димка, Дмитрий Кириллович Кочеванов. Я уже вижу его большим, рослым, плечистым.
28 июля.Думала ли я, что обладаю такой чуткостью? У Димки только опускаются уголки рта, а я уже догадываюсь, чем вызван плач. Я чувствую каждое его желание и разбираюсь почти во всем, что творится в его тельце, точно оно мое. Впрочем, так оно, конечно, и есть.
Он теперь сосет с жадностью и, оберегая грудь, чтобы ее у него не отняли, кладет крошечную ладошку и шевелит пальчиками. На них малюсенькие прозрачные ноготочки, которые едва ощутимо царапают.
Он еще ничего не понимает, окружающий мир исследует ртом, ручонками, ножками, спиной. В глазах не светятся мысли – одна синь.
Радость, гнев, каприз Димка выражает криком. Вопит громко, во всю силу легких.
Кричи, пусть они у тебя будут объемистыми и сильными!
Вот он насытился, я вижу, как набухают отяжелевшие веки. Сейчас он уплывет в безмятежный сон и отвалится от груди. Я прижимаю к себе родное тельце, и… к сердцу подкатывается такая нежность, что хочется разреветься. Неужели все матери такие сумасшедшие?
Никогда прежде я так не радовалась здоровью, как теперь. Оно необходимо ему.
17 августа.Каждое утро я умываю Димку чуть теплой водой. Мою ручки, личико, протираю глаза ваткой., Маленький человечек должен быть опрятным. Гуляю с ним в садике не менее шести часов. Кормлю пять раз в сутки. Мне кажется, что молока ему мало. Хочется угостить чем-нибудь вкусненьким. В консультации разрешили давать фруктовый сок, прибавляя каждый день по две капельки, как птичке.
Сок мы добываем из черной смородины. Скоро Димка будет съедать целую ложечку. Богатырь!
Я делаю с ним гимнастику. Развожу, сгибаю и разгибаю ручки. Налаживаю дыхание, массирую. Он должен быть сильней папы.
Как приятно распрямлять малыша, слегка потягивая и поглаживая его!
15 сентября.Димка заметно подрос, прибавил больше двух килограммов. Он уже показывает характерно любит лежать запеленутым. Умеет самостоятельно переворачиваться со спины на животик.
Теперь, когда он сосет грудь, то часто отрывается, к чему-то прислушивается и поглядывает по сторонам. С ним надо разговаривать тихим и ласковым голосом, резких звуков он не любит.
Димка уже тянется к игрушкам, но сжать в руках их не умеет. Когда он здоров и сыт, то барахтается в постельке, пускает слюнки-пузырьки, гукает и издает еще какие-то смешные звуки. Это и журчание ручейка и пыхтение зверюшки.
У него уже есть какие-то свои огорчения. Мальчишка может неожиданно заплакать. Я беру его из кроватки и прижимаю к груди: Димку надо утешить и согреть. Материнская ласка ему нужна не менее пищи, солнышка и свежего воздуха. Без нее ему трудно расти.
13 октября. Димка учится держать в руках игрушки. Это нелегкая работа для малыша. Надо проявить большую настойчивость, чтобы удержать скользкую погремушку. Но когда он захватит ее пальчиками, то победно трясет. Попалась наконец!
Уже пора учить глупышку всему тому, что должен знать маленький человечек. Он немного понимает меня. Если я грущу, он кривится и готов заплакать, но стоит мне щелкнуть языком и заговорить с ним, – начинает широко улыбаться.
Выразить невозможно, до чего прелестны при улыбке его глазенки, губы, ямочки на щеках.
С работы был звонок. Мой декретный отпуск слишком затянулся, требуют выходить на работу. С кем же я оставлю Димку?
16 октября.Ура! Бабка Маша сама напросилась в няни. Ей не житье у Калерии. Я понимаю старушку и поэтому сказала: «Живите у меня хозяйкой. Вы мне – мама». За Димку я рада, у него будет заботливая бабушка.
Оказывается, и Зося родила мальчика. Я ее видела в садике с няней и младенцем. Она очень злится на Бориса за то, что он не позволил сделать аборта. Ей не хотелось возиться с ребенком.
– Время не такое, – сказала Зося. – В Польше уже война. Скоро бомбы посыплются и на Ленинград. Мы не имеем права рожать детей.
Как можно корить себя за то, что на свете есть родное существо, маленькое доброе сердечко?
22 ноября.Я подкармливаю Димку, не даю сосать грудь. Он ошеломлен – плачет, сердится, выплевывает кашу. Потом все же покорно, как птенец, раскрывает рот и глотает. А на щечках дрожат горькие слезки.
Мне очень жаль его, но я не могу ездить домой каждые четыре часа. В аэроклубе у всех двойная нагрузка. Летают и зимой. Меня, как кормящую мать, привозят и отвозят на легковушке.
Утром вместе с бабкой Машей и тепло укутанным младенцем, я спускаюсь на улицу, укладываю Димку в саночки и оставляю их гулять в садике до обеда. Бабушке трудно подниматься с ним в мансарду.
В обеденный перерыв мчусь на машине, разыскиваю их, спешу с Димкой наверх, усаживаю его в креслице и целую свежие, раскрасневшиеся щечки. А он уже показывает свой мальчишеский характер – отворачивается, недовольно смотрит в сторону: «Вот еще надумала целоваться!»
Димка теперь охотно глотает подогретую кашу и даже ложечку рыбьего жира.
Сегодня, когда я кормила его, вдруг почувствовала, что ложечка прикоснулась к чему-то твердому. Оказывается, прорезался первый зубик.
19 февраля. Я сильно запустила записи, нет свободной минуты.
Димка окреп, весит девять килограммов. Не сын, а сынище!
Мы уже давно носим штанишки, а сегодня сменили вязаные башмачки на кожаные. Правда, без каблуков. Каблуки нам еще не полагаются.
Я теперь с ним разговариваю при одевании, умывании, игре и во время еды. Отвечать он еще не может, но очень хочет. Иногда явственно произносит «Да-дай», Понимает слова «нельзя», «спи», «мама», «бабушка», «киса».
Димка умеет складывать кубики и за едой пытается проявить самостоятельность: зачерпнет ложкой супу или кашки, но сует ее в ротик неправильно – опрокидывает по пути. Он злится, что ложка попала в рот пустой, но упорно продолжает ею орудовать, пока не добивается своего. За едой он так измажется, что без смеха невозможно на него глядеть. Но смеяться громко нельзя, – Димка обидчив.
30 марта. На улице страшные вьюги, малыша не вынесешь. Он играет дома.
Димка уже знает название многих предметов. Научился самостоятельно стоять, держась за край кроватки. Игрушки поднимает не приседая, как прежде, а нагибаясь.
Меня он зовет «Ия», бабу Машу – «буба», а себя «Дюдей».
2 мая. Сегодня я писала письмо Кириллу. Дюдя ползал на коврике. Вдруг он поднялся и, растопырив ручки, пошел ко мне, покачиваясь. Я затаила дыхание, боясь, что он шлепнется и ударится обо что-нибудь, а потом от радости обезумела: схватила его и стиснула в объятиях. А он нисколечко не испугался, наоборот, стал вырываться. Ему понравилось ходить самостоятельно.
Жажда движения захватила Димку. Он толкается упругими ножками, пока я надеваю ему чулки. У него даже пальчики ног шевелятся от нетерпения скорей ступить на пол. Скоро малыш будет бегать».
* * *
Диме шел второй год, когда Ирина, забросившая было дневник, вновь взялась за него.
«Как быстро пролетело время! Кирилл уже закончил училище, – записала она. – Вместе с Яном он будет служить в Заполярье. В Ленинграде они пробыли три дня.
Курсантская жизнь заметно повлияла на обоих. Ян выглядел подтянутым и более выдержанным, а Кирилл словно перенял у него частицу бесшабашности. Без шутки и усмешки – ни шагу.
В синих галифе и габардиновых гимнастерках цвета хаки, которые носятся с шиком бывалых летчиков, рослые и плечистые, они привлекали внимание девиц и женщин. Еще бы – летчики!
О трудностях предстоящей жизни на севере Кирилл говорил как о пустяках, не заслуживающих внимания. И не понять было, в шутку ли он так рассуждает или всерьез.
Мне показалось, что опасность новой профессии пробудила в нем повышенную жажду ко всем радостям жизни: его тянуло в Эрмитаж, на балет, к Петергофским фонтанам и просто на взморье.
Я взяла отпуск и все эти дни жила в каком-то круговороте, чтобы дать возможность Кириллу наслаждаться всем, к чему его влечет.
Дюдя первое время не желал признавать отца. Он даже обиделся на него: какой-то незнакомец вдруг схватил на руки да еще подбросил вверх. Как тут не расплакаться! Ни за какие посулы он больше не хотел идти к Кириллу. И лишь позже, когда пригляделся и почувствовал в нем благожелательного друга, стал припрыгивать, сидя на коленях, показывая, что ему опять хочется взлететь к потолку. Такого доверия у него еще никто не вызывал.
– Видно, в родителей пойдет, летчиком будет, – определил Кирилл.
Калерия уехала в Железноводск лечиться. Чтобы оставить нас одних, бабка Маша с Дюдей перебрались жить на Крестовский остров. Мы к ним ездили только в гости. Все остальное время бродили по городу: посещали выставки, музеи, заходили в парки, сидели в кино. Обедали где придется: на поплавке, у бабки Маши, в павильоне, а ужинали в буфетах театров. Иногда встречали Яна. Он проводил вечера с какими-то незнакомыми девицами.
Уже начались белые ночи. Мы, как все влюбленные, простаивали на Неве у призрачных мостов и у парапетов недвижимых каналов. Спать ложились поздно.
Затихавший город словно уплывал куда-то… и цепь времени для нас обрывалась. Приближение новой разлуки вызывало грусть, похожую на жажду. Думается, ну что может дать человек человеку, кроме своего тепла? И тут же хочется ответить: а что может быть восхитительней этого! Видимо, надо меньше страдать и грустить, пока есть возможность радоваться.
Сегодня для меня жить – значит существовать для моих дорогих. Мне хочется быть для них очень доброй. Доброта – вот стимул жизни!
Европу все больше и больше захватывает круговорот войны. Радио чуть ли не каждые два-три часа передает тревожные вести о победном продвижении фашистской армии во Франции. Все дороги там забиты беженцами.
– Всякая война для нас, матерей, безумие, – сказала я Кириллу. – Но когда наступит время, я сделаю все, что потребуется от меня, и даже немного больше.
Увидишь!
– Вот уж ни к чему! – возразил он. – Воевать должны мужчины.
Расставаясь, мы условились: если он в будущем году получит жилье, то я обязательно переберусь в Заполярье и найду себе дело по душе».
Глава четвертаяПрошла еще одна зима. Ирина внимательно следила за газетами, с тревогой слушала радиопередачи, и все же война для нее началась неожиданно.
Безмятежным казалось то воскресное утро, когда она поехала с Димкой на Карельский перешеек. Там, на даче невдалеке от Финского залива, жили Валины.
Борис обрадовался им.
– Наконец-то собралась! – с укором сказал он. – Третью неделю ждем. У меня шампанское прокисло.
А Зося, целуя, пожаловалась:
– Не привыкла я к дачной жизни, скучища ужасная. Идем хоть прогуляемся, а то надоело здесь за забором.
День выдался солнечный, но прохладный. Ветер порывами дул с моря, вздымая на пляже песчинки. Позагорать с ребятами не удалось, решили пойти к горе, поросшей кудрявыми соснами.
В низине под горой ветер не ощущался. Здесь под березками, ольхой и елями росли фиалки и кое-где уже распустились ландыши.
Ирина с Зосей начали собирать эти нежные и пахучие цветы. Среди болотистого мха и сгнивших прошлогодних листьев жемчужно-белые пупышки ландышей выглядели весенним чудом. А запоздалый синий подснежник походил на диковинного мохнатого зверька. Даже его толстая ножка была густо покрыта мягкой шерсткой.
Молодые матери, увлеченные цветами, не заметили, как их малыши, охотившиеся на крошечных лягушат, добрались до канавы и там, стремясь поймать в лейку водяного жука, влезли в воду.
Зося рассердилась на своего мальчишку. Поймав его за ворот, она потребовала:
– Сейчас же выброси эту гадость!
Мальчишкам нужно было сменить промокшие чулки и ботинки, пришлось возвращаться на дачу.
В поселке играли патефоны. В садиках и на полянах веселились подвыпившие компании. Какой-то белобрысый мужчина, надев на голову венок из желтых одуванчиков, так отплясывал под гармошку «Синий платочек», что звенела земля, из-под каблуков летели камушки. Женщины хлопали в ладоши и подпевали.
В этом небольшом поселке на Карельском перешейке еще никто не знал, что прошедшей ночью на пограничные города Советского Союза напали фашистские танки и авиация. Бомбы и снаряды обрушились на спящих мирных людей.
Валины узнали обо всем лишь после обеда, когда Борис включил радиоприемник. Разрумянившееся после еды благодушное лицо его сразу как-то поблекло и словно осунулось. Ссутулясь, он нервно начал протирать платком очки и сказал:
– Грянуло! Эта война будет нелегкой… и не скоро кончится. На немцев вся Европа работает. Давайте потихоньку собираться в город.
Зося заупрямилась:
– Я никуда не поеду. Может, Ленинград уже бомбят, а здесь никто не тронет. Кому нужен этот паршивый поселок?
– Хорошо, я не настаиваю, – согласился Борис, – Если тебе здесь лучше, оставайся. Но мне обязательно надо позвонить в институт. Уверен, что уже началась мобилизация.
Нахлобучив на лоб шляпу, Валин отправился на почту звонить по телефону, а Зося стала укладывать чемоданы.
В этот день их жизнь как бы переломилась: окончилась ее безмятежная полоса и началась тревожная.
Ночью приехал институтский «пикап». Зося, забыв о своих недавних словах, потребовала разбудить ребят и немедля двинуться в путь.
К Ленинграду они подъехали на рассвете. Город уже принял военный вид: в розовом небе застыли серебристые аэростаты воздушного заграждения, похожие на головы огромных слонов, на пустырях под маскировочными сетями скрывались зенитки.
В Новой Деревне на перекрестке стоял милиционер в каске, с противогазом и винтовкой. Он проверял документы у всех едущих в город. Под грибом висели колокол и сирена воздушной тревоги.
* * *
Ленинград мгновенно изменился. На улицах появилось много военных. Несмотря на летнюю жару, всюду виднелись тяжелые русские сапоги, шинели, затянутые ремнями, суконные кителя, гимнастерки с наглухо застегнутыми воротниками. Почти на всех были надеты зеленые парусиновые сумки с противогазами.
У радиорупоров, установленных почти на всех перекрестках, в часы передачи последних известий стояли нередеющие толпы слушателей. Ленинградцы ждали добрых вестей с фронтов, а сводки Совинформбюро сообщали лишь о потерях.
По всему огромному фронту от Одессы до Мурманска лилась кровь, и во многих местах советские войска отступали с большими потерями.
Аэродром аэроклуба стал военным. На ого окраинах появились свежевырытые щели и зенитные батареи, укрытые маскировочными, сетями. Все классы и кабинеты заняли бойцы команд наблюдения За воздухом, зенитчики и связисты.
Занятия аэроклубных групп прекратились сами собой, так как всех парней призвали в армию. Оставшись без дела, Ирина решила отправиться в Заполярье к Кириллу, но от него вдруг пришла телеграмма: «Повремени отъездом зпт все весьма осложнилось тчк Не смогу встретить найти жилье тчк Целую моих дорогих Кирилл».
«Что с ним стряслось? – не могла понять Ирина. – Неужели гитлеровцы и там теснят наших? Куда же мы денемся?»
В Ленинграде тоже начались частые воздушные тревоги. Особенно длительными они были по ночам. Ирина измучилась от волнений и недосыпания. В начале июля она написала в дневнике:
«Четыре часа утра. Опять воют сирены, предупреждая о воздушной опасности.
Я торопливо одеваю мальчика, хватаю сумку с игрушками, молоком, печеньем, и мы сбегаем с малышом в подвал, приспособленный под бомбоубежище. Туда со всех сторон стекаются дети с бабушками, нянями и матерями. В подвальной духоте слышатся вздохи, молитвы, шепот. Дети не плачут, они настороженно прислушиваются к выматывающему душу гудению бомбардировщиков и вздрагивают от грохота зениток.
Голые лампочки, висящие под низким потолком, от сотрясения качаются и мигают. Думаешь: вот-вот погаснет свет и весь дом рухнет на тебя.
Подвал ненадежное убежище. Это, скорей, ловушка. Если тяжелая бомба попадет в дом, она пройдет через все этажи и взорвется в подвале. Поэтому сегодня я не бужу Димку. От прямого попадания нас ничто не спасет. К счастью, бомбы еще не падали на Ленинград.
Прошло шестнадцать дней, а нашего наступления не видно. Только отходим. Неужели фашисты дойдут до Ленинграда?
Где-то в вышине барражируют «МИГи». Я узнаю их по трудному реву моторов. Острое ощущение несчастья не покидает меня.
Вчера звонил Валин. Их институт собирается эвакуировать ребят на Урал. На всякий случай Борис внес в список меня с Димкой. Удивительно заботливый человек.
13 июля. Получила письмо от Кирилла. Он уже не ждет нас в Заполярье и советует: «Не терзайся, при первой возможности эвакуируйся. Тебя никто не сочтет дезертиром, в любом краю поступишь в аэроклуб. Молодых нужно обучать всюду. А на войну не рвись., Неужели тебе не жалко мальчишку? Пусть подрастет».
Валин записался в ополчение. Я его видела в солдатской форме: тесная гимнастерка (другой не нашлось по его комплекции), штаны в обтяжку и неумело накрученные обмотки на толстых ногах. Вид комичный, у всякого вызовет улыбку. А Борис был серьезен, он нас поучал, как надо держаться во время войны, и поминутно вытирал пот со сверкающей, наголо обритой головы. Он, конечно, расстроен, но держится мужественно. Прямо Марс – бог войны.
22 июля.От Кирилла приходят какие-то куцые письма. Он шутит, но грустно.
«Отдыхаю и ем сидя у штурвала, – сообщает он. – Тревога за тревогой. Бодрствуем двадцать четыре часа, у нас же солнце светит круглосуточно».
Я потребовала, чтобы каждый день он посылал хоть открытку. И теперь живу в тревоге от письма к письму.
Валину не удалось повоевать. Его разыскали где-то по пути к Луге и приказали вернуться в Ленинград. О нем, оказывается, есть запрос из Москвы. Теперь Борис большой начальник, он отвечает за эвакуацию научно-исследовательского института и конструкторского бюро.
Беспокойная солдатская жизнь и заботы по эвакуации поубавили Валину жиру. Борис становится стройным мужчиной. И в характере у него появилась твердость. Наших возражений он не принимает:
– Поедете со мной, и баста! Я вас утвердил в штатах. Одна будет переводчицей, другая – летчиком на связном самолете.
Зосе планы Бориса не нравятся, она задумала что-то другое.
30 июля.Мы в дороге. Только что проехали станцию, которая еще дымится после бомбежки. У всех ребятишек испуганные мордашки. Нас в пути бомбили, но не попали: бомбы разорвались по обе стороны пути. Воздушной волной выбило стекла, осколки посекли стены.
К счастью, серьезных ранений нет, лишь девочке стеклом поцарапало щеку.
На всякий случай мы каждому малышу зашили в карманчик листок с его именем, фамилией и ленинградским адресом. Со мной едет не только бабка Маша, по и Бетти Ояровна – мать Яна.
Зоей с нами нет, она в армии. Перед отъездом она мне призналась, что тайком от Бориса сходила в горвоенкомат и попросилась в переводчицы.
Зося ни с чем не посчиталась. Неужели я слабей ее – буду жить с детьми и старушками в глубоком тылу? Впрочем, загадывать не следует. Время подскажет, что делать. Только бы с Кириллом ничего не стряслось!
Валин весь, в хлопотах, но он страдает. Зося беспощадна, когда добивается своего».
Глава пятаяРослый и тучный генерал-майор Труфелев сидел в машине рядом с шофером. Дорога к аэродрому была скверной: машину на выбоинах подбрасывало, раскачивало. Генерал болезненно морщился: от тряски и запаха бензина у него начиналась головная боль.
Генерала сопровождали два человека: начальник политотдела дивизии полковой комиссар Сучков и не-, знакомый майор Чубанов, одетый в потертый кожаный реглан. Майора послал командующий, коротко сказав ему:
– Поедете в полк с комдивом. Присмотритесь и свои впечатления доложите мне.
«Странный приказ, – думал Труфелев. – Кто он такой, этот майор Чубанов? Особист? Прокурор? Навряд ли. Скорее, будущий командир смешанного полка. Значит, со мной уже не советуются. Дурной признак».
Комдив обернулся. Оба его спутника, надвинув фуражки на носы и привалясь к стенкам, сладко посапывали.
– И тряска нипочем, крепки спать! – не без досады буркнул Труфелев.
Сам он бодрствовал уже более тридцати часов, не имея возможности прилечь, и ко сну его не тянуло. Да и как уснешь после таких передряг? А тут еще нелепое полярное солнце, которое круглыми сутками не заходит и светит почти одинаково. Поди разбери – день сейчас или ночь?
Солнце, нависшее над кромкой горизонта, холодно сияло в блеклом небе, освещая землю косыми лучами. От коричневых каменистых сопок тянулись длинные тени.
Генерал взглянул на часы: «Если им верить, сейчас глубокая ночь… без четверти три. Чего нас понесло в такую пору? Не поднимать же полк по боевой тревоге? Впрочем, и в полку, видно, не спят, не до сна им теперь.
Вот тебе и аккуратист Филаретов! В мирное время – образцово-показательный командир. Лучшего не придумаешь. Дисциплина, подтянутость, наименьший процент поломок и никаких чепе! А тут месяца не провоевал и… половину техники угробил. Хоть бы в бою, а то на земле. Как мокрых куриц расчехвостили! Теперь хлопай глазами перед командующим. И в оправдание ничего не скажешь. Так опростоволоситься! Хоть бы успехи какие были, а то ведь слезы – несколько бомбежек за линией фронта и одному паршивому разведчику чуть ли не всей эскадрильей хвост отгрызли. Не завидую я тебе, Иван Демьянович, ох, не завидую!..»
Комдив распалял себя перед встречей с подполковником Филаретовым, командовавшим смешанным авиационным полком. Прежде он разговаривал с ним либо шутливо-дружески, либо сдержанно-официально, стараясь не повышать голоса, не задевать самолюбия. Какой же взять тон сегодня? Криком делу не поможешь. Лучше быть вежливо-въедливым. Пусть почувствует, подлец, как он подвел всех.
Генерал обернулся. Разглядев под расстегнутым регланом на груди у спавшего майора орден Ленина и боевого Красного Знамени, он еще больше расстроился: «Ну, конечно, замену везу». Не зря же Труфелеву показалось, что где-то он читал или слышал о летчике Чубанове. Видно, на Балтике прославился. Там многие героев получили в войне против белофиннов.
Но почему тогда бравый майор так безмятежно спит? Другой бы волновался, расспрашивал, постарался бы воспользоваться в пути свободными минутами комдива, а этот посапывает себе. И начподив хорош! Тоже спит, будто все это его не касается.
С трудом сдерживая раздражение, генерал-майор отвернулся и, хмурясь, стал смотреть на неровную, иссеченную гусеницами тягачей дорогу, бежавшую им навстречу.
За поворотом с косогора стали видны оба аэродрома, расположенные среди коричневатых сопок, рвов, мелколесья и желто-зеленых болот, затянутых дымом. Ветер донес горьковатый запах, от которого запершило в горле.
«Торф горит, – понял Труфелев. – До сих пор загасить не могли. Вот безрукие!»
– Давай к малому, – сказал он шоферу.
Машина подкатила к задымленному аэродрому. Генерал, ничего не сказав спутникам, вышел из машины и зашагал в сторону полуразрушенного закопченною ангара.
В полку никто не спал в эту светлую, солнечную ночь. Бойцы аэродромной команды на окраинах поля засыпали землей воронки и выравнивали катками взлетную площадку. У капониров стрелки и вооруженны копали укрытия – глубокие и узкие щели, а механики с летчиками копошились у изувеченных самолетов. От дыма и бессонницы у них были воспалены глаза, а потемневшие лица казались измученными.
Навстречу генералу выбежал чуть располневший, с выпяченным брюшком подполковник Филаретов. Командир смешанного полка был гладко выбрит и казался свежим. Молодцевато щелкнув каблуками, он собрался было отдать рапорт, но Труфелев, неприязненно подумав: «Выспался, подлец, жиры нагуливает», движением руки остановил его:
– Ладно… Потом.
Генерал сухо поздоровался с начальником штаба – длиннолицым сутулым майором Быковым, и лишь затем подал руку подполковнику. Тот сразу сник, почувствовав недоброе: «Разжалуют… понизят в звании». Он знал характер Труфелева, неспроста тот вначале пожал руку Быкову.
В это время подошли спутники генерала. Их лица были опухшими и помятыми. Труфелев недовольно покосился в их сторону и, не желая вести разговоры на виду у механиков и пилотов, зашагал к командному пункту, находившемуся под скалой. Все молча последовали за ним.
Едкий дым низко стлался над аэродромом, поднимаясь вверх лишь за рвом. Дежурные истребители, стоявшие в боевой готовности на поле, казалось застряли в колышущейся паутине.
Откуда-то из-под бревен выкатился лохматый песик и, видимо почуяв в Труфелеве собачника, вихляя задом, весело повизгивая, бросился ему под ноги. Подполковник Филаретов, сердито притопнув, отогнал его от начальства. Песик отбежал в сторону, присел и оторопело поднял ухо: он не понимал – почему сегодня никто с ним не играет?
Комдив прошел в помещение начштаба и, сев за стол, снял фуражку, расстегнул реглан.
– Садитесь, – пригласил он остальных, затем кивнул подполковнику: – Докладывайте.
Филаретов вытянулся, но прежней молодцеватости в нем уже не чувствовалось. Заговорил он каким-то сдавленным, деревянным голосом:
– Я уже сообщал: мы ждали пополнения. Был звонок от вас о том, что прилетают девять скоростных бомбардировщиков. Истребители капитана Лобысевича барражировали над линией фронта. В дежурном звене стояли «И-153». В шестнадцать ноль пять на высоте трех тысяч метров показались семь бомбардировщиков. Мы думали – свои. Могли же две машины где-нибудь застрять? К тому же ведущий дал зеленую ракету. Когда разобрались, было поздно: посыпались бомбы. Дежурные истребители не успели взлететь. По радио я приказал Лобысевичу немедля идти наперехват. Но он почему-то не встретил ни одного «юнкерса». При первом налете мы потеряли: три «И-153», два «И-15-бис» и столько же «СБ». Потери в людях: пять убитых, семь раненых.
– Почему у вас не готовы укрытия? – спросил комдив усталым голосом.
– Хотели соорудить фундаментальней…
– Надеялись, что противник начнет бомбить лишь после вашего рапорта о готовности?
– К сожалению, у нас были разговоры, что строиться бессмысленно, так как погоним гитлеровцев и нам придется перебазироваться на новые аэродромы. Народ, нужно сказать, излишне бравировал: во время налета никто не укрывался.
– Не сваливайте вину на других. Что вы сами предпринимали?
– Аэродромы привели в порядок в кратчайшие сроки. Капитаны Лобысевич и Шворобей, вернувшиеся с барражирования, смогли приземлиться на малом аэродроме, а остальные совершили посадку на большом. Я все же должен доложить, что служба наблюдения за воздухом ведется из рук вон плохо. Второй налет был таким же неожиданным, нас никто не оповестил. Сумели взлететь только «И-16», и то в нарушение дисциплины…
– Как это – в нарушение?
– Лейтенантов Ширвиса и Кочеванова мы отстранили от полетов еще в мае. Помните, вы сами звонили… приказали выяснить, кто на «И-16» летал над озерами, и строго наказать за лихачество? За этими пилотами еще кое-какие грехи числились… Но они уверяют, что сбили два бомбардировщика «Ю-88»…
Комдив вспомнил, как весной главный инженер строительного отдела пригласил его поохотиться на самого осторожного из всех пернатых – на лебедя. Инженер давно обдумывал и советовался с местными охотниками, как лучше подобраться к лебедям. Узнав, что они прилетают рано и в ожидании тепла садятся в разводья, он сколотил на озере плот, устроил на нем шалаш, все залил водой, подморозил и присыпал снегом.
В субботу с помощью вестового и шофера, они по льду подтянули все сооружение к разводью и столкнули его. Плот на воде держался хорошо. Отослав машину, Труфелев с инженером поужинали, забрались на плот, выбеленными жердями вывели его на середину разводья, выкурили по последней папиросе, заползли в шалаш и, притаясь, стали ждать.
На рассвете над ними пролетел небольшой косяк гусей. Затем послышались удивительные звуки: словно в вышине нежно и тонко заиграли трубы. Это была жемчужная цепочка лебедей, позолоченная первыми лучами еще невидимого, поднимающегося солнца. От этой красоты захватило дух.
Лебеди, словно приглядываясь, сделали круг над озером, но не опустились на него, а полетели дальше.
Комдив с инженером сидели еще не менее часа, боясь закурить и размяться. Внезапно из-за сопки вылетела шумная стая лебедей. Перекликаясь резкими голосами, похожими на лязг металла, они пронеслись так низко над шалашом, что видны были их черные лапищи, прижатые к бокам. Хотелось вскочить и ударить из двух стволов влет. Охотники все же сдержались: нет, лучше выждать!
Полетав над озером, лебеди стали грузно садиться, но на изрядном расстоянии от плота. Отряхиваясь, они вытягивали шеи и к чему-то все прислушивались. Потом успокоились: начали плескаться, играя, взлетать и так плюхаться в разводье, что брызги летели вверх.
«Эх, хоть бы парочка подплыла!» – ощущая зуд в руках, думали охотники.
Лебеди, чуя недоброе, первое время не решались приблизиться к плоту. Однако мало-помалу они начали привыкать к этой спокойно покачивавшейся льдине с вычурным сугробом-шалашом и стали выплывать на середину. Их гордо выгнутые шеи казались белей снега.
Труфелев уже начал приглядываться, какого же лебедя выбрать для безошибочного выстрела, как заметил, что некоторые птицы опять обеспокоенно заворочали головами, словно прислушиваясь к чему-то. Послышался резкий гик вожака. Настороженная стая мгновенно взорвала тишину мощными взмахами крыльев. Бурно взлетев, лебеди шарахнулись в сторону.
Над озером с ревом и свистом пронеслись два лобастых истребителя. Сделав крутой разворот, пилоты, любопытствуя, один за другим пронеслись над шалашом так низко, что от горячего вихря плот закачался, рождая волны.
– Эт-то… это же хулиганство! – заикаясь от возмущения, выкрикнул инженер.
Взбешенный Труфелев, потрясая кулаками, тоже принялся честить пилотов, угрожая им самыми страшными карами. А те, – конечно, не слыша его, – продолжали забавляться: то мчались навстречу друг дружке, – вот-вот столкнутся, – и мгновенно взмывали вверх, то гонялись, словно играя в прятки, делая каскаду фигур, прячась за сопки и вновь взлетали свечой…
