Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
В пятницу Ян выкупался в озере, тщательно побрился, надел свежую рубашку и пешком пошел в «Солоп».
Гарибана он нашел в коттедже главного врача.
– Как настроение? – спросил Евгений. Рудольфович, пытливо вглядываясь в его лицо.
– Соответствующее, – буркнул Ян, стараясь не глядеть ему в глаза.
– Как это понять?
– Решил никому ничего не прощать.
– Прекрасно.
В «эмке» Евгений Рудольфович сел рядом с Яном. По пути он еще раз повторил всё то, что следовало сказать на заседании, а затем предупредил:
– Я, видимо, выступлю к концу. Если покритикую тебя – не возмущайся, так надо для убедительности.
В Доме физкультуры Ян увидел боксеров «Водника». Они толпились в фойе второго этажа и встретили его с Гарибаном недружелюбными взглядами. Лишь Кочеванов подошел к нему и, протянув руку, спросил:
– Ну как, Ян? Ребята ждут ответа.
– Скажи им, что я презираю всякое давление со стороны.
– Зря хорохоришься, будь хоть раз человеком…
– Ладно, обойдусь без советчиков.
Не став больше слушать Кирилла, Ян вошел в зал и сел в первом ряду против трибуны.
Такого многолюдного заседания секции бокса давно уже не было. Пришли руководители спортивных обществ, тренеры, журналисты и свободные от работы боксеры. Чувствовалось, что сегодня на заседании столкнутся резко противоположные мнения.
Гарибановцы пришли подготовленными. Еще бы! Когда вновь представится такой случай! Они даже распределили между собой каверзные вопросы, чтобы задавать их по ходу собрания. Сомов был опасным противником, ему следовало нанести такой удар, от которого не скоро поднимаются.
Председательствующего обрабатывал сам Евгений Рудольфович, и довольно успешно. В интонациях вступительного слова чувствовался рокот надвигающейся грозы. Руководство – заранее не одобряло поведения Сомова: ему советовали быть откровенней, чтобы другие извлекли уроки из допущенных им ошибок.
Но Владимира Николаевича нелегко было сбить с занимаемых позиций. Он знал, что противники не упустят возможности лягнуть, и ждал от них всяких каверз, а главное – не собирался оправдываться. Ему хотелось с фактами в руках поговорить о неправильном воспитании, о порче молодежи.
– История, происшедшая с боксером Ширвисом, не зря встревожила общественность, – поднявшись на трибуну, сказал Сомов. – Но, мне думается, следует поговорить и о предыстории. Для выращивания цветов у нас создаются чудесные оранжереи и подбираются лучшие садовники. Если бы с таким вниманием и заботой выращивались спортсмены, мы бы достигли разительных результатов. К сожалению, цветам повезло больше, к ним стремятся энтузиасты, а к нам пристраиваются оборотистые дельцы с авантюрной жилкой, которых больше интересуют высокие заработки, легкая жизнь на лоне природы, нежели воспитание. Эти хапуги и ловкачи умеют скрываться под маской солидности и добропорядочности. Они неплохо чувствуют себя в нашей среде. Их спасают круговая порука и наша терпимость…
– Старая песня, – заметил кто-то из гарибановцев. – Ближе к делу, о себе говорите.
Владимир Николаевич, не обращая внимания на замечание, продолжал:
– Я не буду касаться других видов спорта, остановлюсь на боксе. Кто из вас не разговаривал с робкими пареньками, впервые пришедшими в боксерский зал? Внутренне ужасаясь своей храбрости, такой паренек приходит с надеждой стать когда-нибудь непобедимым чемпионом. Он, конечно, мог бы выбрать безопасные виды спорта – теннис, волейбол, гимнастику, но его неодолимо влечет спорт храбрых. Наивный парень надеется встретить в тренере учителя-волшебника, который, сделав его сильным, ловким и мужественным, осторожно и умно поведет по дороге побед. Он готов с открытой душой полностью ему довериться.
Оправдать надежды такого юноши нелегко: он нетерпелив, ждет чуда и не любит тяжелого, однообразного труда. Хорошо, если у вас создан крепкий, дружный коллектив. Никакой тренер, как бы он ни был честен, чуток и настойчив, не сумеет так воспитать, как это делает товарищеская среда. В ней боксер быстрей осваивает технику и тонкости тактики, вырабатывает в себе упорство – умение трудиться до седьмого пота, потому что и другие занимаются с таким же усердием.
Хороший коллектив сколачивается не замазыванием ошибок и проступков, а, наоборот, – строгостью. Его сила – в требовательном отношении друг к другу, взаимопомощи, доверии, умении одного постоять за всех и всех за одного. В такой взыскательней среде боксер быстрей растет и совершенствуется. Он не пропустит волнующей книги, потому что она передается, как эстафета, из рук в руки. Он обязательно посмотрит хороший фильм или хорошую театральную постановку, потому что не хочет отстать от товарищей и в духовной жизни. В сплоченном коллективе вырабатываются свои нормы поведения, взгляды на трусость, на малодушие, на себялюбие и зазнайство. Попробуй какой-нибудь возомнивший о себе мастер спорта покичиться перед начинающим боксером, – его засмеют, ославят. Он показаться никуда не сможет.
Но плохо новичку, когда он попадает в слабый коллектив. Там его не утомляют воспитанием и тренировками: через пять-шесть месяцев уже посылают защищать «честь» клуба, так как не хватает хороших бойцов во всех весовых категориях. И нередко доверчивый паренек попадает в тяжелейшее положение: либо он опозорится, смалодушничает перед опытным и грозным противником, либо его нокаутируют и в бессознательном состоянии унесут с ринга. Хорошо, если паренек терпелив, настойчив и морально неуязвим, тогда он иногда добивается своего. Но чаще всего такие травмы отвращают от бокса. Поэтому в слабых коллективах удерживаются лишь единицы. Боксеры охотно бегут, если представляется такая возможность. Их ничто не удерживает.
Есть у нас и третий тип коллективов – показной. Они чаще всего существуют в спортивных обществах, имеющих большие деньги и высоких покровителей. Там некоторые тренеры и руководители секций не утруждают себя кропотливой и длительной работой с подростками. Они предпочитают ходить по стадионам, школам, боксерским залам и высматривать: не появился ли где хороший боксер? Высмотрев в одном месте, в другом, в третьем, они начинают обхаживать талантливых боксеров и всякими посулами, путевками, лестью и захваливанием переманивать к себе. Коллектив у таких дельцов получается видный, его успехи разительны. Со всех сторон – медали, кубки, премии. Тренер в славе и почете, хотя его нужно было бы разоблачить и судить товарищеским судом. Разве руководству непонятно, что такие ловкачи растлевают души молодежи? В показных прославленных командах создается благодатная почва для подхалимов, тунеядцев и зазнаек. Мы говорим: в здоровом теле – здоровый дух, а на духовную жизнь боксеров почти не обращаем внимания.
Ян Ширвис пришел в наш клуб со своими перчатками. Он уже считал себя боксером, хотя не владел многими простейшими навыками. У него была слишком открытая стойка, передвигался он какими-то странными прыжками, нападал, не заботясь об устойчивости, и почти не защищался. Его испортил отец, потому что боксировал с подростком шутя и играя. Старому большевику Эдуарду Робертовичу и в голову не могло прийти, что для его сына бокс станет когда-нибудь основным занятием.
Парнишку пришлось зачислить в группу начинающих и посоветовать: «Забудь все, что ты знал, и начни заново». Это, видимо, задело самолюбие юнца. Он передал отцу мои слова так, что тот обиделся и сгоряча сказал: «Ваш дядя Володя сам ничего в боксе не понимает. Спроси, кто у него был первым учителем?» И Ян спросил. А я, не придавая этому значения, с любовью отозвался о его отце при ребятах, так как тот действительно был моим первым учителем бокса. Это как бы придало весу юнцу, он стал говорить обо мне с пренебрежением, настраивать ребят против меня и даже дерзить. А я не одергивал его резко. Мне не хотелось портить отношений с его отцом.
На Яна я тратил больше времени, чем на других. Мне хотелось доказать Эдуарду Робертовичу, что техника бокса ушла далеко вперед, что его сын добьется мастерства в новой манере ведения боя – в умении быть неуязвимым. Оттачивая приемы, я, видимо, передержал юнца в учебной группе и зря оберегал от общегородских соревнований. Я не думал, что у нас существуют паразиты, ловко пользующиеся чужим трудом., Нашелся подлец с личиной добропорядочного человека, который, восхваляя талант Яна, подбил его поссориться с коллективом, сделавшим его первоклассным боксером, и перетащил в другое спортивное общество..
Девятнадцатилетний неустойчивый парень вдруг получил высокооплачиваемую должность. Да такую, что работать не надо, являйся только в кассу, получай деньги и расписывайся в ведомости. Все его время уходило на тренировки и развлечения. Он даже учиться бросил. Зачем утруждать себя, ломать голову, когда всего добьешься боксом? Эту уверенность в нем разжигали, и скоро боксер возомнил, что без него невозможно обойтись, что ему все дозволено. И вот тут его посылают за границу. Соблазны немалые, а крепкой, сдерживающей основы нет.
– Почему же так получилось? – послышался вопрос из задних рядов. – Ведь вы же закладывали основу?
– Да, я пытался это сделать. Но, к сожалению, воздействие растлителей оказалось сильней. Ширвиса еще до отъезда, в Ленинграде, настроили против руководителей и товарищей. А за границей он, конечно, распоясался: отделился и перестал признавать какую бы то ни было дисциплину. Я виню себя только в том, что своевременно, еще из Чехословакии, не отправил его домой, все надеялся, что парень опомнится, возьмет себя в руки. Но где там! В Норвегии Ширвис стал якшаться с дельцами буржуазного спорта и подписал контракт, ставивший нас в дурацкое положение. В первом же матче он свел бы успехи команды на нет, так как был не в форме. Да и вообще – кто другой позволил бы себе подобное?
– Одну минуточку, Владимир Николаевич! – вежливо перебил его Гарибан. – Не смогли бы вы показать нашему почтенному собранию хотя бы копию этого договора? Иначе, как вы сами понимаете, утверждение голословно.
– Нет, не смогу, – ответил Сомов. – Потому что сам, приперев дельцов к стенке, потребовал уничтожить копию и оригинал.
– Странно вы себя вели, – заметил Гарибан. – Больше у меня вопросов не будет. Благодарю.
– Если кто сомневается в правдивости моего рассказа, – продолжал Сомов, – то можете удовлетворить свое любопытство, обратясь непосредственно к Яну Ширвису. Надеюсь, у него хватит мужества признаться.
– Товарищ Ширвис, что вы можете на это ответить? – обратился председательствующий к боксеру.
– Я дам объяснения, когда получу возможность ответить на все вопросы, – отозвался Ян.
– Хорошо, – согласился председательствующий. – Продолжайте, Владимир Николаевич.
– В сущности, я уже кончил, – сказал Сомов. – Хотелось только, чтобы сегодняшнее заседание не свелось к узкому разбирательству проступков Яна Ширвиса. Нужен широкий разговор о нашем спорте, о промахах воспитания и людях, исподволь насаждающих буржуазные нравы, толкающих молодежь на путь профессионализма. Растлителей надо разоблачать и выбрасывать из нашей среды.
Председательствующий не успел подняться, как вскочил один из гарибановцев и потребовал слова в порядке ведения собрания.
– Товарищи, я терпел, терпел, но, думаю, всему есть предел, – сказал он возмущенно. – Сомов черт-те что натворил за границей и тут еще пытается нас учить. До каких пор это будет продолжаться? Почему его не осаживают? Вянут уши, когда слышишь, как этот человек оплевывает достижения советского спорта. Сомов договорился до утверждений, что в нашем социалистическом обществе существуют буржуазные нравы и профессиональный спорт. Волосы от таких разговоров встают дыбом! Почему председатель позволяет ему порочить руководителей и оскорблять всех нас? О каких покровителях шла речь? Кто эти растлители?..
В зале поднялся шум. С разных концов понеслись выкрики:
– Позор!
– Пусть назовет фамилии!
– Демагогия!
– К ответу Сомова!
Сомову пришлось вновь выйти на трибуну.
– Товарищи, вы у меня требуете фамилий, – сказал он. – Я, конечно, могу назвать. Но стоит ли? Как вы заметили, эти люди сами начинают кричать истошными голосами. На воре, как говорится, шапка горит, и их нетрудно опознать.
– Безобразие… Лишить его слова! – потребовали гарибановцы.
Председательствующий, сделав замечание Сомову, с трудом навел порядок. Затем, попросив выступающих выбирать менее резкие выражения, предоставил слово Ширвису.
Ян растерялся, – на Него уставились сотни глаз. В одних было лишь любопытство, в других – настороженность, в третьих – поддержка. Гарибан, блеснув стеклами пенсне, подбодрил Яна кивком головы: «Не волнуйся, мол, все идет, как задумано». А горящие глаза Кирилла и сидящих рядом с ним боксеров требовали: «Не лги, говори правду».
Что выбрать? На чью сторону стать? Только не с Гарибаном! После всего рассказанного Зосей объединиться с ним – это предательство по отношению к отцу. Но и к Сомову он не пойдет. «Буду самостоятелен», – решил Ян и негромко заговорил:
– Я не намерен оправдываться. К чему? Большего наказания, чем я понес, не бывает. У меня умер отец от разрыва сердца, а мог бы еще жить. Правда, мне говорили, что если я умело поведу себя, то гнев общественности обрушится на Сомова. Евгений Рудольфович даже придумал оправдывающую меня историю. Но мне она не нужна, как и все, что исходит от него.
– Какая история? – недоумевал Гарибан. – Что за чепуху он плетет!
– Я не плету, – возразил Ян. – Если бы сидящим здесь было известно все, что знаю я, то с вами, Евгений Рудольфович, перестали бы здороваться, а может, выгнали бы отсюда. Вы лживый и подлый человек.
Гарибан побагровел. Он вскочил с места:
– Товарищ председатель, прошу оградить… Он же не в себе, он с ума сошел!
– Не перебивайте!.. Не мешайте говорить! – послышалось с разных концов зала.
Председательствующий жестом попросил Гарибана успокоиться, а Ширвиса предупредил, что если он еще позволит себе оскорбить кого-нибудь, то будет лишен слова.
– Хорошо, я постараюсь больше не упоминать этого имени, – пообещал Ян. – Сам буду отвечать за свои ошибки. Я действительно поехал за границу с настроением, что меня там будут травить и третировать, так как для Сомова я летун, перебежчик. Меня даже предупредили: «Он мстителен, пойдет на все, лишь бы затолкать и унизить. Будь настороже и сделай так, чтобы о тебе заговорили в газетах, тогда Сомов струсит, не посмеет оттеснить на второй план». И я умышленно работал на публику, вызывая восторги у репортеров. Первый разговор на общем сборе я воспринял как стремление унизить и опорочить мой успех. Защищаясь, я, видимо, вел себя слишком вызывающе. Допускаю, что такое поведение могло возмутить. Но нужно было понять и меня. Есть же люди, страдающие повышенным самомнением. Зачем же разговаривать с ними в таких тонах? Скажу прямо: я почувствовал себя чужаком, человеком, несправедливо обиженным. А тут подвернулись какие-то почитатели, пригласили в спортивный ресторан Фридляндровой. Пили за мои успехи. Как же мне, было отказаться? Я, конечно, нарушил режим. А дальше все пошло кувырком: отстранили раз, отстранили два… и в Норвегии не выпустили на самый важный для меня матч. Я от обиды напился и натворил глупостей. Если бы со мной обошлись по-товарищески, то все бы пошло по-иному…
Говоря это, Ян верил, что именно так бы и случилось. Тодора Штоля и Лэйна он не вспоминал.
– Я не собирался оставаться в Норвегии, как это кое-кому показалось, – продолжал он. – И никогда бы не выполнил дурацкого договора. Я виноват, но снисхождения не прошу. Поступайте как сочтете нужным. Примите только во внимание, что такое произошло со мной впервые и что я получил хороший урок, который запомнится на всю жизнь. Я честно дрался…
Боясь, что в голосе послышатся слезы, Ян оборвал свою речь и сел на место.
После него выступил Гарибан. Он не спеша вышел к трибуне, протер стекла пенсне и сказал:
– Я очень огорчен, что мы с Владимиром Николаевичем так долго не понимали друг друга. У нас же одни стремления. Мы оба болеем за советский боке. Но у каждого свои методы. Нельзя, Владимир Николаевич, так непримиримо относиться к тем, кто творит новое…
– Если дневной разбой и грабеж у вас сходят за новинку, то мы на разных языках разговариваем, – возразил ему Сомов.
– Да, да, я понимаю вас, – поспешил согласиться Гарибан. – Меня тоже возмущают люди, вьющиеся около спорта, способные на всякие подлости ради меркантильных соображений. Но мы-то с вами выше всего этого! И споры у нас принципиальные…
Затуманив витиеватыми фразами смысл сомовского выступления, Гарибан с печалью в голосе сказал:
– Теперь относительно Яна Ширвиса. Прошу прощения, Владимир Николаевич, но мне действительно показалось, что вы не в силах были раскрыть и выявить со всей полнотой его талант. А так как я всегда пекусь о молодежи и тревожусь, как бы талант не потерялся, то счел своим долгом прийти на помощь. Мною было затрачено немало сил. Результаты налицо: он стал первой перчаткой страны. Но я не подвержен головокружениям от успехов. Я прекрасно вижу и отвратительнейшие недостатки Ширвиса. За границей он вел себя возмутительно. Я вам сочувствую, Владимир Николаевич. Чего можно ждать от человека, который оплевывает своих учителей? Благородства, к сожалению, мы с вами в нем не воспитали…
– Я бы просил не присоединять меня в вашу упряжку, особенно когда речь идет о благородстве, – потребовал Сомов. – И вообще не говорите «мы», я к вашим делам не имею никакого отношения.
Гарибана не смутила эта реплика, он вежливо склонил голову и сказал:
– Прошу прощения… я забыл, что вы любите обосабливаться и в боксерских делах считать себя первозачинателем. Я отнюдь не хочу оспаривать у вас пальму первенства в воспитании Яна Ширвиса. Тем не менее он все же, если мягко говорить, – недовоспитан. В этом убеждает его сегодняшнее выступление. Провинившийся готов замарать всех, в том числе и себя, полагая, что это ему поможет. Он ошибается. Подобная ожесточенность может вызвать только чувство неприязни и омерзения. Хотя я и уступил вам, Владимир Николаевич, пальму первенства, все же частица вины остается и на мне. Да, да, что же делать, на ошибках учимся. Я предлагаю применить самые суровые меры: за недостойное поведение за границей и на этом совещании объявить Ширвису строжайший выговор.
– И только-то? – удивился Сомов. – Ловко! Гора родила мышь.
– А вы что же предложите, Владимир Николаевич?
– Я бы расширил список виновников, определил бы их вину и наказал бы так, чтоб другим неповадно было.
– Не возражаю, – с поклоном в сторону Сомова согласился Гарибан. – В решении действительно следует упомянуть имя уважаемого Владимира Николаевича, тем более что он настаивает на этом.
Каверзная реплика Гарибана вызвала одобрительный смех среди его дружков и питомцев.
После этого выступления был сделан перерыв.
Боксеры, сговариваясь, кому из них выступать в поддержку Сомова, толпились в фойе и в коридоре. Из молодежи в зале оставался только Ширвис. Гарибан подсел к нему и спросил:
– Мне бы хотелось выяснить: чем вызвано твое сегодняшнее выступление?
Ян молчал, но Евгений Рудольфович видел, что на его скулах заходили желваки.
– Странно ты благодаришь, – сказал Гарибан. – Никогда не думал, что тебя одолеет трусость и… что ты таишь против меня такую злобу.
– А я ее не таю. Говорите: кто последний встречался с отцом? Кто выпроводил его из дому во время приступа и не помог, бросил на улице?
Ян приподнялся, в сузившихся его глазах сверкала ярость. Гарибан отпрянул.
– Ты бешеный, – прошептал он. – Я не позволю… Как смеешь…
Но трясущиеся щеки выдали его. Пенсне слетело. Мгновенно взмокшее лицо, искаженное страхом, было таким омерзительным, что Ян не сдержался и, вкладывая в короткое движение всю свою злость, скопившуюся против Гарибана, ударил.
Все это произошло так молниеносно, что люди, находившиеся в зале, не успели прийти на помощь. Они только услыхали хрясткий удар и падение тяжелого тела.
Ширвис сказал:
– Вот и посмел… и мы еще не в расчете!
Он стоял над упавшим со сжатыми кулаками и, казалось, готов был схватиться с любым из заступников.
К Яну кинулись прибежавшие боксеры, они отвели его в другой конец зала и, успокаивая, начали допытываться:
– За что ты его?
– Пусть сам скажет… Подлости с отцом я ему никогда не прощу.
Гарибана перенесли в, фойе, уложили на диван и стали приводить в чувство.
Через несколько минут он открыл глаза и, ничего еще не понимая, спросил:
– Что произошло?
– Вас нокаутировал Ширвис.
И тут Евгений Рудольфович все вспомнил. Лицо его стало наливаться темной кровью.
– Такого надо отправить в дом умалишенных, – сказал он. – Его нельзя держать среди нормальных…
* * *
На другой день Гарибан разыскал Кальварскую, увел ее в сквер, усадил на скамью и принялся укорять:
– После всего, что я сделал для тебя, следовало хотя бы сдерживать язык. Я ведь, догадываюсь, от кого исходит сплетня, марающая меня как врача. Я не понимаю, что тебя толкает, чего ты добиваешься?
– Хотела многого, а теперь ничего. Я просто мстительна.
Зося и не думала отпираться. Это потрясло Гарибана: каких чудовищ он вырастил! Теперь расплачивайся. На всякий случай он напомнил, что могут всплыть кое-какие Зосины дела, что Валину навряд ли захочется связывать свою жизнь со столь эксцентричной особой. А Кальварская на это лишь фыркнула.
– Чепуха, зря стараетесь, – спокойно ответила она. – Борис так любит, что всякий, кто попытается говорить про меня гадости, будет его врагом. Особенно если я предупрежу. Стареете, мой учитель! – насмешливо укорила Зося и тут же добавила: – Позвала бы вас на свадьбу, но боюсь, она тоже закончится нокаутом. Вам, наверное, и в голову не приходило, что из меня выйдет боксер?
У Гарибана недоуменно поползли вверх брови.
– Да, да, – продолжала Зося. – Тот удар в Доме физкультуры – направлен мной. Я не люблю оставаться в долгу. Так что не обессудьте!
Гарибан с горечью отметил про себя: «С ней больше нельзя разговаривать по-прежнему. Она стала, независимой. Надо идти на примирение».
– Слушаю я вас и умиляюсь, – заговорил он вдруг на «вы». – Восхитительно! Превзошли все ожидания! Старый тренер склоняет голову и верноподданнически просит назначить любое наказание. Он готов искупить свою вину.
– Хорошо, – согласилась Зося. – Вы сделаете мне свадебный подарок.
– С удовольствием, – согласился Гарибан. – И я могу надеяться, что после этого ни мой врачебный, ни тренерский престиж больше не пострадают?
– Само собой разумеется.
– Тогда у меня к вам еще небольшая просьба: посоветуйте Яну, чтобы он хотя бы письменно извинился и осудил свой хулиганский поступок. Иначе Ширвис ставит и себя, и меня в неловкое положение. Я уже не могу появляться в обществе, на меня показывают пальцем: «Его избил ученик. Какая-то темная история. У них бог весть что творится». Надо немедля прекратить эти разговоры.
– А если он откажется написать, будет упорствовать? – спросила Зося. – Вы же знаете его характер.
– По секрету скажу: я не желаю привлекать Ширвиса к судебной ответственности. Но меня заставит общественность. Без его письма я не смогу долго упираться.
* * *
Ян чувствовал себя беспомощным и окончательно выбитым из круга.
У других попавших в трудное положение хоть что-то светилось впереди, и они, несмотря на удары судьбы, тянулись к этому огоньку. А у Яна вдруг все оборвалось, вдали – сплошная мгла. Чем же он будет жить?
Даже в вуз не пойдешь, так как надо вспоминать все, что проходили в школе. А у него на это теперь не хватит ни сил, ни упорства. Он привык жить не задумываясь.
Единственная надежда, если не посадят в тюрьму, на скорый призыв в армию. Вот где начало новой жизни!
Ни сочувствующих, ни болельщиков, – со всеми успел поссориться или начисто порвать, а сейчас бы не помешала поддержка близкого друга.
Близкий друг! Да есть ли такие? Дружба, думал он, всегда связана с каким-то расчетом. А кто может ждать чего-нибудь путного от него? Разве только мать. Впрочем, существует еще Борис. Толстяк посочувствует. Но у него в советчицах Зося. От нее не жди добра.
И вдруг от Валина пришло письмо: приглашение на свадьбу. Ян возмутился: «Нашли время издеваться! Это, конечно, Зосины проделки, Борис на такое не способен».
Но когда Валин позвонил по телефону и рассказал о недавнем разговоре Кальварской с Гарибаном, Ян не захотел огорчать его.
– Ладно, шут с вами, – сказал он, – приду. – Но тут же предупредил: – Только подарков и льстивых речей от меня не ждите.
– Знаю, – смутился Валин. – Не злись. Вот, честное слово, сам понять не могу, почему именно меня она выбрала. И в счастье свое не верю, жду всяких неожиданностей.
– Да-а, нелегкая тебе предстоит жизнь, – посочувствовал Ян.
* * *
Свадьбу справляли в прохладный субботний день.
В крошечной валинской квартире собрались сослуживцы Бориса, пришли Зосины родные и Ирина с Кириллом. Последним явился Ян. Он был таким, словно только что оправился после тяжелой болезни: заметно осунулся и очень мало походил на прежнего развязного и громкоголосого парня. Остановясь нерешительно в прихожей, Ян поклонился всем и, не зная, куда деть принесенные цветы, спрятал их за спину.
Зося первой направилась к нему, ее глаза спрашивали: «Кем мы сегодня будем – врагами или друзьями?»– «Не знаю», – ответил его взгляд.
Ян отдал цветы и нашел в себе силы поздравить ее.
– Надеюсь, будете счастливы? – спросил он.
– Наверное, – ответила она негромко. – Мною выбрано лучшее из возможного. Во всяком случае – не огорчена, Я добилась своего. Ведь все люди эгоисты. Бывают лишь разные степени эгоизма.
– Так ли?
– Так, – заверила она. – Иначе я бы дождалась другого! Но сумел ли бы он сделать меня счастливой?
Она задала этот вопрос таким тоном, словно доверяла большую тайну. Зося, как хорошая актриса, умела взволнованно, вместе с тем сдержанно изображать сильные чувства.
«Ведь все еще можно поправить, – подумал Ян. – Нужны решительные шаги, иначе я потеряю ее навсегда». Но голос благоразумия подсказывал: «Не спеши, ты ведь знаешь, что существуют две Зоси: одна – веселая, остроумная, талантливая… какая может только пригрезиться, другая – расчетливая, фальшивая и недобрая. По отдельности они не существуют… Пусть это счастье достанется Борису». И Ян ответил:
– Нет, не сумел бы.
Раздавшийся звонок помог выйти из неловкого молчания. Появившийся рассыльный втащил большую корзину цветов. Зося прочла записку, под которой стояла подпись: «Гарибан», и, вспомнив недавний разговор с ним, сказала Яну:
– Да, я забыла передать. Евгений Рудольфович боится гласности. За удар он не будет привлекать к судебной ответственности. Это я точно выяснила.
– Спасибо.
Зося дала прочесть гарибановскую записку Борису. И тот сразу почему-то засуетился, захлопал в ладоши и начал приглашать всех к столу.
Яна он усадил рядом с какой-то полной блондинкой против Ирины и Кирилла.
– Как твои дела? – спросил Кирилл.
– Утряслись, – ответил Ян. – Начинаю жить заново. А у вас, кажется, близится такое же торжество?
– И мне казалось, да вот она возражает, – кивнув в сторону Ирины, сказал Кирилл. – Дружбу боится поломать.
– Ничего, уговоришь, – отшутилась летчица.
– Кстати, – вдруг вспомнил Кирилл. – У меня чудесная новость: Гарибан больше не будет шефом «Солопа». Снимают! Комитет запретил ему заниматься тренерской работой.
– Это очень хорошо, – сказала Ирина.
Борис, встав рядом с Зосей к столу, поднял руки:
– Товарищи, дорогие друзья мои! Сегодня совершилось невозможное – мы, я и Зося, записались в загсе. И стены не рухнули! По случаю этого невероятного события – прошу открыть шампанское!
Хлопнула одна бутылка, другая… Бокалы наполнились шипучим вином. Гости потянулись чокаться с молодыми.
Борис, пьяный от счастья, готов был обнять весь мир. А Зося вдруг сделалась грустной.
– Горько… Горько! – раздались голоса, требовавшие традиционного поцелуя.
Молодые торжественно обнялись.
Видя это, Ян нахмурился, залпом выпил шампанское и, поставив пустой бокал на стол, признался соседке:
– Очень горько, особенно мне.
