Текст книги "Когда исчезает страх"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
Вынырнув, Кочеванов отдышался и поплыл к близкому берегу, поросшему камышами и кустарниками.
Намокшая одежда мешала, тянула вниз… Выбиваясь из сил, погружая лицо в воду, Кирилл медленно продвигался вперед.
Когда до камышей осталось не более десяти метров, Кочеванов вдруг увидел в кустах гитлеровца. Тот, размахивая пистолетом, что-то кричал ему. Поворачивать назад было поздно, да и не хватило бы сил переплыть на другой берег. Кирилл сделал вид, что не слышит и не замечает стоявшего на берегу, несколько изменил направление и достиг камышей. Там, коснувшись грунта руками, он поднялся, тяжело волоча ноги, выбрался на пологий берег и свалился у большого валуна.
Наступило какое-то странное забытье: Кирилл слышал, как, грохоча и завывая, носились вверху самолеты, и в то же время не мог распоряжаться собой. У него не было сил поднять голову, пошевелить рукой.
Сознание, кроме шума воздушного боя, воспринимало еще какой-то ноющий звук, вызывавший щемящее чувство наступившей беды.
«В плен живым не дамся, – думал Кирилл. – Но как дотянусь до пистолета? Пальцы совсем не слушаются».
Немец, словно проникнув в его мысли, грузно сел на ноги Кириллу, двумя рывками загнул его отяжелевшие руки за спину и начал связывать чем-то жестким.
«Надо сбросить фрица!» Кирилл попробовал подняться на колени, но от удара по голове ткнулся лицом в песок… земля под ним заколыхалась и поплыла во мглу…
Кочеванова пробудил горячий вихрь, дохнувший в лицо. Первые секунды Кирилл не понимал: что случилось? Почему он лежит здесь? Но, увидев рядом настороженное и вытянутое лицо немца, прижимавшегося к валуну, мгновенно все вспомнил.
«Наверное, наш самолет пролетел, – догадался он. – Как же дать знать о себе? Сверху нас обоих не видно, мы скрыты тенью валуна».
Он попытался выкатиться на открытое место, но немец задержал его и погрозил пальцем.
Некоторое время они оба вслушивались в гудение удалявшихся самолетов. Когда шум моторов стих, гитлеровец вытащил из кармана немецко-русский разговорник, хмуря лоб, принялся листать его. Глаза у него были водянисто-голубые, ресницы светлые, а кожа на лице и шее – розово-белая, какая бывает у рыжих. Найдя нужные фразы, он сказал:
– Сдавайтесь… плен… прекращайт сопротивление.
Кирилл почувствовал холод мокрой одежды. Его трясло, болела голова.
– Развяжи руки, – сказал он. – Мне нужно высушить одежду.
Немец его не понимал. Он листал книжицу и не находил похожих по звучанию фраз.
– Хенде либерте, – соединив немецкое слово с французским, пытался объяснить Кирилл. – Фрост, – добавил он, вспомнив, что так на уроках немецкого языка звучало слово «стужа». – Я промок. – При этом он показал, как у него дрожит от холода челюсть.
Немец, видимо, понял его, потому что вытащил плоскую флягу, обшитую шинельным сукном, и дал из нее глотнуть.
Это был почти неразведенный спирт. От него перехватило дыхание, и тут же приятная теплота разлилась по всему телу, унимая дрожь.
Кирилл повернулся к гитлеровцу спиной, чтобы тот до конца выполнил его просьбу. Но гитлеровец замотал головой, – нейн, только глупец это сделает. Зачем ему рисковать головой? Они же враги. Он готов еще дать глоток спирту. И пора уходить отсюда.
Немец вытащил из планшета карту и карандашом показал, что ему нужно попасть в расположение своих войск. Он был уверен, что русский летчик хорошо знает местность и будет у него проводником.
Кирилл еще раз повернулся спиной и повторил:
– Хенде либерте!
Немец вытащил пистолет и, ткнув им в спину Кочеванова, сердито скомандовал:
– Лос… Лос![4]4
Марш… Марш!
[Закрыть]
Кирилл не подчинялся. Он уселся на землю и показал свои ноги, с которых сползли мокрые носки. Это гитлеровца озадачило. Без обуви русский, конечно, не выведет его из дикой тундры. Как же быть?
– О! – воскликнул немец после некоторого раздумья и жестами показал, что сейчас все будет устроено.
Связав поясным ремнем ноги Кирилла, он что-то буркнул и ушел вдоль озера.
Кирилл мучительно думал: «Если не поведу его – пристрелит. Зачем немцу обуза? Лучше сделать вид, что подчиняюсь, и уловить момент, когда можно будет пристукнуть или разоружить. У него, видно, и мой «ТТ». Что у меня с головой: рана, ушиб? Если рана – плохо дело. Надо обязательно обсохнуть. Куда он пошел? Нет ли там другого фрица? С двумя трудней будет справиться…»
Вдали послышался выстрел, за ним – другой. Минут через пятнадцать гитлеровец вернулся. В одной руке у него был ранец с аварийным пайком, в другой – пара поношенных сапог, похожих на бурки: головка кожаная, голенища войлочные.
Сев перед Кириллом на корточки, он развязал ремень на его ногах, брезгливо сдернул со ступней мокрые, выпачканные в тине носки и начал натягивать на правую ногу пленного сапог. Сапог не лез, нога застревала в голенище.
– Ноги сырые, разбухли, – сказал Кирилл. – Нужно портянки.
Немец не понимал его. Приложив подошву сапога к ступне Кирилла, он убедился, что обувь подходит, она даже больше нужного размера, но все его попытки натянуть сапоги на разбухшие ноги пленного ни к чему не привели.
Вспотев от усилий, гитлеровец в досаде уселся рядом и закурил. Он раздумывал, как быть дальше. Кирилл подсказал ему:
– Хенде либерте.
Гитлеровец вскинул настороженно глаза: «Не хитришь ли ты, русский?»
Все же иного выхода у него не было, – руки следовало развязать, иначе проводник свалится на полпути. Как тогда выберешься из этой глуши? Решившись, гитлеровец вновь вытащил пистолет и жестами дал понять: если пленник позволит себе хоть одно лишнее движение – получит в лоб пулю.
– Тотен… убиваль, – пояснил он.
– Не грозись, – ответил Кирилл, – знаю, чего от тебя ждать. Будь спокоен. Битте.
Видя, что пленник выражает покорность, немец повернул его к себе спиной и долго возился с путами, уже впившимися в распухшие руки. Наконец, он отскочил в сторону и предупреждающе поднял пистолет.
Кирилл почувствовал, как свалились путы, но руки у него оставались согнутыми, сами они не разгибались. Нужно было сильно встряхнуться, только после этого кисти опустились и пальцы коснулись земли. Они так онемели, что почти ничего не ощущали.
Кирилл с трудом уложил левую руку на колено и ладонью правой начал растирать синеватые скрюченные пальцы. Немец, продолжая стоять в стороне, настороженно наблюдал за ним.
Пальцы постепенно выпрямлялись, и вскоре Кирилл ощутил покалывание. Он потрогал голову, нащупал шишку. «Видно, рукояткой пистолета ударил, – подумал он. – А фриц не из храбрых, и лицо безвольное. Попробую выжать воду. Что он мне сделает? Ему нужен спутник».
Немец, видя, что русский начал раздеваться, замахал руками, но тот не слушал его и упрямо продолжал свое дело: сбросив с себя все, начал выжимать воду из майки, йотом из трусов, гимнастерки, брюк, меховой безрукавки…
Развесив одежду на кустах, Кирилл собрал засохшие стебли камыша, валявшиеся сучки, обломки полусгнивших коряг и жестом показал немцу, что ему нужны спички. Это вдруг взбесило гитлеровца. Решив, что русский дымом костра хочет привлечь внимание своей авиации, он ногами посбрасывал с кустов одежду и, злобно оскалясь, велел одеваться.
«Больше испытывать терпение фрица нельзя, еще сдуру выстрелит», – рассудил Кирилл.
Он надел влажную, похолодевшую на ветру одежду, с трудом натянул на ноги сапоги и сказал:
– Марш… пошли.
Немец, приказав надеть ранец, пропустил пленного вперед и зашагал сзади, держа пистолет в руке.
Они прошли вдоль озера и вскоре остановились у ручья, впадавшего в него. Здесь от намытого песка образовалась ровная площадка, поросшая мелким кустарником. Метрах в тридцати виднелся поломанный немецкий самолет. Он лежал с задранным хвостом, уткнувшись винтом в грязь.
«Скапотировал… вынужденная посадка, – определил Кирилл. – Это, конечно, один из тех, что мы подбили».
Когда они подошли к месту аварии, Кирилл заметил лежавшего на земле летчика с разбитым лицом. Он был без реглана и разут.
«Вот чьи сапоги на мне, – понял Кирилл. – Летчик, наверное, был тяжело ранен, его двумя выстрелами прикончил этот рыжий. Значит, я попал в руки довольно подлой скотины. Он и меня пристукнул бы, но ему, видно, хочется прослыть героем: привести на свой аэродром пленного офицера».
Гитлеровец, усадив Кирилла на замшелый камень, велел поднять руки на голову и, пригрозив пистолетом, пошел к самолету. Он почти ежесекундно оглядывался, проверяя, не изменил ли пленник положение. Кирилл не шевелился. С равнодушным видом следил он за гитлеровцем и обдумывал, как ему обезвредить этого осторожного ефрейтора.
Гитлеровец вытащил из самолета ранцы с парашютами и два спальных мешка. Вытряхнув из ранцев шелковые полотнища, он стал обрезать стропы.
«На ночь будет укладывать меня в спальный мешок и связывать стропами, – догадался Кирилл. – Хитрый фриц, все предусмотрел».
Запихав спальные мешки в освободившиеся ранцы, гитлеровец подтащил их к Кочеванову и, засунув пистолет за поясной ремень, стал прилаживать ношу так, чтобы один тюк был спереди, а другой на спине пленного.
«Вот подходящий момент для нападения, – решил Кирилл. – Но хватит ли силы уложить с первого удара? Малейшая неточность – смерть. Надо собраться и вложить в удар всю силу».
Как бы желая помочь, Кочеванов поднялся и повернулся так, что гитлеровец очутился за спиной Кирилла. Надумав снять ранец, мешавший тюку, немец переместился влево и начал возиться с лямкой.
Напружинив мышцы и вкладывая в поворот всю тяжесть тела, Кирилл ударил кулаком в подбородок гитлеровца. У рыжего подкосились ноги. Но, упав на колени, он схватился за пистолет…
Вторым ударом снизу вверх Кирилл опрокинул гитлеровца на спину, ногой вышиб из его руки пистолет и, освободившись от тюков, навалился на рыжего…
Противник оказался жилистым и сильным. Он вертелся, вырывался, норовил вцепиться зубами… Кирилл измучился с ним. Наконец ему удалось заломить руки гитлеровца за спину и связать стропами.
Глотнув из фляги спирту, Кочеванов оглядел саднившие руки. На правой кисти была содрана кожа, посинел и распух большой палец.
Кирилл разодрал на куски шелковое полотнище парашюта. Узкой полоской забинтовал себе руки, а из двух широких сделал портянки.
Переобувшись, он нагрузил на гитлеровца спальные мешки, взял себе ранец с консервами и скомандовал:
– Вперед… Лос!
Гитлеровец, видимо, не оправился от шока: он шагал покачиваясь и спотыкаясь о кочки. А Кирилл не радовался победе. На душе было скверно. «Неужели придется пристрелить фрица? – думал он. – До аэродрома не менее сотни километров, неделю плестись будем. Ночью глаз не сомкнешь – придушит этот рыжий. Да и кормиться двоим надо».
Идти было тяжело, под ногами чавкало. Кочеванову очень хотелось пить. Увидев рдеющее поле брусничника с раскидистыми кустиками голубики, он свернул на него.
Голубика уже перезрела. Стоило дотронуться до кустика, как крупные синие ягоды сыпались дождем. Их кислый сок приятно холодил рот.
Гитлеровца тоже мучила жажда. Стряхнув с себя ношу, он опустился на колени и, ползая по земле, губами стал жадно срывать бруснику.
Заметив оставленную на обсосанном гитлеровцем брусничнике пузырчатую слюну, Кирилл с негодованием подумал: «Такие свиньи все изгадят. Пристрелю! – Но тут же возразил самому себе – А он бы довел тебя до своих. У него больше выдержки, упорства и… нет, только не смелости, скорей – нахальства. Да, да, наглого, фашистского!»
Кирилл пинком ноги поднял гитлеровца, взвалил на него ношу и тут же принял решение:
«Ладно, черт с ним, доведу. Буду загонять в спальный мешок и связывать. А еду нетрудно раздобыть. В тундре сейчас прорва леммингов. Песцы и лисы. Есть грибы, ягоды… Не помрем».
Толкнув рыжего в спину, он погнал его дальше.
На тундру наползала синева ночи. Под ноги то и дело попадались, пестрые, крошечные, как мыши, лемминги и с писком убегали. Где-то невдалеке тявкнула лиса, вышедшая на охоту, а справа вдруг шумно поднялась белая полярная сова и с противным криком низко полетела над землей.
Пленник остановился, – его пугали голоса тундры. Обернувшись, он о чем-то начал просить, но Кочеванов не стал его слушать и, в сердцах толкнув в плечо, прикрикнул:
– Иди, гитлеровское отродье! Не бойся, не сожрут. Они вонючих не трогают.
А про себя с тоской подумал: «Ох, и намучаешься же ты, Кирюшка, с этой сволочью. Зря ты его не прикончил».
Глава тринадцатаяШирвис не ужинал. Он ушел за сопку и бродил там всю ночь.
Утром Ян явился к комэску в сапогах, измазанных грязью, потемневший, обросший рыжеватой щетиной, и потребовал, чтобы ему разрешили лететь на поиски Кочеванова.
– Сначала приведите себя в человеческий вид, – сказал капитан Шворобей.
В воспаленных глазах Ширвиса загорелись недобрые огни, кулаки сжались. Ему хотелось ответить грубо и зло, но он сдержался, сквозь стиснутые зубы произнес одно лишь слово «есть», повернулся и вышел.
Через полчаса Ширвис снова появился на КП эскадрильи – в начищенных до блеска сапогах, побритым, со свежим подворотничком. Навытяжку остановясь у порога, он ждал ответа.
Капитан Шворобей за это время успел переговорить по телефону с командиром полка. Тот готов был поддержать любую инициативу, только бы найти Кочеванова.
– Говорят, Ширвис очень тоскует. Не натворил бы глупостей, – сказал Чубанов. – Дайте ему хорошего сопровождающего.
– Будет исполнено, – ответил Шворобей.
Одобрительно оглядев подтянутого Ширвиса, капитан приказал:
– Полетите с Хрусталевым. И только на поиск, Ясно?
– Ясно, – ответил Ширвис.
Два «ишачка» одновременно поднялись в воздух и скрылись за сопками.
Вернулись они через час. Сережа Большой и Сережа Маленький, еще издали увидев «ишачков», поняли, что поиск ничего не дал. Но на всякий случай они бегом устремились к приземлившимся пилотам.
Когда много возишься с машинами, то привыкаешь к ним, как к живым существам. Вернувшиеся «ишачки» были похожи на загнанных животных. Перегретые моторы, потрескивая, казалось, стонали. Горячее масло, словно кровь, брызгало на траву.
Хрусталев устало сбросил на землю шлем и реглан. Волосы его слиплись на лбу, гимнастерка была мокрой на спине. Вытерев рукавом лицо и ни слова не сказав, он пошел на КП, а Ширвис, уткнувшись в траву, остался лежать у самолета.
«Плачет», – решил Сережа Большой. Он тоже не спал всю ночь и сейчас едва держался на ногах. Присев на корточки, механик слегка тронул Ширвиса за плечо и спросил:
– Нашли?.. Ян Эдуардович!
Ян поднял голову и, как бы ничего не понимая, некоторое время смотрел на технаря с недоумением, потом вдруг лицо его исказилось и он закричал:
– Вы что ко мне пристаете? Воевать надо, а не болтать. Сейчас же осмотреть и заправить машину! Даю пятнадцать минут.
– А вы на меня не кричите, я вам не подчиненный, – обиделся Сережа Большой. – Тоже товарищи, прикрыть не могли.
– Кто не прикрыл? Ты соображаешь, о чем говоришь?
Сережа Маленький поспешил их примирить.
– Умолкни, – сказал он другу. – Видишь, человек не в себе.
– Я, может быть, тоже не в себе. Что я такого сказал? Только поинтересовался…
Ян, оставив заспоривших механиков, подошел к березе и, зачерпнув из бочки полный ковш воды, стал жадно пить.
Хрусталев тем временем доложил начальству, что Ширвиса больше нельзя выпускать в воздух:
– На рожон лезет. Готов каждого фрица бить. Кочеванова мы искали вокруг озера. Потом Ширвис кинулся за линию фронта. Я, конечно, следом. Не бросишь же его! Он спикировал сперва на зенитную батарею и солдат разогнал, а потом панику на аэродроме-подскоке устроил: по самолетам из пушки и пулеметов чесанул. Пришлось и мне ударить по взлетающим, иначе нам бы ног не унести. Как черти вертелись. Каким-то чудом от погони ушли. Больше с Яном не полечу, он зашелся…
В это время пришел батальонный комиссар. Узнав, что заботит товарищей Ширвиса, он предложил:
– Надо дать увольнительную в Полярное. Пусть развеется.
– Не поедет, – уверил капитан Шворобей. – Одержим местью.
– А вы его все-таки вызовите, – настаивал на своем Виткалов. – Поговорим и выясним.
Ширвис явился на КП хмурым. Он ждал неприятного разговора и был удивлен, когда ему предложили дня на три съездить в Полярное. Ян с недоверием взглянул на комэска и, с трудом сдерживая раздражение, спросил:
–‘ Почему вы решили, что я хочу в отпуск? Сейчас не время прохлаждаться. Я никуда не собираюсь.
– Вы зря обижаетесь. В предложении капитана нет ничего оскорбительного для вас, – заметил Виткалов. – Это я предложил дать отпуск. И не без причины. Сегодня из политуправления флота к нам позвонила какая-то женщина. Она, кажется, привезла вам от матери посылку. Я думал, вы захотите повидаться с ней.
– Какая такая женщина? – недоумевал Ширвис, У меня в Полярном нет знакомых.
– Она как будто из Ленинграда. Фамилия ее… – Батальонный комиссар полистал блокнот: – Зося Антоновна Валина. Знаете такую?
Яну не верилось: Зося в Заполярье? Зачем? С ней, конечно, надо увидеться. Она придумает, как сообщить Ирине о гибели Кирилла.
Да, знаю… Она действительно знакома с матерью, – как бы оправдываясь, смущенно ответил Ширвис. – Мне бы хватило двух дней.
– Ну, это вы без меня определите, – сказал Виткалов, сделав вид, что не заметил перемены в настроении Яна.
Получив сухой паек на три дня, Ян на попутной машине поехал к пристани и в тот же день добрался на пассажирском пароходе до Полярного.
У дежурного по отделу кадров штаба флота он узнал, что лейтенант Валина зачислена на службу переводчицей. Живет она в кэчевском «стандартнике».
Ширвис быстро разыскал улочку, застроенную камуфлированными стандартными домиками. Но в общежитии переводчиц никого не застал. Дверь была заперта на ключ, у номера квартиры белела крошечная записка, приколотая булавкой: «Уезжаю в Мурманск. Вернусь не раньше понедельника. Лида».
Яну никуда больше не хотелось идти. Решив дождаться Зоей, он присел на ступеньку крылечка. И здесь летчик вдруг почувствовал, как безмерно он устал за прошедшие сутки…
* * *
Ян проснулся от острого луча электрического фонарика, ударившего в глаза.
– Янчик, дорогой! Как ты здесь очутился? – смеясь спрашивала Зося. – Я думала, пьянчуга какой-то прилег. Оказывается, ты! Почему не разыскал меня? Я бы устроила гораздо удобней. У нас пустуют койки.
Ширвис, одурманенный сном, не мог понять, где он находится и почему так беседа Зося. Он поднялся и, намереваясь поведать о своем горе, порывисто сжал ее руку у локтя. А Зосе показалось, что Ян хочет поцеловать ее. Она отстранилась и сказала:
– Ни-ни! На виду у всех нельзя, здесь строгие порядки. Ты и так, наверное, скомпрометировал наше общежитие. Проходи в дом.
Отперев дверь, она подтолкнула Яна в небольшие сени и, войдя за ним, дважды повернула ключ в замке.
– Теперь мы одни! – весело сообщила Зося. – На наше счастье, никого сегодня в общежитии не будет.
Схватив Яна за руку, она провела его через небольшую прихожую в комнату. Когда щелкнул выключатель и под потолком вспыхнула электрическая лампочка, Ян увидел три койки, заправленные по-солдатски, две тумбочки, покрытые белыми салфетками, зеркало без рамы и окно, завешенное черной глянцевитой бумагой.
Зося была в синем берете, в черной морской шинели с серебряными пуговицами и такими же нашивками на рукавах. Она почти не изменилась, только, может быть, чуть похудела.
– Сними реглан, – предложила она. – И будь хоть раз добрым гостем.
Сняв шинель, Зося протянула ее Яну так, что их руки столкнулись. Он сжал на секунду ее прохладные, холеные пальцы, и в это мгновение ему показалось, что в глубине ее потемневших глаз пронеслись бессвязные и нежные слова, которых никто из них до сих пор не осмеливался произнести вслух.
«О Кирилле пока ничего не скажу», – решил он, вешая Зосину шинель на крюк вешалки. Ему не хотелось печальной вестью нарушать радость встречи.
– Мы сейчас с тобой поужинаем, – сказала Зося. – У меня есть немного спирту, зеленый лук, консервы… с хлебом только плохо. Но у Лиды, кажется, припасены сухари.
– Не беспокойся, у меня с собой сухой и весь доппаек. Выгружай! – Ян передал знакомый ей спортивный чемоданчик.
Выкладывая на стол печенье, масло, копченую грудинку, булку и шоколад, Зося заметила, что Ян невесел.
– Что с тобой стряслось?
– Ничего.
– Неправда, тебя что-то гнетет. Меня не обманешь, говори.
– Беда не со мной. С полета вчера не вернулся Кирюшка. Я его искал и… теперь не знаю, как об этом сообщить Ирине.
Зосе показалось, что его глаза странно блеснули. Вот новость, Ян плачет! Ей захотелось утешить парня. Подойдя к нему, Зося нежно пробела рукой по его лицу и, как бы жалуясь, сказала:
– А я уже утеряла способность приходить в отчаяние от недобрых вестей. В Ленинграде погибли и бабушка и мама…
Она вдруг уткнулась лицом ему в грудь и, так постояв некоторое время, сказала:
– Извини… я… я сейчас перестану.
Вскоре она подняла голову и виновато улыбнулась:
– Видишь, уже не плачу.
Нос ее покраснел, но слезы не уродовали Зосю, наоборот – смягчили черты ее лица. Она как бы стала добрей и проще.
«Мне никогда ее не понять, никогда!» – подумал Ян и вслух предложил:
– Выпьем за твоих… за Кирилла. И о гибели – больше ни слова!
– Идет, – согласилась она.
Чокнувшись, они выпили по большому глотку разбавленного спирта.
Закусив сыром, Зося опять подняла кружку и сказала:
– А сейчас – все до конца… за то, чтобы сегодня мы были откровенны и не ссорились.
Ей действительно хотелось вспомнить все приятное, что было у них в такое далекое теперь довоенное время, и забыть нелепые ссоры.
– Давай говорить правду, которая в огне не горит и в море, не тонет, – предложила она.
– Бывает, и ложь обладает такими же свойствами, – заметил Ян. – Но я не против.
Вновь чокнулись. Зося, заметно охмелев, вдруг спросила:
– Ты злишься на меня, да?
– Нет, – качнул он головой. – Я, Зосенька, не злопамятный. К чему это? Да и неизвестно, кто из нас больше виноват.
– Известно. Я виновата. Была дурой, думала, что счастье – в безмятежном и обеспеченном существовании. А оно тошнотворно, это существование! Нельзя жить с нелюбимым человеком, каким бы он ни был хорошим. Одно раздражение и скука… страшная, пресная скука! Почему ты не сказал мне в день свадьбы: «Не смей, уходи от Бориса». Я бы послушалась. И там, в лесу… помнишь, когда вечером пришла я в охотничий домик? Будь ты чуть ласковей, я бы осталась у тебя. Но мы не понимали друг друга.
– Что у тебя было с Гарибаном?
– Не требуй объяснений. Хорошо?
Да, да, все, что было прежде, теперь не имеет никакого значения.
– Ты полагаешь, со мной было бы лучше? – спросил Ян. – Дело в том, что я не всегда знаю, как надо жить. И всякий раз почему-то думается: это еще не то! А где же «то»?
– Люди чаще всего живут не умом, а интуицией, сердцем. Для чувств безразлично, кто прав, – продолжала Зося свое. – Я люблю тебя без всяких умных обоснований… и давно.
– Твои поступки и симпатии невозможно предусмотреть. Но я не раз корил себя за то, что был груб и неуступчив с тобой.
– Янчик, милый, наконец-то сознался! – обрадовалась она. – Не надо стыдиться своих чувств. Давай развяжем скудные запасы нашей доброты. Ну, хоть на сегодня… для нас самих! Нам предстоит многое пережить. Лучше это делать не в одиночку.
* * *
Зося лежала с открытыми глазами. Внутри у нее разрасталось ощущение огромного счастья.
– Сегодня сделано открытие, – вдруг заговорила она как бы сама с собой. – Теперь с уверенностью могу сказать: да, я всегда ждала тебя. Подобного со мной еще не было…
Ян молчал. С ним тоже ничего похожего прежде не происходило, но он не радовался. Было такое ощущение, что его победили недозволенным приемом. Без Зоси теперь ему жизнь не в жизнь. Как же с Борисом? Толстяк честно выполняет товарищеский долг: он заботится о матери Ширвиса. Но ведь не Ян у него, а он у Яна отбил Зосю и женился! Впрочем, не преждевременная ли это тревога? Она еще увидит, что Ян не золото, и вернется к Борису.
– Все-таки странное существо человек, – словно разгадав его мысли, продолжала Зося. – Оказывается, самые лучшие, покладистые и заботливые поклонники не могут заменить одного насмешливого и, в сущности, не очень доброго человека.
– Это ты обо мне? – спросил Ян.
– Но я ведь такая же. У нас сходные характеры. К тому же любовь, говорят, творит чудеса; мы можем стать добрей.
– Помолчи.
Она умолкла.
* * *
Ширвис вернулся в полк через сутки. Интендант, увидев его, шутливо запротестовал:
– Это никуда не годится. Сухой паек выдан на три дня? Три дня и пропадай где хочешь. К нашей столовой не пристраивайся.
– Ничего, прокормите. Я ведь воевать буду, а не продовольственные аттестаты подписывать.
«По-старому остер, значит хандра прошла, одна лишь злость осталась», – определил капитан Шворобей.
– Когда прикажете заступить на дежурство? – спросил у него Ширвис.
– Завтра. Будете вместо Кочеванова моим заместителем. Только прошу учесть: люди не любят, когда на них кричат и злятся.
– Есть! Хорошим советам внемлю. А Шубник у нас почему не воюет? Не пора ли ему проветриться? А то хорошие люди гибнут, а такие, как он, безопасной жизни ищут.
– А вы возьмите его в свою группу на боевое воспитание, – предложил комэск.
– Не откажусь, – сказал Ян. – Мне образцово-показательные летчики нужны.
Капитан Шворобей в тот же день вызвал к себе Шубника и, сообщив ему, что тот зачислен во вторую группу, добавил:
– Покажете себя в бою, – получите самостоятельную группу. А сейчас временно будете летать под командованием лейтенанта Ширвиса.
– Я бы хотел с вами, – попросил Шубник.
– Ничего не могу сделать, – сухо ответил комэск. – У нас пары слетались, их нельзя разбивать.
– Но у меня неважные отношения с Ширвисом.
– С этим мы не можем считаться. Постарайтесь наладить.
– Я критиковал его…
– Прекрасно. Товарищеская критика полезна, если она в рамках устава. Ширвис человек не мелочный, он перешагнет через пустяковые недоразумения.
Видно было, что капитан не отменит своего решения, оставалось одно – выполнить приказ. «Худо мне будет, – подумал Шубник. – Ширвис злее всех».
