Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
– Кого? – искренне удивился он.
– Что, ты и о карисутэ не слышал? Не обманывай, пожалуйста...
– Зачем мне обманывать?
– В вашем краю не почитают Фериана? И Шу-эна? И Уурта?
– Нет.
– Поэтому ты и отказался кричать, что Уурт – силен? – она сочувственно посмотрела на него.
– И не только поэтому. Я не буду поклоняться ложным богам, – твердо сказал Каэрэ.
Сашиа повернула лицо к Каэрэ – до этого она сидела вполоборота к нему.
– Вот как? Ложным богам? А ты знаешь истинного?
– Ну, конечно, да.
– Кто же Он?
– Кто все сотворил, разумеется.
Сашиа почти подпрыгнула от радости, вскинув руки к небу и захлопав в ладоши.
– Так ты Ему посвящен?
Но ее радостный возглас был оборван грубым голосом надсмотрщика:
– Ты, как тебя там...Каэрэ! Шевелись, мкэ Уэлэ и сам ли-шо-Уэлиш желают тебя видеть.
Уэлиш, второй жрец Уурта в городе Тэ-ан после Нилшоцэа, восседал на роскошных носилках среди подушек и лениво брал с огромного блюда толстые ломти жареного мяса. Склоненный раб держал золотой кубок. Перед изображением Уурта, высеченном на огромном черном камне во внутреннем дворе имения, полыхал огонь, языки которого были странного темно-фиолетового, почти черного цвета. Уэлэ, трясущийся и словно похудевший, простерся в очередной раз перед идолом и с опаской бросил, словно псу, ненасытному пламени, горсть мелких, дурно пахнущих зерен – птичий помет. Огонь еще больше потемнел.
– Я уверяю мкэ Уэлиша, что осквернение пруда произошло не так, как ему описали многочисленные враги верного раба темного огня Уэлэ. Вышивальщица – дева Шу-эна...была девой Шу-эна...и не могла осквернить пруд.
– Я не о вышивальщице. Что это за чужеземец, который нарушил неприкосновенность водоемов в эти священные дни? – рявкнул Уэлиш.
– О, это просто глупый раб, – трепеща от страха, проговорил Уэлэ.
– Настолько глуп, что пренебрегает днями Уурта и не кричит, что Уурт силен..
– Уурт силен! – тяжелым эхом отозвались рабы и Уэлэ.
– ...чтобы поберечь немного свою шкуру. Он, случайно, не из новых карисутэ? Не из тех "старых карисутэ", я имею в виду, чьи прадеды были карисутэ, и которых почти уничтожили славный Нэшиа, друг сынов Запада и вознесший высоко темный огонь – да будет велика его память по всей Аэоле и Фроуэро! Эти карисутэ уничтожены, а их потомки ежегодно отрекются у храма Ладья в Тэане. Я говорю сейчас о тех новых карисутэ, что подобно мухам на навозе, плодятся по всей Аэоле. Среди странников много бывает карисутэ. Это – лучший способ разносить эту заразу по всей стране. Поживут здесь, поживут там, смотришь, уже в каждом городе общины карисутэ. Это творится и во Фроуэро. По домам собираются. Уже несколько общин уничтожили, а они все равно плодятся. Бесстыдно, прямо перед лучами Темноогненного! – торжественно говорил Уэлиш, жуя мясо.
Уэлэ низко кланялся в такт словам высокопоставленного гостя. И привела же его нелегкая именно в это имение, именно в такие дни, когда память об осквернении этого злосчастного пруда еще так свежа! Младшие жрецы-тиики мечтают подсидеть Уэлэ, а может, и сама Флай руку не побрезговала приложить. Она – еще та змея, так давно Темноогненному служит, что знает много способов, как сжить честного тиика со свету.
– Вот этот раб, о великий служитель Темноогненного! Вы сами можете убедиться в том, что он не только недалек и туп, но еще и плохо говорит по-аэольски. Куда ему основывать общины! – нервно хихикнул Уэлэ, но в страхе подавил смешок.
Уэлиш протянул руку к блюду, взял жирный кусок мяса и, отправив его в рот, вытер пятерню о свою расшитую рубаху, плотно обтягивающую его необъятный живот. После этого священнодействия он слегка кивнул – и тиики заломили руки приведенному рабу.
– Это ты прыгнул в священный пруд Уурта в запрещенное время? – спросил, рыгнув, Уэлиш.
– Да, – ответил просто Каэрэ.
– Ты не знал, что водоемы священны? – продолжил Уэлиш допрос.
– Нет, – так же ответил Каэрэ, не поведя и бровью.
– Откуда ты? – взревел Уэлиш.
– Из-за моря, – был ответ.
– Перестань нести чушь! – махнул устало рукой Уэлиш. Это был знак, и один из рабов ударил Каэрэ в лицо.
– Он принес достойное поклонение Уурту? – вдруг спросил Уэлиш, довольно наблюдая, как кровь из разбитого носа раба капает на песок.
– Э-э... я приказал наказать его.
– Я знаю, знаю. Он не кричал, что Уурт велик,– раздраженно заметил Уэлиш.– А потом-то он поклонился Уурту?
–Да, великий служитель Темноогненного, – неуверенно пробормотал Уэлэ. Он был явно не уверен в том, что может выкинуть этот странный раб в присутствии Уэлиша.
– При тебе?
– Нет, великий служитель Темноогненного – тиики сказали мне, – Уэлэ заломил толстые пальцы.
– Пусть поклонится еще, – с усмешкой глядя на трясущегося Уэлэ, сказал Уэлиш и произнес:
– Ты, раб – скажи, что Уурт силен и поклонись ему в виде этого огня и камня.
– Я не буду этого делать, – громко ответил Каэрэ, выпрямившись.
"О Табунщик! Табунщик! Дай ему ума молчать, не понимай делай!"– донесся шепот Циэ из-за кустов. Ни Уэлиш, ни помертвевший Уэлэ, к счастью, его не услышали.
Уэлиш оттолкнул блюдо – мясо полетело на песок, и закашлялся, подавившись непрожеванным куском. Уэлэ тщетно пытался произнести что-нибудь – глотка его не слушалась, точно высохла.
Уэлиш вытер свои пунцовые губы рукавом и с шипением (он еще не успел как следует прокашляться) спросил:
– Ты – карисутэ?
– Нет, – почти возмущенно ответил Каэрэ.
– Ты не почитаешь Уурта?
– Нет, не почитаю.
"Тише, дева Шу-эна – ты ему не помогай, себе хуже сделай. Не плачь. Проси Табунщика, чтобы его не убили тут же. Чудо проси-торопись!"
...Уэлиш слез с носилок, пнул ногой в дорогой кожаной сандалии лежащего на земле раба. За его спиной кто-то из тииков, улучив момент, жадно подбирал брошенные куски мяса с земли.
– Кто еще не почитает Уурта?
– Не знаю, – проговорил Каэрэ, подавив стон. Не хватало впутывать в это Сашиа и Циэ!
– Только он, только он такой! – забoрмотал Уэлэ, к которому вернулся дар речи.
– Кому ты служишь, оборванец? Какому-такому богу? Вся слава иных богов меркнет перед огнем Уурта!
– Слава моего Бога – не меркнет ни перед каким огнем. Он сотворил и огонь, и небо, и землю – все.
Уэлиш судорожно вскинул руку вверх.
– Ты... что, посвящен Великому Уснувшему, что так вольно поминаешь его имя?
– Нет. Я же сказал – я служу Тому, кто все сотворил. Он не спит.
Уэлиш и тиики снова повторили свой странный жест. Каэрэ глядел на них с удивлением.
– Только посмей еще раз назвать его имя! Пойдешь со мной в Тэ-ан, ли-шо-Нилшоцэа разберется, карисутэ ты или нет. Но в жертву Уурту тебя как пить дать принесут. В цепи его до утра!
...Снова они сидели рядом – дядя Николас и он, Каэрэ – но уже не на земле, а в лодке, и в руках дяди Николаса были весла.
– Возьми – надо грести, – сказал дядя Николас. – Видишь дорогу через море? По ней прошел Жеребенок Великой Степи.
И он указал на идущий до самого горизонта – и дальше, за пределы земли – след дельфина. Словно две волны навек остались стоять друг напротив друга, не колеблясь, не сходясь...
Он очнулся оттого, что кто-то поил его прохладной водой.
– Сашиа? – прошептал он.
– Тише, тише... Услышат... пей!
– Я хотел сказать тебе, Сашиа, – проговорил он, сделав два или три глотка, – что ты веришь в неверных... ложных богов. Надо молиться только одному Богу, который все создал.
Девушка удивленно и печально смотрела на него, ничего не говоря. Потом она осторожно коснулась его скованной руки и начертила на ладони Каэрэ две пересекающиеся линии. Он недоуменно посмотрел на нее, и она сникла. Ему стало ее жаль. Может быть, она и поймет когда-нибудь то, что он пытается ей рассказать.
– Бог... все сотворил, – попытался снова объяснить свою мысль Каэрэ.
– Да, – просто ответила она, смазывая его раны маслом.
– И солнце тоже, – продолжал Каэрэ с отчаянием.
– Да. И луну, и звезды, – вторила ему Сашиа, словно читала гимн.
Каэрэ втянул в ноздри воздух – целебное масло обожгло следы от плетей.
– Почему же вы поклоняетесь... этому... Шу-эну Всесветлому?
– Его почитают по-разному разные люди, Каэрэ, – отвечала Сашиа. – Для кого-то он – младший из свиты Уурта Темноогненного. Так говорят те, кто молится у соединенных алтарей. Для кого-то он – явление Великого Уснувшего, его священный и таинственный знак. Всесветлый – имя Великого Уснувшего, данное для утешение людей – так говорят его жрецы...
– А ты, как ты сама думаешь, дева Всесветлого? – спросил он ее.
Она не отвечала долго, а потом, снова напоив его водой, спросила шепотом:
– Ты не карисутэ?
– Да нет же, нет! – немного раздраженно ответил он. – Осторожнее! Услышат тебя... Сашиа... – он неожиданно нежно произнес ее имя, и она вдруг заплакала, прижавшись к его груди.
– Они убьют тебя, Каэрэ, – прошептала она.
– Я не отступлю от своего бога, – ответил Каэрэ, вскидывая голову. – Ни за что.
– Не отступай, – тихо и светло произнесла она, и поцеловала его.
Брат и жрец.
В тяжелом, сладком от благовоний Уурта воздухе все предметы в комнате казались окутанными дымкой. Ни единого дуновения ветра, яростно вздымавшего пыль за стенами дома рабынь-вышивальщиц, сюда не проникало.
Ли-шо-шутиик внимательно рассматривал образцы вышивок и клал их обратно на поднос, который почтительно держала старшая вышивальщица Флай. Тиик Уэлэ с удивлением наблюдал, как Миоци откладывал в сторону безукоризненно вышитые ритуальные головные повязки, нашивки, пояса, покрывала, ленты, теряя к ним интерес с первого же взгляда.
– Принеси еще вышивки новых рабынь, Флай, – приказал он, когда поднос опустел.
– Вот они, господин, – Флай поклонилась, и этим ей удачно удалось скрыть раздраженное недоумение – Миоци не увидел ее глаза.
Все тот же, томительный для тиика и Флай, многочасовой просмотр продолжился.
Наконец, задержав в руках расшитый золотом и бисером пояс и пристально вглядевшись в его узор, Миоци проронил:
– Я хочу видеть ту, кто вышивала это.
Флай, облегченно вздохнув, подобострастно поклонилась и вышла. Вернулась она быстро, ведя за собой юную девушку, почти подростка, по самые глаза закутанную в ветхое черное покрывало.
– Да благословит Небо служителя Шу-эна Всесветлого, – тихо произнесла рабыня, склоняясь перед жрецом, одетым в белый с золотом плащ.
– И тебя, дитя, да благословит Шу-эн. Подойди ко мне ближе.
Девушка сделала несколько несмелых шагов вперед.
– Как тебя звать?
– Сашиа, мкэ ли-шо-шутиик.
Зоркая Флай готова была поклясться, что на бесстрастном лице их гостя на мгновение отразилось сильнейшее душевное волнение.
– Сколько тебе лет и где ты училась вышивать так искусно?
– Мне шестнадцатый год. Я с детства росла в общине дев Шу-эна близ Ли-тиоэй.
– Выбери из этих вышивок ту, что делала ты.
Темно-красные занавеси на плотно закрытых окнах зашевелились от мощных порывов ветра, бушевавшего снаружи, пламя множества светильников на полу и стенах колыхнулось им в такт, насыщая воздух дурманящим ароматом праздника Уурта.
– Только эта одна, мкэ ли-шо-шутиик.
Она подала ему тот самый пояс, и Миоци увидел, что ее лицо изнурено печалью, а глаза покраснели от слез. Поймав его взгляд, она быстро вновь опустила голову.
– Если ты из дев Шу-эна, то почему не носишь подобающее покрывало?– спросил Миоци.
– Я забрала его у нее, мкэ ли-шо-шутиик, – презрительно кивнув в сторону Сашиа, ответила Флай. – Она больше не имеет права носить его. Она жила вместе с рабом-конюхом. Она отказалась принять посвящение Уурту, как того требует новый приказ правителя Фроуэро. Все девы Шу-эна должны принять посвящение Уурту, мкэ Нилшоцэа строго следит за этим.
Сашиа залилась краской, потом еще больше побледнела и еще ниже склонила голову.
– Тебе следовало отдать это покрывало в храм Шу-эна, Флай, – поспешно сказал тиик Уэлэ, поймав гневный взгляд Миоци. – Принеси его, чтобы мкэ ли-шо-шутиик мог взять его к жертвеннику великого Шу-эна.
Флай ушла и не возвращалась довольно долго. Не обращая внимания на поникшую Сашиа, Уэлэ сказал:
– Привести других вышивальщиц, мкэ?
– Нет. Я заберу с собой эту девушку. Какой выкуп я должен отдать?
– Всего двести лэ...
Пока Миоци развязывал кошелек, тиик наклонился к его уху:
– Мкэ, может быть, вы посмотрите и на других? Эта рабыня очень молода, и вдобавок со скверным характером... У нас есть девицы, которые намного ее красивее. Ведь вы ее не только вышивать к себе берете, а?
– Что ты сказал? – переспросил ли-шо-шутиик таким голосом, что у Уэлэ затряслись поджилки.
– Ээ... да простит меня мкэ...Она умеет играть на флейте, читать и петь, если что... и снадобья знает разные – обучена у дев Шу-эна Всесветлого... да...
– Мне нравится, как она вышивает, – сказал Миоци, взяв из рук подошедшей Флай покрывало.– Ты играешь на флейте? – ласково спросил он. – Где же твоя флейта, дитя?
– Ее отобрали, – просто ответила она.
Поиски флейты не заняли долго – и Миоци спрятал искусно вырезанный из коры священного дерева луниэ инструмент на своей груди.
А потом он набросил огромное темно-синее покрывало на голову и плечи Сашиа, и, пока они шли по пыльному двору, вышивальщицы, высунувшиеся из окон, и рабыни, стирающие белье, и конюх Циэ провожали их взглядом. Тяжелое синее покрывало полностью закрывало ветхое платье Сашиа. Сухая пыль от мощных порывов ветра летела прямо в глаза.
Миоци принял поводья у Циэ и легко вскочил в седло, его плащ развевался на ветру, как крылья огромной бело-золотой птицы. Он подхватил Сашиа и усадил ее перед собою на коня. Она не глядя, молча уцепилась за луку седла. Вороной конь фыркая, раздул ноздри.
Ворота распахнулись.
– Велик Уурт! – крикнул тиик на прощанье, ощупывая деньги в поясе.
– Велик Табунщик! – сказал Циэ, не сводя с них глаз.
– Всесветлый да просветит нас! – воскликнул ли-шо-Миоци и вылетел на своем скакуне на дорогу.
... Пыль над дорогой вилась клубами, а скакун-иноходец ли-шо-шутиика мчался мимо полей, над которыми багровело заходящее солнце.
Сашиа сидела ни жива, ни мертва. Наконец, пытаясь перекричать ветер, она спросила:
– Куда везет меня ли-шо-шутиик?
– Туда, где ты будешь счастлива, – Миоци вдруг порывисто прижал ее к своей груди.
Она попыталась вырваться. Миоци пустил коня шагом.
– Неужели ты не узнала меня? – спросил он, и голос его дрогнул.
– Ты – ли-шо-Миоци, служитель Шу-эна, давший обеты в Белых горах! – в гневе крикнула Сашиа, отталкивая его и пытаясь спрыгнуть.
Миоци осторожно, боясь причинить ей боль, удержал ее руки. Его плащ распахнулся и девушка увидела на его груди, поверх грубой льняной рубахи, темный деревянный диск с серебристым узором по краю. Она замерла, отпрянув, а потом по-детски радостно закричала:
– Аирэи!
И, прижавшись к нему, заплакала – это немыслимая радость переполнила ее душу. Боясь поверить, она коснулась пальцами диска, поцеловала его.
– Ты слишком много страдала, сестренка...Потому ты и не узнала меня сразу.
Он остановил коня, и они сошли на заброшенное поле. Где-то рядом ручей повторял приветствие карисутэ. Из-под валунов и обугленных пней выбирались вверх тонкие упрямые стволики молодой поросли. Ветер стихал. Солнце медленно опускалось за поля. Девушка нагнулась к глубокому ручью, зачерпнула в пригоршни воду, умыла лицо. Миоци стоял рядом с ней, держа коня в поводу.
– Я думал, что ты умерла, и мы никогда больше не увидим друг друга под лучами Всесветлого. Я так тосковал по тебе...– и неожиданно для себя добавил: – Ты – все, что у меня осталось, Ийа.
– Теперь меня зовут Сашиа, брат, – тихо сказала она.
– Сашиа... Радуга... – повторил он. – Как тебе идет твое новое имя!
Она засмеялась, как ребенок.
– Мы сейчас поедем к Игэа Игэ, моему другу – ты уже знаешь его, но прежде я хочу, чтобы ты совершила обряд омовения, – сказал Миоци. – Я, как служитель Всесветлого, силен призвать его милость на эти воды, чтобы они омыли с тебя ту грязь позора, которую тебе пришлось против своей воли вкусить среди ууртовцев.
Он тяжело вздохнул и прижал ее к себе.
– Брат, – негромко позвала она.
– Что, сестра моя? Посмотри – у меня с собой чистая рубаха для тебя и священное полотенце для омовений. А здесь – масло милости Всесветлого. Не бойся, тебе не придется класть твое покрывало на алтарь. Ты и впредь будешь носить его.
Вдруг Сашиа гордо вскинув голову и став еще больше похожей на брата, проговорила:
– Я не боюсь. Я не осквернила ничем свое покрывало.
– Ийя... Сашиа! – воскликнул жрец. – Не бойся меня и не старайся меня обмануть. Я люблю тебя и все понимаю.
– Нет, ты не понимаешь, брат! – ответила девушка ему. – Меньше всего на свете я хотела бы когда-нибудь солгать тебе. И сейчас я говорю правду.
– Ты хочешь сказать... – немного растерянно проговорил Миоци, – ты хочешь сказать, что милость Всесветлого сохранила тебя от рук рабов-ууртовцев?
– Да, милость Повернувшего вспять Ладью.
– О, Милостив Ты, Всесветлый, и велика милость Твоя! – воскликнул Миоци белогорское славословие, воздевая руки к небу. – В милости своей себя являешь Ты, неведомый, невидимый!
– Всесветлый да просветит нас, – сказала Сашиа. – Что за молитву ты прочел сейчас, о брат – если мне будет позволено спросить?
Миоци перевел молитву на аэольский язык и добавил:
– Я воскликнул слова этого древнего белогорского гимна, оттого, что с тобой случилось чудо милости Всесветлого...
– Да, мне был послан человек, уважающий синее покрывало и непоклоняющийся Уурту, – ответила Сашиа.
– Где же он? – воскликнул Миоци. – Мы, Ллоутиэ, не должны оставаться неблагодарными!
– Он? – с печальной улыбкой ответила-переспросила Сашиа. – Он отведен в Тэ-ан и его скоро казнят в печи Уурта.
На мгновение воцарилась тишина – было слышно только, как журчит вода ручья карисутэ – "фуккацу! фуккацу! – воссиял! воссиял! повернул, повернул, повернул ладью вспять!"
Сашиа склонилась к воде и просто сказала:
– Я умоюсь, и мы поедем дальше.
– Да, – ответил Аирэи.
Вода с оттенком крови еще лилась сквозь пальцы сестры великого жреца Всесветлого, как на дороге показался всадник в темном плаще – он был один, без свиты, хотя и конь, и одежда говорили о его знатности.
– Миоци! – закричал он издалека. – Миоци! Послушай меня! Ты заплатил двести лэ – я плачу тебе пятьсот. Вот кошелек!
– Что? – гневно переспросил Миоци, а Сашиа закрыла мокрое лицо покрывалом.
– Ты не узнал меня? – засмеялся всадник, спрыгивая с коня. – Вот такая неудача у меня – опоздал всего на чуть-чуть... и Уэлиш был прав, она красива... ах, красивая девчонка... давай вместе полюбуемся!
Он потянулся, чтобы откинуть покрывало Сашиа, но Миоци резко отбросил его руку:
– Как ты смеешь, Нилшоцэа! Это – моя родная сестра.
– Твоя сестра? – всадник, оказавшийся Нилшоцэа, отпрыгнул назад, и неожиданно выхватил кинжал. – Тогда защищай ее! Эй, белогорец!
Он стал похож на безумца – глаза его налились кровью.
Миоци, не на мгновение не теряя присутствие духа, выхватил из-за пояса свой меч и шагнул навстречу бывшему белогорцу.
– Сын Запада, бог болот Эррэ предназначил ее – мне! Миоци, отдай свою сестру добром! – задыхаясь от гнева, шипел Нилшоцэа. – Миоци! Я согласен покрыть ее позор! Сыны Запада велели мне взять ее в жены!
– Я не верю в сынов Запада, – хладнокровно отвечал Миоци, отбивая коварные удары кривого кинжала ууртовца. – И я не знаю бога Эррэ. Если бы ты провел бы в Белых горах чуть больше лун, ты бы тоже не пленялся голосами богов болот. Сыны Запада? Это наваждения, наваждения, Нилшоцэа! А истинный белогорец...
В этот момент раздался всплеск, и Нилшоцэа, оступившись, оказался в глубоком месте ручья, выронив нож.
– ... истинный белогорец никогда не верит видениям, – со смехом добавил Миоци.
– Эалиэ! – закричал Нилшоцэа, барахтаясь в кроваво-красной воде и не находя опоры. – Эалиэ! Помоги мне выбраться!
– Ты не старуха и не дитя, чтобы не выбраться из ручейка, – усмехнулся Миоци. – Кроме того, у тебя за поясом еще две сабли, и, кто знает, как ты решишь ими воспользоваться. Я, пожалуй, поспешу в Тэ-ан – у меня дела. Но, слово белогорца – я ничего не расскажу о нашей встрече. Твое "эалиэ!" коснулось моего сердца, о Нилшоцэа.
– Что ж, спасибо и на том, – проговорил Нилшоцэа, жалкий, в намокшей, похожей на жабью кожу, дорогой одежде.
И Миоци, подхватив Сашиа, ускакал прочь на своем вороном коне – а конь Нилшоцэа печально посмотрел им вслед.
– Ты испугалась, сестра? – спросил Миоци, целуя Сашиа в лоб, как целуют маленьких детей, оберегая их от сглаза.
– Я поняла, что с тобою, брат, я ничего не боюсь, – ответила дочь Ллоутиэ. – Это и был сам Нилшоцэа?
– Да, он... бывший белогорец... Когда он испугался, вспомнил "эалиэ!"
– "Эалиэ"? – переспросила девушка. – А что это значит?
– Это по-белогорски означает: "нас двое!" – то есть, ты не один, помощь близка, а в горах это очень важно.
– И не только в горах, – задумчиво ответила Сашиа. – А что это за белогорский язык?
– О, это древний язык. На нем, как верят, говорили люди, жившие в заброшенных городах Нагорья Цветов... на нем написаны древние книги... кстати, мудрец Эннаэ Гаэ проповедовал на нем и вел диспуты с белогорцами – Белые горы уже в те далекие годы были местом, куда стекались люди, стремящиеся познать мудрость. И с тех пор так повелось, что, хотя любой человек может придти в Белые горы – аэолец, как я, фроуэрец, как Игэа, или даже соэтамо или степняк, он может говорить с теми, кто его понимает, на своем родном языке, но он обязан изучить белогорский и говорить по-белогорски.
– Мы немного учили белогорский в нашей общине, – скромно сказала Сашиа. – Но нам, конечно, не объясняли, откуда все это пошло. И "эалиэ!" мы тоже не изучали. Девочкам, как считается, не надо, изучать такие вещи...
У Игэа и Аэй.
– Пусть будут долгими дни брата и сестры Ллоутиэ, встретившихся после долгой разлуки! – провозгласил Игэа, поднимая свою чашу.
– Аирэи Ллоутиэ обрел то, что искал, – добавила Аэй.
Миоци пригубил вино.
– Как хорошо, что в дни Уурта у нас свой праздник, – заметил Игэа. – Терпеть не могу праздновать ууртовы дни!
– Тише, тише – дернула его за рукав Аэй. – Прошлый раз ты просто сказал, что не привык их праздновать, и очутился... помнишь где?
– Оставь, жена – тогда я сказал это при тииках...очень глупо. Сашиа, твой брат спас жизнь не только мне, но и всем моим домочадцам. Я его должник на всю жизнь.
– Игэа, достаточно об этом, – прервал его Миоци.
– Никогда не будет достаточно говорить об этом. По крайней мере, мне.
Игэа произнес эти слова с сильным фроуэрским акцентом, так что даже Миоци улыбнулся.
– Ты неисправим.
– Сашиа, ты, наверное, плохо помнишь своего брата? – спросила Аэй.
– Я видела Аирэи пять лет тому назад, потом только получала письма от него. А потом... потом меня продали в это имение и того письма, где он говорил, что принял обеты ли-шо-шутиика и едет в Тэ-ан, я уже не получила.
Сашиа смяла в пальцах угол скатерти. Аэй погладила ее руку:
– Всесветлый сохранил тебя, послав тебе твоего спутника, Сашиа.
– Что с этим человеком, Аирэи? – спросил Игэа.– Тебе удалось что-нибудь узнать?
– Он в тюрьме Иокамма. Его будут допрашивать завтра. Нилшоцэа убежден, что он – карисутэ.
Щеки Сашиа стали такими же белыми, как и цветы, устилавшие пол. Она поставила недопитую чашу на скатерть и оперлась на подушку. Аэй подвинулась ближе к ней и взяла ее за руку.
– Через два дня – великий день Уурта, – донесся до сестры ли-шо-шутиика голос Игэа. – Если они собрались принести человеческую жертву, они сделают это именно в этот день, когда силы светила начинают иссякать. Это древний жестокий обычай, но ууртовцы строго его хранят.
– Нилшоцэа не согласится на выкуп этой жертвы, – негромко сказал Миоци.
– Тебе плохо, Сашиа? – спросила Аэй. – Ты устала за сегодняшний день – оставим мужчин разговаривать, а я отведу тебя наверх, чтобы ты наконец, прилегла отдохнуть.
Когда они ушли, Игэа заметил:
– Напрасно мы стали об этом говорить при твоей сестре. Она очень ... привязана к этому рабу. Он сделал ей много доброго. Да и мне он понравился – такого и среди свободных редко встретишь.
– Я это знаю. Я в долгу перед этим человеком. Но помочь ему теперь очень сложно.
– Но ты ведь попытаешься? – горячо спросил Игэа.
– Да, Игэа. Попытаюсь, – сдержанно и печально ответил Миоци.
В тюрьме .
Среди узников, прикованных к стене, произошло шевеление, когда в их смрадный каменный мешок приволокли еще одного заключенного. Кто-то жадно потянулся вперед, ловя ртом струю свежего воздуха, кто-то, будучи уже не в силах шевелиться, открыл глаза и смотрел на слабые отсветы дня в дверном проеме, кто-то стал просить воды.
Стражники привязали Каэрэ к большому ржавому кольцу в стене, среди полумертвых, стонущих, кашляющих людей.
Кто-то из полутьмы спросил неожиданно бодрым голосом:
–А ты что, тоже грабил на дорогах?
За Каэрэ ответил стражник:
– Он здесь потому, что не почитает Уурта.
– Правда? – словно обрадовался кто-то еще из смрадной глубины, и захохотал, как ночная птица.
– Ты Шу-эну посвящен, что ли? – толкнул Каэрэ в бок сосед, и его цепь зазвенела по полу.
Каэрэ не ответил. От скверного запаха его тошнило.
– Молчит! – раздалось из темноты. – А ты, часом, не карисутэ?
– Нет, – сказал Каэрэ, переводя дыхание. Отчего все подозревают в нем приверженца этого запрещенного учения?
– Не ври! Карисутэ нельзя отрекаться! У вас учение такое! Я уж знаю! – закричал кто-то.
– Где же ты изучал их учение? На большой дороге? – раздалось из другого угла.
– Не важно где, да вот и понимаю кое-что.
– Ты кое-что только в разбое и понимаешь, – возразили ехидно из угла.
– Ты, конокрад! Тебя-то наверняка к празднику Уурта выкупят дружки!
– Уж тебе-то это не грозит! A я Уурта не обижал – он меня тоже не обидит. Много коней Tемноогненному приносил. Уурту все равно, какую кровь в его жилы вливают! – ответил голос из-за угла.
– Вот-вот – все равно! Такие бесчестные люди только ему и кланяются!
– Сам-то, смотри, честный нашелся! Сколько купцов-фроуэрцев зарезал?
– Да уж поболе, чем ты лошадей у степняков угнал! – угрожающе захрипел узник.– Только никогда не говорил, что это во славу Шу-эна или Уурта. Вот и вся разница!
– Ну и казнят тебя за твoю разницу! Отвезет тебя Шу-эн на своей горячей лодке в пекло, за то, что жертвы не приносил Темноогненному как положено!
– А мне плевать на лодку Шу-эна...и на твоего Темноогненного,– разбойник смачно плюнул.– Я карисутэ не обижал. А у них и таким, как я, место найдется.
Каэрэ, привыкнув к мраку, различил говорившего – им был огромный рыжий бородач.
– Прав, прав Нилшоцэа, что карисутэ занялся всерьез! Их на самом деле полно везде... и не те вовсе, кто потомки старых. Это как чума. У них разбойники дружбу с богами водят. Если этих изуверов много разведется, честному человеку по дороге проехать будет невозможно – вмиг ограбят!
– И коня угонят, – язвительно добавил кто-то еще.
– Да уж, – вмешался в разговор четвертый.– Они человечину едят.
– Это ерунда все, а вот вашему Уурту человеческие жертвы приносят! – возмущенно закашлялся разбойник.
– Это – священное дело! – раздалось несколько голосов.– Этим мир стоит. Все знают, что светилу надо силу добавлять.
– Что-то не помню, чтобы наши деды чтили Уурта. И мир стоял, как ни в чем ни бывало.
– Вот Фроуэро нас и покорило. Они издавна Уурта чтут. Он самый мощный, Облакоходец. Наш Шу-эн против него – слабак, вот он ему и проиграл. Что толку в том, что лодки на чердаках хранят!
– Потише ты про лодки!
– А что потише-то? Все хранят, все ждут, только боятся. Это фроуэрцы темный огонь принесли, а мы большую воду ждем.
– Фроуэрцы чтут Сокола. Это Нэшиа стал в болотных пещерах слушать голос бога болот.
– Поссорились со степняками, вот и проиграли. Даже дети это знают.
– Уурт силен! – вдруг истерически выкрикнул кто-то священный клич. Среди узников начал подниматься смутный гул.
– Нашли божество – кровь краденых коней пьет, а силы больше чем на год, не хватает!
– Божок из болот, из пещер фроуэрских!
– Это Нэшиа-безумец наслушался своих сынов Запада!
– А ты, новенький, что молчишь?
– Ты не отрекайся, если карисутэ! А то здесь не найдешь, и там потеряешь.
Словесная перепалка утихла так же внезапно, как и началась. В смраде тюрьмы снова повис монотонный гул, в котором различимы были стоны, звуки предсмертной агонии и храп спящих.
Каэрэ задремал, положив голову на цепь. Он очень устал и ничего не чувствовал, кроме тянущей пустоты в сердце. Но через некоторое время сквозь его забытье стала пробиваться нить разговора, который вели бородач и сосед Каэрэ – тот самый, что спрашивал, не посвящен ли он Шу-эну.
– Ну, знаешь, это был странник...
– Как те, что Великого Уснувшего будят? С трещотками?
– Нет, ты что. Просто странник-белогорец. Уже в годах. Мой отец его ровесником был бы. В старом плаще, в простой рубахе.
– Эзэт, наверное, это был. Они так ходят, – заметил собеседник.
– Не знаю...Он ночевал под деревом луниэ, нас он не заметил. А мы были пьяны так, что могли пешком через море пойти.
– Ну! – одобрительно воскликнул почитатель Шу-эна.
– Ребята привели его, а я и говорю ему: "Дед! Выпей-ка с нами!" и даю ему кубок с настойкой ягод луниэ, полный доверху.
– О! Так это же им запрещено пить!
– Ну да. Я знал. Шу-эн..или кто...Уснувший... сразу закрывает от них свой лик. Навсегда. Неважно, какие они до этого лишения терпели, ничего не ели, молились и странствовали. Все зря.
– Зачем ты так? – осуждающе спросил у него шу-энец.
– Ну, думал, пусть испугается, что вся жизнь впустую прошла, пусть попробует стать, как мы – простые неучи...
– Плохо ты сделал.
– Они, святоши, такие, что живут в свое удовольствие, молятся, сколько хотят, дары от богов зарабатывают... а нас презирают.
– Ну это-то ты прав...
– Вас – это кто на большой дороге стоит? – спросил кто-то.
– Ты, если такой честный, то как сюда попал? – ухнул бородач, как филин, и продолжал, уже тише:
– А он – взял кубок, выпил и говорит: "Спасибо, сынок!"
– Что ты плачешь-то?– удивился шу-энец.
– Да ты не понимаешь! Он так это сказал, словно душу мою, никому не нужную, согрел.
– Так кто это был, белогорец?
– Да нет, какой белогорец!– сквозь слезы гневно воскликнул разбойник.– Это был жрец карисутэ!
Жрец Всесветлого и Каэрэ.
Миоци всегда с неприятным чувством приближался к тюрьме, находившейся между рынком и храмом Уурта. Он уже стал утомляться от городской жизни и с каждым днем все больше и больше жалел, что не смог остаться в Белых горах.
"Только из-за Сашиа..."– подумал он, глядя на огромные черные стены храма темноогненного бога. Оттуда доносился крепкий, тяжелый запах сжигаемых целиком туш заколотых в жертву животных – коней, баранов, мулов, коз....
Он придержал поводья своего заволновавшегося вороного иноходца и повернул к тюрьме по выложенной камнями дороге.
Стражники – это были сокуны, воины Уурта Темноогненного, в черных плащах с темно-красным кругом в середине – почтительно поклонились. Начальник стражи повел его бесконечными лестничными переходами, мимо зловонных ям, из которых доносились стоны и мольбы.
