Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
Аэй смотрела на Анай, и ее взгляд становился светлее и светлее, и в глазах ее стояли уже слезы не отчаяния и злости, а нечаянной радости.
– Анай Игэан... – прошептала она, – так ты и есть та тайная фроуэрка-карисутэ, что укрывала и братьев моих, и беглецов из разрушенных селений? Отчего мы узнали друг о друге так поздно?
– Не поздно, – ответила Анай. – Всему приходит свое время. Настало время и мне покончить со своей гордостью. Тису стал нашим Братом, и заповедь Его – не тяжела.
– Мне не выжить, Анай! – заплакала Аэй. – Забери и выходи моего малыша, сына Игэа!
– И ты останешься жить, и малыш Игэа Игэан будет жить, – отвечала ей Анай. – Та болезнь, что передалась твоим детям от нашего рода, лечится свежим соком осенней травы ораэг – и мои рабы уже приготовили этого снадобья столько, сколько нужно...
И она обняла Аэй, и та склонила голову на плечо матери своего возлюбленного.
– Твой внук родится на твои колени, Анай! – успела прошептать она, прежде чем последняя волна родовых схваток лишила ее слов...
... В хижине суетились рабыни, грели воду, зажигали благовонные курения, а Анай, жрица Оживителя-Игъиора принимала роды сына Аэй и Игэа.
Мальчик был большой и сильный, но родился легко. Он раскрыл голубые глаза и закричал так, что его услышали за порогом хижины и слуги Анай, и дятлы на деревьях, и еще не улетевшие прекрасные птицы зари, и даже чайки на маяке.
– Вот он – Игэа Игэ Игэан– младший! – воскликнула Анай, перерезая пуповину и поднося Аэй ребенка. – Теперь пусть он выпьет молока из твоей груди, а потом я дам ему сока из травы ораэг... моя свояченица так вылечила своего восьмого сына – Рараэ... он уже большой мальчик... ушел в Белые горы. Но судьба распорядилась иначе, и теперь он – друг царевича Игъаара, он стал воином... Это его стезя – он же правша на обе руки...
Но счастливая Аэй не слышала болтовни Анай. Она целовала сына, сосущего с причмокиванием ее грудь.
– Живи, живи! Во Имя Тису... – шептала она на языке соэтамо, а мать Игэа, поняв, что она говорит, стала вторить ей на фроуэрском.
– Мама, бабушка! Это – мой братик, который будет жить? – раздался голосок Лэлы.
– Да, дитя мое, – ответила Аэй, привлекая ее к себе и тоже целуя.
– Бабушка прочла письмо папы и стала плакать, – шепотом сказал матери Лэла. – а потом мы поехали искать тебя. Я им всем помогала. Может быть, теперь папа и Огаэ приедут к нам?
– Кто это – Огаэ? – спросила Анай.
– Игэа хотел усыновить ученика ли-шо-Миоци, сына его близкого друга, из рода Ллоиэ.
– Это древний род... Отчего он не отправил мальчика с Лэлой ко мне? – спросила Анай.
– Огаэ уже большой, он захотел остаться с папой, – вздохнула Лэла. – А у меня теперь есть еще один братик. Теперь я буду ему старшей сестрой, а не младшей!
Анай улыбнулась, взяла внука на руки и влила в его ротик сок травы ораэг.
– У моего Игэа тоже были светлые густые волосы на спинке... – с нежностью произнесла она. – Ах ты, мой мохнатенький малыш!
Он не поморщился, когда выпил сок ораэг, и скоро уснул, повернув личико в сторону священного лука, висевшего на стене.
– Мне кажется, первым, что он увидел, родившись – был этот лук, – то ли подумала, то ли произнесла Аэй, погружаясь в сон.
Игэа и Огаэ.
– Ли-Игэа, это я, Огаэ.
– Мой мальчик! – проговорил Игэа, садясь на своем ложе и поправляя повязку, съехавшую на глаза. – Мой мальчик... Разве я не велел тебе оставаться с Тэлиай?
– Я уже вырос, и не хочу оставаться на женской половине. Я пришел спросить у вас, ли-Игэа – отчего вы отправили маму к своей матери? Ведь ваша мать не любит ее, – в голосе Огаэ был гнев и слезы.
– Огаэ, выслушай меня, – тихо ответил Игэа. – Моя мать не любила Аэй, поэтому я купил это имение, в котором мы жили, и мы очень давно не виделись и даже рне переписывались с моей матерью. Но теперь мне передали ее письмо... удивительное письмо, которое я никогда не чаял от нее получить!
– Мама ушла со слезами! Мама хотела остаться с вами, – вскричал Огаэ, потрясая сжатыми в кулаки руками.
Игэа попытался обнять его, но мальчик отстранился.
– Я знаю, Огаэ... Ей тяжело было уходить, и мне тяжело расставаться... но в Тэ-ане – слишком опасно. Но я не могу уже никуда уйти из Тэ-ана, я обручен с общиной карисутэ в Тэ-ане. Понимаешь?
– Она хотела остаться здесь... – проговорил Огаэ, не подходя к Игэа.
– И я бы хотел, чтобы она осталась здесь – но после предательства Баэ все карисутэ скрываются... Ты хотел бы, чтобы Аэй и Лэлу нашли сокуны и посадили на кол?
– Нет! – выдохнул Огаэ.
– Поэтому я и отправил ее к моей матери во Фроуэро – с верными людьми... Мы простились навсегда. Я остался здесь – преломлять хлеб и пускать по кругу чашу Тису.
Игэа замолчал и положил руку на плечо Огаэ. Тот стоял не шелохнувшись.
– Вас найдут и убьют, ли-Игэа, – вдруг прошептал он, утыкаясь в его рубаху и всхлипывая.
– Ничего, Огаэ. Кто-то ведь должен быть на этом месте! – отвечал ему Игэа, гладя его по голове. – Когда меня не станет, то мое место займет другой. Нээ, например.
– А Сашиа? – спросил Огаэ. – Почему не Сашиа?
– Сашиа – на Башне Шу-этэл, Огаэ, – строго ответил ему Игэа.
– Но она же сойдет с нее! – продолжал настойчиво мальчик.
– Ты не знаешь, что такое Обет Башни? – печально и еще более строго спросил его Игэа. Огаэ покраснел от стыда за то, что сказал нечто крайне глупое и неуместное.
– Обет Башни – это жертва, Огаэ. В течение трех дней на башню к Сашиа приходят люди, и просят деву Всесветлого молиться о них – и она молится о всех их нуждах и бедах. Три дня. А потом, – у Игэа перехватило дыхание и он смолк, но потом нашел силы продолжить: – А потом... потом она прыгнет с башни вниз.
– О, нет, нет, нет! – дико закричал ученик белогорца. – Пусть ей запретят делать это!
– Снять обет Башни может только ли-шо-шутиик.
– Пусть учитель Миоци сделает это!
– Он не поднимется из водопада... – горько проговорил Игэа.
– Ли-Игэа! Разве вам никто не сказал? Ли-шо Миоци жив!
– Как ты сказал? – переспросил Игэа, не веря своим ушам.
– Он остался жив! Эти глупые Гриаэ рассказали вам все, кроме самого главного... Ли-шо Миоци выбрался из водопада, и сейчас в стане Зарэо. Это самая последняя новость, ее принес странник-карисутэ, видевший и ло-Иэ, и самого учителя Миоци.
– Огаэ, дитя мое... – произнес Игэа, целуя его в макушку. – Аирэи жив...
– Да! И я пойду искать его, чтобы он снял с Сашиа это страшный обет Башни! – крикнул Огаэ, вырвался из объятий Игэа и скрылся во тьме.
+++
– Все теперь боятся собираться в старых местах, которые знал Баэ. Баэ все рассказал сокунам... Кто-то приходит сюда, кто-то ушел из Тэ-ана, а кого-то и схватили. Вот такие дела, Игэа, сынок, – рассказывала Тэлиай, принесшая еду для однорукого белогорца.
– Баэ, Баэ, – покачал головой Игэа.
– Он злой, – сказал Нээ. – Болезнь сделала его злым.
– Кого уже казнили? – тихо спросил Игэа.
– Пока никого. Сокуны испугались землетрясения, и просто заключили арестованных в тюрьму, – отвечал Нээ. – Надвигаетсявремя великого голода и жажды. Хлеб и вода будет только для почитателей Уурта. Все хлебные хранилища и все источники запечатаны по указу Нилшоцэа.
– Нилшоцэа ждет указаний от сынов Запада, он готовится к большому сражению с Зарэо и Игъааром, объединившихся против него. Он хочет подкупить степняков и белогорцев выступить на его стороне, – раздался еще чей-то голос во тьме.
– Но степняки выбрали вождя, служащего Великому Табунщику. Да и белогорцы, как слышно, не на стороне темного огня, – сказал кто-то из сыновей кузнеца.
– Где же Аирэи?! – в тоске проговорил Игэа.
– Если он выплыл из водопада Аир, то лишь он сможет снять печать с хранилищ зерна и источников воды, – сказала Тэлиай. – И Аэола, и Фроуэро томятся от жажды и голода.
Игэа молчал. И вместе с ним молчали карисутэ, прячущиеся в подземных переходах под храмом Ладья.
– Куда ушел Огаэ? – наконец, спросила Тэлиай, нарушив тишину.
– Он убежал искать Аирэи, – негромко ответил Игэа. – Увижу ли я его снова, моего ученика, моего сына? Я не удержал его, не смог догнать его в темноте.
– Не плачь, Игэа, – отвечала ему Тэлиай. – Не плачь. Вот, мы все – с тобою, преломи же хлеб с нами и для нас, и чашу испей с нами. Иного пути нет для тебя, о сын реки Альсиач! Тебя призвал на служение Великий Табунщик Тису, и Он стал рядом с тобой, наполняя чашу в руках твоих для всех нас, и раздавая хлеб, что ты преломляешь во имя Его.
Поединок
...И запоры были сломаны над всеми колодцами и запрудами, и стражники в ужасе бежали, а лица их были изменившимися от страха.
– Он – из сынов Запада! Он вернулся из края повернутой Ладьи, он – исчадие водопада Аир!
Так бежали они и кричали, испуганные, рассеявшиеся по дорогам Фроуэро и Аэолы сокуны, а белогорец ударом меча разрубал запоры и вода изливалась повсюду, а люди, вместе с конями и овцами, ликующе припадали к наполняющимся руслам некогда сухих ручьев.
– Я, белогорец ли-шо-Миоци, имененм Великого Уснувшего я открываю эти запоры! – восклицал Аирэи. – Именем Великого Уснувшего я раздаю хлеб алчущим и жаждущих пою водою, ради милости Всесветлого, ибо велика его милость!
– Велика его милость! – с ликованием повторяли люди его слова, а старик-фроуэрец бормотал:
– Вот он, Оживитель, Возросший Младенец Гаррэон-ну – стоит среди нас и дает нам воду, и никто не узнает его!
Он пробрался сквозь толпу к Аирэи и сказал:
– Я – служитель Сокола-Оживителя и я узнал тебя, о Гаррэон-ну.
– Я не Гаррэон-ну, о достойный старец, – усмехнулся белогорец. – Я – белогорец ли-шо-Миоци, аэолец Аирэи Ллоутиэ. И моя сестра, Сашиа Ллоутиэ, дала обет башни и совершит она его через два дня.
– Но это ничего не меняет, если ты аэолец и белогорец! Ты являешь Оживителя Гаррэон-ну. Но поспеши послать к твоей сестре Сашиа Ллоутиэ вестника, что ей не нужно совершать своего обета.
– Я уже послал своего друга, чтобы он передал ей мои слова о том, что я поддерживаю ее обет и разделяю его, и подтвердил это не только словами, – отчего ответил этому незнакомому фроуэрцу Миоци.
– О, ты неправ, белогорец! – воскликнул старик.
– Мы умрем с ней вместе – там мы решили уже давно, – сказал Миоци.
– О, юноша, освободитель вод и хлеба – как неправ ты! – вздохнул фроуэрец. – Но посмотри – вдруг обернулся он и раскинул руки, словно загораживая собой белогорца – посмотри же! Это – сам Нилшоцэа, сын суховея Ниппэра!
И Миоци схватил огромный засов с дверей хранилища хлеба, и сокуны, дрожа, отступили от белогорца.
Тем временем старый фроуэрец заговорил:
– Вы, темноволосые дети болот, вы, недостойные дети реки Альсиач! Фроуэрцы! Узнайте силу Сокола Гаррэон-ну! Остановите Нилшоцэа! Признайте законного правителя, царевича Игъаара! Пусть, наконец, придет мир и радость на нашу несчастную землю, покинутую ими с тех пор, как Нэшиа, его последователи и Нилшоцэа стали слушать в пещерах голоса сынов Запада!
Сокуны, узнавая живого Миоци, стояли в трепете, не решаясь пошевелиться.
Но вдруг вперед выступил какой-то сокун.
– К фроуэрцам речь твоя, старик? Пугаешь нас Оживителем? Что ж, я сражусь в честном поединке с живым Гаррэон-ну! Держись, Миоци!
И с этими словами он ударил своей булавой по запору от ворот, что держал в руках белогорец. Аирэи парировал удар, и палица сокуна отлетела в сторону, а прочнейшее дерево хрустнуло, как сухая веточка.
Сокун и Миоци выхватили мечи – и только теперь сокун отбросил со лба капюшон.
– Не боишься меня, Нилшоцэа? – крикнул Миоци. – Я пришел со дна водопада, для того, чтобы бросить тебя не в ручей, а в реку Альсиач.
Они стали биться на мечах – и достойными они были соперниками, два аэольца из самых древних родов.
– Ты – один! Кто из твоих – с тобой? – засмеялся Нилшоцэа. – А суеверный страх связывает моих сокунов ненадолго, да и дед твой подставной смертен, как и все деды.
Разговаривая, он потерял бдительность, и меч Миоци косо ударил по его груди плечу. Кровь темно-красной струей хлынула из его тела, и Миоци удержал руку, занесенную для смертельного удара, когда услышал:
– Эалиэ!
– Если ты сдаешься, Нилшоцэа, то я сохраню тебе жизнь. Мы оба – белогорцы.
Нилшоцэа тихо стонал.
– Аирэи, – наконец, прошептал он, – ты убил меня.
– Нет, твоя рана несмертельна, – не совсем уверенно проговорил Миоци, отводя нож.
– Мне лучше знать, – вздохнул тот. – Я рад, что принял благородную смерть от руки белогорца, хоть я и пошел против Белых гор.
Он раскачивался от боли вправо и влево. Аирэи склонился над ним.
– Не верь ему, учитель Миоци! – закричал кто-то издалека.
Но было уже поздно. Нилшоцэа схватил белогорца за руку, и игла с ядом дерева зу глубоко вошла в его запястье...
– Ты убил Сокола Гаррэон-ну... – прошептал старик-фроуэрец, становясь на колени над рухнувшим на землю Миоци. – О, сын Ниппээра... Жди, жди – придет Анай... воды шумят... воды шумят под землей...
Нилшоцэа с раздражением оторвал мешочки, наполненные бычьей кровью и пришитые к его одежде повсюду.
– В клетку, на цепь и в Тэ-ан, – приказал он. – Пусть сестрица полюбуется...
И молча, словно не зная, куда деть затекшие руки, Нилшоцэа отсек склоненную голову старику фроуэрцу.
Вода.
...Когда тростинка, напоенная влагой, коснулась иссохшего рта белогорца, то первым делом он подумал, что это – сон и наваждение.
"Если один из них неверен – то второй верен... Прочь, боги болот, от белогорца, принявшего истинное посвящение Всесветлому... о, восстань, Уснувший..."
Он думал медленно, потому что теперь не только слова не могли сойти с его запекшихся от мерзкой сладости губ, но и мысли его текли с трудом, поворачиваясь, как ржавый ворот колодца. О, Раогай, Раогай, Раогай...
– Пейте, учитель Миоци! – шепнул ему кто-то, и по тростинке полилась живительная влага, словно колодец стал огромным и бездонным. Белогорец пил и пил, лежа на дне своей железной клетки – Нилшоцэа заключил его, как зверя, в клетку с земляным полом, чтобы так привезти в Тэ-ан, для того, чтобы его – Аирэи Ллоутиэ, белогорца, жреца всесветлого ли-шо-Миоци – таким увидели все, и таким запомнили все перед его страшной и долгой смертью. Запомнили все – и те, кто видел его прыжок в Аир.
А вода была прохладна и вкусна – как воды Аир, – казалось ему. Две смерти было у него, белогорца, Аирэи Ллоутиэ. Одна – благородная, из которой он вернулся, и вторая, позорная, которую он примет на глазах у всех.
"Белогорец должен уметь принять благородную смерть – и это великое искусство", – вспомнил он речения мудрецов.
Но кто же поит и поит его этой вкусной, сладкой, живительной водой, заглушающего мерзкую сладость яда дерева зу? И как можно было так доверится Нилшоцэа... этот старый фроуэрский трюк с мешочками с бычьей кровью... о, белогорец, ты пал от хитрости человека, ушедшего из Гор... Темноогненный бог болот и пещер помрачает разум своих врагов – но ненадолго. Благородную смерть от не сможет отнять. Белогорец, умирая, всегда сможет умереть благородно.
– Кто же ты? – наконец, смог спросить он, лежа на земляном полу клетки и прижимаясь щекой к тяжелым цепям.
– Огаэ! Это я, Огаэ! Вы не узнали меня, учитель Миоци?! – раздался печальный и радостный шепот, такой знакомый, такой родной...
– Огаэ! – повторил Миоци, – Огаэ...
По другую сторону железной клетки, тоже на земле, сухой и потрескавшейся, лежал, незамеченный стражниками, его ученик, поивший Аирэи Ллоутиэ через тростинку из огромной белогорской фляги.
– Огаэ! – прошептал Миоци, силясь разглядеть в темноте дорогие черты. Теперь это уже был не мальчик, а отрок, возмужавший и готовый вынести горе.
– Я люблю вас, учитель Миоци! – прошептал Огаэ – так, чтобы не услышали стражники. – Не думайте, что Нилшоцэа опозорил вас перед аэольцами! То, что вы совершили на Аир, отказавшись соединять алтари – прекрасно, но то, что вы отдали хлеб и воду тысячам людей – еще более прекрасно. Вы – великий жрец Всесветлого, и второго такого не будет.
– Если один из них неверен, то второй – верен, – проговорил Миоци. – Верен, чего бы это ни стоило. Великий Уснувший не ответил мне, но я вел себя достойно белогорца. И ты запомни это, Огаэ. Спасибо тебе за воду и спасибо тебе за то, что ты не презираешь меня – теперь, когда я унижен и в цепях. Они – он кивнул на сокунов – будут унижать меня еще больше, – но я приказываю тебе, как твой учитель и наставник, не приходить смотреть на мои унижения и казнь. Обещай мне, что ты не будешь в этой толпе зевак.
– Я хочу быть с вами, о учитель, – едва вымолвил Огаэ.
– Нет, я запрещаю тебе это. Запомни меня таким, каким я ввел тебя в храм Всесветлого. Это моя просьба, это не приказ. Пусть я буду перед твоим взором таким, каким был тогда – и помни меня таким, пока в силах помнить, пока Ладья не ушла...
Огаэ не плакал. Он молчал и поил белогорца.
– Мы с вами – братья, учитель Миоци, – наконец, сказал он. – Мне объяснил это Эна.
– Эна? – Миоци смолк, что-то вспоминая.
– Да, Эна, рыжий степняк, который рос с вами у девы Всесветлого, Лаоэй, в хижине возле маяка. Он велел мне передать вам этот белый камешек – он отдал мне его, перед тем, как поехал навстречу своей смерти, навстречу коннице Рноа...
– Он... мертв? – тихо спросил Миоци, нежно держа белеющий среди тьмы камень на своей ладони.
Память его словно прорывалась через глубинные пласты, как подземные воды, запертые под глиной и камнем, как вольные, неуемные ключи.
– Он умер, но жив. Так всегда бывает. Он – с Великим Табунщиком, – серьезно ответил Огаэ.
– Да... так, наверное, с ними бывает, – ответил Миоци, целуя камешек. – О, брат мой Эна, о брат мой, Огаэ!
И Миоци протянул руку сквозь решетку и, прижав к себе Огаэ, крепко поцеловал.
– О, брат мой Огаэ, ученик мой, Огаэ Ллоиэ Ллоутиэ! Ты остаешься последним в нашем роду. Будь достоин своего имени, о брат мой, о дитя мое, сын мой названный, мой Огаэ!
– Брат Аирэи! Учитель Миоци! – проговорил Огаэ, плача и смеясь.
– Эй, кто здесь?! – закричали сокуны, хватая мальчика. Но белогорец ударил своими тяжелыми цепями по ногам сокунам, раздробляя суставы их ступней даже через кожаные сапоги, и они, с криками боли, рухнули на землю, а Огаэ с криком "Эалиэ!" скрылся в безлунной ночи.
Башня.
Башня Шу-этэл возвышалась на холме в предутренних сумерках. На ее вершине, на самой верхней площадке, горели светлые факелы – ровно восемь – и она казалась маяком среди отступившего навек моря. К Башне стекались ручейки, собирающиеся во все большие ручьи – это люди со всей Аэолы и даже с Фроуэро пришли к деве Всесветлого, готовящейся умереть жертвенной смертью на глазах у всех, принеся ей свои молитвы. А она уже передаст их Тому, к кому она идет...
Солнечные лучи мало-помалу пробивались, освещая толпу странников и паломников – их было много, одетые в торжественную льняную одежду или лохмотья, национальные плащи народа реки Альсиач или пестрые накидки народа соэтамо... даже степняцкие кожаные и меховые куртки виднелись там и тут...
Каэрэ видел эту толпу с высоты птичьего полета – он, крепко держась за белогорские веревки с крючьями, упорно поднимался по казавшейся отвесной южной стене. Но Луцэ, прекрасный, умный, все знающий до малейшей детали Луцэ, был прав: здесь был ход наверх, и можно было бы даже назвать его потайным, если бы он не лежал на глазах у всех. Так строили Шу-этэл – приходящий снаружи мог спасти деву от ее самопожертвования, ибо неизвестным для других путем оказывался он там, и это было чудесное дело Всемилостивого.
Солнце уже всходило. Каэрэ шептал стихи Луцэ:
"Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне"
Он стоял на уступе Башни – невидимый никем, участник давно забытого ритуала Спасения, которого не помнил никто из живущих, кроме маленького Луцэ – Луцэ, в чьей страдальческой и цепкой памяти запечатлелись сотни и сотни лет истории Аэолы и Фроуэро.
Сейчас он выдет к ней, к Сашиа... Да, Миоци послал его с другим поручением – но он не раб Миоци, и не посыльный жреца Всесветлого. Так сказал он себе, и так сказали Лаоэй и Раогай. И Луцэ.
А потом – в степь. Вот она, видна – кажется, только прыгни вниз – и полетишь в нее, теряясь в ковре из маков... там теперь всегда неразлучны Эна и Великий Табунщик. Но никто не видит их – просто так, случайно, из любопытства. Они странствуют в тайне своей дружбы, спасая людей в бураны и непогоду.
И с башен Табунщик может спасать, и из водопада Аир... Вот он – вдали, водопад с радугой... туда подтягиваются войска Игъаара, туда ведет своих, наученных новому "клину" Зарэо – и рядом с ним на коне его живой сын, и его прекрасная и смелая дочь... Они с Сашиа придут к ним, и Зарэо благословит их, если Миоци задержится в пути, снимая заклятия с колодцев и амбаров... Да! Зарэо и Лаоэй благословят их, а Луцэ порадуется за них!
Каэрэ смотал веревку и спрятал ее за пазухой.
– Сашиа! – позвал он, и с его зовом рассветный луч озарил стройную фигуру в синем покрывале с белой оторочкой на мраморном полу среди восьми светлых факелов.
Она выронила флейту и сделала шаг к нему – Каэрэ стоял между небом и стеной, словно выросши из темно-багряного камня Башни.
– Каэрэ, о Каэрэ! Ты пришел? – улыбнулась она. – Ты – сын Запада. Более никто не мог совершить такое.
– Нет, я не сын Запада. Я просто люблю тебя, Сашиа. И я заберу тебя с собой.
– О нет, Каэрэ! – воскликнула девушка. – Я не могу пойти с тобою.
– Я знал, что ты скажешь это. Но твой брат велит тебе пойти – и вот доказательство, – Каэрэ, чье сердце терпко обожгла ложь, достал серебряное полулуние, на котором было написано имя рода Ллоутиэ. – Он прислал это, чтобы ты поверила мне...
– Я слишком хорошо знаю и Аирэи, и тебя, мой благородный Каэрэ... ты берешь на душу грех, чтобы избавить меня от смерти, потому что любишь меня, – вздохнула Сашиа. – никогда Аирэи не желал для меня ничего более прекрасного, чем обет Башни. И то, что ты снова увидел его живым, вырвавшимся из водопада Аир, радует мое сердце... Но он не мог измениться в водопаде, и велеть мне сойти добровольно с Башни, опозорив род Ллоутиэ и осквернив надежду на милость Всесветлого...
– Пойдем со мною, о Сашиа, умоляю тебя! – воскликнул Каэрэ. – Я люблю тебя, и мои свидетели – орел в небе и дельфин в пустыне, и Великий Табунщик велел мне спасти тебя от смерти.
– Он уже спас меня от смерти, Великий Табунщик Тису, – серьезно ответила Сашиа. – И я ничего не боюсь... О, Каэрэ – ты знаешь, о чем просят меня, деву Всесветлого, люди с утра до ночи? О своих посевах? О своих барышах? О своих стадах? О своих утробах? О нет! Они умоляют снять иго Уурта! Они полагают надежду только в одном – чтобы дева Всесветлого шагнула в Ладью, сочетавшись жертвой с Великим Уснувшим, с той жертвой, что он принес, когда более не было ничего, и тогда...
– ...и тогда стал он конем, жеребенком стал он,– и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, – пропела она:
Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
– Тогда я остаюсь с тобой, – ответил Каэрэ. И она протянула к нему руки.
– Я не могу быть девой Шу-эна, но я могу участвовать в жертве Тису. Только Великий Табунщик может усмирить Уурта. Я знаю это наверняка. И я остаюсь с тобой, Сашиа. До конца.
И они после этого долго молчали, стоя на коленях друг перед другом и глядя в лицо друг другу. И ничего более не происходило, и ничего более не было.
И только тогда, когда Сашиа подняла глаза к утреннему небу, и Каэрэ оторвал свой взор от лица Сашиа – увидели они, что над площадкой Дев Шу-эна медленно, острыми пиками вверх, растет, словно из ниоткуда, ограда, бросающая уродливую тень вниз, на площадь.
– Ты верил мне, Нилшоцэа, – раздался знакомый голос, и Эррэ в черном спортивном костюме поднялся на Башню. – Ты не обманулся. Она уже никуда отсюда не прыгнет. Мольбы народа к Всесветлому против Уурта ничего не будут значить, не бойся! Она ничего не сможет сделать!
Каэрэ вскочил на ноги и накинулся на Эррэ, душа его. Из горла того вырвался хриплый крик ужаса, Нилшоцэа со свитой замерли на ступенях, а Сашиа поднесла к губам флейту:
Жеребенок Великой Степи!
Грива твоя полна росы,
Копыта твои не знают подков,
Приходишь, когда не думают,
Являешь себя забывшим о тебе,
Являешь себя тоскующим,
Одиноким, брошенным,
У Ладьи, повернутой вспять.
Жеребенок Великой Степи!
Кто тебя видел и кто встречал?
Грива твоя кровью обагрена,
И бока твои – кровью жертвенной.
Приходишь ты, Сильный, когда не ждут,
Избавляешь – но как, не ведают.
Жеребенок Великой Степи,
Навстречу закату скачущий,
С радостью за край небес прыгнувший,
Незнаемый и желанный вовек
От всех быстроногих жеребят твоих!
Грива твоя полна росы утренней,
Ветер в ней – сильный, восточный,
От водопада Аир, от истоков реки Альсиач,
От крутых склонов Белых Гор,
Веет он, веет, не престает,
Нежданный, ветром приходишь ты,
Ветром весенним с ароматом трав,
Копыта твои неподкованы,
Грива твоя полна росы,
Бока твои – в крови жертвенной,
Головы твоя обращена назад,
Взираешь ты на жеребят своих,
Вслед тебе скачущих,
Жеребенок Великой Степи!
– Где они? – спросил Нилшоцэа, трясясь от ужаса.
– Кто – "они"? – смеясь, спросила Сашиа. – Господин Аэолы и Фроуэро видит видения наяву?
– Где сыны Запада, которые дрались вот сейчас?
– На рассвете много обманчивых теней, о правитель! – снова засмеялась Сашиа. – Ли-шо-Нилшоцэа видит сынов Запада даже на рассвете и на Башне, а не в болотных пещерах!
– Кто же, как не сын Запада, великий Эррэ, поднял над площадкой Дев Шу-эна эту древнюю решетку, о которой никто не знал? Обманчивые тени, говоришь ты, Сашиа Ллоутиэ? И эта решетка – одна из них?
– Вели опустить решетку – мне будет неудобно исполнять свой обет, протискиваясь через прутья! – заметила Сашиа.
И тут терпение Нилшоцэа иссякло – он схватил девушку и, перекинув ее через плечо, потащил вниз, с Башни.
Стражники верхом на конях разгоняли толпу, стреляя из пращ и луков.
А на помосте, рядом с полуразрушенным от землетрясения храмом Ладья, в цепях стоял великий жрец Всесветлого, ли-шо-Миоци, Аирэи Ллоутиэ.
Нилшоцэа грубым движением вскинул Сашиа на помост и она, растянувшись на досках, не сразу смогла подняться, а когда встала, то медленно, стараясь не хромать, подошла к брату и поцеловала его в запекшийся рот.
– Аирэи, мой родной, – сказала она, обнимая его.
– Прости меня, Сашиа, – проговорил он. – Я много причинил тебе несчастий, и умираю позорной смертью.
– О нет! Твоя смерть, какая бы она ни была – всегда будет славной! – воскликнула Сашиа.
– Закон велит слушать старшего мужчину в семье, – ехидно заметил Нилшоцэа. – Твой брат прав, о прекрасная дева Шу-эна. Он умрет позорной из позорнейших смертей. Вернее, может умереть такой смертью. Но...
И Нилшоцэа посмотрел на Сашиа, словно медленно снимая с нее синее покрывало своим лихорадящим взором.
– Я, как великий правитель и жрец, совершу вместо древнего и никчемного обычая жертвы девы Шу-эна, праздник более веселый и приносящий больше благословений на нашу землю Аэолы и Фроуэро! – говорил он, и глашатаи подхватывали его голос, отчего казалось, что много маленьких нилшоцэа, перебивая друг друга, голосят о том, о чем никто не может понять.
– Это будет радостный, радостный праздник! – упорно повторял Нилшоцэа, и его приспешники захлопали в ладоши, но толпа, разогнанная от Башни, стояла угрюмая и подавленная. – Не прыгнет с Башни дева, чтобы принести ваши никчемные мольбы Всесветлому – да Всесветлый и не услышит их! Не будет ее смерти! Будет жизнь и радость! – кричали глашатаи потупившейся толпе.
– Это я, я, Нилшоцэа сегодня сочетаюсь священным браком с Сашиа, девой Шу-эна, и тем самым соединяю все алтари Уурта со всеми алтарями Шу-эна. А ты, Аирэи Ллоутиэ, будешь казнен. Но жестокость твоей казни будет зависеть не от моего произволения. Насколько твоя сестра будет совершать в этом священнодействии мне угодное, настолько и казнь твоя будет благородна – может быть, я просто прикажу выпить тебе сильный снотворный яд, и перед чашей ты сможешь увидеть закат и помолиться, прежде чем сесть в Ладью. Но если Сашиа будет сопротивляться священным законам, то ее брата ожидает горькая и долгая кончина – подобная кончинам карисутэ...
– Я хочу говорить к правителю Аэолы и Фроуэро, – сказала Сашиа. – Да будет мне позволено.
– Сестра, не бойся за меня, – шепнул Миоци, с трудом держась на ногах. Нилшоцэа сделал движение правой бровью, и сокун снова хлестнул белогорца тяжелым воловьим бичом. Сашиа вздрогнула, но не вскрикнула, и, подойдя к краю помоста, продолжала:
– Я знаю знатную аэолку, которая разделяет учение карисутэ. Будет ли мне позволено, совершить обряд девы Шу-эна, и будет ли позволено моему брату умереть достойно, если я открою имя этой знатной аоэлки?
Воцарилась тишина. Толпа, казалось, не понимала, что происходит, но все боялись переспрашивать.
– Имя? – наконец, спросил, Нилшоцэа. – Да. Говори. Я даю слово. Твой брат умрет легкой смертью.
– Пусть мне дадут флейту, – сказала Сашиа. – Я хочу петь. А потом укажу на эту карисутэ, о которой никто не догадывается.
Снег в ликовании наметает курган
Над Богатырем,
Ноги его, руки его
Скованы льдом.
Снег в ликовании
Воет над ним и поет,
Он не встанет,
Он не пойдет,
Он не придет,
Он не разбудит,
Не разбудит воды
Воды, великие воды,
Что под землей!
– Что она поет? – в тревоге спросил Мриаэ. – Это часто пела Оэлай, перед тем как...
– Так и эта – сумасшедшая девица, а ты что думаешь! – засмеялся Нилшоцэа, но лицо его было напряженным, а смех тревожным. – Велите арестовывать всех, кто подпевает! – шепнул он начальнику сокунов.
– Но он встает
не медленно встает он,
о нет, быстро, как водопад,
Быстро, как поток воды,
Поднимается он,
Встает,
Уничтожая всю
Эту оледенелую смерть,
Убивая снежное свое погребение,
Водой, водой, водой,
Сильный, как струи Аир,
Как река Альсиач,
И у любивших Богатыря
Сердце согревается,
А у недругов его
Кровь стынет в жилах,
И они смотрят на него -
И вот, острый кусок льда,
Последний, самый острый,
Откалывается от его ребра,
И уже не воды текут из него,
Но воды с кровью
Животворящею,
И не умрет он,
Не иссякнет кровь его,
Ибо он отдал ее
За всех,
За всех,
За всех,
И принял ее назад
Живую и горячую,
И только снег и лед
Бояться его
Ибо Он – их Смерть Живая,
А всем – Он Жизнь Живая,
И протягивает Он руки,
