Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
Аэй махнула рукой, что-то прокричала ему, но усиливающийся ветер отнес ее слова в степь. Тогда она схватила в охапку детей, устраивая их в вырытой в снегу пещере, потом подтащила Каэрэ, укрыла всех четверых вместе с собой огромным куском полотна, и снегопад через несколько минут нанес над ними сугроб – один из тех, каких много в буран в степи.
Было темно и тихо. Вдалеке выл обезумевший в эту ночь ветер. Аэй укутала детей и Каэрэ своими платками, обняла дочь и Огаэ, уже дремавших от усталости и страха, и стала растирать руки Каэрэ, пытаясь согреть их. Но все было тщетно – холод уже глубоко в него вонзил множество своих смертоносных ледяных игл. Она уложила Каэрэ к себе на колени, велела детям сесть ближе к нему, чтобы втроем согреть его теплом своих тел. Она пожалела, что не взяла в пещеру мулов – подумала, что если их найдет стая волков, то они бросятся сначала на животных, а они смогут уцелеть.
Каэрэ сначала смутно, словно издали, чувствовал прикосновение ее рук и запах ее одежды, потом и эти ощущения отдалились, уходя в снежную мглу.
Словно прорывая пелену, раздался голос Лэлы:
– Мама, он уснул. Папа сказал, что Каэрэ поправиться, когда уснет. Он теперь поправится?
После этого стало тихо, и так было долго-долго. Потом ему стало легко, как давно уже не было, и он словно открыл глаза. Пещерка была все та же, но уже не темная, а в каком-то мертвенном снежном свете, который показался ему хуже темноты. Женщина что-то прижимала к груди – словно какой-то большой сверток, закутанный в разноцветные платки. Мальчик, сидевший рядом с ней, плакал, слезы катились и по щекам женщины – она что-то говорила, но он не слышал ни единого звука. Он хотел спросить, что происходит и не смог – то ли снег, то ли какой-то странный плотный воздух сдавил его грудь. Они не смотрели на него, а только на странный сверток, и женщина чертила рукой на свертке две пересекающие друг друга под прямым углом линии. "Знак Великого Табунщика", – вспомнил он. Это было единственное имя, которое он вспомнил – он даже забыл имя девочки с огромными синими глазами, которая удивленно посмотрела в его сторону. Он помахал ей рукой, но она больше не смотрела на него, взглянула удивленно на сверток и что-то спросила.
Каэрэ коснулся рукой плеча женщины – та не обратила на это никакого внимания. "Что случилось?"– спросил он удивленно и с досадой, но не услышал своего голоса, словно говорил в пустоту. Рядом с ним уже никого не было. Он увидел бесконечную белую, словно погребальное полотно, степь. Буран стих. Звезды остро и безжалостно смотрели вниз на мертвую равнину, на которой едва виднелись два холмика – один на месте их пещеры, другой – там, где они оставили мулов.
Он стоял на снегу, и снег не таял вокруг его босых ступней. Ему было не холодно, но пусто и одиноко.
И тогда он понял все.
Но, прежде чем отчаяние успело сомкнуть над ним свои вечные, непроходимые двери, он увидел где-то внизу, в белой, мертвой, смертельной для всего живого степи далекого всадника. Буран застиг и его – снег покрывал всадника с ног до головы, от огромной меховой шапки до стремян, и конь его тоже был в снегу, сильный, но уставший. Но всадник вырвался из бурана и теперь искал – Каэрэ понял это – искал его.
– Великий Табунщик? – то ли спросил, то ли позвал он и вдруг услышал и свой слабый человеческий голос, и далекий шум, словно двери упали с петель.
+++
– Великий Табунщик?
Кто-то дышал ему в лицо, согревая.
Каэрэ открыл глаза и увидел светлые глаза другого человека, который, распростершись над ним, согревал его своим телом и дыханием.
– Ты и есть – Великий Табунщик? – спросил он снова.
– Я – Эна, – засмеялся человек.
– Он живой, мама, он живой! – закричала Лэла, прыгая у костра, пылающего у входа в юрту.
– Рано еще твоя Табунщика идти видеть делай хотела! – раздался рядом другой, такой знакомый голос.
+++
Сашиа не помнила, как брат отнес ее, лихорадящую, с пылающими пунцовыми щеками, в постель. Ей грезилось – то она в общине дев Шу-эна разговаривает с мкэн Паой, которая передает ей письма от Аирэи, то Флай и Уэлэ запирают ее в подвале с крысами... Порой ей казалось, что где-то здесь Каэрэ, что ему грозит опасность, и она плакала и просила: "Аирэи! Помоги ему, помоги!" – а порой ей грезилось, что в опасности Аирэи, и она умоляла Каэрэ спасти его.
Когда она открывала глаза, то видела чье-то усталое лицо, склоненное над ее изголовьем. "Кто ты?" – спрашивала она и, протягивая руку, наматывала жесткие светлые пряди на свои тонкие пальцы. Ответа она отчего-то не могла расслышать – словно в ушах у нее стоял непрерывный шум моря. "А над морем туман, так уже много сотен лет", – говорила она с печалью, словно объясняя кому-то что-то. "Как же он говорит, что он добрался сюда из-за моря?"
Другое лицо склонилось над ней, и прохладные сильные пальцы взяли ее за запястье. Она улыбнулась и, вдохнув аромат, в котором мешались горечь и сладость, уснула.
... Игэа Игэ стоял перед покрытым тяжелой парчой ложем, с которого доносились громкие прерывистые стоны и хрипы.
– Его отравили, – говорил он. – Это яд Уурта.
– О, Игэа, – простонал ли-шо-Оэо. – Спаси сына правителя Миаро и Фроуэро!
"Он спасет", – подумала Сашиа. – "Он же спас Каэрэ".
– Что с моей сестрой, Игэа? – донеслось до нее.
– Слишком много страданий выпало на ее долю, Аирэи. У нее лихорадка от тревоги и страха. Ты был несправедлив к ней...
– Молчи, молчи, Игэа – не трави мне душу. Да, был... был жесток... отчего я ударил ее? Сашиа! Сестра моя!
Кто-то порывисто целует ее руки – от запястий до локтя. Она что-то хочет сказать – но звуки не слагаются в речь, и получается только стон.
На лбу ее оказывается влажная ароматная повязка – от нее исходит приятная прохлада и запах мяты. Сашиа вдыхает его и погружается в глубокий сон без сновидений.
Она просыпается – среди ночи, в полной темноте. Рядом с ней никого нет. Светильники не горят. В закрытые ставни бьется полуночный ветер. Снаружи – шум ветра и вой ветра, словно плач... нет, плач идет откуда-то снизу... рыдания, которые разрывают грудь какому-то несчастному человеку...Плач и вой ветра сливаются, Сашиа тревожно приподнимается на локте – высохшая повязка слетает с ее лба. Рыдания продолжаются, и голос кажется ей знакомым – только она не помнит, когда она слышала его. Может быть, это плачет Тэлиай по своему Аэрэи? Она, наверняка, плачет по нему по ночам...
Сашиа в изнеможении падает на подушку и снова засыпает, не видя, как ночь за закрытыми ставнями сменяется утром, и солнце освещает белый, ослепительный до рези в глазах снег.
Она спит и видит, как Игэа все еще стоит перед покрытым парчой ложем. В той комнате темно, но ветер веет через раздвинутые шторы – ветер с моря. Игэа недвижим, его просторная рубаха колышится от ветра.
– Я не увидел черного солнца, – звучит слабый голос. Но лица не видно. Голос молодой, юношеский.
– Это хорошо, что ты не увидел его – значит, ты будешь жить, – говорит Игэа, улыбаясь.
– Он повернул ладью вспять...
Юноша приподнимается на постели и смотрит вперед – на золотую ладью Шу-эна, изображение которой принесено из главного храма в его опочивальню.
Игэа поддерживает его за плечи и только поэтому юноша не падает на парчовые подушки.
– Ты будешь жить, – говорит Игэа. – Ты будешь жить, Игъаар, сын Игъяаара.
– Ты говоришь на чистом фроуэрском, аэольский врач, – удивленно говорит юноша, поворачивая к Игэа лицо. У него светлые волосы и голубые глаза, как и у Игэа.
– Я фроуэрец, сын реки Альсиач, – грустно говорит ему Игэа.
– Велик Фар-ианн и милостива Анай! – вскрикивает юноша и хватает Игэа за руки. – Ты не Игэа Игэ?
– Да, я – Игэа Игэ Игэан.
Юноша теряет сознание и падает на постель. Игэа ласково гладит его по волосам и подносит к его лицу ароматную курильницу.
– Не бойся, сын Игъяаара. Не бойся меня. Я с Гаррэон-ну, не с Нипээром. И ты будешь жить.
– Мой отец отравил твоего отца тем же ядом, о Игэа... Я был младенцем, а ты отроком... Потом я вырос и узнал об этом... Почему дети реки Альсиач сделали это? Я хотел уйти в Белые горы, возжигать ладан Великому Уснувшему, и забыть о страшных делах, которые творятся на земле, но отец не позволил мне.
– Ты – его единственный наследник. Наследник великого правителя Фроуэро и Миаро. Царевич-наследник, сын реки Альсиач, образ Гаррион-ну Оживителя.
– Он убил твоего отца, о Игэа. О Игэа! – юноша рыдает. – И ты даровал мне жизнь, Игэа. Ты недаром назван в честь Сокола на Скале, Оживителя. У тебя одного есть противоядие от яда Уурта. Больше никто не в силах был бы спасти меня.
...Сашиа засыпает и уже не слышит их разговора. Когда она снова просыпается, на подоконнике сидит Раогай – в братниной одежде, скрывающая за улыбкой тревогу. Свет от выпавшего снега проникает сквозь ее огненные волосы.
– Как ты чувствуешь себя, Сашиа? – спрашивает она. Сашиа видит, что она чего-то боится.
– Хорошо... – говорит тихо Сашиа – и Раогай склоняется к ней, чтобы расслышать ее слабый голос. – Только я все время сплю и вижу сны... Странные сны... Про Игэа. Я потом тебе расскажу.
И она закрывает глаза. Сквозь сон она чувствует, как Тэлиай поит ее горячим бульоном, и она глотает ароматное питье. Кто-то заходит в комнату – Раогай прыгает в сад. "Мкэ! – говорит Тэлиай. "Сестричка ваша слаба очень, не будите ее!"
"Нет, я не сплю, Аирэи!" – хочет сказать она, но с ее губ срывается лишь тихий стон. Миоци целует ее и пропадает среди белого снега...
И снова в темной комнате, сквозь которую дует ветер с моря, стоит Игэа, склоненный над ложем юноши Игъаара.
– Я теперь знаю, что он есть на самом деле – Он, Тот Самый, Повернувший ладью вспять, – говорит Игъаар. – Я уйду в Белые горы. Но прежде тебя отблагодарят...
– Мне не нужно благодарностей. Я хочу поскорее вернуться к моей жене и детям.
– Ты станешь знаменитым вельможей, главным придворным лекарем, о Игэа.
– Я не хочу на шею золотую цепь, – улыбается Игэа. – Я ушел бы с тобой в Белые горы, будь мы ровесники. Но ты юн, а моя юность миновала. И я люблю свою жену и детей.
– Как ты нашел это противоядие?
– О Игъаар, я долго искал его... Я не спал ночами, я думал днем... я не ел и не пил... я желал, чтобы Великий Та... Уснувший открыл мне, как победить смерть, что вложили в этот яд его создатели... и когда от измождения и голода я уснул, на рассвете я увидел сон...
– Ты молился самому Великому Уснувшему?! – воскликнул юноша. – Научи меня! Возьми меня в свои ученики, умоляю тебя, Игэа! Я отдам тебе все...
– О милый Игъаар, я не могу тебя научить – только Уснувший властен в своей весне... ты можешь молиться ему, но ты должен сам идти этой дорогой.
– Так что же это за противоядие? Из каких оно деревьев? Из каких трав?
– О милый мой Игъаар, оно – из яда Уурта.
В комнате – тишина, только дует ветер.
– Оно – из яда Уурта, только тысячекратно разведенного водой из водопада Аир. Когда я спал, некий голос сказал мне – "вспомни степняков!" – и моя жена рассказала мне, что степняки лечат болезни коней, разводя гной их ран тысячекратно, и давая им его выпить...
– Ты сам разводил яд Уурта, Игэа? – с нечеловеческим ужасом спросил Игъаар, отшатываясь от него.
– Да. У меня родился тогда сын... мы так надеялись, что он выживет, потому что он был крепенький, не такой, как те, что умерли до него... я забыл, не сменил рубаху, которая была надета на мне, когда я разводил яд и подошел к моему маленькому сыну...
Игэа устало сел на постель рядом с Игъааром и продолжал, словно говоря сам с собой:
– Он умер, мой маленький Игэа. А моя Аэй тяжело заболела и больше не зачинала во чреве. Яд Уурта силен.
– Какая страшная плата за мою жизнь... – проговорил Игъаар.
– Я рад, что ты жив, – просто ответил Игэа. – Я рад, что ты не умер. Живи, о Игъаар.
+++
...Миоци подошел к лежащему на земле ничком Игэа.
– Встань, друг мой, – тихо сказал он, склоняясь над ним. – Встань, обопрись на мое плечо и вставай...
– Буран... Они попали в буран... – бессвязно шептал Игэа, вцепившись пальцами в волосы и медленно качая головой. – Нет следов... Никто не может найти... пять дней... не стоит искать... скажи своим людям... хватит... пусть больше никто не погибнет... там, в степи...
Он упал на колени, уронил лицо в свои худые ладони и затрясся от рыданий.
– Ты пьян, Игэа, – снова сказал Миоци. – Идем со мной... Тебе надо уйти отсюда...
– Да, я пьян! И я останусь здесь! – закричал он, захлебываясь слезами. – Ты не заберешь меня силой! Или ты думаешь, что мне нужна золотая фроуэрская цепь на шею? Мне? Нужна эта цепь? Когда я потерял Аэй и своих детей... о, Миоци! – Игэа оттолкнул пустые кувшины, в которых когда-то была настойка луниэ, и они с грохотом покатились вниз по голым каменным ступеням, падая на ужа, свернувшегося в клубок в опустелом доме.
– Нет, Игэа, ты пойдешь со мной, – решительно сказал Миоци, запихивая Патпата в корзину. – Ты будешь жить со мной и Сашиа. Пойдем.
Он снова помог Игэа подняться и тот, не отпуская ладоней от лица, покорно пошел за своим другом, качаясь и путаясь в длинном теплом белом плаще к повозке среди сияющего белизной снега...
+++
У входа в юрту горел костер. Ночное небо было высоким и чистым, и в нем, как отсветы дальних гигантских костров, полыхали звезды.
Аэй и Эна о чем-то тихо переговаривались. Каэрэ отвернулся к стене юрты, уткнув лицо в шкуру дикого быка, висевшую на шестах. Он очень устал.
– Каэрэ, Эна хочет тебя осмотреть. Он, может быть, поможет тебе, – Аэй, склоняясь над ним, осторожно тронула его за плечо. – Раньше у нас для этого не было времени, мы торопились, а теперь мы в безопасности.
Каэрэ ничего не ответил. Он был готов умолять лишь об одном – чтобы его оставили в покое. Он хотел молча лежать рядом с мертвой шкурой быка и ничего больше не ждать.
– Каэрэ! – снова обратилась к нему Аэй.
– Я устал, – проговорил он сквозь зубы.
– Не упрямься. Тебе ведь ничего не нужно делать.
Она стала помогать ему снять рубаху – словно он был ребенком, как Лэла или Огаэ. Даже Огаэ уже не настолько послушен! Но за все то долгое время, что Каэрэ пробыл в семье Игэа, он привык, что она обращается с ним, как с ребенком. Спорить не было сил. Он даже перестал чувствовать стыд за свою наготу перед Аэй.
Внезапно появился Циэ, и, весело сказав что-то про женские уговоры, без особых церемоний вытряхнул Каэрэ из его рубахи и, легко подняв на руки, перенес к костру и уложил на расстеленную медвежью шкуру.
– Что такое – хоти – не хоти разговариваешь тут! – строго заметил он. – Эна тебя лечи делай будет. Я гляди, ты больной-больной стал.
Каэрэ сглотнул, чтобы подавить раздражение, закипевшее в нем от слов старого товарища. Ему вдруг вспомнилось – ярко до боли в глазах – то далекое время, когда он мог сам ходить, бегать, ездить верхом. Он ведь когда-то мог сам распоряжаться своим, теперь таким беспомощным телом... а теперь он распростерт на медвежьей шкуре – совсем нагой, против своей воли. Для чего? Чтобы этот Эна попытался что-нибудь сделать – а это несомненно будет больно, о, как же он устал от боли! – или чтобы он глубокомысленно заявил, что сделать уже ничего нельзя. Как будто это не видно и так. Даже Игэа не смог поставить его на ноги, хотя благодаря его бальзамам и заботе Аэй раны Каэрэ зажили.
Каэрэ посмотрел на лица друзей, сидевших вокруг него – они отчего-то затуманились. Он стиснул зубы и простонал с бессильной злобой:
– Что вы все на меня уставились?!
– Ты что, а? – удивился Циэ.
Он услышал, как Огаэ говорит Лэле: "Идем, тебе незачем здесь быть!" Даже интонация у него такая же, как и у его учителя, когда он обращался к Сашиа! Аэй сорвала с головы пестрый платок и набросила его на Каэрэ.
Каэрэ почувствовал, как по его щеке ползет предательская слеза. О, только не при Циэ и Эне! Аэй он не боялся. Она давно знала, что он может подолгу плакать, уткнувшись в подушку или простынь – она не утешала его, просто оставляла одного, а потом приносила ему холодной воды для умывания. Как он был благодарен ей за это молчаливое участие!
Но при Циэ, огромном, как степной валун, сильном, пышущем здоровьем Циэ его, Каэрэ, слезы были бы еще более постыдны, чем его жалкое состояние.
– Совсем худой, совсем больной-больной, – донеслись до него сокрушенные восклицания степняка.
Циэ зашевелился – словно огромный камень ожил – встал и отошел, чтобы уступить место вошедшему в юрту Эне.
Эна опустился на колени рядом с Каэрэ. От его одежды пахло конями и отчего-то – свежеиспеченным хлебом. "Откуда в степи хлеб?" – подумал вдруг Каэрэ.
Эна приложил ухо к его груди и долго слушал, как бьется сердце Каэрэ. Потом, встряхнув копной своих золотистых волос, он положил свои ладони на его ключицы, потом – на скулы, незаметно отерев влажный след на щеке Каэрэ. Потом он положил правую ладонь на его лоб, а после этого ощупал все тело Каэрэ, словно прислушиваясь при этом к чему-то – словно он мог слышать руками. Каэрэ отчего-то вспомнил Иэ. В прикосновении немного шершавых ладоней Эны чувствовалась сила, подобная силе тепла солнечного луча.
– Ты болен давно, – сказал Эна просто и глубоко. – Но кто тебя ударил совсем недавно?
Он снова положил руки на его скулы, обхватив череп с двух сторон. Руки его коснулись переносицы Каэрэ, а затем вернулись к затылочным и височным костям.
Аэй, с надеждой следя за Эной, начала:
– Его...
Но звонкий взволнованный голос Огаэ опередил ее:
– Ли-шо-Миоци не бил его!
Мальчик, захлебываясь словами, начал говорит, обращаясь к Эне:
– Учитель Миоци просто очень рассердился, что Каэрэ разговаривает с его сестрой.
– Старших не надо перебивай делать! – рявкнул Циэ. – Сиди молча делай!
– Учитель Миоци не бил его! – кричал возбужденно Огаэ, не обращая внимания на Циэ. – Он ударил Сашиа, а Каэрэ ударил его, а он оттолкнул его, и тот упал, но он его не бил!
– Огаэ, родной, – растерянно проговорила Аэй, пытаясь обнять мальчика. – Мы же не спорим с тобой! Да, Эна – так это и было.
Огаэ высвободился из ее объятий и забился в угол юрты.
– Сашиа? Та самая вышивальщица? – удивленно загудел Циэ. – Миоци, великий жрец, ее брат бывай?
Эна на мгновение убрал руки с головы Каэрэ. Тот попытался приподняться на локте и сдавленно спросил – в его голосе было возмущение и ненависть:
– Так Миоци женат на родной сестре?
Вдалеке заржали кони. Повисла тишина.
– Что спросил? Глупость спросил сделал! – первым нарушил ее, зарокотав, как далекий гром, Циэ.
– Каэрэ, – медленно и осторожно выговаривая слова произнесла Аэй. – Ли-шо-Миоци не женат. Сашиа – п р о с т о его сестра.
И она вдруг расплакалась и выбежала из юрты.
– Куда ушла мама? – раздался голосок Лэлы.
– Сейчас вернется, – ответил ей ласково Эна. – Ты не убегай за ней.
Она, в самом деле, очень быстро вернулась. Эна обратился к ней, как к старшей:
– Сядь рядом со мной, сестрица. Это ведь ты ухаживала за этим всадником все это время?
Она кивнула.
– Ты был сильный человек, теперь ты – как тень того человека, – сказал тихо Эна с невыразимым состраданием в голосе.
Каэрэ, казалось, не слышал его.
– Твои кости все еще помнят твои давние страдания, – проговорил Эна. – Эта твоя старая, старая боль... ты сможешь победить ее, только если захочешь жить.
– Ты хочешь жить, Каэрэ? – умоляюще спросила Аэй, едва не заплакав снова. – Ты ведь хочешь жить, правда?
– Женщина, ты глупости говорить делай... – начал Эна, но осекся под взглядом Эны.
– Скажи, что ты хочешь жить, Каэрэ, – просунула свою белокурую головку между матерью и Эной Лэла.
Он глубоко вздохнул – словно с его груди убрали тяжкий, неподъемный груз – и посмотрел на лица Аэй и Эны. В их глазах была мольба, тревога и надежда. Они ждали его слова. Тишина повисла над лугом и озером – словно струна, натянутая, готовая зазвенеть.
– Да, хочу! – сказал Каэрэ и неожиданно для себя улыбнулся.
... Эна долго возился с ним – сжимал и слегка поворачивал его кости в суставах, сминал и расправлял его ссохшиеся мышцы и сухожилия, растирал кожу. Это было больно, и Каэрэ часто вскрикивал, но это была совсем иная боль, чем та, которая жила в его теле с того времени, как он увидел "черное солнце". Тупая головная боль – спутница его неотлучной бессонницы – сменившись острой и пронизывающей, исчезла. Ему стало тепло. Усталость сменилась сном. Кровь словно согрелась и ожила в нем и начала струиться по всем жилам и жилкам его исстрадавшегося тела.
"Она – его с е с т р а" – подумал Каэрэ в который раз и, снова ощутив мир вокруг него – иной, изменившийся, полный звуков и дальних звонов, – провалился в забытье сна.
+++
Сашиа проснулась и увидела, что рассветает. Сны ее покинули, разум ее был удивительно чист и свеж.
Она села на постели, свесила ноги. "Что это?" – почти вслух спросила она с удивлением.
У ее изголовья лежал большой тугой сверток, к которому была прикреплена записка. Почерк Аирэи! Такой же, как в тех давних письмах, что передавала ей мкэн Паой!
"Милая сестра моя!" – писал великий жрец, "когда Всесветлый даст тебе сил встать с ложа твоего недуга, ты обрадовала бы меня, если бы надела это новое платье. Благословение от светлого огня Шу-эна да пребудет с тобой вовек".
Сашиа радостно вздохнула, и вдруг слезы полились из ее глаз. Она не сдерживала их – просто сидела и плакала.
Потом она встала, пошатываясь, умылась, с трудом наклонив медный кувшин, и подошла к окну, не вытирая лица. Пусть ветер высушит его.
Но ветер был холоден, и из окна были видны островки нерастаявшего снега.
"Что это?" – подумала девушка, задрожав от холода и поспешно вытираясь полотенцем. -"Я была так долго больна? Не может быть – ведь еще есть листья на деревьях ... отчего же пришла зима?"
Она надела темно-синее платье из тяжелой, парчовой ткани. Только Великий Табунщик знает, сколько оно стоит... К чему такие траты – о, Аирэи!
Она накинула покрывало – тяжесть на ее плечах удвоилась. Она сделала несколько шагов, привыкая к ней, а потом остановилась, прислушиваясь к неясным звукам внизу.
Крепко держась за перила деревянной лестницы, она спустилась вниз. Там, спиной к лестнице, сидела поникшая Тэлиай, перед которой стоял взлохмаченный, бледный Баэ со сбившейся грязной повязкой на голове.
Увидев Сашиа, Баэ суетливо кинулся к ней, хватая ее за парчовый рукав.
– Госпожа, госпожа!
Тэлиай обернулась, не вытирая слез, и молча протянула руки к Сашиа. Та опустилась на колени и без слов уткнулась лицом в ее грудь. Баэ, хныкая и всхлипывая, стоял рядом.
– Где брат? – вдруг спросила Сашиа, поднимая глаза и встречаясь взглядом с потухшими, запавшими глазами Тэлиай.
"Это она, несомненно, она, мамушка Тэла, так рыдала ночью", – промчалось в голове у девушки.
– О, Сашиа! – проговорила Тэлиай, касаясь ладонями ее лица, – Сашиа! Брат твой – в Иокамме!
– В Иокамме? – недоуменно спросила Сашиа. – Он там каждый день бывает, разве нет? Что с тобой, мамушка? Ты нездорова?
– В Иокамме решили соединить алтари Уурта и Шу-эна, – тихо сказала Тэлиай.
– Но кто может их соединить в нашем городе? Только...
– Только Аирэи, дитя... – Тэлиай прижала ее головку к пропахшему свежеиспеченным хлебом покрывалу, упавшему с ее седых волос на грудь.
– Он никогда не сделает этого, – медленно сказала Сашиа.
– Нет, не сделает... Тогда для него остается лишь дорога...
– В Белые горы? – перебила Сашиа. – Он с радостью оставит Тэ-ан!
– Нет, не в Горы... – начала Тэлиай, но, обхватив голову, зарыдала.
Баэ деловито снова потянул Сашиа за рукав.
– Госпожа, хорошенькая, миленькая, госпожа, вы знаете, ли-Игэа, ну ваш-то дружок, врач-фроуэрец, у которого семья в буране погибла, он-то на башню ушел, вот сейчас мимо меня пробежал... Вы уж, госпожа, бегите за ним, вас пропустят на Шу-этел, даром, что вы покамест дева Шу-эна, а то он руки на себя наложить готов, как Аэй с детьми в поле пропали...
– Молчи, молчи, Баэ! – закричала Тэлиай, словно очнувшись. – Молчи!
Сашиа неуклюже рванулась из объятий рабыни, выскочила в двери, ведущие в сторону дороги на Шуэтэл, и не услышала последних слов подростка-конюха:
– А у ли-Игэа сейчас детей нет, он меня может заместо Огаэ усыновить. Тогда пускай и Сашиа в жены берет. Он теперь великий советник и придворный врач, ему цепь золотую дали. Вот свезло-то, вот свезло! Велик Всесветлый!
Он едва увернулся от затрещины, которую хотела дать ему старая ключница.
+++
Сашиа, не помня себя, неслась по узким улочкам Тэ-ана. На башню есть короткий и длинный пути. Тогда, в грозу, Аирэи ушел путем длинным – через площадь храма Шу-эна Всесветлого, но был еще и короткий путь – через сады, мимо храма Ладья.
То и дело наступая в растаявшие лужи и поднимая брызги холодной воды, девушка бежала тропами садов по влажной черной земле. Через стволы вдалеке уже белелись стены Ладьи.
– О, Тису, – прошептала, едва шевельнув губами, Сашиа, задыхаясь от бега и чертя две линии – на груди слева, под покрывалом. – О, задержи его!
Башня Шу-этэл возвышалась над городом, стройная и светящаяся в лучах взошедшего солнца. Кирпичи ее стен были красно-коричневые, словно запекшаяся кровь.
– Я – дева Шу-эна, – сказала Сашиа, и стражники отступили.
Только девы Шу-эна из всех женщин могут всходить на эту башню для молитвы. Только они. Но если какая-то из них дает обет башни, то к ней, на самую верхнюю площадку, граничащую с небом, выложенную мрамором с золотыми прожилками, могут подниматься все. Три дня. Земля оттуда кажется далекой, а небо близким. "Площадка Дев Шу-эна" – так она называется.
Лестница идет, круто поворачивая и поворачивая – вверх, вверх... Сашиа хватается за перила, в глазах у нее темнеет – она ничего не видит перед собой. В отчаянии она скидывает тяжелое покрывало, и оно падает на истертые гранитные ступени. Сашиа, ощутив нежданную легкость, перепрыгивает пролеты и вдруг оказывается на самой верхней площадке башни. По ногами ее – светлый мрамор с золотыми прожилками, вверху – синее небо, а впереди...
Впереди – черный силуэт, закрывающий собой диск солнца. Кто-то, высокий, в длинном плаще, стоит у самого края площадки Дев Шу-эна.
Что-то подсказывает задыхающейся, едва не лишающейся чувств Сашиа, что надо сделать – и она не кричит: "Игэа!". Она кидается к краю над пропастью между голубым небом и дальней землей, и хватает человека на краю ее сзади за ноги. За колени. И они вместе скатываются по гладкому мрамору к гранитным ступеням.
– Не умирай, Игэа, – выдыхает Сашиа и теряет сознание.
Она не видит, как Игэа встает, скидывает тяжелый и неудобный плащ, как спускается по боковой маленькой лесенке в каморку под мраморным полом площадки Дев Шу-эна и приносит оттуда корзину, полную жертвенной еды и кувшины с водой и новым вином. Он отрывает зубами правый рукав своей рубахи – ткань льняная, как та, из которой шьют нижние ризы жрецов Всесветлого – и смачивает белое полотно водой, вином и ароматным маслом.
– Дитя мое, Сашиа, – слышит она и чувствует прохладную влагу на своем лбу. – Как ты пришла сюда? Как ты узнала? Тебе плохо, Сашиа...
– Нет, – ответила она – неожиданно для себя ясно и звонко. – Я уже не больна. Я выздоровела.
Игэа поднял ее – словно ребенка. "Какой он сильный, Игэа!" – удивилась Сашиа. – "Как Аирэи!"
– Уйдем отсюда, здесь – ветер, холодный ветер... – говорил Игэа. – И давай пообедаем. Видишь, жертвенная корзина полна всякой всячины. Бери-ка лепешку, нет, не эту – вот эту, медовую, с тмином... Вот так...
Его правая рука обнажена по плечо – она кажется такой же живой, как и левая, только неестественно лежит на складках шерстяного плаща.
– Я обо всем знаю, Игэа, – сказала Сашиа. – Аэй...
– Да... – ответил Игэа, склоняя голову, и тяжелая золотая цепь на его груди блеснула в лучах солнца. – Мы давно решили – если меня арестовывают, она хватает Лэлу и бежит к степнякам. Она – наполовину соэтамо, наполовину степнячка, ее приняли бы там, и они были бы спасены.
Он говорит теперь сбивчиво, коверкая аэольские слова, иногда переходя на фроуэрский.
– Но ты ведь всё знаешь? В с ё? – внимательно вглядывается вдруг он в ее лицо.– Тэлиай рассказала тебе? Все-таки не сдержалась?
Он обнимает Сашиа левой рукой, а она гладит и целует его безжизненную правую.
– Бедный, бедный Игэа... – она хочет сказать, чтобы он не умирал, чтобы не подходил к краю башни – где небо обрывается вниз, и – не может. Слезы подступают к горлу и начинают душить ее.
– Так, плачь, плачь – о, Сашиа! – горе должно выходить слезами...
Игэа молчит, кажется, он плачет сам.
– Их нашли в степи мертвыми? – спрашивает, наконец, Сашиа.
– Их не нашли, – отвечает он. – Снег замел все дороги. Они наверняка замерзли в снегу... дети, Аэй, Каэрэ...
Сашиа вздрогнула так, что корзина с жертвенными дарами перевернулась, а кувшин с вином разлился. Темнокрасные струйки побежали по мрамору с золотыми прожилками, срываясь вниз, у тонкого, как лезвие бритвы, края между мрамором и синим небом.
– Ты н е з н а л а?! – сказал убито Игэа. – Тэлиай сдержала слово. Это я – не сдержал.
Сашиа молчала. Слезы высохли на ее глазах. Она смотрела, как ручеек молодого вина бежит к небу, чтобы сорваться вниз.
– Но нам надо жить, Игэа, – вдруг сказала Сашиа. – Тису желает, чтобы мы еще жили. Когда придет срок, он позовет...
Она встала на ноги, и Игэа тоже поднялся.
Она подала ему белый шерстяной плащ, с пятнами вина – словно пролитой крови – и сделала шаг к краю. Он тревожно шагнул следом, но она сказала просто:
– Не бойся за меня. Лучше дай мне флейту – она там, в нише.
– Ты не можешь играть на ней – она только для давших обет Башни, – в священном страхе проговорил Игэа.
– Могу. Я – дева Шу-эна. Обет Башни – вся моя жизнь.
Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
Она закончила и стояла, рядом с ручьем из вина, с распущенными волосами, спиной к синему небу, на белом мраморе с золотистыми прожилками. Игэа стоял рядом.
– Мы должны идти к Иокамму и ждать, что случится с Аирэи, – твердо, почти повелевающе, сказала она.
И только теперь они заметили, что служка Башни смотрит на них с испугом и злобой – снизу, с лестницы. В руках у него было синее покрывало, брошенное Сашиа.
– Вам нельзя здесь находиться – сказал он. – Вы... вы задержаны! Стража!
– Помолчи, – ответил Игэа, величественно накидывая белый плащ и беря Сашиа за руку... – На колени, когда говоришь с советником правителя Миаро и Фроуэро!
