Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
– Выпьешь? – наконец, спросил Игэа, доставая откуда-то из-за сундука оплетенный сосуд с вином. – За то, что мы выбрались из этого подземелья.
Каэрэ кивнул.
Вино было горьким и крепким. Игэа только теперь заметил, что пролил тушь на свою рубаху и горестно воскликнул:
– Ну вот, опять расходы! Совсем ничего не получу за этот свиток! – и вдруг рассмеялся.
– А что за свиток ты переписываешь? – спросил осмелевший от вина Каэрэ.
– Врачебный трактат из библиотеки храма Фериана. Взялся вот... подработать. Пролил дорогую тушь.
Он раздосадовано отхлебнул глоток настойки.
– А тебе разве не хватает того, что тебе платят за лечение?– снова спросил Каэрэ, чувствуя, что стремительно пьянеет.
– Раньше хватало, мы хорошо сводили концы с концами. А теперь налоги на не принадлежащую храму Уурта землю огромные. Кругом уже все скуплено за бесценок ууртовцами. Помнишь мальчика Огаэ, ученика Миоци? У них было имение в двух днях пути отсюда, и его отобрали за долги, Огаэ-старшему, его покойному отцу, пришлось батрачить. У него, правда, оставался дорогой свиток, и поэтому мальчика взяли в школу при храме... правда, он там тоже батрачил, а не учился. Миоци его взял к себе. Хороший, смышленый мальчишка.
– Хороший мальчишка, – согласился Каэрэ.
– За мое имение налог – сорок лэ, а я за свиток собирался получить десять, теперь, получу не более пяти – тушь придется покупать за свой счет...
– А хозяйство, рабы?
– Одни убытки! Рабы? Они бестолковые все, и лентяи к тому же, мы едва-едва их можем прокормить. Если бы не Аэй, я бы с ними никогда не справился. Мы выращиваем травы – продаем храму Фериана, за бесценок, но что же делать... и бальзамы я готовлю, мази – их тоже хорошо берут. Этим и держимся. А рабы – это те, от которых их хозяева отказались, потому что они были больны. Подарили их мне, если выживут. Я бы дал им вольную хоть сегодня – они не хотят. Будут рыдать, чтобы я их не выгонял. Зарэо как-то мне деньги предлагал в долг – я отказался. Теперь жалею. Скоро платить налог, а мы еле наскребли тридцать лэ.
Игэа расстегнул ворот рубахи.
– У вас еще такие траты на меня, – проговорил Каэрэ. Это давно его мучило.– А еще и в тот раз... Я поправлюсь и отработаю.
– Поправишься?! Ты же не собирался этого делать? – совсем развеселился Игэа, и, шутя, добавил: – Хорошо, будешь управляющим, если хочешь!
– Какой из меня управляющий! – вздохнул Каэрэ.
– Из меня тоже никакой. Не говори глупостей – я же это не к тому. Да, собственно, какие на тебя траты! Не ешь почти ничего...– он продолжил:– Их, рабов, заставить работать почти невозможно. Они начинают жаловаться, что труд для них непосилен. Чем я снисходительнее к ним, тем больше они меня обводят вокруг пальца. Они же понимают, что я им зубы не буду одним ударом выбивать, как этот ваш Уэлэ.
– Уэлэ? А, вспомнил, – Каэрэ осушил свою чашу.
– Кстати – твой друг-степняк бежал из имения. На том гнедом коне, с белой гривой и звездой на лбу. Его так и не поймали.
– Циэ? На моем коне? – лицо Каэрэ просияло.– Что же ты раньше не говорил?
– Забыл. Это хороший конь, с Соиэнау. Как он у тебя оказался?
– Мне дала его старушка, ее имя было Лаоэй, из хижины у моря. Я был у нее несколько недель. А когда Циэ бежал?
– В ночь Уурта.
– В ту самую, когда меня...
– Да. Когда тебя должны были принести в жертву.
– Я не помню ничего, что было после того, как Миоци запретил палачу ослепить меня.
– Миоци был поражен твоим мужеством – он не говорил тебе?
– Мужеством? – растерялся Каэрэ.
– Ладно уж! Ты вел себя в тюрьме не так, как я, хоть и не воспитывался в Белых горах. В тебе издали видно благородную кровь. Рабы так себя не ведут.
– Я и не раб!– воскликнул Каэрэ, ощупывая золотую серьгу в левом ухе.
– Я был уверен в этом с самого начала. Но послушай, – быстро сказал Игэа, точно что-то вспомнив, – Аирэи... то есть Миоци, говорил, что ты прошел какое-то странное посвящение. Что ты якобы служишь Великому Уснувшему. Тому, Кто все сотворил?
– Миоци очень много понимает. Как же – он мой хозяин! – язвительно заметил Каэрэ.
– Миоци спас меня от тюрьмы и суда Иокамма.
– И тебя он спас? Все кругом ему обязаны...
Игэа решил не развивать разговор об однокашнике.
– Но ты – не карисутэ?
– Нет. Я не знаю даже, что это за вера.
– А какая у тебя вера? – продолжал настаивать Игэа на ответе.
Каэрэ отставил пустую чашу, потом тихо сказал:
– Уже никакой. Бога, в которого я верил – нет.
Всадник, Великий Табунщик и Миоци.
– Дедушка Иэ! Как хорошо, что ты пришел! А Тэлиай говорила, что ты опять отправился странствовать!
Огаэ бросился к старому белогорцу и внезапно замер, густо покраснев.
– Простите, ло-Иэ! Я забыл... Благословите, ло-Иэ!
– Всесветлый да просветит тебя, сынок, – улыбнулся Иэ и погладил его по голове, благословляя. Он будто не заметил грубого нарушения мальчиком всех правил приличия.
– Учитель Миоци отпустил тебя поиграть в саду?
– Да, он разрешил. Учитель Миоци очень ждал тебя, дедушка Иэ, – румянец смущения понемногу стал сползать со щек мальчика и он опять назвал белогорца так, как тот разрешал называть себя, когда не слышали другие,– Он подумал, что вы опять в странствиях, и очень огорчился.
– Огорчился?
– Да, дедушка Иэ. Он последние дни очень печальный и даже перестал спрашивать меня ежедневный урок.
– Но ты, конечно, готовишь уроки каждый день?– в бороде старика затеплилась улыбка.
– Да – я читаю тот свиток, что мне оставил отец.
Здесь Огаэ на мгновение смолк и закусил нижнюю губу. Иэ ласково приобнял его за плечи. Мальчик спрятал лицо в его поношенный плащ и всхлипнул. Они остановились под старым дубом, где обычно Миоци проводил свои занятия с учениками. В отличие от своего повзрослевшего воспитанника, Иэ не бранил мальчика за слезы и Огаэ смог наплакаться вволю, уткнувшись ему в грудь.
Белогорец опустился на поваленный ствол дерева и усадил Огаэ к себе на колени.
– Эта рана еще долго будет болеть, сынок, – промолвил он, целуя его в темно русые жесткие вихры. – Еще долго, пока Великий Табунщик ее не исцелит.
– Великий Табунщик? Учитель Миоци не рассказывал мне про него, но я часто слышу, как его имя называют рабы и Тэлиай... и мкэн Сашиа. Кто это, дедушка Иэ? – спросил Огаэ.
Иэ заколебался, пожевал свои седые усы, потом, собравшись с духом, сказал, словно пересилив себя:
– Ты еще мал, чтобы знать о Великом Табунщике. Я все расскажу тебе, как обещал твоему отцу...потом.
– Мой отец тоже знал о Великом Табунщике? – вскричал Огаэ. – Мкэ ло-Иэ! Я уже намного вырос! Мкэн Сашиа ставит зарубки на косяке двери – я вырос уже вот настолько!– он широко расставил указательный и большой пальцы. – Дедушка!– умоляюще заговорил он.
– Вырос, говоришь? – сказал Иэ, лаская его.
– Я прочитал почти половину свитка, – продолжал Огаэ. – Там тоже написаны какие-то непонятные вещи, но я все равно могу прочесть, хотя многое не понимаю.
– Непонятные вещи? – переспросил Иэ. – Какие же?
– Я не помню точно – я тоже хотел у вас спросить. Что значит – "воссиять"?
– Воссиять? – с трудом сдерживая волнение, снова спросил старый белогорец.
– Да, там сказано – "воссиял из мертвых".
– Где это написано? – почти строго спросил Иэ.
– В свитке, который оставил мне отец, дедушка Иэ, – испуганно ответил Огаэ.
Иэ помолчал, посмотрел на послеполуденное небо, на мощные кроны деревьев, потом обратился к мальчику:
– Значит, ты уже подрос. Что же... Ты знаешь, кто сотворил землю и все, что на ней, и звезды, и солнце, и луну?
– Да, мкэ ло-Иэ. Его зовут Великий Уснувший, – Огаэ поднял руку к небу.– И даже его имя нельзя произносить часто. Он – величайший из всех богов и Начало всему. Он сотворил весь мир и человека, а потом оставил все и погрузился в сон.
– Ты хорошо выучил то, чему тебя научил Аирэи...то есть ли-шо-Миоци. Но я должен тебе сказать, что не Великий Уснувший уснул, а люди сами словно уснули и поэтому не чувствуют его.
– Как же так? Ведь так много людей ждет его пробуждения! Бродячие эзэты не спят и будят его, и белогорцы непрестанно умоляют его, чтобы он восстал. Неужели они не услышали бы, если бы он проснулся?
– Сынок, когда человек спит, он не может знать, есть ли рядом с ним его отец или мать, брат или сестра. А если этот сон непробудный, то близкие напрасно стараются добудиться своего любимого.
– Я видел похожее, дедушка Иэ! Недавно на конских состязаниях разбился наездник. Его мать плакала над ним и жрецы-врачи из храма Фериана говорили, что сердце его бьется, и он еще жив, но он словно спал, хотя глаза его были открыты, и он никого не узнавал. Мкэ ли-Игэа говорил, что это из-за того, что от удара копыта поврежден мозг. А потом этот человек умер.
Огаэ смотрел широко распахнутыми серыми глазами в глаза белогорца.
– Ты и вправду смышленый мальчик... Люди тоже, словно тот всадник, упали оземь со взбесившегося коня и зовут в бреду Великого Уснувшего. Он отвечает им, и голос его полон любви и великой жалости, но они не слышат и не узнают его.
– Они все умрут? Как тот всадник?– в ужасе переспросил Огаэ.
– Сынок, все мы поэтому и умираем, как тот наездник, каждый в свой час, а не живем вечно.
– А потом – после того, как люди умирают, они попадают в ладью Шу-эна, он увозит их за горизонт, где не виден берег живых, и они обо всем забывают? Так ли-шо-Миоци говорит. А как же Великий Уснувший? Он же видит, что люди не нарочно его не слышат, они просто... просто упали и расшиблись, как тот наездник, – взволнованно заговорил Огаэ.– Дедушка Иэ, может быть, великий Уснувший придумает, что можно сделать? Когда-нибудь? Может быть, еще можно вылечить людей? Мкэ ли-Игэа говорил, что если бы за ним послали скорее, то он бы смог помочь этому человеку. Может быть, Великий Уснувший тоже найдет какого-нибудь хорошего врача...вроде ли-Игэа?
Иэ молча привлек его к себе, и, когда Огаэ решился посмотреть ему в лицо, он с удивлением увидел, что из глаз старого белогорца текут слезы.
– Огаэ, – наконец вымолвил он, – дитя мое! Ты прав. Великий Уснувший не мог оставить так просто умирать людей, которых он "создал своею рукой", как поется в древнем гимне. Но во всем мире не нашлось врачей, которые могли бы помочь людям услышать его, все они были также бессильны, как жрецы храма Фериана, стоявшие вокруг того несчастного наездника. Они только могли сказать, что сердце пока еще бьется. Тогда Великий Уснувший сам пришел исцелить людей...
– А потом он воссиял, да? Из мертвых? А почему – из мертвых? Он же не мог умереть, он – Бог, из которого все берет начало?
– Мальчик мой, чтобы люди могли услышать его, он спустился к ним и стал как человек среди людей. Степняки услышали о нем и назвали его по-своему – "Великий Табунщик", а имя, которым называют его аэольские карисутэ, из страха не произносится.
– Значит, он тоже странствует по дорогам, как ты и скоро придет к нам? А почему люди ничего не говорят об этом?
– Он жил среди людей, учил и творил чудеса. Но многие люди не верили ему и все равно не слушали и не хотели слышать его, и смеялись над ним. Они не узнали в нем того, кого они считали тем спящим богом, сотворившим все. Они возненавидели его и убили. И он умер.
– И он тоже умер?!
В воздухе разлилась, зависая, пронзительная и надрывная трель невидимой в листве птицы.
– Дитя, он умер, как человек, тяжело и мучительно, но он не мог остаться мертвым. И он воссиял, и он снова жив, он вернулся из смерти. Он здесь, он с нами, он все слышит и знает, он говорит к сердцу человека и отвечает ему. Он уже никогда больше не заснет смертным сном.
– Мне ты таких историй не рассказывал, учитель Иэ! – внезапно раздался голос Миоци.
Эзэт вздрогнул и обернулся, а мальчик быстро спрыгнул с его колен. Молодой белогорец незаметно подошел к ним во время разговора и стоял, прислонившись к стройному красноватому стволу сосны, слушая.
– Ты никогда не спрашивал меня о таких вещах, – ответил Иэ ему.
Они запоздало обменялись приветствиями, и Миоци велел ученику идти и передать Тэлиай, чтобы она накрывала стол для гостя.
– Ты слышал, что я рассказывал младшему Ллоиэ?– спросил старик, и в его голосе угадывалось волнение – то ли радостное, то ли тревожное.
– Да, я с интересом слушал. Что это за легенда? Из диких краев за рекой, где кочевые племена покланяются своему Табунщику? Я бы не стал забивать голову ребенку такой ерундой. Ты же сам учил меня не собирать разные россказни, кочующие из одного храма в другой. Что это за смесь рассказов о Табунщике, оживающем каждую весну Фериане и Великом Уснувшем?
– Не брани меня, Аирэи, – кротко отозвался Иэ. – Я и впрямь кажусь тебе стариком, теряющим рассудок. И общаюсь я с простыми, малограмотными людьми, что хранят лодки на чердаках и ждут большой воды.
Миоци спохватился.
– Прости, учитель Иэ! Ты сам знаешь, когда, что и кому рассказывать.
– Увы, нет. Я должен был рассказать тебе эту историю раньше. Оказалось, что сейчас уже поздно.
– Ты любишь говорить загадками. Хорошо, у меня тоже есть загадка для тебя: как ты думаешь, если Нилшоцэа сделают наместником всей Аэолы и правителем Тэана, он оставит совет жрецов Иокамм по-прежнему править или разгонит его?
Иэ невесело засмеялся.
– Это не загадка. А как же царевич Игъаар, наследник правителя Фроуэро?
– Кажется, отец не хочет, чтобы он унаследовал ему. Это очень странно. Он предпочитает Нилшоцэа.
– Ничего удивительного – мальчик очень благородный и чистый. Он оправдывет свой священный титул наследника. Фроуэрцы, не поклоняющиеся Уурту, называют наследника своего правителя "явлением Сокола-Оживителя", "Младенцем Гарриэн-ну".
– Откуда ты это знаешь? – спросил озадаченно Миоци.
– В странствиях чего только не узнаешь... Сыны Запада велели правителю Фроуэро предпочесть аэольца Нилшоцэа собственному сыну, да он и рад был это сделать. Сын не в него.
– Понятно... – проговорил Миоци.
– Когда же возвращается Нилшоцэа? – спросил Иэ
– Его ждут со дня на день. Он обещал упразднить раздельное поклонение Всесветлому и Темноогненному, Шу-эну и Уурту. На алтарях того, кого в Белых горах называют знамением Великого Уснувшего, будет дымиться конская кровь и гореть черный огонь вместо ароматного ладана и светлого пламени. Люди будут кланяться Шу-эну Всесветлому только после того, как воздадут хвалу его властелину и хозяину – Уурту. Какой позор! Белые горы молчат...
– Не удивительно – там многие склонны дать первенство Уурту.
– Но там же так много шу-эновцев! Почему они не поддержат народ Аэолы?
– Они не поддержали его и при битве у Ли-Тиоэй. Зарэо справедливо воскликнул тогда, в хижине матери Лаоэй, о лучниках из Белых Гор. Отряды белогорцев не выступили на нашей стороне, и наблюдали, чья возьмет. Они не стали биться против алтарей Уурта, не так дорог им был и алтарь Шу-эна. Деньги из Фроуэро делают свое дело медленно, но верно. Тогдашний великий ли-шо-шу-тиик всех Белых гор, ли-шо-Олээ, лицемерно обещал мне прислать подмогу – и никого не прислал.
– Тебе? Сам ли-шо-Олээ? Так ты был одним из аэольских воевод при Ли-Тиоэй?!
– Нет – я был моложе тебя, и не мог быть воеводой, разумеется. Я был при главном воеводе аэольцев. Конечно, у меня были люди под началом. Да, мы рассчитывали на обещанную Олээ помощь, но она не пришла, и наш фланг был сметен, как трава. Непобедимый строй фроуэрцев еще никому не удавалось разорвать!
– Как же ты попал в Горы?
– Это еще одна, долгая и неинтересная история. Для нее не время теперь...Коротко, я был ранен при Ли-Тиоэй, но спасся, и у меня началась новая жизнь, в которой потом появился ты. А теперь ты уже совсем вырос и называешь мои рассказы баснями.
Иэ испытующе посмотрел на Миоци. Тот не отвел глаз и спросил:
–Ты хочешь сказать, что считаешь этот противоречивый рассказ заслуживающим того, чтобы его пересказывать? Рассказ о том, как Великий Уснувший, величайший из существ, который создал миры, пошел искать ничтожных людишек, которых он создал, и позволил им себя убить, а потом воссиял? Даже Фериана убивает его старший брат, тоже бог, правнук верховного бога, а не люди. А Великий Уснувший пошел на такое унижение, стал бессильным, отдал себя в грязные руки грязных людей? Это об этом ты мне постеснялся сказать у той речки? Понимаю теперь, почему! – Миоци был удивлен и раздражен.
– У той речки... Ты спросил у меня, правда ли то, что она повторяет приветствие карисутэ.
– "Он воссиял"? Так это – то запрещенное учение, о котором все бояться говорить?! – в голосе белогорца прозвучало неприкрытое презрение и разочарование. Он рассмеялся, коротко и сухо.
– Это же совершенно безобидная, бессвязная история для неученых простаков и глупых женщин, непонимающих, что Творцу миров нет до них дела, так он неописуемо велик. Если их разум бессилен коснуться этой тайны, то таков их удел до самой ладьи Шу-эна. И за это их преследовали? С ними спорили в горах? Снисходили к спору с ними?
– А твоего дядю, брата твоей матери, затравили собаками именно за это учение, – негромко добавил Иэ.
– Это какая-то ошибка, он не мог в это верить! Он был из благородного рода Ллоиэ! Постой, так и Огаэ-старший верил в это?.. Горе, видимо, совсем помрачило его разум.
Иэ сумрачно молчал.
– Ты обиделся на мои слова, учитель Иэ? – спросил Миоци, и голос его был жестким.
– Нет, сынок, я должен обижаться на себя, – ответил невесело Иэ и уже совсем другим, ровным и невозмутимым тоном продолжил: – Но вернемся к Нилшоцэа, – Расскажи-ка мне подробнее, что думают и что говорят в Иокамме жрецы Всесветлого и Фериана.
Храм Фериана
– Игэа уехал в храм Фериана, – сказала Аэй, встречая Иэ. – Надеется, что они ему хоть что-то заплатят за бальзамы...
Иэ вошел, что-то придеждивая за поясом.
– Значит, я не успел... Что ж, еще не поздно вернуться в город. Он должен заплатить налог, пока он будет в Тэ-ане?
– О нет, – покачала головой Аэй. – Еще есть время. Да и сборщики приходят сюда, они быстры на ногу.
– Это хорошо, – кивнул Иэ, – Значит, я успел.
И он дастал из-за пазухи тяжелый кошель, набитый золотом. Аэй непонимающе смотрела на него.
–Аэй, возьми эти деньги. Здесь – восемьдесят лэ. Должно хватить и еще останется немного.
– Нам нечем будет отдать такой большой долг, – отрицательно покачала головой Аэй.
– Это подарок, а не деньги в долг! – горячо воскликнул старик. – Аирэи... то есть Миоци послал их Игэа, но ведь твой муж по своей гордости ни за что их не взял бы из рук самого Миоци! Поэтому Аирэи и попросил меня передать эти деньги...
– Вы шутите, ло-Иэ! Это же целое состояние! – произнесла Аэй, не веря словам странника-эзэта.
– Я тебе советую, как старый друг вашей семьи – возьми их. Аирэи дает их вам от чистого сердца – без всякой задней мысли, без желания унизить или оскорбить. Не надо так уж плохо о нем думать – у него добрая душа.
– Нет, нет, что вы, ло-Иэ! Он же спас Игэа! Как мы можем... Мы не думаем плохо о вашем воспитаннике, – торопливо заговорила покрасневшая от смущения Аэй.
Иэ улыбнулся понимающе и печально, и продолжал:
– Ты знаешь – он живет очень скромно, у него нет семьи... Ему не нужны деньги, но, будучи вторым высшим жрецом, он богат. Аирэи хочет отблагодарить вас за все, что вы сделали для Каэрэ, хотя прекрасно понимает, что никогда не сможет достойно отблагодарить вас за вашу помощь.
Аэй покачала головой – то ли в недоверии, то ли в удивлении.
Иэ вложил в ее руку ремень тяжелого кошеля, и она едва удержала его.
– Есть ли вести о моих братьях, ло-Иэ? – спросила вдруг она, и ее глаза затуманились слезами.
– Они странствуют... Месяц назад их видели живыми... – ответил Иэ.
– Да... я помню это, – ответила Аэй. – Они придут в Тэан ближе к осени.
+++
Глубокой ночью роща Фериана Пробужденного была безмолвна. Сквозь это окутывающее, почти осязаемое, безмолвие доносилось журчание ручья. Белый мрамор стен храма отражал свет луны и был виден сквозь деревья священной рощи. Над расположенным внизу святилищем поднимались белые, словно свечи из ценного белого воска колонны галерей – там еще не погасли вечерние светильники, возожженные в честь праздника. Если бы кто-нибудь в этот глухой час наблюдал за тем, что происходит на одной из галерей, он бы увидел высокую худощавую фигуру в длинном светлом плаще, ниспадающем с правого плеча и укутывающем руку.
Человек медленно шел вдоль колонн, неслышно ступая по мозаичному полу. Он не нес светильника в руке и порой спотыкался в полумраке то о корзины с пробивающейся зеленью, приготовленные к утреннему празднику Фериана Пробужденного, то на охотящегося храмового ужа. Наконец, он остановился там, где галерея заканчивалась лестницей, ведущей на плоскую кровлю храма, на которой располагались работы лучших ваятелей. Это были изображения Фериана и его сестры и супруги Анай во время их скитания в стране мертвых.
Человек сорвал две травинки, и, удерживая их в своих длинных, сильных пальцах так, что они образовывали перекрестье, вздохнул, почти простонал:
– О, Тису, Тису!
– Ли-Игэа? Вот так встреча! – раздался громкий жизнерадостный голос за его спиной, и ночная тишина разбилась, подобно хрустальному кубку. Человек в плаще вздрогнул и выронил травинки.
– К тебе тоже не идет сон? – продолжал ночной собеседник.
– Да, не спится, – ответил не сразу Игэа, не оборачиваясь.
– А что это ты держал в руке? Зачем ты сорвал траву из священной корзины? – спрашивал и спрашивал собеседник Игэа, зорко взглянув на две травинки, неудачно попавшие в полосу лунного света.
Игэа, раздосадованный как своей неловкостью, так и любопытством жреца Фериана, которому взбрело в голову прийти ночью в это уединеннейшее место, ничего не ответил.
– Я хотел поговорить с тобой, Игэа Игэ! Ты ведь знаешь, что я второй жрец Фериана с этого года... пожалуй, даже первый – наш старик слышит не лучше ферианова ужа.
Жрец Фериана захохотал, хлопнув Игэа по плечу, но на лице врача не появилось ни тени улыбки. Он негромко ответил:
– Я знаю, что ты второй жрец, ли-шо-Лоо. Я пришел на праздник Пробужденного, чтобы принести те бальзамы и переписанные свитки, что я обещал.
– Мне кажется, – перебил его Лоо, – что ту позорящую нас вражду, которую питают к тебе некоторые – заметь, не все! – тиики нашего храма, пора прекратить. Мы все происходим из фроуэрских родов – кто познатнее, как мы с тобой, со светлыми волосами, а кто и попроще, из "чернобровых" детей болот. Но у тебя и меня светлые волосы, Игэа. Таких фроуэрцев мало и в самом Миаро. Чернобровые болотники здорово испортили кровь детей реки Альсиач!
Игэа молча слушал его, следя за тем, как священный уж Фериана сторожит добычу у мышиной норки.
– Твой отец был одним из придворных советников правителя Фроуэро, Игэа! Твое место – при дворе, а не в заброшенном имении. Я удивлен, как тебе вообще хватило доходов, чтобы заплатить налог? Тебе не совестно кормиться не искусством Фериана, а переписыванием свитков?
Игэа все также молчал. Уж приоткрыл свою серо-желтую пасть и высунул раздвоенный язык.
– Ты не хотел бы стать третьим жрецом Фериана Пробужденного? – спросил ночной собеседник Игэа, переходя на фроуэрски. Он говорил негромко, но резкие звуки этого языка, так непохожего на певучий аэольский, разрезал тишину ночи, как клинок кинжала – драгоценную шелковую ткань.
– Ты уже отвык от родного языка в этой глуши, Игэа?
Он назвал его `Игэа – по-фроуэрски.
– Они смеются над нашим выговором, им смешно, как мы говорим на их языке, – продолжил второй жрец Фериана, небрежно опираясь рукой на ограду лестницы. – Ничего, скоро они будут учиться говорить по-нашему... `Игэа! Что ты молчишь?
– Я думаю – не позабыл ли-шо-Лоо того правила, что служитель Фериана Пробужденного не должен иметь ни одного телесного недостатка? – ответил по-фроуэрски Игэа.
– А ты не отвык, не отвык от родного языка, – продолжал Лоо удовлетворенно, словно не услышав его возражения. – Здесь, в храме Фериана много, много фроуэрцев... Тебе было бы приятно поговорить с нами на нашем родном языке, поесть настоящего сыра и хорошей тушеной курятины, а не этой жирной баранины, от которой только изжога.
Уж рывком бросился вперед, к отверстию мышиной норки. Раздался сдавленный писк. Под серебрящейся в неверном свете факелов кожей животного возникла опухоль, которая от ритмичного сжатия кольцевых мускулов змеиного тела начала медленно продвигаться к хвосту.
Игэа с омерзением отвел глаза от кровавого пятна на полу. Но Лоо не следил за ужом, и истолковал гримасу собеседника по-своему:
– А, ты, как истинный фроуэрец, тоже не любишь баранину? Знаешь, у нас при храме ведь есть собственный курятник. Свежие яйца, молодые цыплятки. Да и Фериану часто жертвы приносят – люди беспокоятся о своем здоровье... Кстати, я хотел спросить – откуда ты раздобываешь такие рецепты бальзамов? Твои бальзамы у нас заказывают даже из Фроуэро.
– Я рецепты сам составляю, знаешь ли, Лоо, – проронил Игэа.
– Сам?! Сам составляешь?! – захлебнулся словами тот. – Да...да твою колыбель качал сам Фериан Пробужденный! А они... они... – он кивнул головой на корзину с зеленью, в которую забрался сытый уж, – они скупают их у тебя за бесценок! И ты позволишь им это? Ты откажешься от жречества?
– Вопрос о жречестве уже в двенадцать лет для меня был решен, – резко ответил Игэа.
– Ты все об этом? – воскликнул с деланным сожалением Лоо и продолжил заговорщицким шепотом: – Да... руку, конечно, не вернешь. Этот ужасный приказ издал аэолец, Игэа, аэолец, – не фроуэрец! Но ты не позволил своему увечью победить себя! Ты – молодец! Ты – настоящий фроуэрец! Ты назван в честь Сокола-Оживителя!
– Я пойду к себе – хочется вздремнуть перед завтрашним праздником, – неожиданно громко сказал Игэа и повернулся к собеседнику спиной.
Лоо цепко схватил его за здоровое плечо своими длинными, узловатыми пальцами, одинаково хорошо владевшими и хирургическим ножом, и иглой с ядом, как поговаривали шепотком в храме.
– `Игэа, – негромко, начиная странно шепелявить, заговорил он. – `Игэа! Из каждого, каждого правила, даже освященного сединами уважаемой всеми древности, всегда есть исключения. Ты – белогорец, ты – непревзойденный целитель травами... ну зачем тебе брать в руки нож? Ни к чему! Для этого есть молодые жрецы, младшие тиики. Их дело – вскрывать нарывы, вправлять вывихи – грубая, несложная работа. Для нее не надо большого ума. А тебе и одна-то твоя рука не понадобится – будешь нам говорить, восседая на священном табурете, что и когда вливать в котел с бальзамом! Пройдешь посвящения. Даже завтра, если хочешь! Зачем ждать следующего праздника? Прими посвящение завтра! Самые красивые девушки пришли на праздник... ты увидишь их, Игэа! Они ждут священнодействий! Они готовы служить Фериану! Я внесу твое имя в списки, и мы подпишем их в Миаре – кто там будет особенно интересоваться. Да уж я постараюсь для тебя, я постараюсь. Нилшоцэа здесь не при чем, он – аэолец, ты – фроуэрец. Ты знатнее его. Он едва не погубил тебя тогда, ввязавшись в наши внутренние споры. Смешно – будто у врачевателей не бывает споров! Зачем он сунул свой нос в наши дела... Как хорошо, что все закончилось так удачно!
– Да. Но из храма Фериана никто не пришел, чтобы хоть слово сказать в мою защиту в Иокамме, – опять громко и раздельно ответил Игэа, поведя плечом, чтобы стряхнуть руку Лоо.
– Мы не знали! – простонал Лоо, хватаясь за голову и покачиваясь, словно раскаяние причиняло ему нестерпимую боль. – Не знали! Я ничего не знал! Не знал, что все так серьезно! Да и я – всего лишь второй жрец Фериана, я и в Иокамм не вхож! Первый жрец наш глухой, он не слышит ничего, понимаешь, Игэа, глухой! Он сидел там, дремал... А я? А я что мог сделать? Как я виноват перед тобой, Игэа...Прости меня! Скажи, что прощаешь! – он перешел на шепот. – Ну кто, кто мог подумать, что Нилшоцэа вправду хочет твоей казни. Мы думали о штрафе, уже стали деньги собирать – тебе помочь. Смешно! Нилшоцэа, безродный – против тебя, чей отец...
– Не тронь отца, – перебил Игэа. – На помощь мне пришли не фроуэрцы из храма Фериана, а Миоци, аэолец, великий жрец Всесветлого.
– Миоци? О да, Миоци вспомнил о тебе, когда ему это стало необходимо. Он знает не только то, что ты благороден, но и то, что твоим благородством можно безнаказанно пользоваться. Прости, Игэа, но я скажу тебе прямо – таким широким натурам, как ты, свойственна некоторая наивность. Миоци вспомнил о тебе, когда понял, что его сестрице надо избавиться от прижитого с рабом ребенка – да так, чтобы это не подверглось огласке...
– Довольно! – крикнул Игэа. – Не смей скверно говорить о Сашиа, Лоо! Она – дева Шу-эна и на ней нет пятна!
– Да, да, Игэа, я и не сомневался, что ты верен клятве... Увы, ты слишком благороден, чтобы понять, что тобой всего лишь пользуется этот самовлюбленный аэолец. Он слишком много себе позволяет, слишком... но скоро ему прижмут хвост. Нилшоцэа затаил на него зуб, и скоро всей его благотворительности с посещением тюрем и раздачами зерна из амбаров храмов беднякам наступит конец. Но Сашиа... – Лоо втянул в себя воздух широкими, зашевелившимися, как у ишака, ноздрями, и повторил: – Сашиа! Да, она – чистой крови, она подарила бы тебе наследника. Я понимаю, породниться с древним родом Ллоутиэ и Ллоиэ незазорно и для Игэа Игэ из рода Игэанов. Все понимают, что твоя наложница соэтамо – это временно.
– Замолчи! – закричал Игэа, сталкивая локтем тяжелую корзину, полную жирного чернозема и пробивающихся ростков ячменя вниз. Она плюхнулась на голову статуи предыдущего великого жреца Фериана. Игэа бегом спустился по лестнице и исчез в темноте безлунного сада.
– Успокойся, Игэа Игэ, успокойся, – невозмутимо и весело сказал ему вслед Лоо и крикнул: – Помни, ты всегда можешь придти ко мне, если надумаешь!
Праздник
Раогай недоуменно оглядывалась, держа в руках тяжелую корзину с едва проросшей травой. Во дворе храма Фериана шла предпраздничная суматоха, и девушка не знала, как ей следует вести себя.
– Вот сюда, сюда ставь ее! – раздался старческий голос над ее ухом, и старая жрица Фериана больно ткнула ее кривым пальцем в грудь. – В хоровод пришла?
– Да... – растерянно проговорила девушка, с трудом втискивая корзину на свободное место в особой нише. – Я в первый раз...
С этими словами она сунула несколько золотых монет в коричневую, уродливо скрюченную ладонь старухи.
– А, в первый раз, лапушка, в первый раз? – ласково забормотала жрица, озираясь по сторонам и торопливо пряча деньги в пояс. – Одна? Без сестер, без подруг?
– Одна, – твердо сказала Раогай.
– Ты на кого глаз-то положила? – облизнув провалившиеся губы, прошамкала жрица.
– Что? – не поняла Раогай.
– Правильно, доченька, правильно, что без подруг, – прошептала жрица, пригибая Раогай за шею так, чтобы ухо девушки казалось вровень с ее собранным складками, как старый кожаный кошелек, ртом. Раогай невольно отстранилась, но старуха притянула ее к себе за покрывало, прихватив в цепкие пальцы пряди ее волос. Раогай вскрикнула от возмущения и боли.
