Текст книги "Жеребята (СИ)"

Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

На крик прибежала Аэй. Каэрэ торжествующе смотрел на нее, кусая губы от боли.

– О Небо! – всплеснула руками Аэй. – Что случилось, Каэрэ, жеребенок?

– Все хорошо, Аэй, – ответил Каэрэ тихо. – Я очень рад. Не пугайся.

– Чему ты рад? – воскликнула Аэй. – Что у тебя с рукой?

Она схватила его за измазанную липкой темной кровью кисть.

– Не надо, – проговорил Каэрэ, пока она его перевязывала.

– Что значит – "не надо"? – нахмурила она брови.

– Пусть течет... Какая теперь разница, – почти весело ответил Каэрэ.

– Дедушка Иэ, вы не верили, что наш Каэрэ заговаривается! – всплеснула руками Аэй. – Зачем ты полез к этой твари? Ты хуже Огаэ! Он умнее тебя! Тебе только с Лэлой венки плести!

– Да, венки, – повторил Каэрэ, улыбясь. – Я так рад, что научился их плести...

– Мама, а что случилось? – подбежала к ним Лэла. – Мама, Патпат нашелся! Я же говорила, он приползет! Надо пойти папе сказать! Я его отнесу к нему! Вот он обрадуется!

С этими словами ребенок схватил притаившуюся в траве огромную змею и попробовал поднять. Змея лениво развернулась кольцами, и дочка Игэа потащила ее, похожую на старую веревку.

– Лэла! Перестань! – устало проговорила Аэй. – Он тяжелый. Сходи за корзинкой. Он уже не уползет, раз пришел. Захотелось молочка, а?

Она погладила змею.

К ним, прихрамывая, уже подходил Иэ.

– Что с тобой, Каэрэ? – спросил он. Каэрэ не мог ответить от изумления, переводя взгляд с Аэй на Лэлу и обратно.

– Патпат приполз к Каэрэ и устроился у него за пазухой. Напугал, конечно. Каэрэ хотел его сбросить, а уж его укусил. Он может иногда чужих кусать, – говорила Аэй, крепко бинтуя руку Каэрэ.

– Уж Фериана? – спросил Иэ, внимательно вглядываясь в меняющееся выражение лица Каэрэ.

– Да, это Игэа подарили уже давно... маленький был, в игрушечной корзинке Лэлы умещался. А сейчас вон какой стал...

– Это уж? – убито спросил Каэрэ.

– Да, уж, жеребенок мой, уж! – Аэй погладила его по голове. – Он сбегает иногда, потом возвращается. Ручной, не хуже кошки. Не бойся его.

Каэрэ неловко закрыл руками лицо и разрыдался.

У Зарэо

– Ну вот – ты и научилась плавать, – удовлетворенно сказала Раогай сестре ли-шо-Миоци.

– Держаться на воде, – засмеялась та. – Это ты плаваешь, как девушка с островов Соиэнау!

– Меня папин воин учил, – небрежно ответила Раогай, отжимая потемневшие от воды огненно-рыжие пряди. – Он соэтамо, с островов Соиэнау, да. Они все – прирожденные пловцы... Ничего, у нас еще будет время позаниматься – а там ты сможешь и пруд переплыть. Холода придут еще не скоро.

Раогай попрыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха. Сашиа, завернувшись в огромное полотенце, с улыбкой глядела на нее.

– Я не люблю с няньками ходить купаться, – продолжала дочь Зарэо. – Это просто невозможно! Никакого удовольствия. Они все время чего-то боятся. А в вашей общине, – спросила она, вдруг меняя тему, – все было очень строго?

– Ну, плавать нас не учили, – сказала Сашиа. – В-общем, наверное, строго. Хотя, мне рассказывали, и хуже бывает.

– Вас наказывали там?

– Пока не пришла мкэн Паой – да. Особенно, если ошибки делали при вышивании. Лишний узел на изнанке, стежки путаные. Изнанка должна быть также безупречна, как и лицевая сторона.

– Бедная, – сказала искренне Раогай. – И ты не могла убежать?

– Куда? – пожала плечами Сашиа.

– В Белые горы, к брату.

– Когда я узнала, что мой брат жив, я думала об этом, – не сразу ответила Сашиа. – Но слишком долго думала. Надо было решаться быстрее. А потом... Нашу общину разорили, все сожгли, большинство дев Шу-эна отдали в рабство, многих убили.

– Ты так спокойно об этом говоришь!

– Уже – спокойно. Это все так давно было... больше года назад, – ответила тихо Сашиа. – Я уже готовилась дать все обеты.

– Обеты?

– Обеты девы Шу-эна.

– А, точно, – потерла лоб Раогай. – Я все время забываю, что ты...

Ей стало неловко – она ведь тоже хотела стать девой Шу-эна, убегала к Лаоэй. Как это было глупо. Какая из нее дева Шу-эна.

– Погоди, а разве ты не дева Шу-эна?

– Нет. То есть, я так и не дала окончательных обетов – была слишком юной. Но, понимаешь, девушка, которая живет в общине дев Шу-эна, тоже зовется "дева Шу-эна". Я давала ранние обеты, да – они длятся до пятнадцати лет. Мкэн Паой меня любила. Она знала про нашу семью. Она мне говорила, что мой брат, может быть, жив. Я теперь понимаю, что она его искала. И нашла в конце концов – без нее он бы не нашел меня, не стал бы мне писать...

– У меня есть знакомая дева Шу-эна, – сказала невпопад Раогай. – Уже старенькая. Живет у водопада.

– Лаоэй? – спросила Сашиа.

– Да! – воскликнула та. – Откуда ты ее знаешь?

– Она передавала мкэн Паой письма от брата... – Сашиа смолкла. – Бедный, бедный Аирэи! – вдруг проговорила она, сжимая руки перед грудью.

– Мне кажется, тебе тяжелее пришлось, – резонно заметила Раогай.

– Не знаю. Я помню маму и отца, а он прожил всю жизнь среди чужих людей. И в Белых горах к нему относились плохо, потому что он был сиротой. Дедушка Иэ защищал его, как мог, но он был всего лишь странствующий эзэт. Когда Аиреи принимал посвящение, кто-то подстроил так, что он наверняка должен бы был погибнуть.

– Но он все преодолел, да? – восторженно произнесла дочь Зарэо.

– Кто-то развязал ему руки и дал оружие, – просто ответила Сашиа. – Иначе бы зверь растерзал его. Это старое, очень древнее посвящение. Юношу привязывают в лесу к дереву, недалеко от логова зверя. Когда зверь выходит, он должен с ним сражаться – кто-то в последний момент развязывает его, разрубает веревки. Что-то вроде этого. Не знаю. Но здесь было не так. Здесь никто не остался разрубить веревки – все так удивлялись, когда Аирэи вернулся живой.

– Дедушка Иэ, наверное, это сделал? – спросила Раогай.

– Нет, не он. Его не пустили туда – сказали, это нарушение ритуала. Он понимал, что Аирэи увели на смерть – но ничего не мог сделать. Когда Аирэи вернулся, он не верил своим глазам от радости.

– А Аирэи?

– Он думал, что так и должно было быть. Только потом понял, что что-то здесь было не так. Ведь все удивляются, что он прошел настоящие посвящения – там еще много чего было... У него ужасные шрамы на груди – я не знаю, от чего. Он так и не ответил мне, когда я спросила...

– А что, разве не все проходят такие посвящения?

– Да, не все, – Сашиа кивнула головой. – Вернее, в наши дни никто не проходит. Все страшные и жестокие вещи заменяют теперь просто чучелами и красной охрой... Когда Аирэи вошел в храм Шу-эна и снял свою одежду, чтобы одеть льняную рубаху жреца Всесветлого, ли-Оэо очень удивился, увидев на его теле следы посвящений, – Сашиа говорила медленно, пересыпая золотистый мягкий песок из ладони в ладонь.

Раогай помолчала, не отвечая.

– Знаешь, я еще пойду поплаваю, – сказала она решительно. – Мне лучше думается в воде.

Она развернулась спиной к Сашиа и стремительно, как годовалый жеребенок, вбежала в воду, взметнув тучу брызг.

... Когда она, в очередной раз пересекая пруд, подплыла к берегу, то увидела, что ее брат сидит на дереве, держа в руках ее одежду, а Сашиа, стоящая под деревом, тщетно пытается воззвать к его совести.

– Так, сестрица! – закричал он. – Какой выкуп ты мне дашь?

– Верни немедленно! – закричала уже замерзшая Раогай, стоя по шею в воде. – Верни по-хорошему, Раогаэ!

– Раогаэ, пожалуйста! – взмолилась дева Шуэна.

– Выкуп! – тряс головой безжалостный Раогаэ.

– Ах, выкуп? – вдруг рассмеялась Раогай. – Выкуп, говоришь?

– Да! – заявил брат, но сердце у него почуяло неладное.

– Слушай, Сашиа! – завопила Раогай. – Хорошо тебе слышно? Слушай! Я тебе сейчас расскажу одну историю! У нашего Раогаэ была свинка год назад!

Сын воеводы Зарэо напрягся.

– Что? – переспросила Сашиа, не понимая, отчего ее новая подруга неожиданно стала рассказывать истории из жизни коварного брата.

– Свинка! Болезнь такая! Она обычно на шее бывает! – продолжала во весь голос кричать Раогай, показывая пальцем на свою длинную шею, торчащую из воды.

– Замолчи! – взвизгнул Раогаэ. – Замолчи!

– Отдашь одежду – не буду дальше рассказывать! – ответила сестра.

... После того, как среди детей Зарэо наступило перемирие и Раогаэ, унося с собой нерешенные задачи, убрался восвояси, Раогай и Сашиа отправились погулять в сад.

– Я нарочно не решаю за него задачки, – объясняла Раогай. – Лентяй. Сейчас Огаэ нет в городе, так он решил с меня выкуп брать! Дудки! Пусть попыхтит.

Она звонко рассмеялась.

– Так тебя брат по вышивке узнал? – спросила Раогай, возвращаясь с прошлой беседе.

– Да, – ответила Сашиа.

– Как это сложно все... Меня бы Раогаэ, впрочем, тоже бы узнал по вышивке – я хуже всех в Тэ-ане вышиваю... И по вышивке можно сказать, какого ты рода, и где выросла?

– Да, – снова кратко ответила сестра ли-шо-Миоци.

– Тебе не хочется разговаривать? – участливо спросила Раогай.

– Нет, мне нравится тебя слушать, – улыбнулась Сашиа.

– Ты не сердишься на меня?

– Мы же подружились. Зачем ты спрашиваешь?

– Тебе так одиноко было... Бедная ты! Я знаю, отчего ты молчишь все время – ты думаешь про Каэрэ.

Сашиа вздрогнула.

– Ты ведь любишь его? – продолжала Раогай.

– Раогай, прости, можно, я не буду тебе отвечать... – сказала Сашиа, плотно закутываясь в покрывало.

– И не отвечай. Я все поняла давно. И поняла, что Аирэи как-то спас Каэрэ. Он сейчас у Игэа ведь?

Сашиа молчала.

– Я похожа на предательницу? – спросила Раогай.

– Нет... – едва слышно ответила Сашиа.

– Аирэи бросил вызов Уурту... Какой он смелый! Ты знаешь, мой отец хотел посватать меня за твоего брата, и я убежала из дому, потому что не хотела выходить замуж за неизвестного великого жреца-белогорца ли-шо-Миоци. И я убежала из дому.

– Да? – удивленно вскинула Сашиа брови. – К Лаоэй, наверное?

– Как ты догадалась? Не отворачивайся, дай мне посмотреть на тебя – ты так похожа на своего брата... наверное, поэтому я так тебя не взлюбила и так теперь люблю... Я убежала из дому и спряталась в хижине Лаоэй... А отец, дедушка Иэ и Миоци туда пришли. Я его увидела. О, небо – какой он прекрасный... а потом отец сказал мне, что помолвки не будет. И я помню, как Миоци входил в храм – торжественно, на колеснице... какой это был праздник...

Раогай отвернулась, чтобы смахнуть слезы.

– Почему твой брат отказал моему отцу в помолвке со мной? Ведь белогорцы могут жениться!

– Ни я никогда не выйду замуж, ни брат никогда не женится, – ответила Сашиа. – По закону Нэшиа, наши дети будут с рождения рабами. А Ллоутиэ не были рабами никогда.

– Зарэо тоже не были рабами... Я понимаю тебя, я не знаю, чтобы я делала, будь я на твоем месте. Но из рабства ведь можно выкупиться?

– Не из рабства храма Уурта, – коротко ответила Сашиа.

– О! – вскричала, словно от боли, дочь Зарэо.

– Это моя судьба, – ответила Сашиа.

– Как это страшно. Что же делать? – Раогай взмахнула руками, будто хотела улететь. – Надо бежать, бежать отсюда – вместе с Каэрэ, к нему за море. Он же из-за моря?

– Над морем туман, по нему не ходят корабли, – ответила Сашиа. – И я никуда не побегу. Такой мой жребий. Надо жить ту жизнь, что дана Небом. Каэрэ очень болен, Раогай. Он не может сам ходить после яда Уурта.

– Игэа вылечит Каэрэ! – начала с жаром Раогай. – Когда заболел Раогаэ, он его вылечил. Он единственный сын – как отец нервничал, когда у него свинка была! Игэа вылечил его, а эта свинка была очень опасная, потому что у всех свинка бывает только на шее, а у него и...

– Замолчи! – раздался ломающийся мальчишеский голос. – Ты влюбилась в своего Миоци, а он никогда не женится! Ха-ха! Сашиа, моя сестра влюбилась в твоего брата!

– Замолчи! – завопила Раогай и помчалась по саду за единственным сыном Зарэо.

Баэ

Огаэ и Лэла давно уже играли в мяч в саду, когда к ним подошел конюх Баэ – слегка заикающийся светловолосый подросток, с лицом, рябым от оспы. Огаэ всегда жалел его – ему казалось, что у того в глазах постоянно не то испуг, не то какой-то затаенный страх.

– Детки, детки! – слащаво улыбаясь, заговорил он. – Хозяйка велела позвать вас обедать!

Он умильно глядел на хозяйскую дочку из-под светлых редких бровей.

– Сейчас! – весело ответила Лэла, отбивая мяч от ствола бука и перепрыгивая через него на лету. – Хочешь поиграть с нами, Баэ?

– Если изволите позвать, маленькая госпожа! – с неожиданной готовностью ответил тот, заламывая длинные толстые пальцы несоразмерно крупных по отношению к его тщедушному телу ладоней.

– Тогда ты бросай мяч Огаэ, он – мне, а я – тебе, – деловито распорядилась Лэла.

Они начали игру. Лэла весело кричала, махала ручонками, подпрыгивала. Баэ нарочно бросал мяч ей так, чтобы она могла отбить его с легкостью.

– Вы играете в мяч лучше, чем ученик белогорца, маленькая госпожа, – со льстивой улыбкой, словно приклеенной к его рыхлому лицу, проговорил Баэ, наблюдая искоса, как Огаэ в очередной раз поднимается с земли. – Что же ты такой неловкий, маленький белогорец! Ах-ах! – покачал он головой, деланно сюсюкая. – Весь перепачкался!

– Я попрошу папу, и он отдаст меня в ученики к ли-шо-Миоци! – заявила Лэла.

– Конечно, маленькая госпожа, – льстиво заверил ее Баэ, посылая мяч сильным ударом в сторону Огаэ – ровно настолько левее, чтобы мальчик, метнувшись за ним, поскользнулся на луже вязкой, черной грязи.

Огаэ с размаху упал в грязь, подняв тучу брызг.

– Ай! – завопила Лэла, подбегая к нему. – Вставай, Огаэ!

Она протянула ему свою маленькую ручку, но мальчик, даже не поглядев в сторону дочери Игэа, попытался встать сам и снова шлепнулся в грязь. Лэла удачно отскочила, и ее голубое платьице осталось чистым.

Наконец, Огаэ выбрался из лужи.

Никогда, даже с тех времен, как он батрачил у Зэ, не испытывал он такого унижения!

Баэ убежал – его сутулая спина еще мелькала за деревьями луниэ.

– Огаэ, Лэла! Жеребята! – раздался голос Аэй. – Идите кушать!

Лэла крикнула своему другу: "Огаэ, давай, кто быстрей!" и понеслась вперед. Он стоял, глядя на то, как она бежит к Аэй в белоснежном платье. Рядом с Аэй стоит Игэа – они протягивают руки к девочке.

Ученик ли-шо-Миоци опустил голову. Белогорцы – всегда одиноки. Это их путь. Они ищут Великого Уснувшего, у них нет семей, отцов, матерей, детей и жен.

– Огаэ! – позвала Аэй, и ее платье стало похоже на парус лодки, на которой ходят по морю. – Огаэ, жеребенок!

Он закусил губу и рванулся с места – неистово, отчаянно – и побежал, грязный, в измазанной одежде, вслед за Лэлой к Аэй и Игэа.

...Он догнал девочку, когда они уже почти добежали – и Игэа легко подхватил дочку, так, что руки Аэй остались свободными, и Огаэ с разбегу влетел в ее объятия. Аэй обнимала и целовала его, и Огаэ тоже целовал ее, и обнимал, и ее белое платье стало пятнистым от грязи из лужи – а потом Игэа, опустившись на корточки, стал целовать Огаэ, и трепать его волосы, и Лэла тоже чмокнула в щеку его, и отца, и мать.

– Знаешь, папа, что я придумала? – сказала она. – Раз у Огаэ нет папы, то я буду его папой.

...Они сидели все вместе за обедом, и макали горячие лепешки в густую подливу из сыра.

– А ты отдашь меня учиться в Белые горы, папа? – спросила Лэла.

– Посмотрим, – ответил ей отец.

– Я хочу к тебе на колени.

– Лэла! – укоризненно заметила Аэй.

Огаэ, уже вымытый и переодетый, оторвался от лепешки и посмотрел на Игэа. Что-то в его взгляде было такое, что врач сказал:

– Огаэ, иди, садись рядом со мной!

Лэла надулась.

– Это некрасиво, дочь, – заметил белогорец. – Тем более, ты хотела быть для Огаэ папой.

– Ладно, – ответила она, забираясь на колени к матери. – В конце концов, – задумчиво сказала она,– Огаэ – сирота.

Игэа ловко ухватил Огаэ одной рукой за пояс и перетащил к себе через накрытый на пестрых циновках на полу стол.

– Игэа! Что ты делаешь! – всплеснула руками Аэй. – Нельзя же так – уронишь мальчика!

Но Игэа не уронил своего маленького ученика и усадил его рядом с собой.

– Вот так-то лучше. Жена, ли-шо-Миоци очень хвалил нашего Огаэ, когда приезжал последний раз.

– Огаэ – старательный мальчик, – улыбнулась Аэй, подавая мужу чашку горячей похлебки.

– Знаешь, Огаэ, у степняков такой обычай – есть из одной чашки, – сказал Игэа. – Но не со всеми, а только с очень близкими людьми – с другом, с сыном...

Он осекся. Но Огаэ не заметил этого, весело окуная в ароматную густую похлебку свою лепешку.

– Поедим и пойдем с тобой готовить "бальзам луниэ"– самый простой, но самый нужный, – продолжил Игэа. – Каждый образованный человек должен уметь его готовить. Мало ли что может случиться в жизни, а ты – ученик белогорца, ты должен...

Он не успел окончить – в комнату вбежали рабыни – растрепанные, с причитаниями. Впереди всех спешила толстая нянька Лэлы.

– Небо, небо! – кричали они. – Хозяин, убил-то он его... убил, как есть...

– Что случилось? – вскочили разом Игэа и Аэй.

– Копытом...голову разбил...

– Ох, батюшки!

– Баэ! Баэ к черному жеребцу подошел, а тот...

Игэа без дальнейших расспросов выскочил за дверь, Огаэ – за ним. Игэа схватил его за руку и почти поволок за собой – так стремительно он шел, почти бежал. Они в один миг оказались у конюшни.

Баэ, неподвижный, с испуганным, забрызганным кровью, и еще чем-то, липким, густым и белым, лицом лежал на дворе конюшни. Казалось, он смотрел в небо – веки не до конца закрывали его светлые, словно выцветшие, глаза.

– Хозяин, – проговорил упавшим голосом конюх – из тех, что когда-то давно связывали Каэрэ. – Хозяин, что ж он-то полез-то к нему...тот не любит, чтобы, значит, сзади... пугливый жеребец!

Игэа стал на колени рядом с изувеченным подростком-конюхом, разорвал зубами его одежду и приложил ухо к груди.

Он долго слушал, потом сказал:

– Он еще жив. Приготовьте носилки. Огаэ, ты ступай в дом.

Огаэ затряс головой.

– Нет? Ну, тогда беги и приготовь мои инструменты и лекарства.

+++

Ночь уже легла на землю – холодная и темная.

– Наступает осень, – сказал шепотом Иэ. – Но тебе пора спать, Огаэ.

– Дедушка Иэ, мне жаль Баэ, – прошептал Огаэ в ответ.

– И мне жаль. Но ты не можешь из-за этого сидеть здесь всю ночь, сынок.

– Могу, – упрямо ответил Огаэ, – кидая осторожные взгляды на перевязанную голову юного конюха.

– Великий Табунщик мог бы его вылечить, правда? – тихо спросил Огаэ.

– Мог бы.

Дул северный осенний ветер.

– Каэрэ, наверное, холодно на веранде ночью. Он всегда мерзнет, – проговорил Иэ. – Пойду, проверю. Надо внести его в дом.

Он ушел, и ученик белогорца остался с умирающим конюхом один в ночи. Огаэ сидел и смотрел на Баэ, потом осторожно смочил губку в соке плодов луниэ и поднес к его губам. Тот не шевелился. Его беспомощно распростертое тело было каким-то мягким и словно расплылось по подстилке из свежей травы. Огаэ стало страшно, захотелось убежать. Отчего дедушка Иэ ушел? Сейчас Баэ умрет – умрет, и тогда... Огаэ похолодел. Он не знал, что случится, но он испугался – каким-то холодным, липким, нечеловеческим страхом. Ему показалось, что он тоже умирает, вернее, уже умер, и его уже нет здесь, только комок крови и сжавшихся от ужаса внутренностей. Каким-то неожиданно открывшимся, глубоким и дальним зрением вдруг увидел он степь, покрытую алыми маками под синим небом, подобным перевернутой чаше – там, вдали, мчался табун, обгоняя спешащих за ним птиц и не касаясь земли. Вместе и впереди с молодыми жеребятами табуна мчался кто-то иной – он был и конем, и всадником, но разглядеть его было невозможно. Отчего – непонятно, то ли пыль, сияя на солнце, летела в глаза, то ли он сам сиял и сиял его конь. Огаэ почувствовал, что его место – там, что ему надо спешить и бежать. Это продлилось долю мгновения. Когда Огаэ открыл глаза, то вокруг него была все та же ночь. Но что-то было иначе. Страх его ушел. Великий Табунщик был здесь – и это было несомненно – но теперь табун его не обгонял птиц в бескрайней степи, а весь, до последнего жеребенка, пришел вместе с ним сюда, в маленький больничный домик, и затаив дыхание, остановился над входом, в трепете – как большие ночные бабочки бьются у окон, распахнув крылья.

– Баэ, – сказал он ласково. – Баэ! Вот, попей.

Баэ шевельнулся и вцепился в губку зубами. Он пил долго, не открывая глаз.

– Ли-Игэа, – прохрипел он. – Вы бы меня усыновили, а не этого кривоногого... Я бы сыном вам был... А того пусть Миоци забирает. Я же фроуэрец, у меня и волосы белые...Правда.

– Вот и я, мальчик мой, – раздался голос Иэ. – Как ты? Аэй приказала Каэрэ в дом перенести, уж у нее-то всегда все под присмотром... Небо! Баэ стал пить? Дитя мое, ты, воистину, самый лучший ученик Игэа...

Карисутэ

Каэрэ лежал на веранде, у тяжелой бархатной завесы, отделяющей его ложе из свежескошенного сена. Аромат сена – Каэрэ знал, что по распоряжению Игэа, в его матрас положили особые лекарственные травы – был крепким и терпким, от него кружилась голова. Каэрэ хотел спать, но страх перед сновидениями и боль в руке не давали ему покоя. Он лежал, полузакрыв глаза, погруженный в тревожную дрёму. Отрывки мыслей, воспоминаний и грез словно всплывали перед его мысленным взором, порой звучали в его голове – будто кто-то проговаривал громко его мысли.

"Уж, это уж, а не змея... ядовитые змеи... яд Уурта... Сашиа... лодка... дядя Николас.. . туман... конь... карисутэ... Эна... Циэ, кто такой этот Эна?.. убегай делать будем... нет, я не поклонюсь Уурту... нет... нет... нет!.."

– Мкэ Каэрэ! – схватил кто-то его за руку. – Вам больно?

Он открыл глаза и увидел Огаэ.

– Вам больно? – испуганно повторил ученик белогорца. – Вы кричали во сне!

– Я не сплю, – кратко ответил Каэрэ.

Что надо здесь этому мальчишке? Шел бы читать свои гимны в другое место.

Но Огаэ не уходил. Он сел на циновку у ног Каэрэ, достал нож, ветку луниэ и принялся мастерить игрушечную лодочку. Каэрэ внимательно следил за ним, потом вдруг сказал:

– Не так. Дай-ка сюда!

Он забрал у растерянного мальчика ножик и стал очищать от коры ветку. Нож дрожал в его руке, но он медленно и упорно срезал пласты зеленовато-коричневой коры, и горький запах, похожий на запах полыни, разливался в воздухе.

– Я стал ее делать – знаете, почему? – спросил Огаэ шепотом, словно просил не выдавать его Миоци или кому-то другому. – Это же – знак карисутэ. Лодка.

Он замолчал, поняв, что все равно не сможет понятно объяснить, отчего, пока никого нет, он пришел сюда, на пустую веранду, с неструганной палкой. Разве можно прямо сказать этому странному чужеземцу, который чудом спасся от яда Уурта, что он, Огаэ, хочет расспросить у него про карисутэ?

– Знак карисутэ? – равнодушно спросил Каэрэ, поднимая взор на Огаэ и тяжело дыша. Тот смущенно захлопал глазами.

– Вы... что-то знаете про карисутэ? – еще тише спросил он, набравшись смелости.

– Нет, – пожал плечами Каэрэ. – Не знаю ничего. И знать, по правде, не хочу.

– Карисутэ? – раздался чей-то чужой и одновременно знакомый голос.

Огаэ вскочил на ноги. Каэрэ вызывающе вскинул голову.

– Мкэ ли-шо-Миоци! – радостно завопил мальчик, бросаясь к ли-шо-шутиику. Тот благословил его, но не поднял на руки, и даже не поцеловал.

– Простите, – спохватился Огаэ. – Благословите, учитель Миоци!

Миоци без улыбки покачал головой.

– Беги, скажи ли-Игэа и Аэй, что я приехал, – негромко произнес он, садясь рядом с ложем Каэрэ.

Тот молча смотрел на жреца Всесветлого, сжимая в кулаке нож и незаконченную лодочку.

– Здравствуй, Каэрэ, – проговорил Миоци.

– Здравствуй, – делая усилие над собой, ответил тот.

Волосы Каэрэ уже немного отросли, и колючие темные пряди топорщились в разные стороны.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Миоци.

– Хорошо... спасибо, – с издевкой ответил Каэрэ, смерив жреца ненавидящим взглядом.

Миоци забрал – почти вырвал – из его рук лодочку и ножик – словно они были полны яда – и бросил их на доски пола.

– Ты – карисутэ? – резко спросил он.

– Нет, – с полной искренностью и невыразимым презрением ответил жрецу тот.

– Признавайся! – настаивал Миоци, нависая над ним. – Тебе лучше признаться во всем. Ты карисутэ? Ведь так? Ты учил своим обрядам Сашиа? Ты был с ней? Отвечай! Говори мне правду!

– Нет! – закричал Каэрэ, почти как тогда, в пыточной камере. – Нет! Нет!

– Что здесь происходит? – раздался встревоженный голос Игэа.

– Аирэи...то есть Миоци! Ты приехал, я рад тебя видеть... но отчего ты не предупредил меня? Что с Каэрэ? Каэрэ, тебе плохо? – взволнованно говорил Игэа.

Бледный, как льняное полотно, из которого шьют священные рубахи жрецов Шу-эна Всесветлого, Каэрэ откинулся на подушки, сжимая кулаки от бессильной злобы. Глаза его лихорадочно блестели, по скулам ходили желваки. Он готов был броситься на Миоци – но не мог. Не доставало сил.

– Каэрэ, не волнуйся так, – Игэа порывисто хватил его за руку своей здоровой рукой и тоже сел рядом с ним, подвинув плечом Миоци. – Аирэи не сделает тебе ничего дурного. Перестань. Так нельзя. Аирэи, скажи что-нибудь Каэрэ! Скажи, скажи, не молчи! – он толкнул друга-белогорца в бок.

–Так тебе намного лучше теперь, Каэрэ? – деланно спокойно спросил Миоци.

– Да! – заявил Каэрэ. Это "да" прозвучало как "пропади ты пропадом!".

– Твои раны уже затянулись? – продолжал Миоци, откидывая одеяло, укрывавшее Каэрэ. – Я взгляну.

– Не трогай меня! – закричал Каэрэ. – Не смей!

– Аирэи, – твердо произнес Игэа. – Не надо так. – Действительно, раны зажили.

Он полуобнял Каэрэ, слегка сжал его руку и тихо шепнул ему: – Перестань буянить.

Каэрэ сглотнул и замолчал. Игэа осторожно поднял на нем рубаху, показывая белогорцу свежие шрамы. Миоци удивленно покачал головой. Каэрэ отвернул лицо к пологу.

– Зажили! – удивленно проговорил Миоци.

– Да, – коротко ответил Игэа. – Не так быстро, как хотелось бы, но Каэрэ поправляется.

Он укрыл Каэрэ одеялом.

– Хочешь в дом, Каэрэ? – спросил Игэа. – Мне кажется, здесь становится прохладно.

– Нет, – глухо ответил Каэрэ, не поворачиваясь.

– Да, зима в этом году будет ранняя, – проговорил Миоци. – Иэ у тебя?

– Нет, ушел странствовать...

– Жаль...– вымолвил Миоци. – Мы не договорили с ним о карисутэ.

Каэрэ сильно вздрогнул.

Миоци многозначительно кивнул Игэа.

На лице фроуэрца вдруг выступили алые пятна. Он ничего не сказал, только медленно выдохнул, словно собираясь с силами.

– Пойдем, Миоци, – сказал он настойчиво. – Пойдем.

И добавил тихо – так, что только его друг-белогорец мог слышать:

– Оставим его одного.

+++

– Меня тревожит интерес Огаэ к карисутэ, – говорил Миоци, медленно надкусывая плод гоагоа.

– Не знаю, чего ты опасаешься, – отвечал Игэа. – Ты очень изменился в последние дни, Аирэи.

– Мои имя – Миоци, – оборвал его жрец Всесветлого.

Несколько мгновений было тихо.

– Хорошо, Миоци, прости, – уже другим, словно потухшим голосом, проговорил Игэа.

– Ты ведь много знаешь о карисутэ, Игэа? – спросил Миоци. – Ты общался с ними?

– Откуда ты знаешь? – тревожно спросил Игэа.

– Братья твоей жены...

– Откуда ты узнал?! – шепотом вскричал Игэа.

– Не бойся, – горько усмехнулся Миоци. – Я не дал хода этому доносу.

– Доносу? – выдохнул Игэа.

– Наше с тобой счастье, что Нилшоцэа еще не вернулся из Миаро.

– Счастье, да... – выдохнул Игэа. – Неужели все обо всем знают?

– Нет, не знают. Почти никто не знает. Донос намекал, прямо не говорил. Когда они у тебя были?

– Давно уже не были... – растерянно проговорил Игэа.

– Пусть не приходят пока. За ними следят, Игэа.

– Хорошо... хорошо...

Игэа, растерянный, вспотевший, сидел напротив неподвижного ли-шо-Миоци, главного жреца Шу-эна Всесветлого.

– Ты боишься меня, Игэа? – спросил он, медленно кладя руки на колени.– Ты не веришь мне и боишься меня... не отвечай. Я заслужил это. Заслужил свое одиночество.

Он залпом осушил огромный кубок, потом налил темного, словно тягучего вина, и снова выпил все залпом.

Игэа растерянно глядел на него.

– Я думаю об обете Башни, Игэа. У тебя есть какие-нибудь желания? – вдруг спросил он.

– Обет Башни?

Игэа, пьяный без вина, шатаясь, встал и подошел к другу, положил свою здоровую руку на его левое плечо.

– Обет Башни? – повторил он, словно не верил звуку собственного голоса.

Вдруг Миоци обнял его, и Игэа обнял его в ответ.

– Эалиэ... – вымолвил Игэа. – Эалиэ... Нас двое...Так ведь учили нас в Белых горах? Аирэи, не уходи на Башню, – медленно, умоляюще проговорил он.

– Нилшоцэа вернется со дня на день. Они соединят алтари.

– Зачем, зачем на Башню? Уходи в Горы, уходи ... куда-нибудь... Зачем тебе умирать? Не умирай, не надо, не убивай себя... Аирэи! Миоци!

Миоци сидел, поникнув головой.

– Ты знаешь учение карисутэ? – вдруг спросил он. – Расскажи мне.

– Там нет ничего плохого, Аирэ.. Миоци. Там нет ничего, что опорочило бы белогорца, – заторопился Игэа.

– Тогда рассказывай. Сейчас же. Слышишь?

– Хорошо, – кивнул Игэа и потянулся к кубку.

– Нет, не пей. Ты достаточно уже выпил.

– Хорошо. Карисутэ верят... они... они поклоняются Великому Уснувшему...

Миоци вскинул руки вверх, вскакивая. Игэа тоже поднялся на подкашивающихся ногах.

– Как они это делают? – продолжал свой допрос жрец Всесветлого.

– Понимаешь, карисутэ верят, что Великий Уснувший явил себя в своем сыне, который стал как один из людей. Степняки зовут его Великий Табунщик, порой его называют Повернувший Ладью Вспять, Шагнувший за край небес....ну, по-разному.

– Как его имя? – спросил Миоци.

– Тису.

Игэа произнес его, будто выдохнул.

– Ты и в самом деле многое знаешь, Игэа. Ты не карисутэ сам?

Игэа молчал.

– Как они поклоняются?

– Они... они... это просто пища, Миоци... просто лепешки и вино, правда,

Аирэи... Они участвуют в жертве Тису... он умер за мир... повернул вспять ладью...

– Что ты городишь, Игэа! – растерянно и раздраженно проговорил Миоци.

– Послушай, Миоци... Аирэи, – начал Игэа – медленно, словно превозмогая себя. – Ты не должен подозревать ни Каэрэ, ни Сашиа ни в чем дурном... Я имею в виду, что, даже если Каэрэ и карисутэ...

– Ты тоже так подумал? – прервал его Миоци.

– Миоци, неужели ты и меня стал бы подозревать в дурном? – воскликнул Игэа, словно это была его последняя надежда. – Неужели ты думаешь, что я смог бы...

– Нет, конечно, – нетерпеливо махнул рукой Миоци. – Но мне важно твое мнение. Ты многое знаешь о карисутэ. Поэтому я и пришел к тебе.

– Послушай...

– Знаешь что, Игэа, – снова перебил его Миоци. – Давай поговорим с Каэрэ вместе с тобой. Может быть, я действительно ошибаюсь... Я не думаю, что Сашиа могла плениться каким-то гнусным учением. Она – моя сестра, и в ней течет кровь Ллоутиэ.

+++

Аэй поднялась по ступеням в светлую комнату на втором этаже – проверить, все ли готово для жреца Всесветлого. Солнечные зайчики весело играли на деревянном полу и циновках, отскакивая от железных и медных подсвечников, и заставляя вспыхивать золотые цветными огнями.

Она подошла к оконному проему, отдернула штору до конца. Ветер и солнечный свет ворвались в дом, и наполнили все кругом, и стали играть с тронутыми сединой волосами Аэй. Она стояла и глядела вдаль, и на лице ее была совсем незаметная улыбка, а в глазах – печаль и радость, а тревоги там уже не было. "Юность моя вернулась сейчас ко мне", – думала Аэй, – "позови сейчас меня в табун свой, о, Великий Табунщик – побегу и не задумаюсь".