Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
– Я не карисутэ, – спокойно ответил жрец Всесветлого.
"Потомки карисутэ? Разве они еще есть?"
Тут Раогай вспомнила длинную очередь сломленных людей, приходивших отрекаться раз в год от веры своих предков в храм "Ладья" в их городе Тэ-ане. Она помнила ее с раннего детства. Очередь редела с каждым годом, и теперь потомков карисутэ – которых называли "сэсимэ" – кличкой-ругательством – было совсем мало. Они приходили, оборванные и нищие, и зажигали огонь на алтаре Шу-эна, отрекаясь вслух от своего непонятного бога.
– Я не понимаю, ли-Зарэо, к чему вы клоните...
– К тому, чтобы ты с юношеской горячностью не начал вздорить с Нилшоцэа из-за обрядов и гимнов Уурту или Всесветлому. О твоем происхождении в Тэ-ане многие знают.
– У меня плащ белогорца – по закону я больше не принадлежу своему роду, если это хотят знать уличные и храмовые сплетники. Кроме того, я и не скрываю своего происхождения – род Ллоутиэ славен.
"Так он – аэолец из рода Ллоутиэ!"– удивилась Раогай. – "Он чуть ли не знатнее меня... А что у него за происхождение, о котором могут сплетничать? Незаконнорожденный?"
– Мне нравится твоя смелость, но, думаю, она пока ни к чему. До времени.
– До времени? – переспросил Иэ.– Ты думаешь, Зарэо, время настанет?
– Я надеюсь. Я просыпаюсь с этой надеждой, с ней я гляжу на своего Раогаэ, думая, что он натянет свой лук в новой битве при Ли-Тиоэй.
"Натянет, отец, не сомневайся, Раогаэ натянет лук! Это не в школе задачки по землемерию решать", – подумала Раогай с тем сарказмом, смешанным с любовью, который часто бывает у старших сестер. "Я бы тоже натянула там свой лук не хуже его. Вот посмотрим".
Она услышала, как Миоци встал, прошелся по хижине и снял со стены лук.
– Это твой лук, мать Лаоэй?
– Мой, сынок. Ты хочешь послать стрелу Всесветлого? Как раз время заката. Шу-эн Всесветлый уходит в ладье за горизонт и ведет с собой всех, кто покинул землю сегодня...
Она протянула ему колчан.
– Когда-нибудь и мы сядем в его ладью, – благоговейно сказал воевода.
Миоци встал на пороге хижины – его тень заслонила клонящееся к закату солнце. Солнце стояло над дальним маяком, бросая лучи на покрытое дымкой море.
– Ну-ка, ну-ка, – заинтересованно проговорил Зарэо. – Посмотрим, чему вас учат в Белых горах.
Трижды пропели и глухо ударились о шершавый ствол старого дуба стрелы.
– Да ты их одна в другую расщепил! Гляди-ка!– Зарэо восхищенно покачал головой. – Почему у нас не было белогорских лучников при Ли-Тиоэй?
Иэ негромко сказал:
– Да, их не было.
– Это не боевой лук, ли-Зарэо. Я не могу взять в руки боевой лук – это запрещено принявшему посвящение. Это священный лук, образ лука Шу-эна Всесветлого, того, что сияет в облаках после дождя и виден в водопаде Аир. Древние говорят, что лук был придуман не для убийства, а для служения Всесветлому, и стрелу из него могли выпускать лишь жрецы. А народ молился, пока стрела летела, призывая имя того, кто зажег диск Шу-эна Всесветлого, – промолвил Миоци.
– Надо же! Да, в очень древние дни молились Уснувшему. Наши прадеды не помнят такого.
– Думаю, и их прадеды не вспомнили бы, – сказал Иэ.– Лук, огонь, колесо были священными в давние дни. Это сейчас мы ими пользуемся для наших нужд, потому что решили, что Сотворивший все уснул.
– А лодка? У фроуэрцев до сих пор хоронят в священных лодках, – сказал воевода и вздохнул, словно вспомнил что-то печальное.
– И карисутэ молились в лодках на реках, – сказал Иэ.
– Странно, кругом – обмелевшие и высохшие реки, кроме великой фроуэрской реки Альсиач, а лодку до сих пор считают чем-то священным, – заметил воевода.
– Фроуэрцы, верящие в Сокола, хоронят своих умерших в лодках, плывущих по реке Альсиач к морю, – сказала, печально глядя на Зарэо, Лаоэй. Тот опустил голову и смолк.
– Над морем – дымка, – задумчиво сказал Миоци.
– А ладья Шу-эна? – спросил Иэ отчего-то.
– Ну, я думаю, этой лодки все бояться, – засмеялся, словно желая скрыть от сотрапезников нахлынувшую тоску, воевода.
– А Повернувший вспять Ладью? – спросил Иэ снова, стараясь посмотреть в глаза воеводе Зарэо..
– Эх, оставь степнякам их Великого Табунщика и Жеребенка Великой Степи! – сказал Зарэо с каким-то отчаянием.
– Ты ведь помнишь историю о самой первой жертве, Зарэо? – неожиданно спросила Лаоэй.
– Положим, помню... ее старики поют на новый год.
– Что ж, я немолода, так что мне ее и петь. А каждый новый день начинает какой-то новый год. Сейчас вечер, и в нем кроется будущий рассвет.
– Был верный жрец и был жрец неверный пред Всесветлым, а более не было ничего, – проговорил Иэ.
– Неверный не принес Всесветлому жертвы – так как более не было ничего, и не было жертвенных коней, – продолжила Лаоэй.
– А верный пошел странствовать – по всей земле и за море...
"Море... оно тут, недалеко, – подумала Раогай в сундуке. – Но над ним все время туман... и корабли не ходят. Только лодки у берега. И маяк. Бабушка зажигает его в на ночь и в непогоду. Хотя зачем – никто не приплывет с моря... из дымки... Отчего так случилось? Никто не знает..."
Она пропустила неинтересный кусок истории о странствиях верного жреца, который ничего не мог найти, чтобы принести в жертву – "ибо более не было ничего". Речь Лаоэй и Иэ, говоривших попеременно, была монотонна и усыпляла.
"Зачем рассказывать все эти древние непонятные вещи? – подумала девушка. – "А бабушка так и не успела рассказать мне про Великого Табунщика, бога степняков... хотя его не только степняки почитают".
Она попробовала изменить позу – ноги ее занемели от сидения в сундуке – и чуть не вскрикнула от боли. Золотая кованая брошь впилась в ее колено. Она, закусив губы, вытащила ее и стала рассматривать. На ней был конь, несущийся на полном скаку, но повернувший голову назад, словно зовущий за собой.
– Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, – услышала Раогай последние слова древнего гимна.
Миоци входит в храм.
Город Всесветлого гудел – все собрались к главной дороге, Храмовому Пути, по которому должен был проехать в украшенной колеснице новый жрец Шу-эна Всесветлого – молодой белогорец, ли-шо-Миоци.
Люди толпились на улицах, выглядывали из окон домов и чердаков, стояли на крышах.
Младшие жрецы – тиики несли благовонные кадильницы со светлым ладаном, другие устилали дорогу цветами и ветвями священного и целительного дерева луниэ.
Два рыжих мальчишки о чем-то спорили на плоской крыше дома горшечника.
– Там будет два белых коня! – доказывал один.
– Ничего подобного, Раогаэ, там будет черный и белый! – снисходительно говорил другой с видом старшего брата.
– Ты-то откуда знаешь? Тебе же нельзя ходить на занятия в храмовой школе!
– Ты зато туда ходишь, а меня задачки просишь решать! Мои домашние учителя гораздо лучше вашего лысого Зэ!
– Тебе просто завидно, что эта школа – для мальчиков! – ответил второй рыжий мальчишка.
– Та-ак, Раогаэ, – с угрозой начал мнимый старший брат, – та-ак...
– Хорошо, хорошо... Раогай...или как там тебя... ха-ха – Раогаэ!
Рыжая девушка, переодетая в одежду юноши, покраснела от злости.
– Огаэ! Огаэ! Что ты там сидишь, тебе не видно ничего! – закричал куда-то вниз настоящий Раогаэ.– Иди к нам! У нас все видно!
Маленький русоволосый мальчик с серьезным лицом вскарабкался к ним.
– Вот скажи, Огаэ, какие кони будут в колеснице великого жреца Всесветлого? – спросила Раогай.
– Белый и черный, – уверенно, словно отвечал урок, сказал мальчик. – Это напоминает великому жрецу, о том, что он – человек. А в колеснице Шу-эна – два белых коня.
– Видишь?! – торжествующе воскликнула Раогай. – Что толку, что ты ходишь в свою школу для мальчиков? Ты все равно ничего не помнишь, не то, что умница Огаэ!
– Да ты просто... ты влюбилась в этого жреца! – прошептал коварно Раогаэ.
Раогай сжала кулаки, но потом отвернулась и нарочито безразличной походкой перебралась на противоположный край крыши.
А Огаэ смотрел на приближающуюся колесницу с белым и черным конями. Высокий человек в простом белогорском плаще стоял на ней, не шевелясь, держа в сильных руках поводья. Толпа смолкла. Кони подошли к воротам храма. Тогда Миоци сошел с колесницы и два старейших жреца накинули вышитый золотом плащ поверх его простого. Это были ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этэл, второго священного места в городе после храма Шу-эна Всесветлого, человек с глубоко посаженными, точно выгоревшими от долгих лет глазами, и первый жрец Шу-эна, ли-шо-Оэо, белый как лунь, едва стоящий на ногах от ветхости. Рабы все время были наготове, чтобы поддержать его – но он то и дело властным жестом отстранял их.
Накинув плащ на молодого жреца, они ввели его в сияющий белизной мрамора и жаром медных зеркал – в три человеческих роста! – храм Шу-эна Всесветлого.
– Давно, давно не приходили к нам молодые великие жрецы Всесветлого! – говорил дряхлый первый жрец, ли-шо Оэо.– Теперь Уурт переманивает всех. Вот и Нилшоцэа... аэолец, из знатной благородной семьи, в белых Горах воспитывался, а ушел к Темноогненному. И по-фроуэрски научился так, что от природных детей реки Альсиач не отличишь... А ты, молодой белогорец, из какого рода?
– У белогорцев нет рода, – перебил его не менее престарелый ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этел. – Их жизнь посвящена Всесветлому.
– Я происхожу из рода Ллоутиэ, – ответил Миоци, вскинув голову, и его густые светлые волосы рассыпались по плечам, как конская грива.
Старцы многозначительно переглянулись.
– Тогда еще более удивительно, что ты избрал Всесветлого, а не Темноогненного, – заметил ли-шо-Оэо. – Ты не боишься, что твои родители – в списках Нэшиа?
– Нет. Я не боюсь, – ответил Миоци, чеканя каждое слово. – Я прошел два посвящения – и на моем теле остались навсегда следы от них. Я целиком принадлежу Всесветлому и более никому.
С этими словами он откинул свои одежды, и старцы увидели еще свежие следы от страшных ран после жестокого обряда.
– Подумать только! – покачал головой ли-шо-Оэо после минутного молчания. – Согласился на этот обряд... да ты, наверное, и постился три луны до этого?
– Да, – отвечал Миоци немного удивленно. – Как того требует обычай.
– Ты запахнись, запахнись-то, – заторопил его хранитель Башни. – Нечего перед нами, стариками, хвастать. Вот твой ладан.
Он сделал знак, и раб подал белогорцу корзину со светлым, прозрачным ладаном. Этот ладан стоил больше, чем золото – чтобы сварить его, требовались месяцы.
Миоци склонил колени перед жертвенником Всесветлому. Свет полуденного солнца отражался в огромных медных зеркалах, и гигантские солнечные блики слепили всех троих, вошедших в алтарь. Закрыв глаза – он не хотел щуриться – молодой белогорец опустил руки по локоть в драгоценную корзину и зачерпнул ладан – благоухание распространилось в воздухе, и раб Нээ прошептал что-то, а по его одухотворенному лицу потекли слезы.
Миоци медленно и торжественно высыпал горсти ладан на раскаленный камень алтаря – сначала из левой руки, потом из правой.
– Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого...
– А он, смотри-ка, и вправду набожный мальчик, – негромко сказал хранитель Башни Шу-этел.
– Пришел с посохом в одной рубахе и плаще, – согласился ли-шо-Оэо. – С ножом и флагой на поясе-веревке...
– Посмотрим, ли-шо-Лиэо, что на нем будет надето, когда он пробудет год великим жрецом, – пожевал губами ли-шо-Оэо. – В его руках – богатства храма и большая власть. Он завтра войдет в совет Иокамм и займет место впереди. И спорить с ним будет сложно.
– Спорить сложно с Нилшоцэа, этим новым наместником правителя Фроуэро, – ответил хранитель Башни. – Неспроста народ судачит о том, что его наставники – сыны Запада! Он ведет себя так, как будто это он, а не юный царевич Игъаар – наследник. Как будто Нилшоцэа – хозяин в нашем городе и во всей Аэоле и Фроуэро!
– Так оно и есть.
– Нет, старина Оэо! – затряс головой хранитель. – Слово Иокамма пока еще сильно против слова Нилшоцэа. И пусть даст Всесветлый этому мальчику сил не уступать до конца!
– Уступит, куда денется. Соединит алтари.
– Очень сомневаюсь. Шрамы на его теле – уж больно настоящие, чтобы он мог их променять на деньги, – заметил хранитель.
– Да, шрамы истинные... Не думал я, что еще чему-то на этом свете удивлюсь – а вот поди же... Не думал я, ли-шо-Лиэо, что есть еще такие белогорцы, которые принимают настоящее посвящение, а не просто красной охрой намазываются.
– Я думаю, он искренен в почитании Всесветлого. Посмотри, как он молится. Его сердце воистину забывает себя в видении славы Всесветлого, как и произносят его уста...– вздохнул ли-шо-Лиэо.
– Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы победили при Ли-Тиоэй.
– Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы разбудили Уснувшего, – ответил хранитель Башни.
– Не разбудить его. Восстал бы уже давно, чтобы Уурта посрамить.
– Ты говоришь, как деревенщина, – ли-шо-Лиэо по-стариковски затряс головой.
– Что ж, я деревенщина и есть, – спокойно ответил ли-шо-Оэо. – Вырос в селе, подальше от алтарей ууртовских.
– Так что, по-твоему, Уснувший – один из богов, вроде Уурта и его свиты, не будь она помянута в этом священном месте? – затрясся от негодования хранитель Башни.
– Ты, кажется, начитался свитков народа грез... – махнул невесело рукой ли-шо-Оэо. – Спит он. А отчего, почему – не знаем мы. Вот моя мудрость, вот то, с чем я войду в Ладью Шу-эна, чтобы все забыть. Этот мальчик тоже это поймет – позже или раньше.
Хранитель башни насупился.
– Да, я храню старую лодку, доставшуюся мне по наследству, на чердаке! – заявил он неожиданно. – И ты это знаешь. И знаешь то, что Великий Уснувший не спит на самом деле, но, как сказал мудрец: "Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его – не есть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им."
– Вот уж не время для того, чтобы вспоминать речения Эннаэ Гаэ.
– Мы давно знаем друг друга, ли-шо-Оэо, чтобы быть искренними.
– Ты хочешь сказать, что ты считаешь – Ладья ...
– Да! Ладья повернута вспять. Это было открыто моему сердцу после великой печали и горести. Кто повернул ее, и отчего – я не знаю. Я надеюсь, что узнаю больше, когда перешагну порог солнечного света.
– Итак, Ладья повернута вспять... – проговорил ли-шо-Оэо. – То, что Всесветлый говорил твоему сердцу, ли-шо-Лиэо, всегда было правдой, я слишком хорошо знаю это. Ответь же, – его голос стал возвышенным, словно он говорил не с дряхлым старцем, а с сильным воином, видящим видение: – Ответь же, когда она повернута вспять?
И хранитель Башни поник, и ответил ему тихо:
– Не знаю более ничего... Я не властен знать иное, кроме того, что открывает Всесветлый мне... но знаю – Ладья повернута вспять, и нет ничего истиннее этого.
Они помолчали, потом ли-шо-Оэо сказал:
– Он – сын Раалиэ Ллоутиэ, ты догадался?
– Раалиэ... какого Раалиэ? – пробурчал хранитель, а потом в страхе прижал ладонь к запавшему старческому рту.
– Вот то-то и оно... Эх, пророк Всесветлого не видит, что у него под носом творится, – по-дружески подтрунил ли-шо-Оэо над хранителем.
– Это тот Раалиэ, приемного сына которого ослепили за веру карисутэ и убили?
– Он...
– А он, – кивнул хранитель в сторону молодого белогорца, – он – знает?
–Думаю, что он не знает. Его отдали в горы совсем младенцем, насколько я выяснил. О своей семье у него нет никаких воспоминаний. А что это за странник-эзэт, у которого он брал благословение, прежде чем взойти на колесницу? Он белогорец, несомненно, и из настоящих.
– Это ло-Иэ, его наставник, – ответил ли-шо-Оэо.
– Тогда я спокоен за юношу. Его воспитал человек с чистым взором...
– Ло-Иэ принимают в знатных домах. Доме Зарэо-воеводы, например, – продолжал Оэо.
– Зарэо смел, он открыто дружит с Игэа Игэ.
– Зарэо – потомок царей Аэолы, в его жилах благородная кровь.
– Громко ты раскричался, дед, – заметил хранитель. – Услышит он тебя.
Но он напрасно опасался – Миоци возносил и возносил свою благоуханную жертву на раскаленные докрасна камни алтаря. Светлый ладан превращался в светлый дым, восходящий вверх, в полуденное небо. Его видели люди, стоящие вокруг храма. Миоци знал, какой гимн они поют...
-О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
– О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
– О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе – радость оставленных всеми,
– О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения – не оставлены.
– О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце -
– О, восстань!
Сын воеводы и его друг.
Раогаэ и Огаэ возвращались в храмовую школу. Собственно, занятия сегодня отменили, но Огаэ жил при школе, а Раогаэ не хотел возвращаться домой, предчувствуя месть сестры.
– Интересно, во что верят карисутэ? – спросил сам себя Раогаэ. – Вот мы молимся Шу-эну Всесветлому, а они кому?
– Великому Табунщику? – предположил Огаэ.
– Нет, в него степняки верят... – замотал головой Раогаэ, и вдруг радостно спохватился:
– Слушай, а ведь ты из рода карисутэ?
– Почему ты так решил? – быстро спросил мальчик.
– Учитель Зэ сказал вчера, когда тебя отправили дрова в поленницу укладывать... Он сказал, что твой отец – сэсимэ, то есть, в твоем роду были карисутэ... и твой отец приходил в прошлом году отрекаться от этого учения в храм «Ладья Шу-эна». Поэтому я и спрашиваю. Мне интересно про карисутэ узнать, понимаешь?
– Отец запрещает мне расспрашивать его об этом, так что я ничего рассказать тебе не могу, извини, – отрезал маленький Огаэ.
Долговязый Раогаэ растерянно почесал затылок.
– Ладно, не сердись, – примиряющее сказал он. – Я просто думал, что ты знаешь хоть что-нибудь про карисутэ. Хоть чуть-чуть.
Он с надеждой заглянул в глаза младшего друга, но тот отвел взор.
– Ничего я не знаю. Это же запрещенное учение.
– Тебе что, отец, правда, ничего не рассказал?
– Конечно, нет! Это же запрещено! – отвернулся Огаэ от однокашника.
– Ты со мной разговариваешь так, словно я из сыска Нилшоцэа! – обиделся Раогаэ. – А в роде Зарэо, к твоему сведению, соглядатаев и доносчиков никогда не было.
– Я знаю это, – ответил серьезный маленький мальчик. – Понимаешь, – продолжил он, – те, у кого в роду были карисутэ... тех карисутэ, конечно, казнили... но оставались дальние родственники... нельзя же весь народ казнить... кто-то, наверное, откупался... не знаю... ну, вот, эти родственники и называются сэсимэ. По законам Нэшиа они лишены всех прав почти и своих имений, и должны приходить отрекаться раз в год... Мой отец – последний сэсимэ в нашем роду, я третий потомок карисутэ, и уже не сэсимэ... поэтому меня приняли в школу... да у нас и имение было небольшое даже, отобрали в прошлом году...
Огаэ отвернулся, пытаясь размазать по лицу крупную слезу.
– Но я смогу выучится, стать младшим писцом-тиииком, и тогда мы выкупим наше имение, – наконец, выговорил он и зашагал, оставив Раогаэ стоять у глиняного забора.
Тот не пошел за ним, а, достав ножик, срезал ветку и начал яростно строгать ее – так, что куски молодой древесины падали в пыль.
Брат и сестра.
– Что ты так поздно, сынок? – спросил воевода.
– Долго занятия шли, – шмыгнул носом Раогаэ. – Учитель Зэ задачи заставил решать... по землемерию. Знаешь, какие сложные?
– Ты уж, Раогаэ, пройди испытания, не опозорь меня! – заметил Зарэо.
– Конечно, папа, – кивнул Раогаэ. – А как сестрица? Лучше?
– Вспомнил о сестрице! – покачал отец укоризненно головой. – Ли-Игэа говорит, что дело пошло на поправку.
– Угораздило же ее проторчать всю ночь под дождем, – по-взрослому, рассудительно проговорил Раогаэ, но в глазах его прыгали озорные искорки.
– Умник! – загремел воевода. – А ты куда смотрел? Почему ее одну оставил? Надо было заставить сестру домой идти!
– Заставишь ее, как же! – язвительно заметил младший брат рыжеволосой девицы. – Стояла, ждала, когда же ли-шо-Миоци перед рассветом отправится на башню Шу-этел встречать первый луч Шу-эна Всесветлого! Вот и мокла всю ночь под дождем, как ду... как глупенькая!
– Ты мог бы сказать об этом мне, раз знал, где она! – загремел еще пуще Зарэо, и в его голосе послышалась угроза. – А ты пришел, поел и завалился спать, сын мой! Тебе безразлично, что происходит с твоей родной сестрой!
– Отец, так откуда же я знал, где Раогай! – отпрыгивая на безопасное расстояние, воскликнул сын воеводы, и воздел руки к небу, словно призывал в свидетели самого Всесветлого. – Шу-эн свидетель – она не говорит мне, куда ходит! Да она просто влюбилась в этого Миоци, а еще из дому убегала, когда ты ее ему сосватать решил!
– Замолчи! – раздался крик Раогай – она выскочила из своей спальни в пестром шерстяном платке с островов Соэтамо, накинутом поверх ночной рубашки. – Замолчи! – снова завопила она, еще более яростно, но закашлялась.
– Доченька, куда ты? – взволнованно вскричал Зарэо. – Зачем ты вылезла из кровати? Погубить мои седины хочешь?
Отец схватил непослушную дочь в охапку и водворил в постель, в уютную спальню, где жарко топилась печь, а на толстых циновках стояли курильницы с ароматами.
– Не хочу я лежать! – заявила Раогай. – Я хочу на улицу – верхом поездить! Это ведь лучшее лекарство, отец, ты сам говорил!
– Поездишь, поездишь, – отвечал Зарэо, укутывая дочь двумя одеялами и не видя, как за его спиной сын корчит ей рожи, приоткрыв дверь. Раогай ничего не сказала, только надулась и отвернулась к стене.
– Вот придет ли-Игэа, он и скажет тебе, когда ты сможешь гулять и на коняшках ездить, – словно извиняясь, заговорил Зарэо.
Словно в ответ на его слова дверь уже не приоткрылась, а распахнулась, и в полумрак спальни шагнул высокий светловолосый человек в длинном, искусно сотканном шерстяном плаще.
– Как здесь темно! – воскликнул он. – Здравствуй, Зарэо! Здравствуй, Раогай, дитя мое! Надо отодвинуть штору.
И, не дожидаясь, пока Зарэо позовет рабов, странный гость левой рукой резко отодвинул тяжелую занавесь, почти сорвав ее с крюков.
– Вот так-то получше, – рассмеялся он.
В дневном свете, льющемся в комнату, теперь было хорошо видно, что у человека открытое благородное лицо с выступающими скулами и крупным острым носом. Когда луч света упал на него, то синие глаза гостя вспыхнули удивительным пламенем, словно бьющим изнутри.
– Зэнсти Игэа, гоэрто! – засмеялся Зарэо, произнося приветствие по-фроуэрски, с необычным для аэольского уха ударением в имени гостя на первый слог. – Друг, Игэа, здравствуй! – продолжил он уже на родном аэольском.– Проходи и садись!
– Зэнсти Игэа! – произнесла и девушка, старательно выговаривая гортанные фроуэрские звуки. – Ли-Игэа, отец не разрешает мне выходить на улицу!
– Отец прав, милое дитя, – ответил Игэа по-аэольски, но в речи его был слышен акцент. – Тем более, на улице сегодня сыро и холодно... Дай мне твою руку, я посмотрю, что за пульс у тебя сегодня.
– Пульс у меня превосходный! – заявила Раогай, с готовностью протягивая врачу свою тонкую, но сильную руку. – И я почти уже не кашляю.
Раогаэ последний раз показал сестре язык через полуприкрытую дверь и удалился в свою комнату.
Игэа присел на маленький табурет рядом с постелью занемогшей дочери Зарэо, и, взяв ее за руку, некоторое время молчал.
– Дитя мое, ты еще слаба, – твердо сказал он.
– Нет! – возмущенно заявила Раогай и заливисто закашлялась.
– Вот-вот, – покачал головой Игэа. – Много влаги скопилось в груди – это опасно.
И он, приложив ухо к спине Раогай, тщательно и долго слушал ее дыхание. Потом покачал головой и натер Раогай ароматным бальзамом, а потом стал заворачивать ее, как маленькую, в теплое шерстяное покрывало.
– Так, так! – заметил Зарэо, помогая врачу, потому что Игэа действовал только левой рукой. Правая рука его была пристегнута ремнем – бессильная, словно неживая. – Связать ее по рукам и ногам, чтобы не бегала ночью по Тэ-ану!
– Сегодня тебе надо остаться дома, Раогай, – повторил Игэа.
– Но мне так скучно дома, милый ли-Игэа, – проговорила рыжая девушка.
– Возьми вышивание, – предложил примирительно ее отец, но Раогай состроила такую гримасу, что воевода махнул рукой и спросил, вернее, утвердительно сказал:
– Ты ведь на несколько дней у нас останешься, Игэа?
Зарэо дружески положил руку на плечо своего гостя.
– Да, буду рад, – ответил тот, улыбаясь – и глаза его снова стали удивительно лучистыми и глубокими.
– Ура! – закричала Раогай.
– Ура! – завопил из-за двери ее брат, так и не дошедший до своей комнаты.
– Отец, Раогаэ все время подслушивает! – воскликнула Раогай. – Я так никогда и не поправлюсь от переживаний! А переживаю я оттого, что он меня все время дразнит!
– Она влюбилась, ли-Игэа! – сообщил из-за двери Раогаэ. – Не скажу, в кого!
Ни воевода, ни врач не успели помешать девушке запустить в брата подсвечником, который, впрочем, врезался в закрывшуюся дверь.
– Да, Игэа, – потер лоб Зарэо. – Ты не хотел бы повидать нового великого жреца, ли-шо-Миоци?
Лицо Игэа словно окаменело, сияние его глаз потухло. Тихим, невыразительным голосом он проговорил, поправляя плащ, укутывающий его правое плечо:
– Нет, Зарэо, нет. Спасибо.
Зарэо тяжело вздохнул.
– Ли-Игэа, – нарушила неловкую тишину Раогай, – а можно, вы снова начнете учить меня фроуэрскому языку?
– Что ж, – улыбнулся светловолосый фроуэрец, – я не против. Давай начнем заниматься снова.
– А ваша жена, Аэй, знает фроуэрский? – полюбопытствовала дочь воеводы.
– Да, Аэй знает много языков. Фроуэрский, и свой язык, соэтамо, и ваш, аэольский, и язык степняков – ее отец ведь был степняком, одним из спутников великого Цангэ.
– Цангэ? – удивился Зарэо. – Это же тот самый великий вождь степняков, который был убит своими же, стрелой в спину, когда вел подмогу к битве при Ли-Тиоэй?
– Да. Это тот самый Цангэ. А отец Аэй после гибели Цангэ все-таки пришел к Ли-Тиоэй, сражался там... а потом много странствовал и взял жену с островов Соиэнау, где живет народ соэтамо.
– Они чтут Царицу Неба?
– Да, да, – ответил Игэа – задумчиво, словно рассеянно. – Царицу Неба.
Зарэо кивнул головой – печально и понимающе.
– А наша мама ведь тоже знала фроуэрский? – спросила вдруг дочь воеводы.
– О да, – проговорил Зарэо. – о да, дитя мое, – повторил он. И, чтобы сменить тему, добавил:
– А ли-Игэа знает даже белогорский язык. Как сам ли-шо-Миоци.
Раогай пожалела, что отец сказал это – Игэа нахмурился, словно от сильной боли, но через несколько мгновений лицо его снова просветлело.
– Хорошо, дитя мое, – сказал он. – Мы продолжим занятия фроуэрским языком. Я уверен, что скоро ты будешь говорить на нем, как твоя мать... – тут он осекся и словно извиняясь, посмотрел на Зарэо, – ... как природная дочь реки Альсиач.
– Как кто? – переспросила Раогай.
– Фроуэрцы называют себя "дети реки Альсиач", – ответил Зарэо.
– Я из всех фроуэрцев люблю только вас, ли-Игэа, – заявила Раогай. – Как это будет по-фроуэрски: "я вас люблю"?
Игэа засмеялся:
– Эзграй эгуэз.
Зарэо вздрогнул и отвернулся, глядя в окно.
– Да, это будет именно так, "эзграй эгуэз", – проговорил он и быстро вышел.
– У отца есть какая-то тайна, вы не думаете, ли-Игэа? – прошептала Раогай, беря врача за руку.
– Наверное. Но свои тайны человек должен рассказывать, только когда сам того захочет.
– Да, – кивнула Раогай. – У вас ведь тоже есть тайна. Правая рука. Я вас не спрашиваю, потому что я знаю – это очень нерадостная тайна. Правда, ли-Игэа?
– Да, дитя мое, – отозвался он, – спасибо тебе... А теперь займемся, наконец, фроуэрским, раз у тебя есть такое желание.
И он улыбнулся, а глаза его снова просияли синевой.
Огаэ
– Привет, Огаэ!
Высокий рыжеволосый мальчик заглянул через забор.
– Чистишь горшки для учителя Зэ?
– Смешно? – худенький большеголовый ученик храмовой школы, не поднимая головы, стал ожесточенно тереть большой глиняный горшок для углей.
– Нет, нисколько, – серьезно ответил рыжеволосый и добавил: – Опять ревел?
– Уйди, – буркнул Огаэ. На его щеках чернели разводы от угольной пыли, смешанной со слезами.
–Чего злишься-то? – примиряющее спросил его собеседник, окончательно перелезая через забор.
– Будто сам не знаешь! – Огаэ, чтобы не расплакаться, еще усерднее принялся драить горшок пучком травы.
– Оттого, что меня взяли на испытания, а тебя Зэ не пустил?
– Не это, – засопел Огаэ. – Чего это ты сам вызвался меня держать, когда меня Зэ порол? Друг, называется!
– А! Дурачок ты! – засмеялся рыжий. – Я же нарочно. Вот, смотри, – он поднял рукав до локтя. Рука его была испещрена багровыми следами от розги. – Чтобы тебе меньше попало, – добавил он покровительственно, опуская рукав.
– Раогаэ! – воскликнул его младший друг. – Тебе же больно!
– Не больнее, чем тебе, – усмехнулся тот с видом бывалого воина. – Хуже будет сегодня вечером, когда отец узнает, что я провалил испытания.
– Провалил? – ахнул Огаэ.
– Ну да.
– А что спрашивал ли-шо-Миоци?
– Спросил, как рассчитать высоту солнца по тени...
– И ты не смог ответить?!
– Я запутался... Бег я сдал хорошо, – мрачно добавил Раогаэ. – Ли-шо даже похвалил меня. Эори провалил все – и бег, и чтение, но он, как демон Уурта, силен в этих дурацких задачах по землемерию. Его папаша тут же околачивался – что-то говорил ли-шо-Миоци о торговле с Фроуэро. Думаю, уговорит его взять сынка.
Огаэ вздохнул. Ему нравился новый великий жрец Шу-эна Всесветлого – высокий, сильный, в простой белой льняной рубахе, всегда погруженный в свои мысли.
"Он всегда молится?" – спросил как-то он у Раогаэ, который чаще видел жреца, чем батрачивший целыми днями на учителя Огаэ.
"Не знаю... Он молится Всесветлому до восхода солнца и вечером на крыше храма, а когда гроза, он идет молиться Великому Уснувшему на башне Шу-этэл. Это за городом".
"Мне кажется, он молится всегда", – уверенно ответил тогда Огаэ.
"Ты что, тоже влюбился в ли-шо-Миоци, как моя сестрица?" – высмеял его старший товарищ.
Раогаэ было уже почти тринадцать, и он считал своим долгом высмеивать всякие "девчоночьи глупости". Конечно, Раогай стреляет из лука не хуже его, и с землемерием у нее никогда не было сложностей, хоть она и не ходит в храмовую школу, а занимается с домашним учителем. Но, как только она увидала этого нового жреца на церемонии входа в храм, она и думать забыла, что собиралась уходить в девы Шу-эна, когда отец случайно обмолвился, что не дурно бы выдать ее замуж за белогорца.
