Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
– Мы не едем на пир, – сказал Зарэо. – Мы уходим сегодня ночью собирать ополчение. У меня уже есть две сотни верных людей.
– Дай мне меч, отец! – вскрикнула Раогай.
– Нет, – Зарэо покачал головой – ему нелегко дался этот ответ. – Тебе придется жить у матушки Лаоэй.
Раогай открыла рот для спора, но, вглядевшись в лицо отца, она вдруг увидела, что это другой человек, чем тот, который вчера поехал повидаться с племянницей из Энниоиэ. Это был ли-Зарэо, воевода Аэолы, в чьих жилах текла царская кровь древних родов – воин, постаревший за вчерашний вечер на десять лет.
Раогай ничего не сказала, только прижалась к русой бороде отца и заплакала.
+++
Сашиа озиралась по сторонам среди пестрой и громкой толпы фроуэрок, лакомящихся фруктами и сластями. Напрасно рабы с поклоном подносили ей блюда с засахаренными ягодами и маленькими серебряными вазочками, в которых было варенье из лепестков роз (аромат от него распространялся на несколько шагов вокруг) – она не смотрела ни на кушанья, ни на рабов.
Их с Игэа на пиру разлучили – мужчины сидели в главном, Бирюзовом, зале дворца Йокамма. Двери в Бирюзовый зал были распахнуты, но тончайшие занавеси из почти невесомых стеблей нежной и прочной травы огриэ не позволяли видеть происходящее в нем.
У входа стояли двое оруженосцев-сокунов в полном обмундировании. Их черные, как крыло ночной птицы, плащи, с алым кругом на спине, опадали тяжелыми складками на зеркальный пол.
Сашиа стояла рядом с сокунами. Они не говорили ей не слова, их бритые головы были высоко подняты, а глаза – полузакрыты.
Внезапно какой-то маленький человечек дотронулся до края покрывала Сашиа.
– Мкэн желает пройти в тот зал? – шепеляво спросил он. – К кому?
– К кому? – переспросила растерявшаяся девушка. – Мне нужен Игэа Игэ.
– Игэа Игэ? – удивленно поднял брови человечек. – Он не находит радости в таких удовольствиях.
Сашиа вспыхнула, наконец, поняв, что он имел в виду.
– Я – под его опекой! – вскричала она.
– А-ах, – отступил человечек на шаг назад. – А-ах, – он сложил руки перед грудью и несколько раз мелко поклонился. – Да простит меня мкэн! Я не узнал ее. А-ах!
– Я могу пройти к Игэа Игэ? – спросила Сашиа.
– Нет, нет, милая мкэн, – затараторил человечек. – Благородные девы и жены не входят в Бирюзовый зал. Туда входят только...
Он не успел закончить. Высокая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице, без покрывала поверх распущенных волос, метнулась мимо сокунов, желая попасть в тот же Бирюзовый зал, куда и Сашиа несколько минут назад. Стражи схватили ее, но она, разрывая свое верхнее платье, высвободилась из их рук и в одной белой нижней рубахе вбежала в Бирюзовый зал.
– А-ах! – протянул человечек, не двигаясь с места.
Сокуны вернулись на свои места, их лица приняли прежнее холодное выражение.
Но до этого Сашиа уже успела юркнуть в шелестящую дверь...
Ее никто не заметил. В зале было шумно от гортанной речи фроуэрцев и душно от дыма курильниц, источающих сладко-терпкие ароматы. Члены Йокамма и прибывшие из Миаро фроуэрцы расположились на подушках вокруг накрытых столов, невысоких, уставленных яствами. Они пили вино из золотых и серебряных кубков ели жирное свиное и пропитанное острыми приправами куриное мясо, а между столов изящные девицы в прозрачной одежде двигались в медленном танце. Кое-кто уже обнимал полуобнаженную танцовщицу.
Вдруг среди столов и пьянящего дыма курильниц появилась та безумная худая девушка, которую не смогли удержать стражи. Она бросилась к смуглому обритому наголо аэольцу, возлежавшему на багряно-красных подушках рядом с Нилшоцэа, крича пронзительно и отчаянно:
– Отдай! Отдай! Отдай мне его! Отдай Ноиэ!
Аэолец, не говоря ни слова, несколько раз ударил ее по лицу. Темная струя крови полилась из ноздрей девушки. Она упала на колени, но продолжала кричать, воздев тонкие худые руки:
– Отдай! Отдай мне его! Отдай моего сына! Отдай Ноиэ!
Тогда он схватил ее за волосы и швырнул на ковер. Она приподнялась, издав стон, в котором можно было различить "Ноиэ" – тогда бритый аэолец несколько раз ударил ее ногой в тяжелой сандалии.
Игэа вскочил со своего места – он возлежал далеко от аэольца, за отдельным столом, рядом с молодым Игъааром – и что-то крикнул стражникам.
Но одновременно с его возгласом Сашиа, подбежав к девушке, загородила ее от аэольца, раскинув свое синее покрывало.
– Остановитесь! – услышали все голос Игэа. – Здесь дева Шу-эна.
Все обернулись на голос и увидели, как бледный, словно молитвенное полотно белогорцев, Игъаар, поднимается со своего места. В Бирюзовом зале воцарилась тишина.
Сашиа взяла за руку девушку в нижней рубахе и помогла ей подняться, накидывая свое покрывало, как крыло птицы, на ее обнаженные плечи.
– Что происходит, Мриоэ? – спросил наследник правителя Миаро и Фроуэро.
Быстрыми шагами он пересек зал – Игэа следовал за ним – и подошел вплотную к бритому аэольцу.
– Да простит меня мкэ, – начал Мриоэ по-фроуэрски с сильным акцентом человека, недавно начавшего осваивать чужой язык. – Да прости меня мкэ...
– Кто эта женщина, Мриоэ?
В юношеском голосе Игъаара неожиданно зазвучал тот звон ледяной стали, от которого бежали мурашки по спинам у подданных его отца.
– О венценосная отрасль древа Фроуэро! – улыбаясь и кланяясь, заговорил Нилшоэа. – Эта безумная женщина – бывшая жена этого несчастного.
– Когда он развелся с ней? – перебил его Игъаар, на белом лице которого уже загорелись багряные пятна.
– Недавно, о благороднейший, – немного запинаясь, проговорил Нилшоцэа. – Недавно. Она лишилась рассудка, как вы все только что имели возможность убедиться. Мриоэ милостиво отправил ее назад к дяде, а не посадил на цепь.
– По закону и следует, Нилшоцэа, чтобы он отправил ее назад к дяде, – заметил Игэа и поймал злобный взгяд аэольца-ууртовуца.
– Где же ли-Зарэо? – словно проснувшись, спросил Мриоэ. – Отчего он не присматривает за своей племянницей?
– Отчего ты не отвечаешь мне, а задаешь вопросы? – ответил Игъаар, поворачивая темным камнем вниз перстень на своем среднем пальце.
При этом жесте наследника лицо Нилшоцэа на мгновенье перекосилось, как от судороги, а Мриоэ затрясся. Стражники подхватили его обмякшее враз тело под локти.
– Будь мужчиной, – сказал Игъаар, держа на виду левую руку с повернутым перстнем. – Будь мужчиной и отвечай мне.
– Да... о.... о... о великий... великий нас... наследник... венценосная отрасль... древа Фро..., – залепетал изменившийся в лице Мриоэ.
Сашиа и ее спутница неподвижно стояли посреди зала. Синее покрывало теперь скрывало обоих.
– Я не виновен, мкэ! – хрипло застонал Мриоэ, приковав безумный взгляд к повернутому кольцу. – Я – чтитель Уурта! Я принес в жертву освящения соединения алтарей Уурта и Шу-эна в Энниоиэ своего первенца!
– Ноиэ! – пронзительно закричала жена аэольца. – Ты скормил Ноиэ огню! Отдай, отдай, отдай, верни мне его целым!
Игъаар на мгновение закрыл глаза. Потом, словно преодолевая боль, повернул кольцо на пальце – дальше, чтобы темный камень совершил полный оборот.
Стражники подхватили Мриоэ и поволокли прочь – как мешок с костями.
Игэа подозвал трясущихся от страха рабов.
– Проводите деву Шу-эна вместе с этой несчастной в мои комнаты, – сказал он и добавил шепотом, слегка сжимая ладонь Сашиа в своей: – Я скоро приду.
+++
Когда Игэа вошел в комнату, Сашиа вскочила и кинулась к нему, пряча свое заплаканное лицо на его груди.
– Она убежала, Игэа, убежала, – повторяла девушка. – Эта несчастная убежала... и я не знаю, куда... Она такая сильная, Игэа – она вырвалась, мне ее было не удержать... Она убежала прочь, на улицу, а сейчас ночь... Надо найти ее, она погибнет, Игэа!
– Я отправлю людей на поиски, – ответил Игэа. – Бедная моя Сашиа... Зачем ты пришла? Зачем ты напомнила Нилшоцэа о себе?
– Что-то страшное происходит, Игэа... что-то случилось в городе... почему ты молчишь, ты не говоришь ничего? Раогай нет, никого из семьи Зарэо и его самого – нет... везде сокуны, везде – фроуэрская речь... Что случилось, Игэа? – говорила Сашиа, взволнованная, со слезами на глазах.
Игэа молчал, нежно прижимая ее к себе. Он словно собирался с силами, чтобы сказать что-то – и не находил их.
– Скажи мне правду, Игэа, – потребовала дева Шу-эна. – Оттого, что ты будешь скрывать ее от меня, он не станет иной.
– Ты права, сестра Аирэи Миоци, – тяжело вздохнул Игэа. – Ли-Зарэо... Зарэо... собрал своих людей. Они ушли в сторону лесов Фроуэро. За ними посланы сокуны, но в лесах Фроуэро нельзя найти никого.
– Когда он сделал это, Игэа?
– Вчера. После того, как увидел безумную Оэлай.
– Это была... плямянница Зарэо?! Эта безумная девушка?
– Да. Ее муж принес ее первенца в жертву Уурта. После этого она лишилась разума.
Они сели на ковер – будто не в силах более были стоять.
– Поедем домой, Игэа, – вдруг умоляюще попросила Сашиа.
– Нельзя, дитя мое, – покачал головой фроуэрец. – Это не положено. Веселье, – он передернул плечами, – должно продолжаться до утра.
Они снова помолчали, потом Сашиа снова спросила:
– Почему Игъаар повернул кольцо?
– Это кольцо власти, – не сразу ответил Игэа. – Он – сын и наследник правителя Фроуэро. Юноша был глубоко потрясен, увидев Оэлай и узнав причину ее безумия.
– Что теперь будет с Мриаэ? – спросила Сашиа.
– Если кольцо власти повернуто вокруг пальца хозяина, то вызвавший его гнев должен быть казнен до утра, – ответил Игэа. Потом он добавил: – Это первый смертный приговор, который произнес Игъаар в своей жизни.
+++
Аирэи Миоци стоял в ночной тьме перед пламенем священного светильника с воздетыми руками. Он молчал, и молчание ночи было ему ответом. Пламя едва колыхалось от слабого ночного ветра, светильник, подвешенный к шесту шалаша, мерно раскачивался и прозрачное масло, как вода, выплескивалось на деревянный пол.
Тебе не восстать,
Не утешить ожидающих Тебя,
Не обрадовать устремляющих к Тебе взор.
Спишь Ты – и сон твой бесстрастен,
Забыты мы Тобою,
Подобно мертвым.
Ничего не видишь Ты на земле,
Нет для Тебя жертвы.
Не разбудить Тебя, не вызволить, не поднять.
Как мертвый, Ты спишь,
Сильный, чьи дела так были прекрасны.
Верный жрец найдется ли,
Станет ли он Твоим жеребенком,
Жертвенным конем Твоим,
Белогривым, буланым,
Со звездою во лбу,
Чадом степи,
Чтобы наполнить небо и землю,
Пред Твоими очами...
...Он не сразу понял, что в его шалаш-молельню вошли, и резко обернулся, внезапно услышав за спиной дыхание людей.
– Не гневайтесь, ли-шо-Миоци! – раздалось из темноты, и белогорец опустил руки, устыдившись принятой им боевой позы.
– Мы к вам, мкэ, – проговорил второй голос, более низкий и размеренный. – Батюшка наш, Гриаэ-кузнец, желает вам кое-что поведать.
Старик в светлой одежде выступил из-за спин своих могучих сыновей. Он открыл рот, и, покачав головой, пальцем показал на обрубок между оставшихся зубов.
– Да вот беда – немой он. Язык отрезали. Он кольчугу золотую починял в храме Шу-эна, а после этого, чтоб секретов не разболтал, смертью пригрозили, да, чтоб вернее было, язык и отрезали, – разъяснил тот же спокойный голос старшего сына кузнеца. – Матушка наша больше про то знала, да умерла недавно.
Дед закивал головою и издал нечленораздельный звук.
– Батюшка хочет вам что-то сказать.
Кузнец подошел к Миоци и взял его за кисть правой руки. Миоци не шелохнулся, только напрягся. Кузнец, что-то мыча, и непрестанно кивая головой, положил правую ладонь Миоци на его левое плечо. Потом он согнул пальцы белогорца несколько раз – словно стараясь, чтобы тот запомнил их странное сложение. Потом, вопросительно замычав, он пристально посмотрел молодому человеку в глаза – точно проверяя, все ли он понял.
– Не беспокойся, добрый человек. Если Всесветлому угодно, он откроет мне то, что ты хотел мне сказать, – ответил учтиво белогорец и позвал: – Тэлиай!
– Вас и ваших сыновей сейчас накормят ужином, добрый человек – пояснил он, обратившись к кузнецу. Но тот не слушал его. Имя рабыни, произнесенное белогорцем, заставило его так вздрогнуть, будто у ног его ударила молния.
Тэлиай поспешно вошла в шалаш на зов хозяина – и остановилась, и заплакала.
Гриаэ подошел к ней и протянул ей руки – не мыча, а молча улыбаясь.
– Родной мой! – воскликнула она. – Милый мой! Кто бы чаял, кто бы знал, что вновь тебя увижу?
Миоци в недоумении смотрел на них. Пока Тэлиай то плакала, то причитала, младшие рабыни принесли угощение. Миоци пригласил всех сесть, и сам сел с ними, взяв чашу родниковой воды.
И сыновья Гриаэ, и Миоци в молчании ожидали, когда Тэлиай заговорит. Наконец, вытерев слезы цветастым платком, она вымолвила:
– Это Гриаэ, что кузнецом был в соседнем имении с имением твоих родителей, Аирэи. Меня твоим родителям беременной продали... Сын у нас родился...Аэрэи мой... а потом Гриаэ продали в Тэ-ан...
– Батюшка выкупился из рабства, – с почтением проговорил старший сын.
Гриаэ обернулся к сыновьям и властно сделал несколько знаков.
– Мкэн Тэлиай, – сказал старший. – Мы всегда уважали мать Аэрэи. Мы будем рады, если вы своей рукой возожжете свечи на его погребальном камне. Наш старший брат, совершивший великий подвиг, похоронен в нашем саду.
+++
Уже много дней прошло с тех пор, как Эна и его спутники покинули берега теплого озера, принесшего Каэрэ почти полное выздоровление...
Они перешли Нагорье Цветов и с каждым днем уходили вниз, в долину, направляясь в верховья реки.
Циэ, сидя на вороном коне, весело пел:
Чтоб длинный путь пройти,
Давай вперед
Шагай – и только так.
Коль песни встретятся
В пути – их в лад
Слагай – и только так.
Восторг души сумей
Растить, храня
Внутри, – и только так.
Минуешь горя дни,
Слезу, крепясь,
Утри – и только так.
Что сердцем просится -
Найдешь, стремясь
Искать, – и только так.
Узнать, что мир красив, -
Открой свои
Глаза – и только так!
– Это река Альсиач, что течет в страну Фроуэро, – сказала Аэй, сидевшая верхом на игреневой лошади, и отвернулась, чтобы ветер высушил ее слезы.
– Зачем мы идем сюда, Эна? – спрашивала Лэла, сидящая впереди него на спине буланого коня со звездой во лбу.
Каэрэ тоже был бы в седле – Циэ с радостью уступил бы ему белого коня.– но Эна сказал: "ты еще слаб для переходов верхом, береги силы", и к своему гневу и стыду Каэрэ был принужден ехать на особо устроенных носилках, прикрепленных к спинам двух мулов. Рядом с ним сидели обычно дети – только сейчас Эна забрал к себе болтушку Лэлу, в носилках остался только Огаэ, тоже расстроенный, как и Каэрэ, от невозможности ехать верхом.
– Зачем мы идем к реке, Эна? – повторила Лэла, теребя его за кожаный рукав рубахи.
– Это – земля вождя Рноа. Нам нельзя ночевать здесь – могут придти его люди и убить нас.
– Это – земля великого Цангэ! – вдруг, словно захлебнувшись гневом, выкрикнул Циэ. – Великого Цангэ земля и его народа! Если бы мы не предали своего вождя Цангэ, то никакие Рноа не смогли бы придти и хозяйничать на Нагорье Цветов.
Циэ, уходивший в свое кочевье прошлой луной, вчера только нагнал Эну с его спутниками у порожистой речки, вверх по которой они и шли теперь. Он пришел с невеселыми новостями.
– Плохо дело, Эна, – говорил он. – Мало воинов, мало лучников, мало всадников! Рноа сказал – подать платить делать для него. Подать платили делали – коней отдать, девушек красивых ему отдать, он их ууртовцам продай-продай делать, никогда больше степь не увидят! Рноа себя великим вождем называй – кто не хочет так говори делать, того птицам на съедение в степь отдает.
– И что же вы решили? – спросил Эна, думая о чем-то своем.
– Что решать? Что решать, эх? Что ты спросил – глупость спросил! – закипятился огромный степняк, приподнимаясь в седле. – Будем биться, сражаться делай! Смелых много в моем роду пока! Эх, эх – жаль, что нет больше Цангэ и никого из рода его... Предали Цангэ, убили. В спину стреляли – свой, не чужой стреляй делал! С тех пор нас больше Великий Табунщик по степи и не водит.
– Кто это – Цангэ? – спросил Огаэ.
– Великий вождь племен маэтэ и саэкэ, – отвечала вдруг ему Аэй. Циэ и Каэрэ удивленно посмотрели на нее.
– Он вел степняков на подмогу к сражению при Ли-Тиоэй, – продолжала Аэй, глядя вдаль, где степь соединялась с небом, но попал со своими людьми в засаду сокунов. Они бы прорвались, но Цангэ был убит – убит выстрелом в спину. Стрелял не сокун – стрелял кто-то из степняков.
– Это сам Рноа и был, думаю, – сумрачно сказал Циэ.
– Среди степняков началось смятение. Из-за этого они и не пришли вовремя к месту битвы при Ли-Тиоэй, – продолжала Аэй.
– Ты много знаешь, женщина, – сказал Циэ задумчиво. – Может быть, ты знаешь, остался ли кто-то из рода Цангэ?
– Его старшие сыновья привели к Ли-Тиоэй маленький отряд и все погибли в битве, – сказала Аэй. – А младшие дети были убиты Рноа вместе со всеми родственниками Цангэ.
– Род Цангэ больше не бывай-делай! – воскликнул горестно Циэ, словно у него во время рассказа теплилась еще какая-то надежда.
– Рноа особенно искал самого младшего сына Цангэ, почти младенца, который только пошел, – продолжала Аэй.
– Самый младший в степи отцу наследует, не самый старший, да, – угрюмо сказал Циэ.
– А я бы спрятала этого маленького мальчика и спасла его, – заявила Лэла.
– Спасибо, дитя мое, за то, что так придумала, – ответил Эна. Она спросила, обернувшись к Эне: – А ты?
– И я бы тоже так поступил, – ответил молодой степняк. – Как тебе нравится это место на излучине реки, дитя мое? Я думаю, что мы раскинем наше новое маленькое стойбище здесь. Что вы думаете, сестра моя Аэй, Циэ и Каэрэ?
Каэрэ смотрел на скалы, возвышающиеся над рекой и не слушал слов Эны. В свете вечерней зари скалы были не белыми, а багряными.
– Да, пожалуй, – ответил Циэ за всех. – Эй, что на скалы смотри делай? – крикнул он, хлопая в шутку по плечу Каэрэ, который не мог отрвать взгляда от алеющих вершин. – Это священные горы – знаешь, да? Священный картина на них – захочешь, пойдем смотри делай. Спой же нам теперь твою песню, Эна! Хороша она!
И Эна не отказал ему – и запел на звучном языке степи:
Наша земля, как известно,– одна на всех.
Горы и зной ее, травы – одни на всех.
Зимы, пустыни, просторы – одни на всех.
Воды, туманы и ветры – одни на всех.
Все, что ты мог бы своим назвать,– только прах.
Все, что ты мог бы своим назвать,– только дым.
Нет твоего ничего ни в пустых садах.
Нет твоего ничего ни в снегах седых.
Ты, приходивший на свет, что ты нес с собой?
Одежды расшитые, звезды над головой?
Нет? Может, тогда птичье пенье, рассвет живой?
И этого не было? Что же ты нес с собой?
И что заработаешь – золото, шелк, вино?
Но с ними тяжел, словно камень, обратный путь.
Как не принес с собою ты ничего,
Так и иди назад. И свободен будь.
Все, что дано тебе было, что брал,– верни.
Каждое слово, что помнил навек,– верни.
Каждый талант, что подарен тебе,– верни.
Даже дыхание самое, даже себя! – верни.
И в отворенную дверь заходи – живым.
И без конца, и без края, без мер – живи.
Ты – ничего не имеющий, но – любим.
Ты – раствори неименье свое – в любви.
+++
Около полуночи, когда все смолкло, Эна и Аэй сидели у костра.
– После битвы при Ли-Тиоэй один степняк скакал и скакал на своем буланом коне к водопаду Аир, на восток, исполнить свой долг перед Цангэ, исполнить волю Великого Табунщика. У водопада Аир он нашел деву Шу-эна Всесветлого и раненого аэольца, которого она выхаживала. И она приняла к себе маленького мальчика, едва научившегося ходить, которого привез степняк, верный Цангэ. И она приютила степняка из рода маэтэ, но он ушел оттуда через несколько дней – далеко-далеко, к островам Соиэнау, чтобы забыть о позоре своего рода, и о стреле, пущенной в спину Цангэ степняком Рноа. Он оставил деве Всесветлого весь свой запас целебных трав с Нагорья Цветов – чтобы он выходила аэольца, и одежды Цангэ – чтобы дева Всесветлого хранила их до той поры, пока самый младший сын Цангэ не станет всадником и воином.
– Мальчик вырос и отказался от одежды вождя, – негромко ответил Эна.
– Значит, в ту пору еще не пришло ему время стать вождем. Настоящий вождь – и есть то, кто приходит, словно простой степняк.
Аэй посмотрела на Эну, поворошила длинной палкой костер.
– Что же стало с тем верным Цангэ степняком из рода маэтэ? – спросил Эна, помедлив.
– Аг Цго было его имя... Он взял в жены самую красивую девушку-соэтамо с островов Соиэнау – Аг Цго выиграл конские состязания, чтобы добиться ее руки. Но он не смог оставаться жить на одном месте – в его степняцком сердце была неутолимая жажда странствий. И он со своей молодой женой и маленькой дочерью покинули Соиэнау, и жили по всей Аэоле, и у них родилось трое сыновей. Но когда он состарился, то они поселились в Белых горах, там, где великие водопады. И там прошла моя юность. И там я встретила Игэа Игэ. О, знала ли я, что переживу его...
Аэй обхватила голову и качнулась несколько раз из стороны в сторону, как человек, испытывающий нестерпимую боль.
– Сестричка моя, сестра моя, дочь степи, дочь верного Цангэ степняка Аг Цго! – воскликнул Эна, нежно беря ее за руку. – Велико твое горе... Но ради того дитя, что под сердцем твоим, ради сына Игэа Игэ – будь сильна и мужественна!
– О, Эна, – ответила она. – Ты угадал про дитя... Сын мой никогда не увидит уже своего отца – сокуны давно убили Игэа...
– О, Аэй, – и он обнял ее, повторяя: – Велико твое горе...
– В горе моем я слышу поступь Великого Табунщика, – отвечала Аэй. – Спасибо тебе, Эна, брат мой, сын степи...
И она запела песню островов Соиэнау:
Солнце к западу льнет, золото льет. Волна,
Кажется, горяча от золотых лучей,
И , покуда поет невидимая струна,
Будет вторить ей в тон золотой ручей.
Будет меж трав сверкать певчий его поток,
Будет манить жаждущего волна,
Будут слышны шаги... – покуда не вышел срок
И тетивой поет невидимая струна...
... Вздохи ветров сменит ночной покой,
Светлые росы травы посеребрят,
Дым над рекой – спит степь за рекой,
А за степью гасит звезды заря.
Кратко время покоя, ночь коротка,
Тихо зайдет месяца узкий серп,
Угли станут золой – у пастуха
Гаснет костер... cкоро, скоро рассвет!
+++
Следующим утром они пошли к священным скалам.
– На них – древние письмена, они остались еще с тех пор, как здесь жил Эннаэ Гаэ.
– Кто это? – спросил Каэрэ. – Я много раз слышал это имя.
– Это мудрец, научивший аэольцев почитать Великого Табунщика. Его диспуты с белогорцами и жрецами Всесветлого записаны здесь, на скалах.
– А разве не только степняки почитают Великого Табунщика?
– О нет, – отвечал Эна. Степняки многое забыли, а многое, наоборот, придумали, добавив к тому, что рассказывал Эннаэ Гаэ. Говорят, что он перевел на аэольский язык рассказ о Великом Табунщике, а его ученики перевели этот рассказ на язык Фроуэро. Давно все это было, Каэрэ, очень давно. Степняки, как рассказывают, гораздо позже пришли на Нагорье Цветов – а до этого здесь были города...– рассказывал Эна, покачивая головой в такт своим словам. – Там, где ты видишь сейчас эти священные скалы, был город и в нем были храмы. Думаю, что эти скалы, на самом деле – остатки зданий.
Эна остановился и добавил:
– Если ты не хочешь, то мы не пойдем туда, Каэрэ.
– Отчего же я должен не хотеть? – слегка обиделся Каэрэ. – Я не из числа трусов.
Эна промолчал в ответ и пошел вверх по склону. Каэрэ последовал за ним.
– Я не говорил тебе, Эна, – вдруг, задыхаясь от быстрого подъема, начал он, – я не говорил тебе этого, но теперь скажу. Я сменил веру. Я предал моего Бога, в которого я верил, потому что Он никак не явил себя.
– Великий Уснувший? – без тени удивления спросил Эна. – Ты ведь ему посвящен?
– Нет, не ему... и не важно как его звали... Он не отвечал мне, как бы я его ни звал. И я отдал его символ, который раньше носил на шее, Сашиа, сестре Миоци – для нее он был отчего-то дорог, это знак ее богов...
– Сашиа верит в одного Великого Табунщика, в Повернувшего вспять Ладью, – перебил его Эна.
– Да? – удивился Каэрэ и остановился.
Эна тоже остановился и, обернувшись, внимательно глядел на него. Его дыхание было по-прежнему глубоким и ровным, словно подъем не стоил ему никаких сил.
– И было время, когда ты не молился никаким богам? – спросил, наконец, Эна.
"Как ему удалось угадать..."
– Да, ты прав, Эна! – ответил через силу Каэрэ – и его самого передернуло.
– А кому же ты молишься теперь? – продолжал Эна.
– Великому Табунщику, – твердо сказал Каэрэ.
– Я не знаю, кому ты был посвящен, Каэрэ, – промолвил Эна, – но если бог твой не был из свиты Уурта, то он открылся тебе в Великом Табунщике. Великий Табунщик открывает истинного Бога собою.
– Нет, он был не из свиты, – с печалью сказал Каэрэ. – Это тоже был один Бог, и рядом с ним не было иного. У него был Сын, говорят, что он умер и воскрес. Но все это – неправда. Он не живой. А Великий Табунщик – живой.
Эна все внимательнее и внимательнее смотрел на Каэрэ.
– Бывает так, – неожиданно начал он, словно говоря сам с собой, – бывает так, что степняк зовет Великого Табунщика, а Великий Табунщик не приходит, и степняк, глупый степняк, говорит: "Великий Табунщик спать делай! Что сделает, не знаю, может быть, совсем умер делай! Не встанет, наверное, больше он. Пока он спит, пойду-ка я, выливать делать буду кобылье молоко смуглому демону степи. Пусть смотри-смотри делай за скотом моим". Так глупый степняк говорит... Он хочет, чтобы Великий Табунщик делал, как степняк скажет, а ведь степняк сам должен идти, куда Великий Табунщик поведет. Великий Табунщик свободен, свободнее ветра, и весна его приходит, когда он захочет. А степняку надо, чтобы все было надежно и крепко, чтобы правила были. Но по правилам степняцким Великий Табунщик не живет, только смуглые и раскосые демоны степи живут по правилам. Им – молока, а они за скотом присмотрят. Если другой степняк побольше им молока наливает, они скот того, первого, бросают. Смешно это! Великий Табунщик т а к не хочет с людьми жить. Он разговаривать с ними хочет, а не кобылье молоко пить и пастухом у их стад работать. Он рукой махнет – все стада к нему сбегутся, соберутся со всей степи, сделают так, как он скажет. Он все может. Но он это – дарит. Он молоко кобылицам сам дает, вымя их наполняет, чтобы жеребята могли пить молоко, расти и бегать по степи могли. На что ему молоко в обмен на батрачью работу? Не хочет он, чтобы так с ним степняк поступал. Обидно ему, Великому Табунщику. Уходит он прочь, и молчит, и плачет, что не с кем говорить ему...
Эна замолчал.
– Я слышал, что Великий Табунщик умер и воссиял, – спросил Каэрэ. – Что это значит?
– Он – живой. Вот это и значат слова эти. "Воссиял" – значит, живой. Такой, которого Ладья смерти не унесет за горизонт. Он сам шагнул за горизонт, сам в Ладью шагнул, развернул ее вспять, натянул разноцветный лук...
– Я знаю эту песню, – встрепенулся Каэрэ.
Он явился, как Табунщик -
Жеребят своих собрать.
Эна радостно кивнул, и они запели – Каэрэ порой умолкал, так как не помнил все слова.
В день, когда о Нем забыли,
И не думали искать,
Он явился, как Табунщик -
Жеребят своих собрать.
Лук напряг Он разноцветный,
Повернул ладью Он вспять.
Кто сумел Его увидеть,
Тот не сможет потерять.
Усмирить сумеет воды
Повернувший вспять ладью -
О, светла Его дорога!
О, светла стезя Его!
О, табун неукротимый
Быстроногих жеребят!
Через море эти кони
Не промчаться – пролетят.
Он шагнул до горизонта,
Он шагнул за край небес
Натянул свои поводья
Как цветной небесный лук
Усмирить сумел он воды,
Перейдя через поток
Он, в расселины сошедший,
Жеребят Своих нашел,
Он измерил дланью небо,
Шагом землю обошел.
В день, когда решили люди -
Небеса навеки спят,
Он явился, как табунщик,
Собирая жеребят.
Перебросил лук чрез небо,
Повернул ладью назад,
Жеребят его копыта
По степной траве звенят
Усмирит морские воды
Повернувший лодку вспять.
Кто сумел Его увидеть,
Тот не сможет потерять.
– Так он – человек? – спросил снова Каэрэ, когда они закончили петь.
– И человек, и жертвенный жеребенок. Ты, конечно, знаешь историю о верном и неверном жрецах?
– "Если один неверен, то другой из них верен"? Я слышал, но не понял ее.
– Эта история толкуется так. Верный жрец – это сам Великий Уснувший. Когда никто на земле не верен, он приходит и сам становится жертвенным животным, чтобы земля была верна небу.
– Ты красиво говоришь, Эна, – сказал Каэрэ. – Где ты учился?
– Степняки учили меня ставить юрты, – задумчиво сказал Эна, – пасти коней. Учили, как не потеряться в степи в буран. Старый белогорец, ушедший в поисках Великого Уснувшего в степь, научил меня древнему искусству оживлять кости больных людей. Но о Великом Табунщике я узнал впервые от девы Всесветлого у водопада. И еще знаю то, что нельзя рассказать, но то, что сам Великий Табунщик открыл мне, – отвечал Эна.
– Посмотри! – вскричал Каэрэ в тревоге. – Это же Лэла – там, наверху! И Огаэ! Как они изловчились забраться сюда раньше нас?
– Эна, Эна! – девочка в синем платье бежала к ним навстречу. – Циэ сказал, что, когда Великий Табунщик был маленький, то он лепил из глины маленьких птичек... и лошадок... и они оживали!
– Это, быть может, и правда, – серьезно ответил Эна, протягивая к ней руки.
– Эна, а еще Циэ говорил, что Великий Табунщик, когда был маленький, убивал тех детей, с которыми он играл, когда они его обижали, – добавил стоящий позади Лэлы Огаэ.
– Это – неправда, – твердо сказал Эна. – Это выдумка степняков. Не надо верить всему, что говорят о Великом Табунщике.
– А как же узнать о нем? – продолжал спрашивать Огаэ.
– Надо сердцем знать, какой он, – ответил Эна и улыбнулся. – Ты научишься когда-нибудь... В степи много небылиц говорят о Великом Табунщике... Никогда он не убивал и не убивает, каждый, кто его встретил, это понимает.
– Но это же страшно – встретиться с ним? – упорно спрашивал и спрашивал ученик белогорца.
– Да – страшно. Жеребенок Великой Степи велик и страшен, потому что он – живой. Когда он взирает на человека своими дивными, прекрасными очами, полными любви и страдания, от его взора гибнет смерть. И если ты пропитан смертью, то встреча с Великим Жеребенком полна боли, потому что он уничтожает своим взором смерть в тебе, поворачивает Ладью вспять.
– Я бы перетерпел эту боль, – серьезно сказал Огаэ.
– Ой, чуть не забыла! – завопила Лэла. – Мы там видели Каэрэ, он нарисован на скалах!
– Он не нарисован, Лэла, – поправил Огаэ девочку с видом старшего брата. – Там, на скалах, выбиты изображения многих людей, а один, самый главный – похож на Каэрэ.
– Самый главный, говоришь? – попробовал засмеяться Каэрэ. Он посмотрел на Эну – на лице того не было и тени улыбки.
К ним тем временем взобрался запыхавшийся Циэ.
– Вниз ходи делай! Опасно здесь ходи делай!
