Текст книги "Жеребята (СИ)"

Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

– Простите, простите, – залепетал тот, падая на мраморные плиты. – Не распознал, ваше сиятельство! Не заметил! Чего изволите?

– Крытые носилки, – приказал Игэа. – И шестерых рабов к ним.

+++

Носилки, в которых Игэа и Сашиа рабы принесли к зданию Иокамма – рядом с храмом Шу-эна Всесветлого – едва смогли поставить на землю. Сотни людей, знатных и простых, собрались к зданию совета города.

– Уже сказали, он согласился или нет?

– Говорят, согласился!

– Он не мог согласиться!

– А я говорю вам – согласился!

– Бросит черный ладан на алтарь?

– Ты что! Разве алтари так соединяют?

Разговор переходил в перебранку.

– Надо уйти к великому водопаду Аир, и там заколоть пятерых коней и жеребенка, отнятого от вымени матери, полить их кровью алтарь Всесветлого, посвятить его Темноогненному, и возжечь священный темный огонь.

– Так Аир в неделе пути!

– А что ты думал? Великое священнодействие! И великий жрец должен надеть золотую кольчугу. Она под алтарем хранится в храме Шу-эна. Ее редко надевают. Не каждый даже год.

– Да не согласится ли-шо-Миоци на такое безбожие!

– Не он, так другой кто-то согласится... Вон, его дружок, Игэа, мигом к своим переметнулся... Вон, вон, видите – из носилок своих бархатных выскочил, бежит, едва не падает... опоздать боится...

Сашиа задернула занавески носилок и заплакала. Никто не видел ее, никто не мог слышать ее плача. Было шумно, толпа гудела и тяжела ткань полога носилок колыхалась от движения людей.

Игэа ушел в Иокамм и не возвращается. Никаких вестей. Сашиа плеснула на ладони воды из кувшина и умыла лицо.

Вдруг стало тихо. В толпе произошло колыхание, и она замерла, словно каждый человек перестал на мгновение дышать.

Все смотрели на лестницу Иокамма. Там, на ее вершине, стоял кто-то в простой одежде белогорца – без плаща, в одной длинной рубахе, через распах которой были видны страшные шрамы от посвящения. Он был подпоясан простой грубой веревкой, а на ней висели фляга из коры дерева луниэ и нож из стали с островов Соиэнау.

– Миоци... Миоци... – зашептались в толпе.

Миоци молча стоял на лестнице и смотрел на толпу. Потом он снял с головы жреческую повязку, и она упала на ступени. Его светлые волосы разлетелись от порыва ветра, на мгновенье закрывая взор великого жреца. Он отвел пряди пальцами и сделал шаг по лестнице вниз.

Сзади него в темноте сводов дворца Иокамма виднелись фигуры – лиц не было видно – фроуэрцев.

Миоци спустился, медленно ступая на покрытый коркой льда камень лестницы. В полной тишине прошел он среди толпы, в благоговейном ужасе не сводящей с него глаз. Это последний жрец Всесветлого, пришедший не более двух весен назад, уходит к реке, чтобы там в посте и молитве ждать дня соединения алтарей. Какой же дал он ответ Иокамму? Будь этот ответ угоден фроуэрцам, не так бы он выходил, но с почетом и песнями сопровождающих его жрецов... Но он выходит один.

Толпа расступалась, давая ему дорогу. Миоци смотрел куда-то далеко вперед – перед собой, в сторону водопада Аир, куда ему надлежало идти в новую луну. Заколет он там коней или же...

Фроуэрцы смотрели ему вслед. Внизу, в толпе никто не слышал, как юный Игъаар, которого еще придерживали слуги, слабым, но твердым голосом приказал:

– Воля правителя Фроуэро в том, чтобы исполнить просьбу Игэа Игэ.

Но в толпе увидели, как из носилок, покрытых светлой парчой, выпрыгнула девушка и подбежала к великому жрецу. Он взял ее за руку, и они вместе пошли в сторону рощи у храма Ладья.

+++

– За нами никто не идет, – то ли утвердительно сказал, то ли спросил Миоци.

– Никто, брат.

– Нам придется жить здесь, Сашиа. На берегу ручья. До тех пор, пока я не уйду на Аир.

– Я уйду туда с тобой, Аирэи.

– Нет.

– Не говори мне – "нет".

– Великий жрец уходит на Аир один.

– Тогда... я дам обет башни.

Миоци промолчал, снимая с пояса нож и смачивая волосы водой из ручья. Темная вода бежала под темными деревьями, он склонился над ней, опускаясь на колени на ворох листьев, присыпанных снегом.

Сашиа стала на колени рядом с ним, в тревоге касаясь его запястья:

– Что ты хочешь делать, брат?

Он не ответил, но слегка улыбнулся ей – так, что она успокоилась.

Через мгновенье его белые пряди упали в воду ручья. Вода приняла их и унесла. Некоторые были окрашены кровью – и вода смыла кровь.

Миоци повернулся к Сашиа – наголо обритый, в простой белогорской рубахе.

– Я не хочу, чтобы ты давала обет башни, сестра, – сказал он, и его глаза потемнели, и стали как вода в ручье – темными. – Я сейчас разведу костер и сложу шалаш. Почему ты не спрашиваешь, отчего я не отсылаю тебя домой?

– Я не уйду домой, – тряхнула головой Сашиа. – Я останусь с тобой.

– У нас больше нет дома, сестра, – грустно улыбнулся ей Миоци. – Все имение храма Всесветлого, предназначенное для великого жреца, отдано в казну Фроуэро. И рабы – тоже.

– Бедная Тэлиай! – воскликнула Сашиа.

– Я дал ей вольную уже давно. Ей и Нээ. Когда узнал, что Огаэ ... погиб в буране.

Миоци умолк.

– Всесветлый молчит, Великий Уснувший не отвечает, – заговорил Миоци распевно, словно читал гимн. – Это не имеет значения для того, кто посвятил себя служению Небу. Если Уснувший молчит и не действует, то посвященный должен совершать свое дело, это никто не отменял и его обеты он не возвращает назад. Да примут воды Аир служителя Всесветлого – если один неверен, то другой из них верен.

– Что это значит? – спросила Сашиа, перебивая брата. – Великий Уснувший – неверен? Так говорится в гимне? Человек становится на его место?

– Это таинственный гимн, – отвечал Миоци. – Нельзя сказать, кто первый, а кто второй, кто верен, а кто нет. В одном из толкований намекается, что речь о самом первом жреце и его выборе против Уснувшего и про то, что из-за этого жертвы не отменены, и Уснувший верен. Но есть и другие толкования, и их большинство. Они говорят, что это – о верности белогорским обетам, и здесь просто показываются два пути людей, верного и неверного, а об Уснувшем и речи нет.

– Мы проведем эти дни в беседах, брат, – улыбнулась Сашиа. – Мне их так не хватало! Но скажи, как ты думаешь сам?

– Я думаю, – ответил Миоци, – что Великий Уснувший велик в сне своем. Он не слышит и не знает ничего. Я даже не поднимаю руку, произнося его имя, ибо это бессмысленно. Он вне всего. Он велик и в силу своего величия не может явиться и сказаться.

– Тогда он слаб, – возразила Сашиа. – Если его величие не дает ему явить себя.

– Я забыл, что ты – карисутэ, сестренка, – покачал головой Миоци. – Вы – народ грез.

– Почему? – удивилась Сашиа.

– Так вас называют со времен мудреца Эннаэ Гаэ. Это только во сне может пригрезится, что Великий Уснувший стал так близок людям. О, не спорь, не спорь – я знаю ваши споры, я читал ваши книги... даже свиток, который оставил моему бедному Огаэ его отец...– Миоци захлебнулся словами и смолк на мгновение. Потом он тихо добавил – уже другим, глухим голосом: – Я все читал. Никуда это не годится. Все не так. Все просто и страшно. Уснувший не откроется.

– Эалиэ! – раздался крик позади них. Миоци вздрогнул, но усилием воли заставил себя не обернуться.

– Посмотри, посмотри, брат, – заговорила Сашиа, смеясь. – Это Игэа!

Игэа подъехал к ним верхом, держа здоровой рукой в поводу вороного коня Миоци.

– Садись в седло – и поедем домой. Тэлиай накрыла нам скромный белогорский ужин.

– Ужин? Куда мы поедем? – растерянно спросил Миоци.

Игэа печально смотрел то на друга, то на пряди его волос, еще лежащих на земле и не унесенных потоком.

– Мне отдали имение великих жрецов храма Шу-эна, Аирэи, – просто сказал Игэа. – И я хочу, чтобы ты и Сашиа жили у меня. Тем более что Сашиа теперь – под моей опекой.

Миоци непонимающе смотрел на него.

– Игэа! Как... да когда ты все успел?

– Да уж постарался! – засмеялся фроуэрец. – Мы поедем верхом, а Сашиа отнесут на закрытых носилках. Я – ее опекун и обязан о ней заботиться, ты же не против?

+++

– Я ненавижу этих фроуэрцев, отец! – Сестра толкнула Раогаэ в бок несколько раз, но он не обратил на нее внимания.– Если бы ты позволил мне, я бы взял себе отряд и нападал бы на их караваны, и не щадил бы никого! Они – гнусные твари, недостойные и имени людей! Их надлежит истреблять, как диких животных, без пощады, ибо это приятно богам! – Раогаэ перевел дух, выпалив эту фразу, прочитанную им недавно в свитке – так сказал какой-то из древних воевод, воодушевляя своих людей.

Но Зарэо совсем не воодушевился речью сына. Он сумрачно сдвинул свои густые брови и, кликнув раба, веско сказал:

– Всыпь юному хозяину двадцать хороших розог. Боги, уверен, будут довольны.

– За что?! – задохнулся сын воеводы от возмущения такой несправедливостью.

– Подумаешь немного – и поймешь! Ли-Игэа, прости эти слова моему дурачку, который имел наглость оскорбить тебя в моем доме.

Игэа поднял голову – он сидел, задумавшись, но было видно, что он слышал весь разговор.

– Простить? – переспросил он тихо.

– Тридцать розог! И я проверю, как тщательно исполнен мой приказ!

Раогаэ побледнел и уставился на Игэа, все еще ничего не понимая. Его сестра робко начала:

– Отец...

– Молчи! – рявкнул Зарэо.– Я не потерплю, чтобы в моем роду были такие неблагодарные существа, недостойные и имени людей! Тридцать, я сказал! Как ты смел! Как у тебя язык повернулся! Пошел вон отсюда!

Раогаэ озирался по сторонам, смотря то на испуганную неожиданным гневом отца сестру, то на притихшую Сашиа, то на Игэа, который, казалось, был растерян не менее чем незадачливый борец с фроуэрцами.

– Я могу простить твоего сына только при одном условии, Зарэо, – сказал вдруг Игэа и голос его прозвучал неожиданно жестко, а его акцент стал невыносимым для аэольского слуха.

– Ой, – проговорил Раогаэ и мгновенно покрылся пятнами.– Простите меня, мкэ Игэа! Я не подумал, что вы...

– Поздно! Ты оскорбил гостя своего отца! Клянусь, я сделаю все, что ни попросит ли-Игэа, чтобы смыть этот позор! Пусть лучше у меня не будет сына, чем будет такой глупец, который распускает свой язык!

– Итак, ты дал клятву, Зарэо? – негромко спросил Игэа.– Я могу просить того, что хочу?

Зависла тишина.

– Его жизнь – в твоих руках, – тяжело вымолвил Зарэо.

Раогай не думала, что Игэа прибегнет к древнему праву гостя и будет требовать этой клятвы – юноше и так грозило суровое наказание.

"Правду говорят о фроуэоцах, – со злостью подумала она, – они кровожадны и злопамятны. Даже в Игэа это таилось. Его семья погибла, и он озлобился. Так бывает, говорят. Люди меняются после потрясений. А ведь как он возился с Раогаэ, когда тот свинкой болел! Кто бы мог подумать, что он потребует его казни!"

– Вот мое слово, – Игэа вдруг улыбнулся той светлой улыбкой, какую на его лице не видели со дня, когда поднялся тот давний буран.– Ты обещал с клятвой сделать то, что я попрошу – не наказывай мальчика.

Зарэо отер со лба крупные капли пота.

– Ты поклялся, – напомнил Игэа снова.

– Знаешь что, – проговорил Зарэо, наконец, – стар я становлюсь для таких твоих шуточек, – и вдруг зычно захохотал. Засмеялся и Раогаэ, и рабы, и девушки – словно какое-то тяжелое бремя упало у всех с плеч.

– Простите меня, ли-Игэа, – смущенно проговорил Раогаэ, целуя Игэа руку. Игэа не дал ему этого сделать, поднялся с места и сам поцеловал его по древнему обычаю, в плечо, как равного. Раогаэ смущенно сделал то же самое – его еще никто так не приветствовал ни разу.

– Мне не за что тебя прощать, мой мальчик – я обрадовался, когда услышал, что ты бранишь чужеземцев в моем присутствии. Это значит, что для тебя я – не чужеземец.

+++

Каэрэ проспал, как показалось ему, до позднего утра, крепким освежающим сном без сновидений. Проснулся он словно от толчка. Он посмотрел по сторонам – в юрте никого не было. Он сел на медвежьей шкуре и с наслаждением потянулся. Рядом лежала его рубаха, выстиранная и аккуратно сложенная, и стоял кувшин для умывания. Он не спеша умылся, оделся, с удивлением прислушиваясь к странному чувству легкости во всем теле. Наконец, осторожно придерживаясь за один из шестов юрты, он поднялся на ноги. В них не было предательской дрожи и слабости, и он шагнул – один раз, другой, третий... Ему захотелось смеяться. Он схватил широкий кожаный пояс, опоясался им, обул сандалии – Аэй предусмотрительно приготовила для него всю необходимую одежду – и вышел наружу.

Перед ним простиралась степь, над которой сияло бескрайнее небо. Он застыл у выхода из юрты, уронив тяжелый полог, висевший над входом, и смотрел, смотрел в его синеву. Облака были прозрачны и высоки, они шли со стороны озера, над которым поднимался пар. "Должно быть, мы ушли вверх – от моря", – подумал Каэрэ, жадно вдыхая воздух, напоенный ароматами высокогорной степи.

Кто-то положил ему руку на плечо. Каэрэ обернулся и встретился взглядом с рыжеволосым и светлоглазым степняком.

– Здравствуй, Каэрэ! – сказал тот просто.

– Эна! – воскликнул он.

Эна обменялся с ним крепким рукопожатием и кивнул на кипящий на костре котелок с ухой:

– Рыбы в озере много.

К ним уже бежала Аэй. Она расцеловала Каэрэ и, когда они с Эной уселись у огня, подала им миски с ухой. Каэрэ колебался, не начиная есть. Наконец, он сказал:

– Спасибо тебе, Эна, – ему стало неловко за скудость и сухость этих слов, и он поспешно добавил: – Я ожил, Эна! Я могу ходить сам! Я могу спать...

– Ну, это-то мы поняли, – засмеялся Эна. – Правда, сестрица?

Аэй кивнула, сама не своя от радости. Каэрэ взял ложку и стал хлебать уху, в которой плавали прозрачные жиринки. Она была невыразимо вкусной и ароматной.

– Как тебе спалось, Каэрэ? – с материнской нежностью спросила Аэй.

– Хорошо, – ответил он, проглатывая очередную ложку и неосознанно проводя ладонью по заросшей щетиной щеке. "Наверняка уже не скоро придется побриться!" – мелькнула у него неожиданная мысль.

– Уже почти полдень? Долго же я спал...

– Двое суток с лишком, – засмеялась Аэй.

– Двое суток?! – воскликнул он, роняя опустошенную миску.

– Да мы поднялись высоко в горы, ушли с прошлой стоянки. Ты спал, как убитый, не проснулся даже, когда Циэ переносил твой гамак.

– Надо же, – только и произнес Каэрэ.

– Ешь, – кивнул Эна. – Вот еще сыр.

Он положил перед ним большой, похожий на луну в полнолуние, свежеотжатый кусок козьего сыра. Справившись с ухой, Каэрэ принялся за сыр, но успел одолеть не более трети, как Эна мягко отстранил его руку.

– Так много сразу нельзя, – ласково сказал он. – Тебе станет плохо.

Каэрэ обескуражено посмотрел на Аэй. На его лице были досада и обида, как у ребенка, которого несправедливо лишили лакомства.

– Каэрэ, родной мой – позже. Я оставлю тебе, обещаю.

Она потрепала его за волосы, смеясь, но в глазах ее была грусть.

– Потом поешь, хорошо? – повторила она.

Каэрэ вдруг стало стыдно за свою слабость. Он сконфуженно отвел взгляд от сыра и сделал вид, что смотрит вдаль, в стороны озера.

– Мы поднялись в Белые горы? – спросил он.

– Нет, это не Белые горы. Это Нагорье Цветов.

Он говорил почти без акцента, на красивом и правильном аэольском языке.

– Я хотел бы помогать вам, – вдруг сбивчиво начал Каэрэ. – Я хотел бы быть вам полезным.

– Не волнуйся, друг, – сказал Эна. – Поможешь. Тебе надо восстановить силы. Яд Уурта надорвал их.

Каэрэ бросил вопросительный взгляд на Аэй. Та утвердительно кивнула:

– Эна знает твою историю, Каэрэ. Нашу историю, – добавила она.

...Вдалеке, там, где паслись кони, виднелась маленькая фигурка напряженно всматривающегося в даль Огаэ.

+++

Был вечер. В юрте пахло свежей ухой. Лэла сидела у входа рядом с матерью и перебирала разноцветные нитки. Аэй чинила рубахи Эны и Циэ.

Каэрэ вошел в юрту, отодвинув полог. Аэй улыбнулась ему, и он ответил ей улыбкой.

– И тогда я им говори делай, – раздался голос Циэ, продолжающего начатый разговор. – Вот, говорю – я приходи, из рабов убегай. А Рноа говори – ничего моя не знает, твои жены – мои жены, твои кони – мои кони, слишком долго ты далеко был, я теперь вожак, я теперь главный, иди-иди делай из стойбища. Тогда я к Эне и ушел, нашел его – или он меня находи-делай. Эна свободный, он сам кочует, ему никто не указ. Они думают – он шаманит мало-мало. Глупые, они как овцы думают. Я смотри-понимай, он совсем не шаман.

– Что ты теперь будешь делать, Циэ? – спросила Аэй, поднимая голову от шитья.

– Ай, женщина! Что я делать буду? – замахал руками огромный степной валун-Циэ. – Степняков собирать буду против Рноа! Он – что сделал? Табуны забрал? Жен забрал? Пастбища забрал? Плохо, плохо сделал! Степняки такого нового вожака не хоти делай!

В возбуждении Циэ махал руками так, что сорвал со стены большой медный таз. Лэла расхохоталась и захлопала в ладоши. Мать строго оборвала ее – "перестань!"

– С Ууртом связался! – продолжал Циэ. – Храм Уурта в Энниоиэ ему деньги давать делает! Степняки для Уурта коней седлай! Вот как выходит! Мы к Уурту не пойдем, мы, степняки – Великого Табунщика жеребята!

– Сядь, Циэ, и поешь ухи, – сказала Аэй. – А ты, Каэрэ, хочешь ухи?

– Поешь, поешь, – похлопал его Циэ по спине. – Совсем больной был, а теперь живи-живи делай!

Каэрэ ел уху и думал, думал... На днях они уйдут от теплого озера, с Нагорья Цветов. Эна кочует, долго не остается на одном месте – но здесь он остался долго. Воды целебного озера с Нагорья Цветов и подняли Каэрэ на ноги. Эна неспроста заставлял его лежать в береговой грязи – пока кожу не начинало пощипывать, словно от ожога крапивой. Потом они вместе плыли – сначала до камышей, потом – до ближнего камня, потом – до дальних камней... "Молодец!" – кричал гортанно Эна и смеялся. Каэрэ тоже смеялся, не зная, отчего – просто он чувствовал дыхание жизни внутри себя...

... Наконец, пришел и Эна с вечерним уловом, а над входом в юрту опустили тяжелый теплый ночной полог.

– Огаэ! – позвала Аэй. – Хватит спать, соня моя! Иди ужинать! Ты, верно, перекупался!

В ответ была тишина.

– Перекупался, сорванец мой! Да у тебя нет ли жара? – она подошла к свернувшемуся на циновке клубочку и склонилась над ним.

– Огаэ! Мальчик мой! – позвала она и, догадавшись, стала бессмысленно и яростно, в какой-то последней надежде, разбрасывать одеяла. – Его здесь нет! Огаэ! Огаэ, сынок!..

Она метнулась к выходу из юрты, но Эна удержал ее:

– Сестрица, не тревожься так раньше времени. Оставайся здесь, а мы с Циэ отыщем Огаэ.

– Я с вами, – быстро сказал Каэрэ.

– Нет, – твердо ответил Эна. – Женщин нельзя оставлять одних.

+++

Огаэ медленно шел по берегу лицом к воде. Ноги его погружались по щиколотку в мягкий песок. Над черной поверхностью воды словно дым, опускался туман. Этот дым-туман окутал озеро, и оно исчезло из глаз. Огаэ чувствовал, как теплая вода подземных ключей щекочет ему лодыжки, а те воды, которые касаются его спины и живота – уже холодны, и коснулся туман. Он зажмурился и сделал еще один шаг вперед – вода дошла до шеи, сжав ее холодным обручем. Он постоял немного, ощущая, что ремни на его локтях затянуты им достаточно плотно и не упадут.

"Пусть я буду жертвой за ли-шо-Миоци, Великий Табунщик!" – подумал он и сделал последний шаг.

... Теплые глубинные ключи обдали его тело, но не смогли вытолкнуть на поверхность. Напрасно они подталкивали вверх маленькое худенькое тело, погружающееся ко дну. У них не было на это сил.

И тогда снаружи, где небо граничило с покрытым туманом озером, кто-то протянул к находящемуся в глубине вод Огаэ руку – вернее, две сильные руки. Струи обрадовано и весело подтолкнули Огаэ вверх, и через мгновенье он глубоко вдохнул воздух Нагорья Цветов.

Эна смотрел на него и молчал, потом разрезал нелепые путы из кожаных ремней, которые Огаэ сам наложил на себя – чтобы не выплыть наверняка. Потом он снял с себя рубашку и завернул в нее Огаэ, снова не проронив ни слова.

Шлепая по грязи и освещая трескучим факелом себе дорогу, к ним бежал спешившийся Циэ.

– Выдрать тебя надо делай! – закричал он, яростно размахивая плеткой, но Эна поднял руку, и удар пришелся на его предплечье, а не на спину мальчика. Огаэ вскрикнул, как будто это он ощутил боль от плетки.

– Спокойно, Циэ, – ответил Эна не ему, а смутившемуся товарищу-степняку. – Лучше иди назад в юрту, успокой Аэй. А мы с Огаэ будем сторожить костер всю ночь.

И он, прижимая к себе мальчика, пошел к костру, полыхавшему у входа в соседнюю сторожевую юрту, ведя в поводу гнедого коня со звездой во лбу. На его рыжей шкуре и мокрой обнаженной спине Эны сияли отблески костра.

Циэ долго смотрел ему вслед, потом сунул плеть за пояс и заковылял ко второй юрте.

+++

– Уху ешь, – были первые слова, которые Огаэ услышал в этот вечер от Эны – слова, обращенные к нему. Он молча кивнул, и, путаясь в рукавах длинной рубахи Эны, надетой на него, начал жадно хлебать уху из деревянной миски.

– Я не верю, что Аирэи Ллоутиэ предал своего друга, – сказал вдруг Эна.

Наступила тишина, прежде чем Огаэ смог выдохнуть:

– Эна! Ты все знаешь.

– Нет, не все. Но это я знаю.

– Да! Он не предавал ли-Игэа! Это все сокуны... и фроуэрцы!

Огаэ заплакал навзрыд, уронив миску с остатками еды.

Эна посадил его к себе на колени, поближе к огню, и спросил ласково:

– Ты ведь молишься Великому Табунщику?

– Да! Это правда, что его можно встретить в степи? – с замиранием сердца спросил Огаэ.

– Да, – просто ответил Эна.

– И ты видел его, Эна? – едва шевеля губами от благоговейного страха, спросил ученик жреца Всесветлого.

– Да, – еще проще ответил молодой степняк.

Эна словно не заметил, что Каэрэ пришел к костру и сел молча за спиной у степняка. Он рассказывал Огаэ:

– Я маленьким мальчиков рос вместе с твоим будущим учителем, Аирэи Ллоутиэ. Мать его звали Ийа Ллоиэ – вы дальние братья с ним, в шестом... нет, седьмом колене...

– Братья? – растерянно-восторженно проговорил Огаэ.

– Да, братья – он не сказал тебе? Забыл... – Эна улыбнулся и потрепал Огаэ по волосам. – А мы с ним играли в старинную игру – белые камешки. И в "глупое эхо". Весело было... Я помню его – как живой стоит передо мною. Нас матушка Лаоэй воспитывала. Она была девой Шу-эна... жива еще, я к ней заглядываю иногда... путь к водопаду не близок... Потом учитель Иэ Аирэи забрал в Белые горы, а я еще жил с матушкой... Но потом ушел в степь – матушка нашла одного благородного вожака степняков саэкэ, который меня долго учил, как в степи жить, как все уметь, что надо... Научился. Затосковал, и ушел от него – хоть он добрый человек был и смелый, и дочь свою за меня давал – чтобы я стал после него вожаком саэкэ... ушел от него... Один в степи был... пришел на землю степняков маатэ – чуть не убили меня там, Буланый вынес, – он погладил гриву коня. Думал – от смерти спасся, радоваться жизни буду – нет, все равно, грустно мне... Тоскую. К матушке пришел. Она говорит – Табунщика ищи, твоя душа по нему томится. А я говорю ей – плачу – я ведь не знаю его. То, что ты рассказывала про него нам с Аирэи – помню, знаю. Помню, как маленькие мы ему молились. Вырос – забыл. Его теперь – не знаю. Матушка Лаоэй говорит – ты на правильную дорогу встал теперь. А я – так что мне делать?

– Так брат мой... то есть учитель Миоци... запинаясь, заговорил Огаэ, перебивая Эну, – знал с детства о Табунщике? Он молился Табунщику?

– Да, – отвечал Эна.

– Он тоже забыл, как ты, Эна, – вздохнул горько Огаэ.

– Такое всегда случается, – заметил Эна.

– А ты как вспомнил?

– Матушка говорит – ищи! И я ушел в степь снова. С Буланым. А была весна. Степь цветет – маки, маки... алые. День, два, много дней шел... спешился, коня отпустил – пусть себе воду ищет, мне все равно умирать, не нахожу Табунщика. Нет воды, только роса с неба. Где – говорю – Ты, Великий Табунщик, Хозяин своей весны? Плохо мне – умираю без тебя. И не отвечал он. И плохо мне стало так, что я на землю, на маки упал – умирать совсем. И тут Он говорит мне – "Не умирай, Эна. Я Живой". И дает мне руку – вставай. И коня подводит – конь на зов его прибежал, узнал его. Вот этот конь, Буланый мой, со звездой во лбу.

Эна нежно погладил коня по теплой шее, по густой гриве.

– Это – теперь твой конь, Каэрэ. Матушка тебе его отдала, – сказал он вдруг, как будто все это время говорил и с Каэрэ.

– Его Великий Табунщик по гриве трепал, – тихо, с улыбкой проговорил Эна, отводя со лба рыжие волосы.

– Какой Он? – хором вскрикнули-спросили Огаэ и Каэрэ.

– Живой! Живой! – громко воскликнул Эна и рассмеялся, а потом запел:

Только Табунщик властен в своей весне.

Он собирает в стаи звезды и птиц.

Он в свой табун собирает своих коней,

Он жеребят своих через степь ведет.

Гривы их – словно радуга над землей,

Ноги их быстры, копыта их без подков,

Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,

На водопой к водопадам он их ведет,

Мчится весенней степью его табун,

Мчится, неукротимый, среди цветов,

Мчится средь маков, степь одевших ковром.

Только Табунщик властен в своей весне.

+++

Сашиа сидела в темноте. Светильник погас, и она уже долго сидела без света, окруженная темнотой со всех сторон. Скоро они поедут на пир в Иокамм – о, как она хотела бы этого избежать. Нет сомнений, что Игэа тоже хотел бы не появляться на этом пиру – но теперь он советник правителя Фроуэро и Миаро, а по сути – старший друг и наставник светловолосого и стройного Игъаара, единственного наследника. Игъаар отдал имение ее брата в распоряжение Игэа, и в их жизни почти ничего не изменилось – лишь Аирэи обрил голову и перестал читать свитки, только смотрел на солнечный диск целыми днями.

"Ты потеряешь зрение!" – тревожились Сашиа и Игэа. Но Миоци молчал. Хотел ли он повторить подвиг некоторых белогорцев, годами ослеплявших себя созерцанием диска Шу-эна? "Не беспокойся так, Сашиа", – утешал ее Игэа. – "Сейчас осень, и диск Шу-эна не так вредоносен для глаз".

Аирэи не поедет на пир. Они будут там вдвоем с Игэа, ее опекуном. Он сказал, что там будет и Зарэо, а значит, и Раогай – все-таки не так тяжело будет проводить время среди чванных фроуэрок, высмеивающих тех, кто не понимает их язык, и презрительно кривящих черные брови. Да и аэолки пытаются говорить только по-фроуэрски, коверкая слова, так, что их невозможно понять, а при этом высокомерно глядят на Сашиа и Раогай из-за своих вееров. "Я умею говорить по-фроуэрски", – сказала Раогай. – "Но с ними не буду ни за что. И вообще. Нечего им знать, что я их понимаю".

Сашиа вздрогнула – в темноте она услышала приближающиеся шаги двух собеседников. Она не сразу поняла, что это – ее брат и Игэа, а, догадавшись, обрадовалась – скоро Игэа поедет с ней на этот нежеланный пир, а чем скорее они поедут, тем скорее вернутся...

Но они не вошли в ее комнату. Раздался треск кресала, далекий отсвет пламени. Миоци зажег светильники, не произнося, как это он обычно делал, молитвы. Друзья сели для разговора в соседней комнате – Сашиа приникла к ковру.

– Игэа, я хотел бы тебя попросить, как своего старого друга – возьми мою сестру в жены, – раздался голос Миоци. Сашиа напряглась.

Очевидно, на лице врача выразилось такое изумление, что белогорец быстро добавил:

– Я понимаю, что сейчас не время об этом говорить, но это – не причуда и не прихоть, а необходимость.

Игэа сделал глубокий глоток из своего кубка и откинулся на расшитую бисером подушку.

– Да, ты здорово тогда ушибся, когда в грозу с лестницы упал,– наконец, вымолвил он.

Миоци вскочил с ковра.

– Так ты отказываешься спасти Сашиа?

– От чего?

– От Нилшоцэа!

– А ее спасет то, что она станет женой человека из рода, в котором были карисутэ? Ей это не навредит еще больше?

– Пойми, у тебя сейчас высокое положение...

–...которое может измениться в любой момент...

– Почему ты перебиваешь!

– Слушаю тебя, мой мудрый друг.

– Нилшоцэа не позволяет ей остаться девой Шу-эна.

– Ты позволь. Ты же – жрец Шу-эна Всесветлого. Тебе решать.

– Шу-эн Всесветлый уже ничего не решает в Аэоле.

– А Аирэи Ллоутиэ тоже уже ничего не решает? Ты не можешь защитить ее?

– А я уже не могу остаться жрецом Всесветлого.– Я не хочу, чтобы Сашиа осталась одна.

Игэа внимательно посмотрел на него.

– Ты хочешь сказать, ты не вернешься от водопада Аир?

Миоци промолчал.

– Я не спрашиваю тебя, что ты хочешь сделать. Я знаю. О, сколько еще предстоит мне этой боли! – почти вскрикнул он. Миоци вздрогнул от этого неожиданного возгласа.

– Игэа...– начал он.

– Не надо. Ничего не говори. Сашиа тоже не знает, что ты задумал?

– Она догадывается.

– Она согласна выйти за меня замуж?

Миоци промолчал.

– Ты спрашивал ее?

– Да.

– Что она говорит?

– Я – ее старший брат, она сделает так, как я ей велю.

– Да, полагаю, что так, но... Я могу быть ее опекуном, а не мужем. Ты подумал об этом?

– Я удивлен твоими словами, Игэа.

– Если она не хочет выходить замуж, зачем ты ее принуждаешь?

– Она не понимает, что для нее полезно, а что – нет.

– Она очень хорошо все понимает... Да, что это будет за свадьба, когда у нас траур?

– Это будет очень скромная свадьба.

– Так ты собираешься еще лишить ее свадьбы, которая есть у всех невест?

– Ты не берешь мою сестру в жены? – холодно и жестко проговорил Миоци

– Я поклялся не жениться с тех пор, как Аэй...– на мгновенье у Игэа пропал голос, но он справился с собой и продолжал:– ...с тех пор, как Аэй пропала в степи в буран.

Они молчали несколько долгих минут.

– Прости, – наконец сказал Миоци.

Игэа не ответил, но Сашиа показалось, что он кивнул в темноте.

– Нам пора, – сказал Игэа, словно извиняясь. – Нам надо присутствовать на этом пиру, Аирэи.

– Я понимаю, – ответил Миоци.

Они поднялись на ноги. Сашиа отдвинула завесу и вошла.

– Ты слышала наш разговор? – устало спросил Миоци.

Не дав ей ответить, Игэа взял ее за руку – как дочку.

– Мы пойдем, Аирэи, – снова сказал он, уже твердо.

Они вышли в сумеречный сад и сели в уже готовые роскошные носилки, похожие на маленький шатер. Шестеро рабов подняли шесты на плечи. Игэа обнял Сашиа левой рукой, она уткнулась в его плечо.

– Плачь, дитя мое, плачь, – говорил Игэа. – От этого порой становится легче...

+++

Раогай снилось, что она продирается сквозь чащу. Цепкие кустарники рвали ее одежду, царапали до крови лицо. Она хотела проснуться и не могла – сон был тяжелый и липкий, как пот.

– Раогай, дочка! – раздался на ней голос Зарэо. – Раогай!

– Я не поеду на этот дурацкий пир, отец, – ответила она, натягивая на голову одеяло.

– Нет, не поедешь, – согласился Зарэо, и она, вдруг окончательно проснувшись, уловила странные нотки в его голосе.

– Что с тобой, отец? – закричала она, выскакивая из-под одеяла и повисая у него на шее.

– Ничего. Ничего, родная, – ответил Зарэо.

Он стоял посреди ее комнаты, одетый в воинскую рубаху и кольчугу. На крепком кожаном поясе воеводы был тяжелый меч одного из самых древних родов Аэолы. Рядом с отцом стоял молчаливый и повзрослевший Раогаэ, впервые – в полном одеянии воина.