Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
Каэрэ сделал шаг к Сашиа, прижавшейся к деревянной стене конюшни, и неожиданно услышал голос за спиной:
– Драться можешь хорошо. Позабавил. Ли-Игэа тебя и впрямь, вылечил.
Старший жрец Уурта, до этого спокойно наблюдавший за потасовкой, в сопровождении двух младший жрецов-тииков со смоляными факелами в руках, приблизился к ним.
– Ну, что же, Сашиа – быть тебе женой конюха, а не мукомола, – усмехнулся он, – раз не захотела служить Темноогненному. А ты не бойся, раб-конюх! Смелее! Все эти россказни о том, что того, кто обесчестит деву Шу-эна, покарает Табунщик – суеверие.
Никто не проронил ни слова – ни Сашиа, бледная от гнева и страха, ни Каэрэ, вытиравший пот со лба, ни Циэ, мерно жующий свою смолу.
– Кланяйтесь господину, дурни! – крикнул один из тииков и почти ткнул факелом в лицо Циэ. Тот невольно отпрянул. Уэлэ захохотал.
Его смех еще долго раздавался в вечернем сумраке двора, пока он шел к особняку, освещенному снаружи смоляными факелами.
Циэ ушел к лошадям.
Каэрэ хотел развязать веревку, стягивающую руки девушки, но, едва он коснулся ее, тотчас же вскрикнул от боли и неожиданности.
– Зачем кусаться? – с улыбкой спросил он
Сашиа открыла глаза – она зажмурилась, ожидая удара – и удивлением посмотрела на него.
– Каэрэ? Ты... вернулся?
– Да,– просто сказал он и стал зубами развязывать тугие узлы.
Сашиа села у огня, растирая следы от веревок, врезавшиеся в запястья. Каэрэ заметил, что она заметно исхудала и побледнела со времени их первой встречи.
– Что требовал у тебя Уэлэ?
– Хотел, чтобы я приняла посвящение Уурту Темноогненному. Я отказалась. Он сказал, что отдаст меня рабам с мельницы. Я сказала, что я – дева Всесветлого, и он не сможет этого сделать. Он засмеялся и сказал, что сможет.
Она устало посмотрела на Каэрэ, протянув ладони к огню.
– Ты хочешь есть? – спросил он, и, не дожидаясь ответа, протянул ей лепешку и кувшин с водой. Она жадно принялась за еду.
Каэрэ сидел, скрестив ноги, молча наблюдая за ней сквозь пламя костра.
– Этот... Уэлэ вдобавок морил тебя голодом?– сочувственно спросил он наконец.
– Запер в подвале на два дня. Чтобы я добровольно отказалась от покрывала девы Шу-эна Всесветлого... Там холодно, сыро... крысы бегают... – она с омерзением передернула плечами, и ее черное, уже не синее покрывало, слетело с ее головы, – А потом он просто отобрал мое синее покрывало девы Шу-эна и вывел меня к рабам с мельницы. Вот сейчас... И снова – ты здесь...
Она спрятала лицо в ладони и долго так сидела – не плакала, плечи ее не вздрагивали – просто сидела и молчала напротив Каэрэ. Тот попытался продолжить разговор:
– Это все из-за того, что ты не хочешь поклоняться Уурту вашему... то есть... их?
– Да, из-за этого.
Она подняла на него чуть раскосые зеленоватые глаза.
– Зачем ты вытащил меня из пруда, Каэрэ? Если бы этого не случилось, мы оба были бы теперь свободны.
– Ты из-за этого прыгала в пруд? Чтобы не поклониться Темноогненному?
– Да, – кратко ответила она, и они замолчали на некоторое время.
– Возьми еще лепешку, – предложил он, желая продолжить разговор.
– Я не хочу больше.
– Тогда ложись спать, ты устала. В конюшне тепло и нет крыс.
Сашиа вспыхнула:
– Если Уэлэ забрал мое синее покрывало, это не значит...
– Нет, не значит, – улыбнулся Каэрэ. Будь спокойна. Ты честно служишь своему богу, я – своему. Пока ты со мной, никто не посмеет тебя тронуть.
Луна, память и Великий Уснувший.
– Почему Шу-эн Всесветлый забрал отца, учитель Миоци?
– Значит, уже пора, чтобы ты повзрослел, Огаэ.
– И я больше его никогда-никогда не увижу?
– Ты будешь жить за него. Он был бы рад этому.
– А он... уже никогда-никогда не узнает обо мне ничего? За горизонтом все обо всем забывают? Он и меня забыл тоже?
Огаэ всхлипнул. Миоци положил свою тяжелую ладонь на его плечо. Так они прошли десяток шагов.
– Сдержи слезы, Огаэ, – наконец промолвил жрец Всесветлого. – Люди видят, как ученик белогорца плачет.
Но Огаэ уже и без этих слов смолк – он знал, что его учитель очень строго относится к слезам.
...Тэлиай кормила их вкусным ужином, но Огаэ не смог даже допить свою чашку ароматной похлебки. Он сидел у ног ли-шо-Миоци, съёжившись – его до сих пор знобило, хотя в гостиной было натоплено. После захода солнца быстро холодало.
– Если ты поел, то поставь чашку на стол, – негромко сказал Миоци.
Огаэ чуть замедлил выполнить приказание учителя – горячая глина грела пальцы.
– Помолись и иди спать, – продолжил Миоци. – Иди спать к себе, а не на женскую половину.– Он строго посмотрел на растерянную, и тоже заплаканную, Тэлиай.
Огаэ послушно склонил голову для благословения, и Миоци коснулся его жестких темно-русых волос.
– Всесветлый да просветит твой сон.
...Из своей комнаты мальчик слышал, как Тэлиай убирает со стола и как Миоци поднимается вверх по деревянной лестнице, чтобы читать свитки и совершать ночную молитву. Он уткнулся в набитую свежим сеном подушку и рыдал, пока не уснул.
Проснулся он среди глубокой ночи, когда мертвенная полоса света легла на половицы. Огаэ натянул тонкое шерстяное одеяло на голову, чтобы не видеть лунного света. Ему все еще было зябко, и он надел опять снятую было рубаху. Что-то, выпав из ее кармана, ударилось об пол. Огаэ нырнул в разрезанную луной тьму и поднял мягкую медовую лепешку, ту, что отдал ему ло-Иэ. "Помни о Повернувшем вспять Ладью!" – с этими словами надо было вкушать эту лепешку, так сказал ло-Иэ, а больше не успел – учитель Миоци забрал Огаэ с собой.
Мальчику показалось, что лепешка еще теплая. Стучащими от дрожи зубами он надкусил ее – ко вкусу меда примешался соленый привкус слез – и вдруг подумал: "Надо спросить у мкэ Иэ – может быть, учитель Миоци еще не все знает о том, что бывает за горизонтом?". От этой крамольной мысли Огаэ чуть не поперхнулся куском лепешки. Словно ночной ворон Уурта подслушал его мысли – вниз по лестнице зазвучали шаги Миоци. Сердце у мальчика ушло в пятки. Он мигом свернулся калачиком под одеялом и затаил дыхание.
Проходя через полосу лунного света, Миоци остановился у постели Огаэ. Мальчику показалось, что удары его сердца отражаются от всех четырех стен. Но Миоци ничего не услышал. Он постоял, посмотрел на ученика, и, благословляя, погладил его по голове. Это было слишком для Огаэ. Он громко всхлипнул и замер от ужаса.
– Ты до сих пор не спишь, Огаэ?
Неожиданно Миоци опустился рядом с его постелью.
– Простите, учитель Миоци, – прошептал Огаэ.– Я...отец...– он в отчаянии закрыл лицо руками и зарыдал. – Простите... Не выгоняйте меня – я больше не буду плакать ...– с этими словами он разрыдался еще сильнее.
Миоци обнял его за плечи. Огаэ вздрогнул всем телом, не понимая, что случилось.
– Что ты, Огаэ! Куда я тебя выгоню! Не плачь... Да ты весь горишь! Ты болен?
– Нет, мкэ ли-шо Миоци...
– Болен, конечно...
Миоци принес из дальней комнаты теплое зимнее одеяло и завернул в него Огаэ. Луна тем временем перекрыла весь оконный проем, и вся комната наполнилась неживой желтизной. Огаэ больше не плакал, он словно впал в забытье и только что-то бормотал, вцепившись в одеяло. Взволнованный Миоци бегом кинулся к Тэлиай.
Пожилая рабыня не спала.
– Эта луна не дает покоя и вам, мкэ? – спросила она, оборачиваясь.
– Тэлиай, Огаэ заболел. Я не знаю, что делать. Что ты делала, когда у тебя болели дети? Не помнишь?
Тэлиай как-то странно посмотрела на него и мигом накинула платок поверх ночной рубахи.
...Вскоре она уже авторитетно говорила ли-шо-шутиику:
– У него жар, мкэ ли-шо... Шутка ли: такие переживания! Бедное дитя! Надо развести воду с уксусом да обтереть его. Я мигом сделаю. Не беспокойтесь – ему сразу полегчает.
Они обтирали его несколько раз, но мальчику не становилось легче. Тэлиай поила его каким-то отваром – зубы Огаэ стучали по краю чашки, питье расплескивалось.
К рассвету он стал тяжело дышать и просил отнести его к отцу. Миоци взял его на руки, начал ходить с ним по комнате. В неверном лунном свете ему показалось, что губы ребенка посинели.
– Огаэ! – затормошил он его. – Тот застонал, но не откликнулся. Миоци вынес его наружу, в сад, и встал в стороне от лунной дороги.
Прохладный, чистый воздух сада, напоенный предрассветными запахами трав и цветов, принес мальчику облегчение. Он широко открыл глаза, и то ли спросил, то ли просто сказал:
– Учитель Миоци, я умру?
– Нет, нет, – заговорил Миоци, глядя в его глаза, лихорадочно блестевшие даже в полумраке. – Нет, Огаэ. Тебе трудно дышать?
– Вы будете меня... помнить?
– О Всесветлый! Огаэ, что ты такое говоришь!
Он прижал его к своей груди. Огаэ улыбнулся и закрыл глаза, снова впадая в забытье.
– Тэлиай, – растерянно обратился Миоци к рабыне, тихо стоящей рядом. – Что нам делать?
Тэлиай впервые видела, что он потерял самообладание.
– Мкэ ли-шо-Миоци, – сказала она с мягкостью пожилой женщины.– Не думайте плохого – дети часто в жару говорят всякое... Есть еще много средств. Одно из них мы сейчас испытаем. Оно должно наверняка помочь.
Она поспешно ушла в дом.
Миоци, держа на руках Огаэ, опустился на колени.
"Великий Уснувший, – умолял он.– Проснись же, восстань, восстань – все ждут Тебя! Проснись ради этого ребенка! Или Тебе все равно? Ты спишь! Твои сны бесстрастны! Ты неумолим!"
Он вскочил на ноги. От неожиданного толчка мальчик зашевелился, застонал. Лунная дорога бледнела.
Подоспевшая Тэлиай хотела взять Огаэ у ли-шо-шутиика, но тот сам перенес его в дом. Там, на кухне, присев на низкую скамью, он держал Огаэ на руках, пока Тэлиай разворачивала одеяло и снимала с него рубашку.
– Ты думаешь, это не повредит ему, Тэлиай? – почему-то шепотом спросил Миоци, кивнув на большой ушат, наполненный холодной водой.
– Если мкэ уж решился просить у меня совета, так пусть и слушается, – сердито зашептала старушка в ответ. – Опускайте его в воду, да крепче держите подмышки... вот так....
Вскоре Огаэ, завернутый в огромное цветное полотенце, (из тех, что хранились для ритуальных омовений) снова был на руках своего учителя.
– Я постелю ему наверху, на веранде – там свежий воздух из сада, – сказала Тэлиай.
Миоци кивнул. Она ушла. Огаэ глубоко вздохнул, заворочался в полотенце. Миоци погладил его спутанные волосы, и ощутил, что лоб ребенка стал прохладным и влажным. Подумав, что это – вода от купания, он отер его краем полотна, но капли пота снова выступили на лице мальчика.
– Огаэ! – позвал Миоци.
– Не тревожьте его, мкэ ли-шо – пусть спит. Видите, он пропотел, и жар весь вышел наружу. Слава Небу – теперь он скоро поправиться! Батюшки! – всплеснула она руками, – да он, бедный, обмочился... и прямо на вас, мкэ!..
Она завернула обмякшего Огаэ в сухое полотенце.
– Совсем еще малое дитя, а вы к нему со своими белогорскими правилами... Будто сами никогда ребенком не были! Простите меня, глупую... Рубашку-то свою смените – я постираю.
– Значит, ему лучше, Тэлиай?
Миоци еще раз провел ладонью по влажным волосам Огаэ.
– Лучше, лучше – и не сомневайтесь. Скоро уже рассветет. Вы прилягте – а я посижу с ним. Вы не спали всю ночь, так и не ложились.
– Нет, Тэлиай, – покачал головой Миоци. – Ты иди, отдохни. Я не устал.
– Да, конечно – у вас в Белых горах все не как у людей. Вы и не спите, и не едите...
Она проводила Миоци с его драгоценной ношей наверх, оставила на столике горящую свечу и сама в полутьме спустилась вниз на кухню. Миоци услыхал, как она загромыхала ведром, выливая воду из ушата.
В окно уже дул предрассветный ветер, занавеси колыхались. Миоци осторожно уложил мальчика на высокую кровать с горой подушек. Огаэ не проснулся, только сквозь сон ухватился своей ручонкой за ладонь Миоци. Тот, не высвобождая своей руки, присел рядом, спиной к окну и долго смотрел на бледное лицо мальчика, успокоенное глубоким сном. Огаэ дышал теперь ровно, слегка посапывая носом. Вдруг он заулыбался во сне и позвал отца. Улыбка его становилась все шире, он зашевелил губами, разговаривая со своим сновидением. Потом он глубоко вздохнул и повернулся на бок, выпустив руку учителя. Теплый луч упал на его взъерошенные волосы, воздух сада огласился пением птиц.
Миоци выпрямился, встал и подошел к окну. Диск Шу-эна уже поднялся над горизонтом и слепил глаза.
"Для чего Ты оставил нам это обманчивое в своем постоянстве знамение? Отчего диск Шу-эна каждое утро поднимается над горизонтом, а ты все спишь? Отчего каждую зиму люди празднуют прибавление света, и каждое лето приносят жертвы, чтобы дать солнцу силу – а Ты не видишь человеческой тоски? Зачем Ты мучаешь сотворенных Тобой пустыми надеждами, которые всеяли в них Твои же образы в Твоем творении? Отчего Ты спишь?".
Миоци резко, с силой опустил тяжелую занавесь. Потом взял свиток из тростниковой корзины и сел в углу на простой травяной циновке, подогнув ноги. Его распевное чтение вполголоса сливалось с набирающим силу утром.
Аирэи и Аэрэи.
Когда подошло время, вошла Тэлиай с завтраком на подносе – горячий отвар из трав и простые лепешки из грубой муки. Поклонившись, она поставила поднос на циновку.
– Спасибо, Тэлиай, – кивнул Миоци. – Приготовь что-нибудь вкусное для Огаэ. Когда он проснется, наверняка будет голоден...Ты ведь знаешь, что любят дети?
Тэлиай недоверчиво взглянула на него.
– Хорошо, если мкэ позволяет...
Она посмотрела на Огаэ с нежностью:
– Спит, родимый...Сиротка!
Потом неожиданно добавила:
– А у мкэ ли-шо – доброе сердце. Даром, что из Белых гор. Зря мкэ родители туда отдали. Мкэ ли-шо надо было жениться на красивой девушке из знатного аэольского рода, и завести пятерых таких мальчишек! Вот ваш батюшка бы радовался, глядя на вас! А теперь таким, как мкэ Иэ, бобылем, наверно, всю жизнь, и будете.
По лицу Миоци пробежала тень.
– Простите, мкэ ли-шо – не мое это дело... Жаль вас старой рабыне, – растерянно сказала она, наливая в высокую глиняную чашку терпкий напиток из трав, и Миоци увидел, что в морщинках у краешков ее глаз поблескивают слезы. Одна из них медленно стекла по щеке и затерялась в пестром, бело-желтом платке, какие носят женщины соэтамо. Миоци отложил свиток в сторону и почему-то сказал:
– Батюшка не был бы рад, если бы знал, что его внуки с рождения – рабы храма Уурта.
Тэлиай выронила кувшин из рук, и настой из трав быстро впитался в циновку, оставляя темно-красное пятно с горьким ароматом.
– Рабы храма Уурта? Так вот почему... Вы из древнего аэольского рода, в которых были карисутэ? Из тех, кто в "списках" Нэшиа?
Миоци не сразу кивнул головой.
Тэлиай медленно собирала черепки в передник.
– Я в доме Ллоутиэ кормилицей была... До трех лет кормила их первенца. Весь дом души в нем не чаял – такой красивый был мальчик, только слабенький. Мы его скрывали до трех лет с половиной, чтобы попозже отдать по закону Нэшиа в селение дев Шу-эна...У меня много молока было, я и хозяйское дитя, и свое кормила. Хозяин-то сына назвал Аирэи, а я-то, по глупости, не зная, что они такое имя ему дать собрались, назвала своего Аэрэи – обоих в честь водопада Аир, над которым вечная радуга... Так вот, не сговариваясь, одинаково назвала я его... Отца-то то он не видел – меня беременную в дом к Ллоутиэ продали, а Гриаэ, мужа моего, кузнец он был, в храм Шу-эна... Ох, горе... ох, как я выносила моего Аэрэи... сыночка Гриаэ-кузнеца – на слезах... на солнце взгляну – в очах от слез радуга. Вот и назвала его так. Аэрэи... А господа не сердились, что похоже назвала, нет, жалели меня. Сидят, бывало, у меня на руках – хозяйский Аирэи и мой Аэрэи, а госпожа Ийя и господин Раалиэ подойдут и будто путают – кто тут Аэрэи, кто Аирэи? И смеются так, и дети смеются, и я смеюсь... а потом одарят меня чем-нибудь – госпожа Ийя знала, что очень я любила Гриаэ своего, жалела она меня... А потом, как срок пришел, три года миновало, и Аирэи, хозяйского малыша, сокуны проклятые забирать стали, стражники Нэшиа среди ночи в дом пришли, то госпожу Ийю мамки снотворным зельем неделю поили, – отец приказал, боялся, что она не переживет... А отец-то сам молчал все, а ночами рыдал целый месяц. А уж я-то по Аирэи как скучала...Возьмешь на руку одну своего малютку, а вторая-то рука – пустая...Нет второго-то. И Аэрэи плакал, все спрашивал: "Ай! Братик? Где братик?" "Ай!" – это они так друг друга называли... Где же братик, что я ему скажу... ушел в горы братик Ай! – говорю, а сама знаю – забрали на верную смерть. Сказали, что он и умер скоро – где же девам Шу-эна малыша выходить... он и умер у них...
Голос ее прервался, она поспешно поднялась с колен, завязывая черепки в передник. Миоци встал, и, склонившись, заглянул ей в лицо.
– Не плачь, мамушка Тэла, – сказал он ласково.
Черепки снова с грохотом упали на пол. Он продолжал, касаясь ее плеч:
– Помнишь, как Аирэи, хозяйский сын, опрокинул на себя светильник с маслом? – с этими словами он обнажил правую руку до локтя – на мускулистом предплечье был ясно различим шрам.
– Сынок! – обхватила Миоци Тэлиай, и расплакалась. – Хозяин... Аирэи! Аирэи! Как же...Мкэ ли-шо-Миоци...Живой! Вот бы мкэн Ийя видела! Ах, Небо!
– Как же ты попала в храм Шу-эна в Тэ-ане, мамушка Тэла? И где твои косы? Я помню – у тебя были две толстые черные косы.
– Ах, дитя моё...Косы! Сколько мне лет – чай, забыл? Полвека уже живу. Скажи – ты был в имении Ллоутиэ? Простите, мкэ ли-шо, что я так разговариваю с вами...
– Не беспокойся, Тэла – со мной так больше некому разговаривать, кроме тебя... Имение отца отошло храму Уурта.
...После рождения второго ребенка у Раалиэ Ллоутиэ и Ийи гонения уже затихли, как и скорбь по отданному навек из дома незабвенному первенцу. Девочку тоже назвали Ийа – «весенняя радуга». Но память последователей Нэшиа, слушавшему своих странных советчиков – «богов болот» и «сынов Запада» оказалась долгой. Сын Запада, бог со странным именем «Эррэ», вещающий в темноте пещер болотистых краев Фроуэро, велел искать и уничтожить жреца карисутэ, брата Ийи-старшей. Вскоре он был растерзан на глазах у сестры псами Уурта – сокуны, воины темного огня никогда не ослушивались бога Эррэ.
Ллоутиэ напрасно думали, что девочка останется с ними до тихого и счастливого замужества. Однако семьям, среди родственников которых были карисутэ, законом предлагался нехитрый выбор судьбы их детей: отдавать их на воспитание или в общины Уурта, или Шу-эна, без встреч с родителями и писем, с последующим принятием обетов посвящения, если они хотят сохранить свою жизнь. Так славный род Ллоутиэ должен был разделить судьбы многих благородных аэольских семей. Сделав Раалиэ и Ийю бездетными, ууртовцы не оставили их в покое. Земли их и рабы, и все имущество были забраны в пользу храма Уурта. Потрясения были слишком велики, и первым не выдержало сердце Ийи, умолявшей разрешить ей жить как рабыне при общине дев Шу-эна, где воспитывалась ее дочь, и получившись насмешливый отказ от чиновника храма Уурта: "о том, чтобы жить в общине дев, надо было думать до замужества". Раалиэ похоронил жену на своем маленьком поле, которое оставили ему, посадил молодой саженец сосны – дерева с островов Соиэнау и поставил на могилу привезенный издалека каким-то из его старых друзей большой белый камень. Под него вскоре лег и он сам...
– А когда нас привели в храм Уурта, заставили поклоняться темному огню. Все кланялись, а Аэрэи сказал, что не будет... Ну и тут его и схватили...– Она смолкла. – Мкэ сам знает, что с такими делают. Не посмотрели, что еще почти ребенок. Шестнадцать лет исполнилось всего!.. Спрашивали, кто научил, да где карисутэ прячутся...И все на моих глазах. Я к палачам в ноги, они как собаку отшвырнули. А он мне -"матушка, свидимся". Глаза ему выжгли...Он и умер почти сразу...А ли-шо-Оэо приказал своим людям меня силой увести, да и сюда, в храм Шу-эна. Так и живу. Сколько уж времени прошло. Даже не знаю, где его могилка – бросили, наверное, в печь или в выгребную яму... Да что уж – верно, скоро свидимся.
– Мамушка Тэла, – Миоци обнял старушку.– Родная! А я ведь видел сестру.
– Видел Ийю-малышку? Так забери ее сюда, к нам, Аирэи! – воскликнула старая рабыня.
– Она писала, что хочет посвятить себя Шу-эну, и не хочет покидать общину. Просила, чтобы я не волновался и больше не писал.
– Вот как! Да не может этого быть! Это, верно, ее заставили. А мкэ ездил туда? – Тэлиай то переходила на почтительный тон, то снова запросто говорила со своим питомцем.
– Ездил...– он помолчал, жалея, что начал этот разговор. – Не хотел тебе говорить. Видел сестру – три года назад, когда ей было двенадцать. А теперь увидел только разоренное сокунами поселение. Где она, что с ней – не знаю. Жива ли?
Тэлиай погладила его плечи:
– Жива, сынок, жива. Что думать о плохом... Надо искать. Ты теперь – ли-шо-шутиик, а ли-шо-шутиик может найти и иголку в стоге сена, не только сестру в имениях Уурта.
– Нет следов нигде, Тэла. Я уже искал. Я начал с этого, как только приехал в Тэ-ан.
Тэлиай вспомнив что-то, вдруг сказала:
– Постой! Я сейчас тебе принесу кое-что.
И вернулась из своей комнаты, неся плотной завязанный узелок.
– Видишь – это семейный знак рода Ллоутиэ. Его одел на тебя твой отец, когда дал тебе имя.
Аирэи Ллоутиэ медленно поднес к губам деревянный с серебряным узором диск на длинном расшитом шнурке, поцеловал его и одел на шею, а потом поцеловал Тэлиай.
– А это – твои пеленки и первая рубашечка, что ткала и шила мкэн Ийя. И вышивала она. А это – помнишь? Ты никогда с ним не расставался. Даже спал вместе.
– Конь? – Миоци улыбнулся, беря старую деревянную игрушку. – Помню. Аэрэи отбирал его у меня, а я плакал и бежал к тебе жаловаться.
– Помнишь? Ты помнишь Аэрэи? А еще, скажи, еще, что ты помнишь?
– Еще – помню, как мы ели арбуз, сидя у тебя на коленях. И медовые лепешки, которые ты так же вкусно делаешь до сих пор... А у тебя осталось что-нибудь от моего молочного брата?
– Вот это, – она показала ему кусок простого полотна. – Это у меня осталось, после того как в пятнадцать лет он решил принять посвящение...
Она неожиданно смолкла.
– Он был очень сильным и смелым, – продолжила она. – Мкэ Раалиэ ведь дал ему вольную, сразу после того как узнал, что Аирэи, то есть вы, мкэ, умерли...И он воспитывался в хозяйском доме. У него был и конь, и лук – все как полагается воину. Он мкэ Раалиэ был за сына. Вы уж простите меня. Но мы ведь не думали, что вы живы...простите....
– Что ты, Тэла! Рассказывай дальше!
– А когда пришли слуги Уурта, он не захотел уехать, оставить меня... Да и мысли у него были...Он прошел посвящение...
– Посвящение? Кому?
– Не знаю, мкэ ли-шо. Не знаю, – заторопилась Тэла. – Я только вам это говорю. Это тайна.
– Шу-эну Всесветлому? Фериану Оживленному?
– Нет, нет. Нет. Не знаю. И не допытывайтесь, мкэ. Какая теперь разница? В молодые годы часто Небо касается сердца юноши. Вашего тоже коснулось. И моего сыночка – тоже...
– Мамушка Тэла, завтра я зажгу огонь на жертвеннике Шу-эна в память моего брата и буду делать это каждый день, как я это делаю за своих родителей. Не печалься. Доля его да будет освещена лучами Шу-эна!
– Нет, нет, мкэ – не делайте этого. Аэрэи был бы против...да и я против. Не надо. Мкэ ли-шо-шутиик зажигает священный огонь Шу-эна, а у нас в нем нет доли...– запальчиво начала было Тэлиай, и осеклась.
– То есть, ты хочешь сказать – Аэрэи не почитал и Шу-эна, а не только Уурта? – изумился Миоци.
– Забудьте, забудьте все, что я тут наговорила...– испуганно заговорила рабыня. – Да просветит Шу-эн мкэ за его доброту! Да осветит он его разум и...
– Постой, Тэлиай – ты что, боишься меня? Ты думаешь, что я работаю в сыске Нилшоцэа? Мой дядя был жрецом карисутэ, и я не стыжусь и не скрываю этого.
Тэлиай внимательно посмотрела ему в глаза.
– Зато Нилшоцэа, будь уверен, уже внес тебя в свои новые списки, как внес он мкэ Игэа. Одно неосторожное движение – и Уурт настигнет тебя. А ты – последний из Ллоутиэ. Ты должен беречь себя.
– Ллоутиэ не берегли себя никогда, и поэтому род наш славен, мамушка Тэла. Ты сама это знаешь. И мой молочный брат был настоящим Ллоутиэ. Жаль, что мы с ним не свиделись. Я отчего-то часто думал о нем в Белых горах, а однажды он мне приснился.
– Правда? – улыбнулась Тэла сквозь навернувшиеся слезы.
– Давно...была ранняя весна, в горах таял снег... Недавно было равноденствие, и рождалась новая луна. Я спал в хижине Иэ. Это было за день до моего первого посвящения, я пребывал в посте и молитве несколько месяцев. На молитве я уснул. Вдруг отворилась дверь, и двое людей вошли в хижину. Я подумал, что это тиики-белогорцы пришли за мной, сказал: "я готов", и хотел идти с ними. Но один из них жестом не допустил меня. Я помню, что хотел рассмотреть его лицо и не мог. А лицо второго я помню – он был светловолосый, веснушчатый, с голубыми глазами и улыбался мне. Он был мой ровесник. Увидь я его сейчас, узнал бы из тысячи. В волосах его был вплетен шнурок, а на нем вышито "Аэрэи".
– Небо! – воскликнула Тэлиай. – это я вышивала этот шнурок...а уж веснушек у него было хоть отбавляй! Что он сказал? Он говорил что-нибудь?
– Говорил. Он смотрел на меня и говорил о какой-то тайне. Но не словами – иначе я бы это записал позже. Я пробовал, много раз пробовал, мне не удалось... Мне казалось, что он говорит нашими словами, но на другом языке. Он был таким радостным. Мне показалось, что он говорит о своем спутнике, на которого я не мог глядеть. Они стали уходить. "Нет, – закричал я, – я пойду с вами!". И проснулся. Я рассказал свой сон Иэ уже после посвящения, случайно. У нас не принято верить снам, Тэла – это наваждения, которые бывают у тех, кто борется с телесными слабостями. Но этот сон я почему-то не могу забыть. Мне кажется, он – не наваждение.
– А что сказал мкэ Иэ?
– Иэ очень огорчился, – сказал входящий эзэт. – Здравствуй, Аирэи, здравствуй, бабушка Тэлиай! Так это ты нянчила этого сорванца? Нам обоим пришлось несладко! Зато теперь он возжигает огонь Шу-эна. Правда, интересно, Огаэ?
Обернувшись на слова Иэ, Миоци и Тэлиай только теперь заметили, что проснувшийся ученик ли-шо-шутиика во все глаза смотрит на них.
– Что случилось? Почему он в постели, когда Шу-эн почти в зените? – Иэ подхватил Огаэ и несколько раз подкинул под потолок. Мальчишка заливался счастливым смехом.
– Отпустите, отпустите его, мкэ Иэ – он еще болен! Мы его чуть в эту ночь не потеряли. Вот мкэ ли-шо не даст соврать...
– Приветствую тебя, Иэ, – улыбаясь, склонил голову Миоци. – Пойдем в сад – там и поговорим. Огаэ, действительно, заболел.
Иэ посадил Огаэ на кровать.
– Доброе утро, мкэ, – не нашел ничего иного, что сказать смущенный мальчик, запоздало приветствуя обоих белогорцев. Иэ и Миоци весело расхохотались.
– Доброе утро и тебе, – наконец вымолвил Миоци. – Вот – держи, а когда совсем поправишься, будешь ездить на настоящем.
Он протянул мальчику деревянного коня.
– Спасибо, мкэ ли-шо-Миоци! – с восторгом воскликнул Огаэ, целуя ему руку. – Я всегда хотел такую лошадку...
– Он еще совсем ребенок, а мкэ ли-шо все его по-белогорски воспитывает, – шепотом пожаловалась Тэлиай Иэ.
– Ничего, Тэла – я его тоже так воспитывал. Не все на женской половине у юбок сидеть.
Они вышли в сад, а Тэлиай стала кормить сладкой молочной кашей Огаэ, прижимавшего к себе игрушечного коня.
– У меня есть хорошие новости, Аирэи, – расслышала она слова Иэ.
Великий Табунщик.
Наступил еще один вечер, и они втроем сидели у костра, разведенного у конюшни. После заката солнца было холодно. Циэ толковал своему новому помощнику о Великом Табунщике, о том, как его убили злые люди из его кочевья, но он опять ожил, и о том, как красива степь весной, когда цветут маки.
Каэрэ рассеянно слушал рассказ степняка.
– Дева Всесветлого – смелая, – сказал Циэ. – Втроем убегай делать будем.
Сашиа засмеялась. Свобода показалась ей такой близкой, словно в лицо ей повеял знакомый с детства аромат степи.
– Завтра ночью тиики настойка много пить, надсмотрщики настойка много пить, совсем пьяный быть. Мы – не пить, мы на них смотреть. Коней тихо выводить и в степь, быстро, как жеребята Великого Табунщика!
– Среди звезд и холмов, среди рек и трав, – напела девушка старую песню степняков.
– Дева Всесветлого все знай! – удивился Циэ.
– Это очень красивая песня, ее многие поют в Аэоле. А я – из общины при Ли-Тиоэй, там совсем рядом степь. Если бы мне вернули мою флейту, я бы сыграла на ней эту песню... – отвечала Сашиа.
Каэрэ, не отрываясь, смотрел на девушку.
...Циэ ушел к коням – поговорить с ними на своем странном, немного похожем на тихое конское ржание, языке – ободрить перед неминуемой смертью у страшного жертвенного камня Уурта, рассказать про табун Великого Табунщика. Сашиа и Каэрэ остались одни.
– Откуда ты? – вдруг спросила Сашиа.
– Из-за моря, – не сразу и неохотно ответил он.
– Над морем всегда дымка – не видно горизонта. Старые люди говорят – там есть острова. Ты – с этих островов?
– Нет. С материка.
– Там нет материка на расстоянии месяцев плавания.
– Есть.
– Будь по-твоему.
Она прижала сочный лист дерева луниэ к своим истертым до крови пряжей пальцам. Уэлэ отправил ее к пряхам, велев задавать ей как можно больше работы. Только из-за того, что сегодняшний вечер был началом ууртовых праздников, все работы в имении закончились немного раньше.
– Ты в лодке добрался до нашего берега? – продолжила она, словно разговор и не прерывался.
– В лодке, – еще более неохотно отвечал он.
– Ваш корабль разбился о скалы?
– Какой корабль?
– На котором ты плыл. Как же иначе ты мог оказаться посреди моря?– засмеялась она.
– Будь по-твоему – корабль, – засмеялся он в ответ. Объяснять было бесполезно, да и что он мог объяснить? Он сам толком не знал, как очутился посреди моря. Без лодки и корабля.
– Ты понимаешь по-нашему лучше, чем говоришь.
– Да, наверное – ваш язык очень сложный.
– Фроуэрцы тоже так думают. Ли-Игэа, например, до сих пор говорит с акцентом, хотя он вырос среди аэольцев.
– Так он не аэолец? Фроуэрец? Посвященный Уурту этому?
– Нет, нет – разве ты не понял? Если бы он был ууртовец, он никогда бы тебе не помог. Его родители жили на земле Фериана, кроме того, он врач, а по обычаям, все врачи – служители Фериана.
– А это что за бог ваш?
Сашиа засмеялась как-то странно.
– Это – божество всего, что цветет и зреет. Каждую осень он умирает, каждую весну оживает.
– Что-то вроде Табунщика, о котором Циэ говорил?
– Да что ты! – она засмеялась еще громче. – Фериана же нет на самом деле! Это просто древние рассказы о весне и о летней засухе.
– А Табунщик есть? – улыбнулся снова Каэрэ. Ему не хотелось обижать девушку своими насмешками над ее искренним языческим заблуждением.
– Ну конечно, есть. Послушай, что ты выспрашиваешь?– нахмурилась вдруг она.– Ты не выслеживаешь ли карисутэ? А?
