Текст книги "Жеребята (СИ)"

Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

– Сейчас тебя уже не отпустят ходи-поле. Сейчас ты раб стал. Поправишься – вместе убегай делать будем.

Каэрэ закрыл глаза.

– Твоя правильно Уурт не любит. Уэлэ хотеть твоя "Силен Уурт" кричать. Твоя правильно делал, не кричал. Ко мне домой бежим, одну жену тебе отдам.

– Спасибо, Циэ, – сказал Каэрэ, не расслышав последние слова степняка.

...Они сидели с дядей на острове среди моря, а вокруг в воде резвились рыбы.

– А где твой дельфин? – спросил Каэрэ.

Дядя Николас улыбался и молчал.

– Ушел кого-то спасать? – догадался Каэрэ.

– Да. Его дело – спасать, – ответил дядя.

...Прошли часы – а, может быть, минуты. Каэрэ мерещилось, что он ползет к морю по раскаленному песку.

– Где мой конь? – зашептал он.

– Здесь, здесь... Хороший скакун.

– Кто здесь ходи? – вдруг спросил Циэ у темноты.

– Эй, дева Шу-эна – зачем ночью ходи?– добавил он, вглядевшись.

Вышивальщица – та самая – тенью скользнула около стены и приблизилась к ним.

Она прижала палец к губам и поставила на земляной пол небольшую корзину с лепешками и гроздью сочных ягод.

– Это масло плодов луниэ, – она стала на колени рядом с Каэрэ. – От него тебе станет легче.

Серьги, масло и врач Игэа Игэ.

– Уходи, уходи, у меня и так дел полно. У старшего жреца несварение желудка, как раз пред праздниками, у мкэн Флай – лихорадка, – лекарь выталкивал Сашиа вон из своей грязной пристройки, служившей и лазаретом, и аптекой.

– Мкэ, эти серьги из чистого серебра! А вы налили мне масла только на дно сосуда! Это противно благости Шу-эна Всесветлого!

– Вспомнила о Шу-эне! Единый владыка – Уурт темноогненный. А твой бродяга и ты его оскорбили, осквернив его пруд, – зло засмеялся лекарь.

– Мкэ, дайте хоть какого-нибудь масла! Хоть самого дешевого!

– Иди отсюда вон!

Он хлопнул дверью. Сашиа отвернулась, прижала к себе пустой глиняный сосуд и побрела прочь. Вечерняя тьма и слезы застилали ей глаза, и она не заметила, как столкнулась с Уэлэ.

– Когда положено вышивальщицам заканчивать работу? – грубо спросил он.

– У меня все сделано.

– Такого не может быть! Садись прясть! Нет на тебя управы! Подожди, дева Шу-эна! А что ты делала у дома лекаря? Клянчила масла для своего оборванца? Он и без него поправиться, и, будь уверена, отлично начнет работать во славу Уурта...

– Эта вышивальщица – из дев Шу-эна, мкэ Уэлэ? – раздался тихий, но сильный голос – из сгущающейся тьмы вынырнул высокий человек, закутанный в плащ.

– Да, ли-Игэа. Как вы догадались? По ее покрывалу? Ей недолго его носить! Она скоро примет новое посвящение... – забормотал Уэлэ.

– Я думаю, ей можно было бы поручить ухаживать за мкэн Флай. Сколько лет ты провела у дев Шу-эна, дитя?

– Я росла в их общине с детства, – пробормотала Сашиа в растерянности.

– Очень хорошо. Мкэ Уэлэ не будет против, если я объясню этой девушке, как следует ухаживать за больной? У нее понятливые глаза. Я хочу оставить вашу старшую жрицу в надежных руках.

– У нас полно таких девок-вышивальщиц, как эта, – буркнул Уэлэ.

– Я заметил, что они глупы, как молодые цыплята. Им ничего невозможно объяснить. В какой общине ты росла, дитя мое?

Он повел ее в сторону роскошного дома заболевшей Флай.

– Близ Лэ-Тиоэй. Оно разорено сокунами, воинами Уурта, отвечала Сашиа.

– Вот как! Скажи мне, ты знаешь, откуда это – "При лихорадке, которая случается от невоздержания в яростной части души, свет должен как можно меньше раздражать глаза...

– ... а звуки – уши. Отвар из пяти главных сонных трав поля приносит самою большую пользу, если его давать ежечасно". Это – "Большой свиток целебных трав".

– Молодец! – похвалил ее Игэа.

Игэа уже раскладывал на низком столике сухие пучки лекарственных трав.Из-за перегородки доносился храп – там на подушках почивала заболевшая Флай. Бросив быстрый взгляд по сторонам и убедившись, что его никто не слышит, Игэа, склонившись к девушке, шепнул:

– Ты не знаешь, что стало с дочерью Ллоутиэ? Ее имя Ийа. Она была в той же общине, что и ты.

– Ийа Ллоутиэ? – переспросила Сашиа.

– Так ее назвали при рождении. Сейчас ей должно быть немногим бoльше шеcтнадцати лет. Но в этих общинах, насколько я знаю, когда девочки достигают пятнадцати лет, им меняют имя. До этого ее завали Ийа, а как сейчас – я не знаю. А ты не знаешь, что с ней сталось?

Она внимательно посмотрела на него.

– Знаю, – не сразу коротко ответила Сашиа.

– Она жива? – с надеждой спросил Игэа.

– Да, – уверенно сказала девушка и печально улыбнулась.

– Я ищу ее, -быстрым шепотом заговорил врач. – Где она? Eе тоже продали в имение храма Уурта?

– Для чего мкэ знать?

Из темноты вынырнула сиделка жрицы Флай и с любопытством уставилась на разговаривающих.

– ...и после того, как это варево настоится, ты его процедишь и оботрешь больную. Ты устала, добрая женщина? – обратился он к сиделке.– Эта девушка тебя заменит. Ступай спать – да просветит Всесветлый... э-э, то есть Темноогненный, твой сон.

Бросая косые взгляды на врача и вышивальщицу, сиделка поднялась наверх по скрипучей лестнице и пропала во тьме.

– Так значит, ты знаешь, где она? – снова горячим шепотом спросил Игэа.

– Знаю, ли-Игэа.

– Ты хочешь что-то взамен? – спросил он быстро.

– Да, – твердо сказала Сашиа.

– Что ты хочешь? – спокойно и уверенно спросил фроуэрец.

– Помогите рабу Каэрэ! Его жестоко наказали, он избит до полусмерти.

– Хорошо. Где он? В лечебнице?

– Хвала небу, нет! Там он бы уже умер. Он в том сарае, где живут конюхи – рядом с конюшней.

– Слово белогорца – я помогу ему. Я возьму его к себе в имение, и его там выходят. Теперь ответь мне – где Ийа Ллоутиэ? Жрецы Шу-эна Всесветлого ищут ее.

– Она в этом имении, – был ответ.

– Она вышивальщица?

– Да.

– Ты можешь ее позвать?

– Ее не надо звать, – горько усмехнулась Сашиа.– Все равно теперь никто не поверит ей без серег рода Ллоутиэ.

Игэа только теперь увидел, что слегка растянутые мочки ее ушей пусты. Внезапная догадка озарила его, заставив вздрогнуть и подавить возглас изумления.

– Я понял тебя, – он слегка сжал ее руку. – Я знаю твоего брата. Ты похожа на него. Мне не надо и видеть серег. У тебя их отобрали? Кто?

– Я обменяла их на масло, – сказала Сашиа просто.

– Для этого раба?

Девушка энергично кивнула и почти вызывающе посмотрела в глаза Игэа. Тот улыбнулся.

– Иди к Флай. Мы слишком долго разговариваем, это может показаться им подозрительным. Я сделаю все, что обещал. А ты ничего не бойся.

Игэа забирает Каэрэ.

– Зачем вам выпоротый раб?

– Видишь ли, Уэлэ, я испытываю на больных рабах свои новые лекарства, бальзамы... чтобы потом случайно не повредить кому-нибудь из свободных, особенно из благородных.

– А... Разумно! Что ж, есть тут у нас один – бродяга, который пруд Уурта осквернил. Теперь рабом стал. Нечего по дорогам шляться. Конь у него красивый – Уурту понравиться...

– А нельзя ли взглянуть?

– На коня-то? Можно. Конь породы редкой, такие только на островах Соиэнау водятся.

– На бродягу. Если он мне подойдет, то я сейчас же и отправлюсь с ним в обратный путь.

– Ли-Игэа, темно уж.

– Ничего, здесь недалеко, и возница ваш опытный, и кони хороши... Как старший жрец?

– Хвала Темноогненному – движение его соков прекратилось.

Игэа неожиданно расхохотался. После того, как они с Уэлэ выпили замечательной настойки, которую готовила захворавшая ныне Флай, белогорец стал более общительным и более снисходительным к жрецам Уурта.

– Когда движение соков у больного прекращается, ни доктора, ни Уурта не хвалят. Ты хотел сказать – у него понос прошел?

– Ли-Игэа напрасно придирается к моим словам. Мы, тиики Уурта, понимаем не меньше белогорцев!

– Нисколько не сомневаюсь – кивнул Игэа и поднял взор к темнеющему небу, на котором уже стали зажигаться звезды.

– Когда приносят жертвы, мы можем с точностью сказать по печени и селезенке, благополучно ли будет начинание жертвователя. А если рассечь диафрагму живого человека, то по движениям брыжейки можно почти наверняка угадать о...

Игэа, едва справивший с тошнотой, перебил его:

– Как у вас все интересно здесь устроено – конюхи прямо так и живут в конюшне.

– А у вас, что, отдельный дом для рабов?– удивился Уэлэ.

– Ну да, несколько домиков...

– Вы их разбалуете – помяните мое слово... Вы хотели на коней взглянуть – вот они.

Игэа потрепал гривы животным, грустно смотревших на него из-за загородки.

– Вот этот – с Соиэнау. Хороший скакун. Как он бродяге достался? Краденый, вестимо.

Игэа задержал ладонь на гладкой шкуре буланого коня со светлой гривой и белым пятном на лбу. Тот фыркнул и слегка толкнул его мордой в плечо.

– Ласковый... Много у вас их? – Игэа скармливал коню кусок сладкой лепешки, завалявшейся в его карманах.

– С несколько десятков. После праздника останется два-три.

– А что так?

– Праздник большой, летнее солнцестояние, чтобы дать силу Темноогненному, надо много крови пролить.

– Так вы их... зарежете?.. – едва вымолвил Игэа. – Коней?! И этого буланого?!

– А то! Все кони принадлежат Уурту. Он только нам пользоваться ими дает. Ему тоже надо сменить упряжки – себе, детям, внукам... И кровь освежить.

Игэа погладил скакуна со звездой на лбу и шагнул вслед за служителем Уурта во тьму конюшни.

...Конюх Циэ, огненно-рыжий раб из степняков, насупленный и огромный, как степной валун, на который его соплеменники возливают кобылье молоко в жертву небу, вышел к ним. По его лицу было заметно, что он слышал разговор.

– Добрый вечер, мкэ, – со степняцким акцентом сказал он.

– Да коснется тебя весна Великого Табунщика, – негромко сказал Игэа на языке степи.

– Ты Табунщика знаешь?! – удивленно ответил ему Циэ уже по-степняцки.

– Отец моей жены – из рода степняков, – улыбнулся Игэа, переходя на аэольский.– Где больной?

– Вот он. В углу лежать. Совсем плохой, – заторопился Циэ, и лучина в его огромных руках замерцала, едва не погаснув.

Игэа склонился над Каэрэ и позвал:

– Друг!

Тот ничего не ответил.

– Он в забытье. За какие проступки у вас так бесчеловечно наказывают? – спросил белогорец, откидывая тряпье, которым был укрыт раб.

– Вышивальщица топиться хотел. Он ее спасай, – угрюмо поглядывая на Уэлэ, проговорил конюх-степняк.

– Ну и порядки у вас! – воскликнул Игэа.– И за это его так избили? За то, что он вытащил тонущую девушку из пруда?

– Он осквернил пруд Уурта – пришлось поучить его благочестию,– разъяснил Уэлэ.– Не положено подходить к ним в это время, к прудам, то есть, и к источнику любому там, к речке, озеру, ручью. Закон! Мкэ ли-Игэа должен знать, он фроуэрец.

– Да, я знаю этот закон, – ответил Игэа не сразу.– Прикажите приготовить носилки.

– Мкэ его лечи-забирай? – раскосые глаза Циэ расширились от радости и удивления.

– Именно так.

– Великий Табунщик пусть с вами всегда идет! – степняк воздел руки к небу, но они натолкнулись на низкий потолок конюшни.

Каэрэ в гостях у Игэа и Аэй.

Каэрэ проснулся оттого, что его лицо осветило утреннее солнце. Он плохо помнил, как он попал сюда – в ноздрях еще стоял, мешаясь с ароматом весеннего сада, тяжелый запах конюшни. Из распахнутого окна веял ветер.

Он сел, удивленно ощутив, что почти здоров. Вытряхнув клок сена из волос, Каэрэ встал, и, шатаясь, подошел к окну.

Узкая тропка спускалась с холма вниз, на лужайку, на которой паслись несколько вороных коней – с широкой грудью, коротконогих, с крепкими бабками.

"Да, на тяжеловозах быстро не ускакать, но все же..."

Он мысленно измерил расстояние до лужайки. Огляделся – комнатка была пуста; кроме его постели и циновок из травы на полу, здесь ничего больше не было. Он помедлил и, подавив крик боли, подтянулся на руках, перевалившись через оконный проем в заросли густой травы. Снова огляделся – ни звука, ни движения.

Скользнув вниз по склону, почти скатившись, он оказался возле коней, перевел дыхание, борясь с неожиданно возникшей слабостью... До него доносился свист птах из кустов. "Смех? – Смех, смех!"

...Он растреноживал коня, вытирая холодный, липкий пот со лба, а кони ржали и волновались. Движение вокруг усиливалось, земля, качаясь, начала уплывать.

Он выпрямился и через пелену надвигающегося на глаза тумана увидел высокую фигуру.

–Ну, здравствуй, – услышал он.

Дальше Каэрэ помнил, как он хотел вскочить на спину коня, как незнакомец удержал его, как они, сцепившись в борьбе, вместе повалились на землю и как кони испуганно ржали.

–Не сметь его бить! – закричал незнакомец двум подоспевшим здоровенным рабам, которые схватили неудачливого беглеца. – Не сметь, я сказал!

Каэрэ заметил, что правая рука человека была согнута в локте и за кисть притянута ремнем к поясу, а пальцы ее бессильно свисали.

– Отведите его обратно, – добавил он, кивнув в сторону дома на холме. – Или лучше отнесите, – поправил он себя, взглянув на побелевшее лицо Каэрэ и темное пятно, расплывающееся на повязке на его плече.

– Мкэ ли-Игэа... – начал запальчиво один из рабов, но осекся.

...Каэрэ почти не сопротивлялся, пока они тащили его в дом и связывали ему руки и ноги простынями.

–Ты, неблагодарная скотина! Твое счастье, что мкэ Игэа запретил тебе врезать, а то бы ты у меня узнал! – говорили рабы наперебой.

– На благодетеля набросился! Он с тобой две ночи сидел, совесть твоя свинячья! Да из каких ты краев? Там, видно, принято на добро злом отвечать.

– Сбежать хотел! А ли-Игэа потом – отвечай перед ууртовцами! Они и так зуб на него имеют. По закону он бы стал твоим пособником в побеге, а за это знаешь, что бывает?

–Вот насыпят тебе теперь на спину соли с перцем, тогда узнаешь!

Каэрэ ничего не отвечал, уткнувшись лицом в циновку.

В комнату вошел Игэа.

– Ну что, беглец? – спросил он устало и сел на пол, рядом с Каэрэ, достал из-за пояса глиняный кувшинчик и щедро вылил содержимое на спину раба. Каэрэ смертельной хваткой вцепился зубами в циновку, чтобы не закричать. Соль и перец – какой же это верный способ добиться подчинения раненого, это так просто и так надежно...

– Ты что? – обеспокоенно спросил сидящий рядом с ним. – Тебе плохо? Голова кружится? И сурово обратился к рабам: – Ох, как вы его связали! Это ни к чему – развяжите-ка его.

Рабы развязали удивленного Каэрэ, который прислушивался к непонятным ощущениям, меньше всего похожим на жжение соли с перцем.

Рабы стояли у дверей.

–Можете идти, – кивнул Игэа.

Рабы скрылись.

–Я вижу, ты уже совсем здоров, – промолвил Игэа.– Ты что, подумал, что я перца тебе на раны насыплю? Поверил моим оболтусам? Им-то хозяева сыпали, да... им есть, что вспомнить... Куда ты хотел бежать?

– Неважно, – ответил Каэрэ, скрипнув зубами.

– Вокруг – имения храма Уурта – тебя бы поймали к вечеру... Ты голоден?– спросил он.

–Да, – неожиданно для самого себя ответил Каэрэ.

...Высокая красивая женщина с ранней сединой в темных волосах сменила повязку на его плече и поставила перед ним глиняную миску с ароматной похлебкой, от которой исходил давно забытый запах мяса. Окуная лепешку в темно-красное варево, он жадно принялся за еду.

– Ты давно в этом имении?– спросила женщина, печально глядя на него.

– Нет.

В ее глубоких темных глазах было нечто большее, чем сочувствие – в них было сострадание.

– Меня зовут Аэй, – сказала она.– Ты из свободных. Ты не сын Запада? – с полуулыбкой спросила она.

– Нет, – ответил Каэрэ, не понимая вопроса. – Я из-за моря.

– Значит, почти сын Запада. Над морем дымка, и оттуда давно никто не приходит, после того, как там скрылся Эннаэ Гаэ, проповедовавший о Великом Табунщике народу Нагорья Цветов и островов Соиэнау, – она помолчала и отчего-то добавила: – Я родилась на островах Соиэнау, среди народа соэтамо, и мать моя соэтамо. А отец – степняк, Аг Цго.

– А я – из-за моря, – опять повторил Каэрэ, думая, как это глупо звучит, но Аэй, дочь Аг Цго, приветливо и ободряюще ему улыбнулась.

– Я случайно попал к маяку и к хижине старицы Лаоэй, – продолжал Каэрэ. – Она дала мне коня, буланого коня. Его забрали в имении. И меня сделали рабом.

– Ты не рассказываешь всего. Ты скромен, Каэрэ, – улыбнулась Аэй. – И это не только делает тебе честь, но и подтверждает твое благородное происхождение. – Ты спас от смерти деву Всесветлого, ты не побоялся ради этого благого дела презреть заклятие водоемов, которое накладывают в эту пору жрецы-тиики Уурта. Для тебя справедливость и милость важнее боли и смерти.

– Я не... – начал Каэрэ, но рабыня принесла еще еды – печеных орехов гоагоа, и Аэй, взяв блюдо из ее рук, сама подала гостю, словно хотя подчеркнуть, что она не считает его рабом.

Он наелся и самым простым и неблагородным образом уснул на циновках, укрытый теплым одеялом, а Игэа и Аэй разговаривали, выйдя в сад:

– Он не раб, это видно сразу, и никогда им не станет. Таких надсмотрщики ненавидят. В имении его будут ломать – изнурительной работой, побоями...боюсь, что он предпочтет умереть, чем смириться.

– Игэа, а что, если его выкупить?

– Аэй, у нас нет сейчас таких денег. Может быть, к осени...

– К осени может быть уже поздно. Летом очень много тяжелой работы.

– За него запросят не менее пятидесяти монет. Я могу дать только пятнадцать.

– А если мы одолжим?

– Пятьдесят монет – это неоплатные долги, жена. Всех рабов не выкупишь...

–Я предлагаю выкупить не всех, а только этого, которого нам послало Небо, и который спас Ийю.

Игэа задумался.

– Я думаю... можно было бы попросить у Миоци, в конце концов – Аирэи будет рад помочь тому, кто спас его сестру...

– Ты уже послал Миоци письмо?

– Да, еще вчера – но из-за праздника он не может отлучиться из храма, передать ему письмо будет очень трудно. Ийа должна пробыть этот праздник Уурта в имении, раньше ничего нельзя сделать.

– Я очень боюсь за нее, – проговорила Аэй

– Аэй, она в этом имении уже давно, и ничего плохого ей не сделали.

–Пока не сделали, да.

–Она – дева Шу-эна. Даже ууртовцы уважают синее покрывало.

Аэй вздохнула и промолчала.

На рынке в Тэ-ане, что у храма «Ладья».

– А это правда, что ли-шо-шутиик Миоци очень скромно живет?

– Как положено белогорцу, – сурово ответила Тэлиай любопытной торговке, придирчиво выбирая сладкие коренья, разложенные на прилавке.

– Он и дрова может колоть, и воду носить, я слышала? И коня сам всегда седлает? Рабские дела любит делать? Странные эти белогорцы...

– Они не то, что жрецы Уурта, которых рабы даже в нужник на носилках относят, – заметил раб Нээ, державший корзины с покупками для ключницы жреца Шу-эна.

– Да, жрецы Уурта – настоящие господа! Потому и ведут себя достойно...

– ...с полным брюхом Уурту молятся! – захохотал кто-то из любопытных покупателей, а может быть, и продавцов. Овощные ряды в предпраздничные дни были полны и теми, и другими. Мясные ряды пустовали – скот закалывали в день праздника солнцестояния.

– Положено есть простую пищу, чтобы не отягощать свою душу, все это знают!– заметил кто-то. – Правда, Тэлиай?

Тэлиай, вздохнув, расплачивалась с хозяйкой сладких кореньев. Она не желала продолжать обсуждение этой важной темы.

– Жрец должен вести себя внушительно, а не жить, как батраки! – продолжался спор.

– Ли-шо-Миоци возжигает светлый огонь на главном алтаре, поэтому и живет как настоящий жрец, а не как боров!– продолжал раб с корзинами.

– Я вот доложу, что ты назвал боровом ли-шо-Уэлиша!

– Это ты назвал, я даже этого имени не произносил!

– Ты сказал "боров", а все знают, что ли-шо-Уэлиш...

В собирающейся толпе раздался смех. Все знали тучного помощника Нилшоцэа.

– Смейтесь, смейтесь – ваши деды были карисутэ, вот вы и не любите огонь Уурта! Небось лодки на чердаках храните, все ждете большой воды! Глупцы! А Миоци ваш – из рода карисутэ, говорят, что один дядя его был жрец карисутэ, его собаками затравили, а второй – мятежник, на большой дороге погиб, никто не знает, где! Вот мкэ ли-шо-Нилшоцэа доберется до вас всех! Сыны Запада научат его, как со всеми вами справиться! – кричал, сжимая кулаки и брыжжа от злости слюной младший жрец Темноогненного.

...

– Вы слышали все это, ло-Иэ? – горестно спросила Тэлиай у старого эзэта – они встретились с Иэ у святилища Шу-эна, которое было удивительно непохожим на другие храмы Всесветлого. С горы оно напоминало лодку, и многие суеверные аэольцы не ходили сюда, боясь ступить в лодку Шу-эна до срока.

– Все это не доведет хозяина до добра. Вы бы поговорили с ним, чтобы он вел себя иначе... хоть чуть-чуть. Он вас слушает.

– Не бойся, Тэлиай, – отвечал Иэ. – Это только уличные и базарные сплетни. Аирэи все делает, как должно. Белогорец не должен быть праздным. Да и лучшие аэольцы не гнушались работой. Помнишь древнего морехода, который даже ложе сам к своей свадьбе смастерил из огромного дуба?

– Да, было бы хорошо, если бы мкэ ли-шо-Миоци женился!– сказала Тэлиай.

Иэ махнул рукой и рассмеялся.

Когда Тэлиай в сопровождении рабов уже скрылась в рыночной толпе, а Иэ направился было в кузнечные ряды, кто-то осторожно потянул его за край плаща.

Иэ обернулся и увидел заплаканного Огаэ.

– Что случилось, сынок? – поспешно наклонился он к мальчику. Тот сначала не мог вымолвить ни слова, задыхаясь от слез и бега. Наконец, он проговорил:

– Мкэ Иэ! Отец...там...

Он показал в сторону храма-лодки.

Иэ крепко взял его за руку и быстро зашагал в сторону маленького белого здания у подножия холма. Люди, заметив его потертый плащ эзэта – странника-белогорца, служителя Всесветлого – почтительно уступали ему дорогу.

Уже издалека Иэ заметил темную сгорбленную фигуру, кажущуюся нелепой у белоснежной стены храма. Огаэ-старший сидел на земле, прижимая правую ладонь к груди, и его обветренное лицо было тоже серым, как эта высушенная солнцем земля.

– Мкэ Огаэ, что с тобой? – Иэ опустился на колени рядом.

– Ло-Иэ! Как хорошо, что ты пришел... Я, видно, отжил свой срок. Жжет... как огнем...

Огаэ-младший заревел и уткнулся лицом в колени отца. Тот на несколько мгновений закрыл глаза, прежде чем погладить растрепанные волосы сына.

– Не плачь, сынок, мне уже легче...

Иэ сделал знак какому-то любопытному храмовому рабу, и, когда тот подбежал, быстро приказал ему:

– Спеши изо всех сил в дом ли-шо-Миоци, скажи Тэлиай, что Иэ просил прислать сюда рабов и носилки. Когда их пришлют, получишь серебряную монету.

Служка стремительно умчался, взметая сандалиями пыль.

– Я не успел рассказать сыну, -говорил Огаэ-старший тяжелым, прерывающимся шепотом.– Я хочу, чтобы он знал, – он с трудом шевельнул головой, указывая на приникшего к его коленям мальчика.– Хотел прийти сюда помолиться – завтра я должен произнести отречение... Он ведь простит меня, Иэ? Он знает, что если я не произнесу этих слов, которые стоят в указе Нэшиа, нас с сыном казнят... Я не хочу, чтобы Огаэ умер! Ты расскажешь ему все, Иэ? Потом... когда он подрастет... Я прихожу сюда каждый год, прошу Его простить меня, а потом – иду говорить эти страшные слова...Огаэ уже не сэсимэ, я – последний сэсимэ в нашем роду. Огаэ будет свободен от отречений, ты все ему расскажешь, и он будет знать, но ему не надо будет отрекаться, он проживет жизнь, чистую от такого предательства. Ему не надо будет плакать и просить прощения, а потом произносить эти... гнусные слова. Я должен их сказать завтра... но я не доживу – Он милостив. Он знает, я не хочу их говорить...

Иэ тихонько сжал его руку.

– Я все сделаю так, как ты просишь, – сказал он негромко. Будь спокоен. Тише – нас могут услышать.

Вокруг них стали собираться храмовые рабы и даже младшие жрецы-тиики.

– А, это сэсимэ Ллоиэ! Он должен завтра отречься от зловредного учения карисутэ, которому следовали его предки.

– Ли-Игэа в городе? – спросил Иэ у кого-то.

– Нет, он уехал сегодня на рассвете.

– Мне уже не поможет ли-Игэа, – усмехнулся Огаэ-старший, превозмогая боль. Подоспевшие рабы Миоци вместе с Иэ помогли ему улечься на носилки.

Утрата.

Вечерний ветер нес с собой запахи разогретых за день камней мостовых, городских стен, храмовых благовоний и жертвенных костров, но вошедшая в силу летняя листва не допускала ничего чуждого в старый сад, и ветер, касаясь ее, терял свою городскую память, насыщался ароматом зреющих плодов и чистой воды пруда, в котором беззаботно плескалась рыба и цвели лилии.

– Он умер незадолго до твоего прихода, Аирэи, – сказал Иэ.

Миоци медленно поднял руку к светлому, словно выцветшему от жары небу. Его губы шевельнулись, называя имя Великого Уснувшего.

Иэ не повторил его жеста, заботливо укрывая уже омытое тело Огаэ-старшего льняным полотном, принесенным Тэлиай.

– Что это? – спросил Миоци, указывая на белую скатерть,льняное полотно, расстеленое на огромном пне. На ней было несколько надломанных лепешек и небольшой кувшин с вином.

Иэ вздрогнул и поспешно стал собирать остатки странной трапезы.

– Небо, – проговорил он, – я стал совсем стар и теряю память.

– Зачем ты поставил простую еду на священное белогорское полотно, Иэ? – спросил Миоци.

– Для этой еды – место лишь на священном полотне, Аирэи.

Иэ, помедлив, осушил кувшин.

– Оно белое, как тело Великого Верного Жреца – помнишь, из того гимна? Благодаря его жертве мир стоит, благодаря его верности.

Да, если один из них неверен, то другой верен, – ответил Аирэи строкой из гимна. – Но все же – откуда такие странные лепешки, Иэ?

– Это старый обычай соэтамо – такие лепешки пекут, когда кто-то при смерти, – быстро ответил ему Иэ, завязывая скатерть крепким узлом. – И вкушают,как священную жертвенную трапезу. Я расстелил свое белогорское полотно для трапезы Огаэ и Верного Жреца. Ты хочешь меня упрекнуть, что я осквернил молитвенное полотно белогорца?

– О нет, учитель Иэ... Каждый белогорец отвечает за чистоту своего полотна сам, и никто ему не вправе указывать... Но я не знал, что Ллоиэ – соэтамо. Это аэольское родовое имя. В моем роду тоже есть Ллоиэ – моя мать...– сказал отчего-то Миоци.

– У покойного Огаэ-старшего мать была соэтамо. Он попросил, чтобы мы совершили этот обряд, прежде чем он умрет. Тэлиай испекла эти лепешки – она знает, как их готовить, она тоже из тех краев... а потом он начал умирать, мы засуетились, Огаэ-младшего отослали, забыли, что не убрали вино и хлеб. Если бы не ты, я и оставил бы их на пне... О, горе – выживаю из ума!

– Не расстраивайся так из-за простых лепешек.

Иэ снова подошел к телу Огаэ-старшего, осторожно поправил его сложенные на груди руки.

– Похороны будут перед рассветом, – сказал Миоци.– К сожалению, его можно похоронить лишь на кладбище для сэсимэ, за стенами города...

– Да.

– Ты будешь молиться над телом до утра? Провожать Ладью Всесветлого с его душой?

– Он не верил в ладью Шу-эна... Буду, Аирэи, молиться – ждет его, верю, что-то лучшее, чем эта ладья.

– Огаэ был не шу-энец? Но ведь и не ууртовец?

– О, нет – не ууртовец.

– Кому же он служил? Фериану? Тогда тиики из священной рощи позволят его похоронить на их кладбище, а не на позорном кладбище сэсимэ?

– Тиики этой рощи не позволили бы похоронить на своем кладбище даже Игэа,– да даст ему небо долгие дни!– несмотря на то, что и Фериану он посвящен, и смерти они ему страстно желают.

– Кому же он служил?

– Он верил, что Ладья повернута вспять. Он служил Великому Табунщику.

Разноцветный лук натянет

Повернувший вспять Ладью -

О, светла его дорога!

О, светла стезя его!

– Что ты так удивлен – думаешь, одни степняки в Табунщика верят? – продолжил Иэ, а Миоци молчал. – В жизни всякое случается. Так что не ладья Шу-эна повлекла Огаэ Ллоиэ за горизонт, а Табунщик позвал, его, как жеребенка, в свой неисчетный табун...

– Который мчится средь звезд и холмов? – вдруг спросил Миоци.

– ...средь рек и трав,– закончил Иэ.– Да, так они говорят. Откуда ты знаешь эту песню?

– В детстве мне рассказывал об этом мальчик-степняк, огненно-рыжий – я запомнил цвет его волос, но не запомнил имя.

– Они все рыжие, степняки,– заметил Иэ.

– Этот был какой-то особенный – у него волосы были цветом, будто медь. Помню, мы играли с ним в камешки, и он спросил, знаю ли я про Табунщика.

– И он рассказал тебе?

– Наверное, да. Я забыл. Помню только камешки и его медно-рыжие волосы. Даже не знаю, где была та хижина, на пороге которой мы с ним играли.

Миоци замолчал, зажигая погребальные светильники вокруг последнего ложа Огаэ-старшего. Лицо умершего было светлым и мирным – он словно видел дивный табун неоседланных жеребят, о котором говорилось в старой песне степняков.

– Всесветлый да просветит нас всех, – произнес жрец Всесветлого начальные слова обычной белогорской молитвы.

«Вместе убегай делать будем!»

– Тебе Великий Табунщик помог.

Циэ положил в рот большой кусок жевательной смолы.

Каэрэ покачал головой, гладя своего коня, ласково тычущегося мордой в его шею:

– Бог мой мне помог, а не твой Табунщик.

– Ай, не дело говоришь. Глупый голова. Великий Табунщик все знай, всех думай-помни. Все – его жеребята, табун его.

Циэ развернулся всем своим мощным корпусом, посмотрел на лошадей:

– Грустно им. Умирай делать – никто не хоти. Это все фроуэрцы. После Ли-Тиоэй совсем худо стало. Степняк плохо делал, на помощь не ходи. Теперь фроуэрцы сами в степь иди, степняка в рабы бери... А ты откуда? Далекий путь делай? – неожиданно спросил он у Каэрэ.

– Я из-за моря, – кратко ответил он.

После его возвращения от Игэа, Циэ, как будто это было само собой разумеющимся, забрал его в свои помощники по конюшне. С Циэ никто особенно не хотел спорить.

– Хорошие лепешки у ли-Игэа жена печет! – заметил степняк, запуская руку в корзину, которую дала Каэрэ с собой Аэй.– Как надсмотрщик видел – не забрал?

– Мкэн Аэй дала им тоже по корзине, – ответил Каэрэ, улыбаясь – гнедой аккуратно прихватывал губами кусочки лепешки, слегка щекоча его ладонь.

– Ну что, будем убегай делать? Я смотреть, ты надежный. Будешь со мной убегай делать?

Каэрэ энергично кивнул. Буланый конь шумно вздохнул, выпуская воздух из ноздрей.

– Слушай тогда! – торжественно сказал Циэ.– Праздник Уурта скоро. Тиики настойка много пить, надсмотрщики настойка много пить. Можно в степь на коне скачи. Степь близко, за рекой. Там Эна сейчас кочует, он знай, где общее стойбище.

– Кто этот Эна? – спросил почему-то Каэрэ.

– Степняк, один живет. Шаманит мало-мало. Великий Табунщик его любит – коней, скот, людей лечи. Кого ли-Игэа не лечи, того к Эне вези-торопись...

Рассказ Циэ был прерван шумом и криками за дверьми конюшни.

– Что ходи-смотри, коней пугай!– крикнул степняк, вываливаясь наружу. Вглядевшись в группу рабов, он воскликнул:

– Зачем вышивальщица взял?

Каэрэ опередил его, сбив с ног одного из мельничных рабов, тащивших упиравшуюся Сашиа. Подоспевший Циэ помог разогнать остальных.

– Зачем дева Шу-эна обижай? – наставительно спросил Циэ у не успевшего спастись бегством раба и встряхнул его, взяв за шиворот.

– Отпусти, Циэ, – взмолился мукомол.– Уэлэ сказал, что она теперь такая же, как все, и что любой из нас может ее взять!

– Каэрэ ее бери тогда, не вы!– гаркнул Циэ, отшвыривая раба, который рад был избавиться от хватки степняка.