Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)
– Небо да осенит тебя! Весна да коснется тебя!
Неизвестно, услышал ли это Миоци. Крепко сжав руку Огаэ, он стремительно вышел с ним во внутренний двор тюрьмы. Небо над их головами было черным – облака закрывали звезды. На каменных плитах подрагивали красные отсветы от факелов, укрепленных на глухих стенах. Сокун в черном плаще неспешно подошел к великому жрецу Шу-эна Всесветлого.
– Миоци, – сказал он с развязной усмешкой, опуская положенные слова "ли-шо", – Миоци! Так что делал в том храме этот щенок?
Ли-шо-шутиик выпрямился и будто стал еще выше. На его лице плясали блики от пламени факелов. Он смерил сокуна взглядом, и в его темных зеленых глазах были презрение и гнев.
– С каких это пор младшие жрецы Уурта так разговаривают с ли-шо-шутииками и белогорцами? – негромко, но весомо спросил он.
Сокун стиснул зубы от ярости.
– Л и – ш о Миоци может ответить мне, что его ученик делал у стены Табунщика?
– Я ответил Уэлишу. Ты можешь спросить его.
– Счастье твое, Миоци, что ли-шо Нилшоцэа еще не вернулся из Фроуэро! – прошипел сокун.
– Может быть, – с этими словами Миоци отвернулся от него и еще крепче сжал руку Огаэ – так, что от боли у мальчика выступили слезы на глазах.
– Мкэ ли-шо торопится? – раздался снова голос сокуна.
– Да, – отрывисто бросил Миоци, ускоряя шаг. Огаэ, задыхаясь, едва поспевал за ним.
– Если даже мкэ ли-Уэлиш счел достаточными твои слова о том, что ты сам послал этого щенка молиться в месте смерти его отца, а он тебя не так понял, это не освобождает мальчишку от наказания!
Миоци остановился. Огаэ инстинктивно спрятался за его ноги.
– Я сам накажу его, – на этот раз в голосе Миоци зазвенел металл. – Прикажи открыть для меня малые ворота – я и так слишком долго здесь задержался.
...Вороной конь нетерпеливо прял ушами. Миоци молча посадил, почти бросил, Огаэ на спину коня и прыгнул в седло сам.
– Простите меня, учитель Миоци, – начал Огаэ.
– Об этом – после, – оборвал его ли-шо-шутиик, пуская коня рысью. Огаэ вцепился в гриву. Его мутило от голода и быстрой езды, но чувствовал себя счастливым. Миоци пришел за ним, чтобы вызволить из рук сокунов! Даже мысль о неминуемом наказании за ослушание не страшила его. Может быть, потому, что учитель Миоци еще никогда не наказывал его за все то время, что Огаэ у него прожил.
...Им открыла Тэлиай и поспешно прижала к себе Огаэ.
– Нет, Тэла, – строго сказал Миоци, снова больно сжимая плечо своего воспитанника, – довольно было нежностей. Идем, Огаэ.
– Мкэ Аирэи! Неужто вы ему и поесть не позволите?! – взмолилась Тэлиай. – Поговорили бы с ним завтра, а сейчас пусть бы поел и выспался. Завтра бы и пожурили его...
– Пожурил? – Миоци повысил голос, и Тэлиай испуганно съёжилась под своей шалью. – Пожурил? Этого, боюсь, будет мало после всего того, что он натворил.
– Мкэ Аирэи...
– Меня зовут ли-шо-Миоци, Тэлиай, – отрезал жрец Всесветлого. – И хватит об этом. Ступай к себе. Огаэ, идем.
Они шли через сад – долго, очень долго, как казалось мальчику – пока не достигли того места, где днем обычно проходили занятия с учениками. Миоци тяжело опустился на поваленный бурей ствол дерева. Он поставил Огаэ перед собой и велел:
– Отвечай мне. Что ты делал в Ладье Шу-эна?
Огаэ уже не чувствовал себя таким счастливым, как еще совсем недавно. Он уставился на деревянный диск с серебряными буквами, висевший на груди Миоци, не смея поднять глаз.
– Отвечай!
Миоци приподнял его голову за подбородок и в неверном свете появившихся в разрывах туч редких звезд его запавшие глаза показались ученику черными. Огаэ увидел совсем близко бледное, усталое лицо своего наставника и его сердце пронзила острая жалость.
"Он, наверное, очень расстроен и утомлен", – подумал Огаэ.
– Отвечай мне!
– Мкэ ли-шо... – Огаэ смолк.
Миоци слегка встряхнул его за плечи.
– Продолжай!
– Я... молился... Великому Табунщику, – выдохнул Огаэ.
– Что?!
Миоци резким движением сорвал со своего пояса жесткую веревку. Ее, сплетенную из волокон сердцевины пальмы, дают белогорцам при первом посвящении. Сердце Огаэ сжалось. Он молча снял рубашку и уткнулся лицом в теплую шероховатую кору дерева. Рука у Миоци, наверное, очень тяжелая... Огаэ заранее закусил губу, чтобы не кричать – надо постараться показать Миоци, что он не зря учился у белогорца...
Раздался свист и глухой удар. Затем – еще и еще. Сжавшийся в комок Огаэ не понимал, отчего он не чувствует боли. Он осторожно выглянул из-под своего локтя.
Миоци опустил занесенную руку.
– Оденься и иди к Тэлиай, – сказал он. – Но в следующий раз я выпорю уже не ствол дерева.
+++
...Огаэ, вымытый и накормленный, уже давно лежал под одеялом в своей комнате, но сон все не шел к нему. Он думал о ли-шо-Миоци, о том, как он изменился за последнее время, с тех пор как у них останавливались эти странные ненастоящие белогорцы. Огаэ не сомневался в том, что они были ненастоящими, но о них с Миоци он больше не разговаривал, с тех пор, как схлопотал подзатыльник. У ли-шо-Миоци очень много дел, он – один из великих жрецов, и от него зависит, какие порядки будут в Тэ-ане. В Иокамме, совете Аэолы, где ли-шо проводит целые дни, обсуждают важные дела – по какой цене продавать хлеб и как договориться с фроуэрцами, чтобы они брали меньшие пошлины с аэольских купцов, а самое главное – чтобы не соединять алтарь Шу-эна Всесветлого с алтарем Уурта. И что нельзя приносить человеческие жертвы, хотя Уурту их иногда приносят. Он слышал, что с Каэрэ чуть было не случилось что-то такое, но ему строго-настрого сейчас запрещено даже упоминать его имя. Раньше он мог поговорить о Каэрэ с мкэн Сашиа, но теперь она живет у воеводы Зарэо, учит вышивать его дочь Раогай. Раогаэ, брат Раогай, говорит, что его сестра терпеть не может Сашиа. Сашиа всегда была печальна, но она очень была добра к нему, Огаэ, и с ней еще можно было поговорить о Великом Табунщике. А Каэрэ сейчас у ли-Игэа, ему там, наверное, хорошо. Ли-Игэа очень добрый, но он какой-то другой, чем ли-шо-Миоци. Во-первых, он говорит очень странно, даже иногда смешно – потому, что он фроуэрец, хотя, конечно, он совсем другой фроуэрец, чем сборщики податей и их воины. Они смуглые, черноволосые, пахнут конским потом и бросают зерна черного ладана в огонь Уурта – и языки пламени тоже становятся черными. Ли-Игэа светловолосый, как ли-шо-Миоци, и от него пахнет каким-то особым, священным горьким запахом благовоний. И он, конечно, не поклоняется Уурту – иначе они не дружили бы с ли-шо-Миоци. Он посвящен Фериану, Великому Пробужденного. В эти дни идет великий праздник Фериана, значит, ли-Игэа в Тэ-ане. Наверняка он зайдет к ним, и ли-шо разрешит Огаэ посидеть рядом с ними, пока они разговаривают. Пусть бы пришел он поскорее, ли-Игэа – тогда учитель Миоци не будет таким печальным и усталым, как в последние дни. Он весь день в Иокамме, а ночами молится Великому Уснувшему, а тот не отвечает.
Ступени лестницы заскрипели. Огаэ юркнул под одеяло. Миоци, с зажженной свечой в руке, неслышными шагами вошел в комнатку и вгляделся в лицо ученика.
– Ты ведь не спишь, Огаэ?
Мальчик, поняв, что притворяться бессмысленно, открыл глаза и сел.
– Нет, учитель Миоци.
Как в ту далекую ночь, желтая луна опять заглянула в окно. Миоци поставил свечу на высокий табурет, и, присев рядом с Огаэ, дотронулся до его лба своей огромной ладонью.
– Не болен? – спросил он, и в его голосе послышалась тревога.
Огаэ мотнул головой, порывисто схватил руку учителя и несколько раз поцеловал его ладонь, покрытую шрамами от ожогов.
– Ты что?! – удивился Миоци.
– Мкэ ли-шо... – Огаэ не мог говорить из-за нахлынувшей жалости к Миоци. – Мкэ ли-шо... Я очень дурно поступил сегодня... Я огорчил вас...
Он испугался, что сейчас расплачется, и так оно и случилось. Миоци не рассердился.
– Тебе бы девочкой родиться, – сказал он неожиданно добродушно.
– Нет! – испуганно замотал Огаэ головой – как будто Миоци мог настолько круто изменить его судьбу. Миоци улыбнулся.
– Хочешь посмотреть на звездный дождь? – спросил он. – Пойдем на крышу.
Он поднял Огаэ на руки – он давно уже так не делал. Мальчик рассмеялся от восторга. Они поднялись на крышу по ветхой лестнице и сели рядом на маленькой террасе среди цветов.
Звезды чертили по очистившемуся от туч небу тысячи ярких линий и гасли далеко в степях за рекой.
– Ты молился Великому Табунщику о своем отце, Огаэ? – спросил Миоци.
– Как вы догадались? – растерялся тот.
Миоци положил ему руку на плечо, обнимая, как равного. Они посидели молча.
– Ты уедешь на днях к ли-Игэа. Будешь жить у него, – вдруг сказал Миоци.
– Мкэ ли-шо! – Огаэ вскочил на ноги, потом упал на колени – Миоци подставил руки и поймал его в охапку.
– Ты что? – удивленно и немного сердито спросил белогорец. – Я запретил тебе становиться на колени перед кем-либо, кроме Великого Уснувшего.
– Мкэ, не выгоняйте меня... выпорите меня... по-настоящему... но не выгоняйте меня...
Огаэ барахтался в объятиях Миоци, не сразу заметив грустную улыбку своего наставника.
– Огаэ, это вовсе не наказание. Я же не отправляю тебя к Игэа навсегда – всего лишь на несколько недель. До зимы. Я сейчас очень занят, мне некогда с тобой заниматься, а ты должен поскорее подготовиться к первому испытанию на младшего писца. Игэа подготовит тебя гораздо лучше, чем я.
– Нет, вы – самый.. самый лучший, учитель Миоци! – выпалил Огаэ и разрыдался, уткнувшись в льняную рубаху Миоци.
– Огаэ! – строго сказал Миоци, и повторил уже гораздо более мягко: – Огаэ, Огаэ! Так будет лучше...Ты совсем один целыми днями, видишь меня редко, поэтому тебя мучают печальные воспоминания, и ты начинаешь делать всякие глупости. У ли-Игэа ты не будешь чувствовать себя одиноко. Он и Аэй очень любят тебя. Когда у меня будет меньше дел в Иокамме, к зиме, я заберу тебя назад в Тэ-ан. И потом – я же буду навещать Игэа, и мы будем часто видеться. Да не реви же ты так! Ты же ученик белогорца! А ученик белогорца...
– ... не должен знать, что такое слезы, – закончил за него Огаэ, всхлипывая.
Флейта .
К возвращению Зарэо к доме воеводы было много суеты, толкотни и беготни. Наконец, глава семьи с гостями вошел в убранный к празднику сад, и вскоре начались неторопливые застольные беседы.
Среди приглашенных был и ли-шо-Миоци. Он уже увиделся с сестрой и успел обменяться с ней кратким приветствием. Она хотела что-то сказать ему, удержав за край плаща, но от строго покачав головой, отстранил ее от себя и Сашиа, ссутулившись под покрывалом, засеменила на женскую половину.
Среди почетных гостей, кроме Миоци, были старшие воины из полка Зарэо и Иэ, который держался в стороне. Сыну Зарэо, подростку Раогаэ, еще не разрешалось сидеть за общим столом с мужчинами. Дочери Зарэо тоже не было видно нигде.
– Не могла бы твоя сестра сыграть нам на флейте? – спросил воевода у жреца Всесветлого. По лицу Миоци пробежала тень.
– Я не прошу твою сестру увеселять нас, подобно флейтистке, – быстро добавил Зарэо. – Просто хотелось бы, пока мы еще не пьяны и можем думать о высоком, услышать что-то из благородных белогорских гимнов. А твоя сестра одинаково искусно владеет и иглой, и флейтой.
Миоци неохотно согласился.
– Сашиа! – позвал он ее, отставив кубок с родниковой водой.
– Да, брат?
Девушка, сидевшая в тени отцветающего дерева, вскочила и с готовностью подбежала к нему.
– Сашиа, я бы хотел, чтобы ты сыграла для ли-шо-Зарэо несколько белогорских гимнов.
Она задержала свой взгляд на лице Миоци – осунувшемся от бессонных ночей и долгих постов, но, встретив его твердый, непреклонный взгляд, отвела глаза.
– Что бы ты хотел услышать, брат? – тихо спросила она.
– Мне все равно. Сыграй два или три гимна, а потом сразу же уходи. Я не думаю, что тебе следует присутствовать на пиру.
– Мне можно будет выйти и попрощаться с тобой, когда ты будешь уезжать, Аирэи? – произнесла она с затаенной надеждой.
– Я позову тебя, – ответил он.
Она кивнула, хотела что-то еще спросить, но передумала и стиснула изо всех сил в ладонях свои косы под покрывалом. Только Миоци это заметил, больше никто.
Раогай, уже вышедшая из своих комнат и сидевшая около куста роз, в ответ на приказ отца небрежно протянула сестре ли-шо-шутиика флейту. Сашиа подошла к фонтану – в его брызгах разбивалось солнце, и десятки маленьких радуг сияли над ее головой. Раогай осталась стоять рядом с отцом, который, как ни в чем не бывало, продолжал разговор с Миоци. Раогай старалась не смотреть на великого жреца, делая вид, что любуется розами, но то и дело, не удержавшись, бросала исподволь на него быстрый взгляд выразительных, слегка раскосых глаз.
Сашиа сжала флейту в тонких пальцах и поднесла ее к губам. Уже первые звуки заставили гостей Зарэо отвлечься от еды и разговоров. Высокие и сильные звуки флейты сплетались в простую, трогающую до глубины души мелодию-песнь. Она казалась знакомой с детства всем слышавшим его, но никто не мог вспомнить слов.
Молодой черноволосый воин, сидевший рядом с Зарэо, негромко напел:
– "Разноцветный лук натянет
Повернувший вспять ладью..."
– А, Иллээ, так ты помнишь слова? Вот молодец!
– Только эту строчку, – ответил адъютант воеводы.
– Это белогорский гимн? – спросил Зарэо у Миоци, напевая мелодию.
– Нет, это старая песня народа соэтамо, – не сразу ответил Миоци. – Моя сестра знает ее, так как она воспитывалась в общине при Ли-Тиоэй, а там было много дев Шу-эна из народа с островов Соиэнау.
– "Он шагнул до горизонта,
Он шагнул за край небес..."
– Сестра ли-шо-Миоци – дева Шу-эна? – спросил с уважением Иллээ. – Она уже дала все обеты?
– С чего бы тебе интересоваться этим, Иллээ? – засмеялся его сосед.
– Ей еще нет семнадцати лет, – весомо проговорил Миоци. – Как только она достигнет своей семнадцатой весны, она даст все обеты девы Шу-эна.
– Для тебя нет никакой надежды породниться с великим жрецом, Иллээ! – заметил веселый собеседник молодого воина, но Миоци посмотрел на него так, что тот вмиг потерял свое веселое расположение духа.
– Вот этого я и опасался, Зарэо, – сурово обратился Миоци к воеводе, вскинув голову. Его светлые волосы рассыпались по плечам, выбиваясь из-под жреческой повязки. Он сделал знак Сашиа.
– "Он, в расселины сошедший,
Жеребят Своих нашел..."
Напев флейты резко оборвался. Сашиа уронила флейту на траву, спрятала лицо в покрывало и пошла прочь, не оборачиваясь на брата.
Зарэа, желая заполнить неловкую тишину, произнес:
– Твоя сестра, Миоци, очень скромная и образованная девушка!
– Да, – кратко ответил тот.
Он не слышал, как Раогай нагнала Сашиа и зло крикнула ей, что сломает ее флейту.
Вышивальщица
На следующий день, когда холодный северный ветер сгибал деревья, Зарэо, сидя у очага, рассказывал детям, как он гостил у своего зятя (вернее, мужа своей племянницы Оэлай) в Энни-оиэ.
– Там уже все алтари посвящены Уурту и даже в бывших храмах Всесветлого приносят в жертву коней.
– Это очень грустно, отец, – сказала Раогай. – Странно, отчего только ууртовцы приносят в жертву коней?
– Они говорят, что конь, как поется в гимнах, первое жертвенное животное, – ответил ее брат, гордый своими познаниями – не зря он так долго ходил в храмовую школу!
– Но это же не конь, это верный жрец стал жеребенком! Это человек! – настаивала Раогай.
Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого... – пропела она древний гимн.
– Что ж, дочка, фроуэрцы и человеческие жертвы Уурту приносят.
– Эти фроуэрцы! – воскликнул Раогаэ, стискивая рукоять кинжала. – Ненавижу их!
– Как там наша Оэлай? – спросила Раогай о своей двоюродной сестре.
– Удивительно, что ты о ней спросила, – язвительно заметил брат. – Ты не очень-то любила сестрицу.
– Грустит по родному дому... – ответил воевода, не замечая слов Раогаэ. – Хорошо, что Мриаэ, ее муж – аэолец, а не фроуэрец. Скоро она подарит ему наследника, а мне – внука, и перестанет грустить!
– А что, если это будет девочка? – лукаво спросила Раогай.
– Сохрани Всесветлый, – махнул рукой Зарэо. – С девчонками столько хлопот!
Тут он, словно вспомнив что-то, нахмурил брови и заговорил все громче и громче:
– К слову, дочь – полагаю, что ты проводила с Сашиа каждый вечер, учась вышиванию и приличному для девицы поведению? А?! Что ты замолчала?! Пусть твой брат мне ответит вместо тебя!..
– Отец, я не знаю, право... Вечерами у нас занятия у ли-шо-Миоци. По землемерию и астрономии, – быстро ответил Раогаэ, отводя глаза в сторону.
– Я не буду учиться у Сашиа, отец! – закричала Раогай, вскакивая на ноги и бросая полено в очаг. Языки пламени взметнулись, едва не выпрыгнув через решетку. – Кто она такая?!
– Кто она такая?! – прогремел Зарэо. – Она – воспитанница дев Шу-эна, сестра белогорца... а ты... ты... ты уже опозорила мои седины! Зачем ты потащилась на праздник Фериана, подобно распущенным девкам поселян?! Не знаю, что случилось бы с тобой там, если бы не ли-Игэа!.. Так ты в эти дни ничего не делала?! Ты ослушалась меня?!
Раогаэ уже открыла рот, чтобы что-то ответить, но слова замерли на ее языке. Отец никогда так не сердился на нее. Раогаэ сделал за спиной разгневанного родителя безнадежный жест.
– Позови Сашиа, сын, – громыхнул Зарэо, откинулся на подушку и хлебнул из чаши. Он был готов вершить правосудие.
– Принеси-ка мне чресседельный ремень, – кивнул он рабу, подававшему вино. – Он мне скоро пригодится.
Раогаэ, побледнев, прислонилась к ковру на стене, расшитому сценами из охоты на оленей и других зверей и зверюшек. До этого момента она никогда не обращала внимания на маленького зайчонка, прячущегося под кочкой от охотничьей собаки. Теперь эта вышивка отчего-то бросилась ей в глаза.
– Вы звали меня, мкэ Зарэо? – раздался негромкий голос, очень похожий на голос Миоци по интонации, но выше и мягче.
– Да, дитя мое. Как тебе жилось у нас? Садись, расскажи мне.
Сашиа аккуратно села на циновку на почтительном расстоянии от воеводы и ответила:
– Спасибо за гостеприимство. Под кровом вашего дома у меня ни в чем не было нужды, ли-Зарэо.
– Училась ли моя дочь вышивать, как я ей велел, или... – он перевел глаза на Раогай, ставшей уже почти неотличимой от зайчонка с вышивки, -...или ты опять из лука стреляла и по деревьям лазала? А?! Отвечай! – заорал он, отшвырнув недопитую чашу с вином. Она отскочила от косяка, облив входящего раба, и упала к ногам Раогаэ.
– Не бойся, дитя, к тебе это не относится, – тяжело дыша, сказал Зарэо Сашиа. – Так скажи мне, не бойся, как успехи моей дочери Раогай в вышивании? Она что-то ни одной вышивкой пока передо мной не похвасталась.
– Ли-Зарэо, я должна вас огорчить... – начала Сашиа, глядя в пол.
– Нет, ты меня не огорчишь, не огорчишь! – заревел Зарэо, как священный вол Фериана.– Не огорчишь, дитя мое, не бойся! Я так и знал!
Раогай вжалась в стену. Брат выражал ей взглядом свое сочувствие, поглядывая на орудие расправы, только что принесенное рабом.
– Успехи вашей дочери еще совсем невелики, и она, смущенная этим, не захотела показывать вам свои вышивки, как я ее ни уговаривала. Но она старается, ли-Зарэо, и со временем, конечно, овладеет этим искусством.
Раогай громко сглотнула.
– Значит, она все-таки вышивала? – хмуро, но уже значительно спокойнее спросил воевода. – Что же она вышила?
– Если ли-Зарэо позволит мне – то, да простит меня молодая мкэн Раогай...
Сашиа достала лоскутки, на которых путаные и кривые стежки складывались то в кособокую фигуру лучника, то в уродливый цветок, то в хромающие и подпрыгивающие буквы имени "Раогай".
Раогаэ громко фыркнул, не в силах сдержаться. Его сестра смотрела на происходящее все более и более расширяющимися глазами.
– Да, дочь, ты старалась, как могла, – успокоено кивнул Зарэо, любуясь кривоногим лучником с перекошенным луком в вывернутых, будто на дыбе, руках, который пытался подстрелить диковинную птицу, похожую на крупную курицу.
– Я хотела вышить узор твоего боевого знамени, отец, – пискнула Раогай. Ее брат, зажав рот и странно булькнув, выскользнул за дверь.
– Ну, хорошо, – глаза Зарэо потеплели. – Лучника я оставлю себе на память, дочь моя.
Он вернул лоскутки Сашиа, и девушка снова спрятала их в своем темно-синем поясе.
– Дитя мое, откуда у тебя такая глубокая ссадина на запястье? – воскликнул воевода.
– Я случайно порезалась ножницами, – спокойно ответила Сашиа.
...Сашиа разбирала большой разноцветный клубок по ниткам, когда занавесь из тростника в ее комнатке зашелестела. Решив, что это ветер, она встала, закрыла ставни, и взяла кресало, чтобы зажечь лучину – а от нее и светильники на стенах. Но занавесь зашелестела громче, и длинные пальцы Раогай раздвинули сухие стебли тростника.
– Заходи, – негромко проговорила Сашиа, все еще держа в руке кресало.
Дочь Зарэо молча вынырнула из тростника. Голова ее была непокрыта, и короткие рыжие волосы едва доходили до плеч. Она явно не знала, как начать разговор и почесав нос, торопливо отвела со лба пышную золотистую прядь. Сашиа тоже молчала.
Они стояли рядом – две девушки из самых знатных родов Аэолы. Раогай была более юная, чем Сашиа, но статнее и шире в плечах – не случайно на занятиях Миоци спутал ее с братом. Теперь на ней была простая рубаха, доходившая лишь до колен, с разрезом до бедра и с алой лентой на вороте. Стан девушки был охвачен белоснежным шелковым поясом. Она смотрела на Сашиа – и ее карие глаза, в которых обычно плясали озорные искорки, теперь были донельзя серьезны.
Наконец, Сашиа переступая с ноги на ногу, первая спросила:
– А я сначала подумала, что это ветер, и закрыла окно.
– Д-да, сегодня ветрено... – вымолвила дочь Зарэо.
– Темно, я зажгу светильники?
– Не надо... – Раогай стала накручивать прядь волос на палец. – Я хотела спросить – ты не хочешь пойти, пострелять из лука? Отец вернул мне мой лук – он его отобрал... ну, после праздника Фериана... короче, ты знаешь.
– Из лука? Но уже поздно... и ветер...– растерялась Сашиа, сжимая кресало в руке.
– Нет, конечно, мы пойдем завтра, – уже более уверенно продолжила Раогай. – А сегодня, если ты, конечно, хочешь, я покажу тебе наш сад.
Сашиа положила кресало на место и кивнула.
Аэй и Игэа
– Ты всегда хотел сына, Игэа.
– Пока не понял, что дочка гораздо лучше.
– Ты отшучиваешься, как всегда...
– У тебя такие красивые волосы – я полюбил тебя сразу же, когда случайно увидел тебя без покрывала.
– Раньше ты говорил про глаза!
– И глаза тоже.
– Ну зачем ты говоришь все эти глупости – будто я не знаю, что состарилась...
– Ты не состарилась ничуть. Дай я тебя еще раз поцелую. Что ты смеешься?
– Ты любишь делать глупости, Игэа Игэ!
– Да, люблю, я их много сделал, и ни разу не жалел.
– Женился на безродной соэтамо?
– Нет – на мкэн Аэй Игэ. Надо ее еще поцеловать!
– Игэа!
– Что?
– Ты хуже ребенка, Игэа!
– Наверное.
– Ты никогда не говоришь со мной серьезно...
– Почти никогда.
– Хорошо, почти.
– Уже все серьезное сказано, зачем говорить об этом много раз?
– Нет, не сказано – ты не даешь мне сказать ни слова.
– Хорошо, жена, говори... Нет, не заплетай косу – я так люблю твои волосы...они пахнут по-особенному...
– Тебе нужны сыновья.
– Кто это решил?
– Ты сам мечтал о сыновьях, помнишь, во время моей первой беременности...
– Теперь ты плачешь...
– Ты тоже...
– Я обниму тебя, и мы будем плакать вместе, а потом уснем, обнявшись, и так и проснемся утром. От голоска Лэлы. У нас осталась она, и это главное.
– У меня – да, но у тебя могут быть еще дети.
– У нее такая же родинка, как у тебя. Ты, наверное, знала об этом давно, а я недавно заметил. Хотел ее отшлепать за шалости, и рука не поднялась.
– Ты никогда ее не шлепал, не ври, пожалуйста!
– Вот я и говорю, что рука не поднимается. Дай я поцелую твою родинку.
– Игэа!
– Что?
– Я хочу поговорить.
– А мы разве не разговариваем? Что ты хмуришься?
– Я говорю, что не хочу, чтобы у тебя не было больше сыновей.
– Лэла стоит двоих мальчишек. Она вырастет, и у меня будет зять. Бедный. Мне его жаль заранее.
– Игэа, я давно хотела тебе сказать – женись снова.
– Что?
– Возьми вторую жену.
– И третью. Будет три жены, как у ли-шо-Оэо. У него от этого сердце и сдает. А я еще пожить хочу.
– Игэа!
– Да, госпожа моя.
– Игэа, что ты все целуешься, давай поговорим начистоту.
– Давай целоваться и говорить начистоту. Я не возьму вторую жену. Что за глупости? На что мне она?
– Она родит тебе сыновей. Тебе надо передать свое искусство.
– Ты родила мне сыновей... Ты отдала мне все, что у тебя было. Твоя жизнь – моя жизнь. Если она такая у тебя, то и у меня она не лучше и не хуже... У нас одна жизнь на двоих. Как я предпочту тебе кого-то другого ради того, чтобы у меня были какие-то еще сыновья от другой женщины? У нас есть дети, их ничто не в силах отнять от нас – от меня и от тебя.
– Это правда, Игэа?
– А это правда, что ты заставляешь меня привести в дом вторую жену, и твое сердце не наполняется ревностью?
– Да, конечно, я буду ревновать, но я сдержу себя – ради тебя.
– И мне не надо сыновей ни от кого другого – ради тебя. Ты понимаешь? Посмотри мне в глаза. О, Аэй! Как же я люблю тебя! Как я тебя люблю!
– Я тоже, Игэа...
– Мама! Папа!
Лэла вбежала в родительскую спальню с куклой в одной руке и венком в другой и с разбегу упала между родителями.
– Доченька! Что с тобой?– вскрикнула Аэй.
– Это тебе веночек, мама! – она водрузила на голову Аэй венок и удовлетворенно добавила: – Теперь ты красивая.
– Тебе приснился страшный сон? – Игэа подхватил Лэлу подмышки и поднес к окну.
– Там жужжат комары, я их боюсь.
– Смотри – какая луна. Знаешь, что она говорит?
– Ты опять будешь говорить, что она говорит, что детям пора спать, – надулась девочка, потом добавила. – Хорошо, скажи луне, что я буду с вами спать.
Огаэ
– Значит, ты доверяешь мне своего юного белогорца? Надолго?
– До снега... может быть, и дольше. Я занят в Иокамме целые дни, Огаэ совсем лишен моего внимания. Я решил, что ему непременно надо пожить какое-то время в вашей семье. Огаэ слишком погружен в себя, в мысли о своей утрате. Это не служит ему на пользу. Подготовь его, пожалуйста, к экзамену на младшего писца – я хочу, чтобы он поскорее его сдал. Мало ли что может случиться в жизни.
– Я очень рад, что мальчишка поживет у нас, – кивнул Игэа. – И Аэй тоже.
– Кроме того, я хотел бы совершить паломничество в Горы, а Огаэ слишком мал для такого трудного пути, так что я опять надеюсь на то, что ты меня выручишь и позаботишься о нем, сколько потребуется.
– Ты что, думаешь навсегда остаться в Белых Горах?– встревожился Игэа.
– Если бы не Сашиа, я бы даже не задумался об этом. Ушел бы через месяц моей жизни в Тэ-ане. Здесь нет времени для созерцания, молитвы, здесь нельзя встретить Великого Уснувшего... Интриги, сплетни, борьба за власть...
– Но пока ты здесь, Шу-эну и Уурту поклоняются раздельно. Стоит тебе уйти, и их алтари будут соединены, и везде будет зажжен темный огонь, – возразил Игэа.
– Он и так будет зажжен везде рано или поздно. Нилшоцэа ждет одного из главных советников царя Фроуэро. После этого они вместе поедут в Миаро, и, возможно, Нилшоцэа вернется оттуда с печатью наместника. Тогда Иокамм и его слово уже ничего не будут значить. Ли-шо-Оэо стар, хранитель башни слег и не встает с постели.
– Ты единственный белогорец в совете – и ты его добровольно покинешь?!
– Я же сказал, что не покину... пока. Но я так хочу уединения, тишины, молчания. А в Тэ-ане их нет.
– А что говорит Иэ?
– А почему ты спрашиваешь меня об этом?– слегка сдвинул брови Миоци.– Я еще не говорил с ним об уходе. Но он знает, что город мне не по сердцу.
– Просто так спросил...– вздохнул Игэа. – Хорошо, значит, пока ты будешь с нами хотя бы некоторое время. Я рад этому. И рад, что ты привез ко мне Огаэ.
–Будешь его воспитывать по-своему, на женской половине.
–Ты постоянно подшучиваешь над тем, что меня растила мама. Отец, действительно, был занятой человек, все время в столице... Я рос среди мамок и нянек, это правда. Тем страшнее были для меня ваши Белые горы с жестокими учителями-тииками.
Игэа рассмеялся.
– Между прочим, я многое понял о женщинах из-за своего такого небелогорского воспитания. Они такие... совсем другие, чем мы. Ну что ты смеешься? Дурачок. Ты просто ничего о них не знаешь. У них совсем другое сердце, чем у мужчин. Поэтому мы считаем, что они глупые, но они мудрее нас. А какая у них тяжелая жизнь! Ты только подумай...
– Хорошо, хорошо. Ты прав, и тоже самое говорит мне ло-Иэ, – прервал увлеченную речь друга служитель Великого Уснувшего.– Но я ничего не смыслю в тяжелой женской доле, так что поговорим про Огаэ. Думаю, что у тебя в учениках он будет спать до полудня, гулять до полуночи, и есть сладости с утра до вечера. Я закрываю на это глаза – только подготовь его к этому экзамену – к той части, что про травы и лекарства.
– Подготовлю. Хоть немного он отдохнет от белогорского воспитания! Когда ты гостил у нас, тебе очень это нравилось.
– Когда?!– несказанно изумился Миоци.– Я не помню такого.
– Ну как же! Помнишь, моя мать брала нас обоих на праздники, пока этого не запретили? И сладких шариков из муки и меда ты тоже не помнишь?
– Помню... – будто роясь в своей памяти, проговорил Миоци.– Что-то припоминаю. У вас еще полон был передний двор детьми степняков – они все время приходили из соседнего кочевья.
– Ты совсем не помнишь детства! – воскликнул Игэа и добавил с долей сочувствия: – Да у тебя его ведь и не было... С ранних лет в Белых горах, с суровыми наставниками. Только ло-Иэ тебя любил, как родного.
– Он нас обоих любил, – возразил Миоци.
– Ну, у меня-то была семья... мама, отец. Во всяком случае, даже когда нам запретили ездить на каникулы домой, я знал, что у меня где-то есть дом. А твоим домом стали горы и шалаш Иэ... Помнишь, как мы сидели рядом на утесе, повторяя гимны, а потом, когда темнело, смотрели на звезды?
– Да, – не сразу ответил великий жрец, и, словно спохватившись, добавил:– Еще я тебе хотел сказать – Огаэ очень...я бы сказал, очень впечатлительный. Он может расплакаться ни с того ни с сего. Думаю, что с возрастом это пройдет. Не высмеивай его за это.
+++
Миоци присел на корточки и внимательно посмотрел в глаза стоящего перед ним Огаэ.
– Я оставляю тебя на попечении своего лучшего друга. Слушайся ли-Игэа во всем. Если ты выучишь хотя бы одну треть трав, которые знает он, то экзамен на писца ты сдашь. Ты понял меня, Огаэ?
– Да, мкэ ли-шо.
Миоци положил ему на плечо свою огромную руку.
– Не грусти. Я надеюсь, мы скоро с тобой увидимся – через пять-семь дней. Ну, Всесветлый да просветит тебя... – он, благословляя, погладил его по прямым темно-русым волосам.– Не забывай читать гимны Всесветлому, – добавил он и слегка погрозил ему указательным пальцем, – и не реви.
