Текст книги "Жеребята (СИ)"

– Так вы знали маму и отца, ли-Игэа? – спросил Огаэ, целуя руку врача.

– Мы дружили, Огаэ. И я помню тебе совсем малышом.

Взгляд его упал на золотого коня на шее мальчика.

– Мкэн Аэй уже отдала его тебе? – удивился он.

– Да, вчера.

– Это илэ, подарок, который делают повивальным бабкам, когда рождается первенец или долгожданный ребенок. Аэй и твоя мама, Аримна, были лучшими подругами, и этот подарок был особенно дорог для Аэй, как память об их дружбе.

– Тогда...тогда я отдам его мкэн Аэй, – заторопился Огаэ.

– Нет-нет, оставь его себе, – остановил его Игэа. – Если мкэн Аэй отдала его тебе, значит, ей хочется, чтобы он был именно у тебя. Ты ведь, как говорят в народе, "родился на ее колени", она самая близкая женщина для тебя после Аримны, твоей матери. Такой обычай у соэтамо. Ты разве не слышал о нем?

Огаэ задумался, рассматривая золотого коня при дневном свете.

– Что это за амулет? – наконец, спросил он.

– Это "Жеребенок Великой Степи", старинный знак. Ты разве никогда его не видел? Дома, у отца?

– Да! – мотнул Огаэ головой, вспомнив. – Да, у нас был такой ковер в большой комнате... Сокуны сорвали его со стены и сожгли...ну, когда пришли выгонять нас из дома...– после паузы добавил он.

Игэа положил лепешку на полотно и обнял мальчика освободившейся левой рукой. Они помолчали.

– Ешь, – сказал Игэа. – Голоден ведь. Тебе отец не объяснял, что означает этот знак?

– Нет. Но я думал всю ночь... Ли-Игэа, это же... это же знак Великого Табунщика?

– Откуда ты знаешь о Великом Табунщике? – воскликнул Игэа в сильнейшем волнении.

– Ло-Иэ рассказывал. Совсем немного. Я спросил его, что значит – "воссиял"...я в свитке прочел, там, после звездного неба, что Великий Табунщик воссиял из мертвых и повернул ладью вспять.

– Так ты прочел свой свиток... Вот как... Значит, ты знаешь о Великом Табунщике... – словно размышляя вслух, проговорил Игэа.

– Немного, совсем немного. И я ничего не понял. Значит, это он и есть? – Огаэ указал на золотого жеребенка.

– Нет, это его знак. Конь – главное жертвенное животное, самая первая жертва после создания мира. Великий Уснувший сам принес ее себе, как поется в древнем гимне, в жертву за мир и людей. Конь – знак его великой любви к людям, как и сияющий в небесах Шу-эн. Но порой Великого Табунщика изображают и как человека – ведь он стал человеком, и воссиял после того, как умер, подобно всем остальным людям.

– Я никогда не видел таких изображений, – сказал Огаэ.

– Неудивительно... Люди прятали их во время гонений Нэшиа, сокуны – уничтожали. Бывало и такое, что стену с изображениями замазывали штукатуркой и молились, обращаясь к белой стене. Или делали статуи, где Великий Табунщик, как младенец на руках своей матери – такие статуи похожи на статуи Царицы Неба. Делали, чтобы сокуны ничего не заподозрили, потому что кара за поклонение Табунщику была ужасной...

Огаэ кивнул.

– Наверное, в Ладье Шу-эна такое же изображение под штукатуркой, – сказал он.

– Возможно, возможно, – кивнул Игэа, и Огаэ понял, что он не знает ничего о том, что произошло с Огаэ той памятной ночью. Учитель Миоци не стал ему рассказывать об этом. Почему?

– Хотел бы я знать, что там изображено, под штукатуркой... – вздохнул Огаэ.

– Великого Табунщика обычно рисовали, как молодого всадника, среди табуна коней. А порой – как Жеребенка среди табуна жеребят. Знаешь, степняки говорят (он очень похоже изобразил акцент степняков) – "Все – его жеребята, табун его".

Огаэ слушал, затаив дыхание.

– А у вас есть лодка на чердаке, ли-Игэа? Чтобы спастись, когда придет большая вода?

– Лодка на чердаке? – переспросил тот.

– Ну да. У ли-Зарэо даже есть. И у почти всех в Тэ-ане есть.

– А, лодка... – наконец, понял Игэа. – Лодка... Нет, дитя мое, нет у нас на чердаке лодки.

– А как же большая вода? Ведь говорят, что она рокочет под землей, – взволновнно спросил ученик белогорца.

– Большая вода... Дитя мое, когда она придет, мы сядем в лодку, которая у нас в сердце...

– Лодка в сердце? – недоуменно переспросил Огаэ.

– Да. Если нет лодки в сердце – то не уйдешь от большой воды. А если в сердце она есть, то найдется и деревянная, когда будет надо. Где, по-твоему, может хранить свою лодку ло-Иэ, кроме как в сердце? – спросил мальчика Игэа.

– В сердце... – повторил Огаэ. – Да, он хранит ее в сердце... Скажите, а у фроуэрцев есть священные лодки? – осмелев, снова спросил он.

– О, это не те лодки, на которых спасаются от большой воды. Светловолосые фроуэрцы хоронили в лодках своих умерших, и отпускали их по реке Альсиач в море, навстречу Соколу-Оживителю. Это – древняя вера народа Фроуэро.

Огаэ помолчал, но было видно, что он хочет задать еще один вопрос – самый важный. Он кусал губы от нерешительности.

– Ты ведь еще не обо всем меня спросил, о чем хотел? – ободряюще сказал Игэа, но глядя не него, а вдаль.

– А вы, ли-Игэа, – мальчик понизил голос до прерывающегося шепота, – вы... когда-нибудь молились Великому Табунщику?

Тогда Игэа резко повернулся к мальчику – их взгляды встретились. Огаэ смотрел в печальные голубые глаза Игэа со страстной мольбой.

– Да, – наконец, сказал Игэа, точно решившись.

– Я тоже, – прошептал Огаэ. Игэа прижал его к своей груди и молча поцеловал.

– Я знаю, что про это никому нельзя говорить, ли-Игэа... – бормотал Огаэ, уткнувшись в пахнущую травами рубаху Игэа. – Я никому, никому не расскажу – не сомневайтесь...

Братья Лэлы

Во время дневного сна, когда все живое в имении замерло, Огаэ незаметно выбрался из спальни, протиснувшись через оконце. Утренняя прогулка за травами утомила его, но он был слишком возбужден для того, чтобы уснуть. Он не привык спать днем в доме Миоци. Послеполуденное время обычно посвящалось молитве и чтению свитков. Часто в такое время Миоци брал его с собой в храм Шу-эна Всесветлого. Там почти никого не бывало – полуденное возжигание ладана считалось менее важным, чем предрассветное и вечернее. Учитель Миоци говорил часто ему о том, что это неверно, что полуденное время, когда Шу-эн, образ и знамение Всесветлого, сияет в зените во всей своей силе, дано Великим Уснувшим для людей, чтобы они помнили: Великий Уснувший однажды даст познать себя им во всем своем невообразимом свете. Он говорил, что некоторые белогорцы в древности долгие годы приучали себя к тому, чтобы взирать на солнце в полдень. Они быстро теряли зрение – и это считалось великим деянием, великим подвигом. Они приносили в жертву Великому Уснувшему самый драгоценный его дар...

Задумавшийся Огаэ не сразу заметил, что за ним по пятам идет Лэла. Маленькая дочка врача-фроуэрца тоже терпеть не могла спать днем – в отличие от своей старой няньки.

– Ты чего это за мной следишь? – буркнул он недовольно.

– Я не слежу, я просто иду следом. Хочешь, я покажу тебе наше имение? – ответила она, нимало не смутившись.

Огаэ волей-неволей должен был согласиться – он понял, что от хозяйской дочки просто так не отделаешься.

– Тебе сегодня понравилось ходить за травами с моим папой? – спросила она, перепрыгивая через кучу заготовленных на зиму дров, лежащих на заднем дворе. – Еще не сложили в поленницу, – деловито покачала она головой и стала очень похожа на Аэй.

Огаэ ничего не ответил. Он вспомнил, что ли-Игэа, который рассказывал ему все утро о травах и учил отличать "орлиную слезу" от сорняка, для этой синеглазой девочки – родной отец. Она всегда может подбежать к нему, дернуть за рукав и назвать его "Папа!"

"А у ли-шо-Миоци нет детей", – отчего-то подумал он, вспоминая одинокого всадника на вороном коне.

– Папа не берет меня с собой, – продолжила Лэла. – А почему ты не спрашиваешь, как меня зовут? А я знаю, что тебя зовут Огаэ. Мама так тебя называла.

Они спускались в рощу у подножия холма, на котором стоял дом Игэа. Огаэ ничего не стал отвечать девочке – он представлял, как он расскажет учителю Миоци, когда тот приедет, сколько трав он уже знает.

– У нас очень большое имение, правда? А у твоего папы есть такое имение? – хвастливо спросила Лэла.

Огаэ вспыхнул.

– У нас было имение побольше вашего, если хочешь знать! Но сокуны пришли и отобрали его для храма Уурта.

Лэла не смутилась.

– Вот как? Тогда ты можешь жить у нас. У нас хорошее имение, тебе понравится.

– Я вообще живу в Тэ-ане, у ли-шо-Миоци, а к вам он меня только на время привез.

– Ли-шо-Миоци – это папин друг?

Огаэ не ответил, продолжая шагать по исчезающей среди травы тропинке. Он не знал, как отделаться от этой назойливой девчонки. Она ничего не понимает, еще бы – у нее и папа, и мама есть.

– А где твой папа? Он тоже живет у ли-шо-Миоци? – опять спросила Лэла, забегая вперед и преграждая ему путь.

– Нет! – нарочно громко крикнул он, чтобы не расплакаться. – Он умер, ясно?

– Умер? – протянула Лэла с неожиданным пониманием в голосе. – Он тоже умер, значит?

– "Много людей умерло с тех пор, как в небе зажжен был диск Всесветлого", – пропел строку из древнего гимна Огаэ. Он был рад, что она так вовремя пришла ему на ум – поможет осадить немного эту странную девчонку.

– Много? – еще больше удивилась она. – Я знаю, умерли два моих дедушки, одна моя бабушка, мои...

Она не закончила, потому что оступилась и упала. Огаэ ожидал, что она расплачется, но она рассмеялась, встала на колени, опираясь на серовато-голубой валун, на котором были выбиты четыре ровные надписи.

– А, вот он, этот камень! Это мои братики здесь, – просто сказала она. – Они тоже умерли.

Огаэ не мог прочесть угловатое фроуэрское письмо, но рядом были надписи на аэольском:

"Игэа Игэ, первенец Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было сто семь.

Игэа Игэ, второе дитя Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было девяносто.

Игэа Игэ, третий сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было триста восемь.

Игэа Игэ, младший сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было два"

– Они спят здесь, понимаешь? – сказала Лэла шепотом. – Мама сказала, что, когда придет Великий Табунщик, они проснутся. И я смогу играть с ними в камешки. А сейчас мне не с кем играть.

Патпат

Лэла весело сбежала с пригорка к речке и остановилась перед Каэрэ. Он приоткрыл глаза, вздрогнув от неожиданности.

– А я знала, что ты здесь!– она запрыгала вокруг него на одной ножке и струйки желтого песка потекли из-под ее пальчиков вниз, к воде.– Дедушка Иэ мне сказал.

Каэрэ не смог сдержать улыбки, удивляясь сходству дочери и отца – те же огромные голубые, почти синие, глаза, острый нос.

Она продолжала скакать вокруг него, размахивая руками и что-то напевая, потом ухватилась за корни старого вяза, среди которых нашел себе убежище Каэрэ, и принялась раскачиваться.

– Тебе скучно здесь, наверное? Я так подумала – и решила прийти. А то ты сидишь один под деревом, как сирота. Ты знаешь, Каэрэ – Огаэ тоже сирота. У него папа умер. Совсем недавно. А так он не был сиротой. Он просто жил у мкэ Миоци, как ученик, а потом его папа умер, и он стал сиротой.

Она с удовольствием повторяла новое выученное слово.

– Мне его жалко. А тебе?

– Мне тоже, – сказал Каэрэ.

Вынужденная многодневная бессоница точно набросила матовое покрывало на его зрение и даже, казалось ему, разум – все было затянуто словно полупрозрачной пленкой, свет и звук отражались от нее, и проникали внутрь лишь ослабленными и искаженными.

Он с тревогой следил взглядом за девочкой в голубом платье – ему казалось, что он уже долго, неимоверно долго следит за ней. Он вдруг подумал, что ей не следовало бы здесь находиться – так далеко от дома.

"Надо бы отвести ее назад, к нянькам", – подумал он и вспомнил, что не сможет этого сделать – ему самому не уйти отсюда без посторонней помощи.

В минуту раздражительной слабости он попросил – вернее, потребовал – чтобы Иэ оставил его одного, и старик, наверное, вернется нескоро, а, может быть, и оставит его здесь до ночи – чтобы научился вести себя, как следует.

Он так и не понимал, кто такой этот Иэ, ло-Иэ – как почтительно его называли домочадцы Игэа. Уважение, которое оказывал ему и сам Миоци, великий жрец, и Игэа, врач, нельзя было объяснить лишь только тем, что он присматривал за ними в отроческие годы. Во всяком случае, и Аэй, и домочадцы Игэа, не говоря о самом хозяине дома, благоговели перед ним более, чем перед Миоци, великим жрецом Шу-эна Всесветлого.

Тем не менее, его поношенный плащ, его сандалии и дорожный мешок говорили о том, что он – в первую очередь, странник. Хотя он жил у Игэа уже несколько недель – с тех пор, как привез сюда Каэрэ, у него был вид человека, готового пуститься в дальний путь по дорогам в любую минуту.

– Знаешь, что? – воскликнула Лэла, продолжая прыгать среди корней.– Я придумала! Знаешь, что я придумала?– лукаво спросила она, склонив голову набок.

– Нет, – ответил Каэрэ, отводя со лба уже немного отросшие после тюрьмы волосы и щурясь от солнечного света – как ему казалось, все время слишком яркого, режущего глаза. Но тьма ночи с тысячами роящихся страхов тоже не приносила ему утешения.

– А я не скажу! Это мой секрет! Жди меня здесь, – покровительственно добавила она и помчалась на лужайку, напевая.

– Я сейчас! – несколько раз доносился оттуда ее голос.– Не уходи, Каэрэ!

– Я здесь, здесь, – отвечал он ей, глядя, как голубое платье девочки мелькает среди травы. "Там ведь могут быть змеи", – подумал он и позвал, стараясь придать голосу строгость:

– Лэла, вернись!

Она, конечно, не послушалась и вернулась так же, как и убежала – когда ей вздумалось. В ее руках была охапка цветов.

– Я буду плести венки из цветов, а ты будешь смотреть. Я принесла самых-самых лучших цветов, во-он с той лужайки. Няня не разрешает мне на нее ходить, говорит, там в траве змеи. Она и к речке мне не разрешает подходить – это я от нее сбежала, – доверительно сообщила она.

– Ты очень плохо сделала, – попытался нахмуриться Каэрэ.– Ты непослушная девочка, вернись скорее к няне.

– Потом, – махнула она рукой.– Сейчас я буду плести венки из цветов, а потом... потом брошу их в реку.– А ты не умеешь плести венки, я знаю. Мальчишки никогда не умеют плести венки. Ты же, когда был маленьким, тоже не умел? А потом уже поздно учиться. Так мама говорит, – добавила она.

– Мама права, – ответил Каэрэ.

Лэла, довольная и счастливая, стала перебирать цветы, которые она положила ему на колени. Вдруг лицо ее погрустнело, а потом просияло радостью.

– Знаешь что?– вдруг заговорщицки прошептала она. – Я научу тебя плести венок. Чтобы тебе не было так грустно. Так и быть.

Она протянула ему два цветка, похожие на огромные гвоздики – синюю и красную. Каэрэ неловко взял их и вдохнул их свежий, терпкий аромат, почему-то напомнивший ему о невосполнимом, утраченном чувстве, которое уже никогда – он знал это твердо – не вернется к нему.

– Смотри: тебе надо обвивать одним стебельком другой. И все! Вот так...

Впервые за долгие месяцы Каэрэ стал что-то делать руками. Неожиданно он понял это, и, поняв, подумал, какое это прекрасное чувство, и как он был глуп, что не додумался до этого раньше.

– Вот, я сплела тебе венок, – она одела его на остриженную голову гостя. – Это очень красиво. Мы с мамой каждый вечер просим Великого Табунщика и его маму, чтобы ты поправился. Если бы я умела колдовать, как Эна, я бы сказала только одно слово, и ты был бы здоров.

...Когда пришел Иэ с обедом для своего выздоравливающего подопечного, он с удивлением увидел, что Лэла сидит на камне на мелководье и бросает в воду цветы, а Каэрэ спит, склонив голову на узловатый корень вяза. Иэ показалось, что от солнечного света его кожа стала терять свою пугающую синеватую бледность.

– Дедушка Иэ! – девочка подбежала к нему, прежде чем он успел встревожено позвать ее.

– Смотри! Они плывут по течению, к морю. Каэрэ уснул – значит, он теперь скоро поправится. Так папа сказал.

Она прижала палец к губам.

–Тише, не буди его, Лэла!

Аэй торопливо спускалась вслед за Иэ.

– Вот ты где! Няня сбилась с ног... Если у папы рука не поднимется тебя отшлепать, то у меня, будь, спокойна, поднимется!

– Нет, не поднимется, – лукаво сказала малышка, утыкаясь в юбку матери.– Я сплела тебе новый венок!

– Мкэ ло-Иэ, спасибо вам большое за вашу помощь. Меня позвали помогать роженице, а Игэа взял Огаэ с собой, показывать ему редкие травы.

– Пустяки, мне не трудно присмотреть за нашим Каэрэ, – сказал Иэ.– Кажется, он понемногу оживает.

Аэй пристально посмотрела на лицо спящего, и уже сняла с себя покрывало, чтобы положить его ему под голову, но потом передумала:

– Не буду его трогать – сохрани Небо, проснется. Бедный жеребенок...Ему редко выпадает такое счастье – уснуть.

Они отошли и сели поодаль, Аэй усадила малышку на свои колени и высыпала ей в ладони горсть жареных орехов...

...Каэрэ проснулся от того, что ему стало тяжело дышать. Он открыл глаза и встретился взглядом с другой парой глаз – желтых, немигающих.

– Наконец-то, – произнес он без страха. – Пусть будет вот так. Наконец-то.

Темно-коричневая змея разлеглась на его груди, тычась тупой мордой с желтыми полосами в яремную ямку. Он ощущал ее сухую, шершавую кожу – немного прохладную, как песок в тени дерева. Откуда она взялась? Почему не приползла раньше? Почему так долго он прожил?

– Быстрее, – заторопил он. – Быстрее, слышишь?

Но таинственная змея не двигалась, и спокойно, даже лениво смотрела на страдальца.

Каэрэ рванул рубаху, обнажая грудь и шею. Змея качнулась, опадая большими гибкими кольцами рядом на траву.

– Слышишь? – со злостью прошептал он, хватая змею за шею пониже головы и тыкая ее мордой в свою шею под подбородком. – Быстрее!

Он видел за деревьями, внизу, у реки, яркий платок Раогай и слышал голос Иэ.

Змея, начав часто мигать, приоткрыла лиловый рот, из которого выпал раздвоенный язык. За ним белели два острых зуба. Каэрэ изо всех прижал раскрытую пасть существа туда, где пульсировала сонная артерия, но тут змея, содрогнувшись всем телом, хлестнула его хвостом по ногам и вырвалась.

– Нет! – словно обезумев, простонал Каэрэ. – Стой, ты, тварь!

Ему удалось схватить уползающее длинное тело где-то ближе к середине. Пальцы его вонзились в мягкое брюхо животного, и змея, изогнувшись в невообразимый зигзаг, мгновенно вонзила зубы в запястье Каэрэ. Он закричал от боли и упал навзничь, зажимая здоровой рукой кровоточащую кисть.