Текст книги "Жеребята (СИ)"
Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)
– У меня всегда были темные волосы, Раогай. Когда я стал жрецом, я выбелил их по древней традиции. Это у Игэа они светлый от природы. И он – более достойный белогорец, чем я, о Раогай. Это ты тоже передашь Огаэ и моим детям, и детям Игэа.
– Я люблю т е б я, – сказал Раогай снова. – Мой брат умирает. Ты идешь на смерть. А под моим сердцем – дитя из древних и славных родов Аэолы – Ллоутиэ и Зарэо. Я буду носить в своих странствиях плод свой, как носила своего младенца Гарриэн-ну великая Анай...
– Всесветлый даст тебе сил! – воскликнул Аирэи. – Но я не прощаюсь – я приду к тебе.
Раогаэ покачала головой.
Аирэи подошел к ложу ее брата.
– Бедный отрок... как он страдает от раны!
– Он очень мужественно себя ведет, мой милый Раогаэ! – проговорила Раогай.
– Но что это? Он весь мокрый, словно искупался, – встревожено сказал белогорец.
– Не может быть, мы только что меняли его постель и рубаху – после того, как отец и я случайно облили его водой из кувшина, – встревожено сказала дочь воеводы.
Но белогорец был прав – погруженный в глубокий сон, Раогаэ распростерся на совершенно мокрых от его пота простынях.
Аирэи хотел позвать рабов, но Раогай успела прикрыть его рот ладонью.
– Разбудишь его! Мы справимся сами.
И они уложили улыбающегося во сне сына Зарэо на ароматной, свежей циновке, завернув его в плащ, оставленный Луцэ – плащ из лодки.
– Что это? – удивленно спросил Аирэи, указывая на пропитанные гноем и кровью стебли травы в ране.
– Трава ораэг, – кратко ответила Раогай.
И белогорец осторожно сменил повязку, а раогаэ дпже не проснулся, только слегка поморщился во сне. Раогай насыпала в рану еще белого порошка – того, что оставил Луцэ.
И, обнявшись с Аирэи, они сидели рядом, пока не взошло солнце. Тогда белогорец, в последний раз поцеловав свою возлюбленную, ушел из шатра.
А Раогаэ открыл глаза и сказал:
– Дай же мне пить! Я расскажу тебе, какой сон я видел. Мне снилось, что у тебя на коленях сидели маленькие мальчик и девочка, а в руках у них были сладкие пряники, которые пекут весной на солнцеворот, с изюмом. Сейчас осень, но ты, быть может, сможешь испечь для меня такой пряник?
– Матушка Лаоэй наверняка сможет! – воскликнула сестра, целуя его.
Игэа и Сашиа.
Игэа нашел Сашиа, как всегда, на Башне Шу-этел, молящуюся. Там она теперь всегда встречала восход. Стража провожала ее каждое утро по узким улочкам до входа на Башню и оставалась внизу, у входа, а дева Всесветлого поднималась наверх в полном одиночестве. Так она приходила сюда молиться каждое утро после смерти Аирэи. Ее покрывало теперь было не синим, а белым – как у девы Всесветлого, готовящейся к величайшему делу своей жизни...
Когда Игэа поднялся на Башню, рассвет уже сиял. Он тихо окликнул девушку:
– Утро уже наступило. Пойдем же домой.
Он знал, что однажды она не спустится с ним вниз. Она молится здесь, готовясь к исполнению Обета Башни. "Но это утро – еще не утро Обета", – думал он каждый раз, приходя на Башню, и печально глядя на ее ослепительно белое от сияния утреннего солнца покрывало.
– Пойдем же со мной, – ласково повторил он. – Тэлиай накрыла нам стол, и мы преломим хлеб, и выпьем из чаши...
Сашиа обернулась. Ее лицо было невыносимо красиво – словно солнце сияло внутри нее.
– Подожди, о Игэа! – попросила она. – Дни идут, а я всякий раз спускаюсь с Башни, не получив ответа.
– Тису не хочет твоей смерти, – воскликнул Игэа.
– Я хочу Его смерти, – просто ответила Сашиа. – Но я еще не слышала призыва. Вместо этого было что-то странное... этой и прошлой ночью...
Она положила флейту и свиток в корзину, и, протянув к Игэа руки, сошла к нему – с верхней площадки на нижнюю.
– Что же случилось, дитя мое? – спосил он в нарастающей тревоге.
– Игэа, ты веришь в сынов Запада? – прошептала Сашиа.
– Раньше – не верил, но поверил после того, как правитель Фроуэро лишил Игъаара власти и отдал все аэольцу Нилшоцэа.
– Да. И это Нилшоцэа убил его, – кивнула Сашиа.
– Это тебе и грезится? – осторожно спросил Игэа.
– О нет! Об этом может догадаться всякий разумный человек... – отвечала она, и продолжала тихо:
– Ночью, до рассвета, здесь кто-то был... я не могла видеть его, но я слышала его голос, он разговаривал на староаэольском... Он обещал, что вернет жизнь Каэрэ и Аирэи, если я соглашусь на брак с Нилшоцэа! – О, это был дурной сон, дитя мое, – отвечал ей Игэа, беря в свои влажные от волнения руки ее трясущиеся ладони. – Это был пустой, дурной сон.
– Он называл себя "богом болот Эррэ", – сказала она. – Он требовал, чтобы я совершила с ним священный брак, и тогда он даст мне силу... Я ударила его флейтой по лицу... раздался хруст... кровь на флейте... я убила его...
– Тише, дитя мое, – проговорил Игэа, обнимая ее. – Как ты могла убить бога болот? Кто-то решил подшутить над тобой, и поплатился. Но больше я не отпущу тебя одну ночью на Башню. Я...
– Игэа, послушай меня... – продолжила Сашиа. – Внизу стоит стража. Сюда никто не может войти, и отсюда никто не может выйти. Он, этот Эррэ, появился из пустого проема, вот оттуда, куда обрывается, отходя от площады Дев, вторая, древняя, лестница. Посмотри – он упал туда, но тела там нет!
– Дитя мое, пойдем домой, – в растерянности произнес Игэа.
– Мне надо принять Обет башни как можно скорее! – воскликнула Сашиа.
– Нет! – закричал Игэа, падая перед ней на колени в отчаянии – она упала на колени тоже, держа его за руки. – Нет! Ради памяти Аирэи, ради милости Тису!
– Да! – раздался снизу торжествующий голос Баэ. – Вот он – жрец карисутэ, жрец Тису! А это ведь запрещено! Вот он – Игэа Игэ! Он не захотел меня усыновлять! Злой, плохой, нехороший хозяин! Он любил Огаэ! Он стал жрецом Тису!
Вся эта бессмысленная скороговорка словно повисла в утреннем чистом воздухе, среди разгорающихся лучей рассвета.
Игэа и Сашиа обернулись – и увидели сокунов. Тогда Сашиа поцеловала Игэа, начертила крест на его ладони, и в следующее мгновение прыгнула, словно взлетела вверх – на площадку Дев Всесветлого.
Она сорвала с себя белое покрывало, и, омочив его трижды в кувшине с вином, бросила кувшин вниз – на камни площади.
– Всесветлый! К Тебе иду! – закричала она так, что сокуны остановились, а Баэ смолк.
– В три дня Тебя достигну! – воскликнула она, стоя у края и держа омоченное в вине покрывало на вытянутых руках.
– Так, с одной разобрались, – сказал Уэлиш, возглавлявший отряд сокунов. Он заметно похудел на новой службе. – А ты пойдешь с нами, – добавил он, глядя исподлобья на Игэа, выпрямившегося во весь рост, стоящего со скрещенными на груди руками.
– Видишь, кого я принес? – спросил он, доставая из корзины Патпата, домашнего ужа. – Смотри же внимательно!
И сокун по кивку Уэлиша разрубил животное на несколько окровавленных извивающихся кусков.
Уэлиш с наслаждением взглянул в померкшие глаза Игэа.
– Мы сейчас идем в ладью. Ты отражешься от учения карисутэ – или признаешь себя последователем Тису.
+++
Его вели по улицам Тэ-ана, связанного сыромятными ремнями – и народ с ужасом жался к стенам, видя бывшего советника царевича Игъаара в разорванной до пояса рубахе, но уже без почетной золотой цепи. Лишь маленький золотой медальон вздрагивал на его яремной вырезке.
Игэа шел, подняв голову – его светлые волосы облепили лицо, мокрое от слез и от пота.
Его связали ремнями за запястья, и он шел между стражников, протянув руки вправо и влево, как будто обе руки его были живыми, и в его власти было их простирать в стороны.
Он не видел жреца Фериана, Лоо, стоящего на крыше своего роскошного дома и с довольным видом рассказывающего что-то двум своим женам. Он кивал в сторону Игэа, и две жены подобострастно улыбались и тоже мелко кивали и кланялись своему мужу-господину, а третья, самая молодая, закутанная в покрывало, вытирала слезы.
Игэа не видел бегущую за сокунами Тэлиай. Не видел он и то, как она споткнулась, и упала ничком, разбив в кровь лицо.
А Баэ бежал вместе с мальчишками, среди которых был и толстощекий Эори, и они все кидали в Игэа копками грязи из сточной канавы.
– Мерзкий фроуэрец! Гнусный карисутэ! Да покарает тебя Уурт! – кричали они. Баэ кричал громче всех, противно заикаясь и отрыгивая слова. Так он кричал, пока кто-то из сыновей кузнеца Гриаэ не догнал его и не опустил ненадолго вниз головой в сточную канаву.
А Игэа продолжал свой путь к храму "Ладья" среди молчащих, идущих маршем сокунов. Несколько раз он споткнулся, но удержался на ногах.
Вдруг с одной из крыш раздался громкий крик, привлекший к себе внимание всех, кто смотрел на Игэа Игэ:
– Вы слышите раскаты грома? Вы чувствуете, как рокочет вода под землей?
Это кричал Нээ.
– Подземные воды! Это – знак Табунщика, знак Всесветлого! – кричал Нээ, перепрыгивая с крыши харчевни на соседнюю и удаляясь по крышам в кварталы бедноты, где дома лепились один к другому, как стайка испуганных птиц.
– Подземные воды поднимаются! Горе тому, кто не ждал и не верил! Горе тому, кто не хранил лодки на чердаке!
Сокуны натянули луки, но Нээ уже скрылся, соскользнув между домишками. Крыша харчевни, пробитая стрелами сокунов, стала похожа на шкуру диковинного зверя из болотистых краев Фроуэро.
Солнце уже сояло над храмом "Ладья", когда на площадь стал сбегаться народ. Среди криков Игэа слышал проклятия и благословения, слышал имена Всесветлого и Уурта, Сашиа, Аирэи, Великого Табунщика и свое...
Его втащили под свод храма – и гул толпы стих.
– Что же, Игэа Игэа Игэан, – сказал Уэлиш таким голосом, словно перед ним стояло блюо с жертвенным мясом, – если ты – не карисутэ, то плюнь на это изображение Матери Тису, и вытри о него ноги. А еще лучше – справь здесь нужду! Если ты, конечно, не обгадился уже по дороге сюда от страха!
Сокуны захохотали.
– Ну же, – скривил рот в гадкой улыбке Уэлиш.
Игэа отступил назад, к выбеленной стене – насколько мог, так как сокуны крепко держали ремни, стягивающие его сжатые добела кулаки. Но он все-таки смог прижаться к стене и попытался шевельнуть языком, присохшим к сухому и жесткому небу, вдохнул воздух храма – отчего-то повеяло ароматом трав, и он вспомнил Огаэ, и то, как они вместе собирали травы...
Он набрал воздух в легкие и с трудом выдохнул:
– Я...
Горло его было сухим и горьким, словно там собрались солончаки верховий реки Альсиач.
– Я... – начал он снова, пытаясь найти в этом своем горле, сухом и соленом, звуки для слова "карисутэ".
Но вдруг сокуны, мгновенно отпустив ремни, державшие Игэа, шарахнулись от него и попадали на колени, объятые суеверным страхом.
Растерянному Игэа хватило присутствия духа для того, чтобы обернуться – но он не успел ничего разглядеть: что-то тяжелое и острое ударило его по голове, словно срезая ухо. Он вскрикнул. Теплая струя залила его шею и грудь, и в это время земля под его ногами качнулась, словно пошла вспять. Инстинктивно, чтобы остаться на ногах, Игэа пробежал три шага вперед, и поэтому смог увидеть в появившемся среди расходяшихся в стороны стен проломе полуденное солнце, вокруг которого сияли тысячи радуг, и сверкали молнии – до горизонта.
Земля качалась и двигалась под ногами Игэа, и он, потеряв равновесие, упал навничь. Уже лежа он слышал топот ног сокунов, убегающих в страхе из храма. Они кричали нечеловеческими голосами, словно стая диких зверей, бегущая от лесного пожара. И еще он услышал крики с площади: "Землетрясение! Землетрясение!"
После этого стены снова сдвинулись, и уже не было видно ни солнца, ни неба, ни радуг и молний, а простой трехугольный свод, как в древних усыпальницах реки Альсиач, входы в которые охраняет Гарриэн-ну, Сокол-Оживитель. Стена, нависшая на Игэа была без штукатурки – это с ней прислонился он, ища в пересохшей гортани слова исповедания.
И он сам увидел то, что до этого повергло в страх его палачей. На него взирал Лик Великого Табунщика, стоящего свободно и радостно посреди своих жеребят, протягивающего руки в стороны – правую и левую, к правой и левой рукам повергнутого на землю Игэа Игэа Игэана, сына реки Альсиач, карисутэ.
Лик Великого Табунщика склонялся над Игэа – вместе со стеной. Наконец, Игэа перестал его различать, и все померкло для него во тьме его будущей каменной могилы.
... Он ощутил, как пол под ним двинулся, и чьи-то знакомые, заботливые руки потащили его вглубь новообразованного провала, из-под все ниже и ниже опускающихся стен. Наконец, стены легли на то место, где до этого лежал Игэа Игэ Игэан, а сам он, под землей, вдохнул полной грудью безвидный простор неосязаемой тьмы.
– Великий Табунщик! – прошептал он, и только сейчас понял, что прижимает к груди кусок упавшей на него настенной росписи. После этого чувства покинули его.
+++
– Не нашел он по всей земле ничего, и за морем не нашел ничего, и пришел он к реке Альсиач, и быстры были воды ее...
Маленький светловолосый мальчик крепко держался за руку женщины в белом и красном одеянии – ризе жрицы богини Анай.
– Матушка, – говорил он жрице, – посмотри, на водах реки – лодка! Река Альсиач несет священную лодку Анай!
Лодку, покрытую полотном с четырьмя алыми нитями на каждом из углов.
Лодку, в которой покоилась дочь реки Альсиач – глаза ее были закрыты, а золотые волосы обрамляли лоб.
– Матушка, эта лодка плывет к Соколу-Оживителю? – спросил мальчик жрицу.
– Сынок! – в горе вскрикивает жрица и подхватывает его на руки, и несет прочь.
А волны реки Альсиач несут лодку с молодой женщиной, ровесницей жрицы. Волосы женщины – белые, как снег, и покрывают борта лодки, а лицо ее – спокойно и красиво. Она уплывает в дымку моря...
– Я хочу быть с Оживителем, матушка, – говорит мальчик. – Я хочу вместе с ним оживить эту девушку.
О Ты, Сильный -
что взывают к Тебе: «восстань!»?
Ведь воистину восстал Ты,
повернул вспять Ладью,
натянул Лук над водопадом Аир.
Пришел и не скрылся,
и не прятался Ты от зовущих Тебя,
открылся любящим Тебя,
возвеселил ищущих Тебя.
О Ты, Сильный -
воссиял ты
воистину!
– Ведь воистину восстал Он! – слышится ему из тьмы, и камни падают куда-то вниз.
– Копыта коней Великого Табунщика раскидали камни в стороны, мама! Посмотри! – кричит девочка.
– Тише, Лэла, – отвечает ей не женский, а строгий отроческий голос. – Нам надо двигаться осторожнее – чтобы плиты не раздавили ли-Игэа. Так сказали сын кузнеца и Нээ.
Наконец, он попадает в крепкие, теплые объятия, и его снова несут вниз, вниз – так что он ясно слышит, как бьются в глубинах земли воды, ждущие Великого Табунщика.
– Игэа! – целует его женщина в степняцкой одежде.
– Аэй! – отвечает он ей, приходя в себя и прижимает ее к себе. – Ты словно великая Анай, странствовавшая и принесшая в наш дом младенца Гариэн-ну... О, как же я счастлив... Ты разрешишь мне называть твоего младенца и своим тоже?
– Что за глупости! – слышит он голос прежней Аэй. – Кем ты меня считаешь, сын реки Альсиач?
Он улыбается, целует ее руки, грудь и живот.
– А вот теперь ты ответь мне, фроуэрский вельможа, – говорит Аэй. – Разве можно было так беззаконно поступить с Сашиа? Отчего ты постыдился законного брака с ней?
– Я хранил верность тебе, Аэй! – пробормотал растерянный Игэа.
– Вы, мужчины, отчего-то думаете, что, беря наложницу, не нарушаете верность супруге! – строго сдвинула брови Аэй. – Немедленно заключи законный брак с Сашиа!
Но Игэа заплакал, и Аэй не сразу заметила это.
– Сашиа на Башне. Она дала Великий Обет, – наконец, выговорил он, задыхаясь от слез.
+++
Здесь, под храмом Ладья, был другой храм – заброшенный, но не оскверненных храм карисутэ. Сюд принесли спасенного по время землетрясения Игэа. Тэлиай и снохи кузнеца зажигали светильники, а Аэй сидела рядом со своим возлюбленным. Она заботливо уложила его на теплые одеяла, укрыла шерстяными покрывалами.
– Вот, пей, мой родной, – говорила она. – Пей и ешь! Я только что пришла в город, я ничего не знала – я побежала в твой дом, мне его сразу указали, и там кто-то сказал мне, что тебя арестовали и повели в Ладью. Я побежала сюда через подземный ход – и началось землетрясение...
– Подземный ход? – удивился Игэа, глотая холодную воду.
– Из того дома, где жил Миоци, а потом ты, есть ход сюда. Он идет под землей. Спуск в него – в саду... И ты ничего не знал?! Нет, ты ничего не знал, – вздохнула она. Он посмотрел на нее – слезы застилали ему глаза, и он не замечал, что вокруг них стояли люди – много людей. Он сжимал в ладонях кусок штукатурки, отпавшей от лика Великого Табунщика. Его ухо было рассечено им, словно бритвой, и кровь медленно капала на циновку...
Аэй и Лэла.
Аэй стояла на вершине горы.
– Уходите прочь от меня! Уходите в Тэ-ан! Если вы не уйдете, я брошусь вместе с Лэлой вниз. Передайте Игэа, передайте ему мои слова – я пойду к его матери, если он так хочет, если он так решил. Но не надо идти со мной. Я пойду одна. А вы ступайте назад к нему.
И она подняла руки к небу и запела:
Прощайте, тихие поля!
Ищу слова и замираю
Пред вами, только повторяя:
Прощайте тихие поля...
Дни скоротечны, краток век.
Я ваш покой не потревожу,
Вы – неба древнее подножье,
А я всего лишь человек.
Вас скроет снеговой покров,
И будет новое цветенье,
Мельканье дней, и птичье пенье,
И озаренье облаков...
И, когда люди, следовавшие за ней, спустились вниз по тропе и ушли в Тэ-ан, она и пошла в страну Фроуэро, к дальнему озеру, на берегу которого стоял храм Анай, матери Сокола-Оживителя, Игъиора... Аэй, дочь степняка Аг Цго, и дочь дочери народа соэтамо шла тяжело – под сердцем у нее было дитя, и другое дитя, подросшую синеглазую дочь реки Альсиач, Лэлу, дочь Игэа Игэа Игэона, вела она с собой.
– Мама, отчего Огаэ не пошел с нами? – спросила Лэла.
– Папа оставил его у себя, – отвечала Аэй.
– Это потому, что Огаэ – старший? – снова спросила девочка.
– Да, Лэла.
– А теперь я тоже буду старшей?
– Отчего? Ты будешь жить у своей бабушки, Анай. Так хочет папа.
– Но ведь ты не будешь жить с нами? И папа не будет?
– Папа болен. Ему не выйти из Тэ-ана. Он хочет, чтобы мы были в безопасности. Мы ведь уже договорились с тобой – ты будешь жить у бабушки Анай, а потом мы встретимся. Но пока мы не сможем встречаться...
– Просто папа этого не понимает, – по-взрослому кивнула Лэла. – Дай же мне это папино письмо для бабушки – оно написано по фроуэрски... а я даже не умею хорошо говорить по-фроуэрски...
– Ты научишься, – сквозь слезы сказала Аэй. – И выучишь гимн Соколу-Оживителю, Игъиору. Твой отец был назван в честь него...
– Я лучше спою ей твою песню про цветы:
"Есть надежда, когда надежды уже нет,
Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
Пока смотришь на голую землю,
Пока видишь только черную землю.
Но тайна великая совершается -
Откуда к умершему приходит жизнь?
Только от Того, кто всегда имеет жизнь,
Даже когда умирает".
– Споешь, конечно – если она захочет послушать, – сказала Аэй, отдавая в ее маленькие ручонки письмо.
– Или расскажу ей гимн об огненной птице, который написал Луцэ, а перевенл на фроуэрский Игъаар.
– Лучше, если ты начнешь с того гимна, который мы условились, – строго сказала Аэй.
– Я поняла, – ответила Лэла. – Значит, так надо.
Потом, помолчав, она спросила: – А что стало с Патпатом? Он был такой верный уж...
Аэй не ответила, только поцеловала дочку в макушку.
– Я знаю, – произнесла Лэла. – Патпата больше нет.
– А вот и дом бабушки, – сдавленно сказала Аэй. – Спеши же к ней! А я буду стоять здесь и смотреть, как она тебя встретит. Когда вы уйдете с ней в дом, я тоже уйду и приду позже.
– Весной Великого Табунщика? И приведешь с собой всех моих братиков?
– Да, Лэла – всех. И твоих, и моих.
– Я буду ждать, – сказала Лэла, и наморщила брови, чтобы не заплакать.– Дай же я поцелую тебя поскорее! Я больше не могу ждать, когда мы расстанемся.
И Аэй поцеловала ее, и Лэла поцеловала мать, и вырвалась от нее, и побежала сломя голову по тропке, усыпанной белым песком, к огромному, похожему на дворец, особняку, за которым было озеро и маленький рыбачий сарай на его берегу...
Огненная птица.
– Ты уходишь с Миоци, Каэрэ? – спросил Игъаар. – В Белые горы?
– Да, царевич.
– Я хотел уйти туда навсегда, но, как видишь, не остался там, – печально сказал Игъаар.
– Твое призвание – быть во главе ополчения детей реки Альсиач – против темного огня, – отвечал ему Луцэ ободряюще.
Они ехали верхом, и Луцэ сидел вместе с Каэрэ на буланом коне. Это была прощальная поездка – перед расставанием.
– Я перевел твои гимны на фроуэрский язык, ты ведь знаешь? – сказал, смущаясь, Игъаар.
– Правда? – удивился Луцэ.
– Я читал их Аэй, и она была восхищена ими, – добавил Игъаар.– Да будет путь ее светел, да встретит она Игэа!
– Нет ли вестей из Тэ-ана? – спросил Каэрэ.
– Ждем, – ответил Игъаар. – Вестник еще не вернулся.
– Прочти же мне гимны, которые ты перевел! – попросил Луцэ.
Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне.
Слова Твои пылают, их
Все воды мира не угасят.
И пусть пока мой взор поник -
Я жду назначенного часа.
И пусть пока в студеной тьме
Мои глаза почти незрячи,
Но я им верю не вполне
И на груди прилежно прячу
Залог любви Твоей горящей,
Свой пламень дарующей мне.
– Это гимн об огненной птице, Соколе-Оживителе, – сказал Игъаар. – А еще я первел гимн о первом жреце.
Все обозреть, все испытать,
Во всем на свете усомниться,
И в изумлении взирать
На человеческие лица.
Из дуновенья ветерка,
Из тишины иного царства
Выводит слабая рука
Слова на новые мытарства.
Я вызываю их из тьмы,
Из мрака предсуществованья,
И вот они уже полны
Тепла и влажного дыханья.
Мне власть чудесная дана:
Я нарекаю имена.
– Ты решил, что этот гимн – о первом жреце? – удивился Луцэ.
– Разве нет? – снова смутился царевич.
– Ты прав, Игъаар – ты замечательно перевел то, что я написал... Признаться, я никогда не думал, что хоть кто-то прочтет мои стихи... и тут появился Каэрэ...
– И рассказал мне о них! – воскликнул Игъаар.
– А потом ты перевел эти стихи...
– Гимны. Это гимны. И дети реки Альсиач будут их петь, – ответил Игъаар уверенно.
– Я отдам тебе мою записную книжку, Каэрэ, – вдруг сказал Луцэ. – Никто, кроме тебя, не прочтет моих стихов на моем языке...
Каэрэ молча взял потрепанную записную книжку в кожаном переплете.
– Ты покидаешь нас, Луцэ? – спросил царевич, словно надеялся на чудо.
– Да. Я хочу умереть воином. Зарэо посадит меня на своего коня, рядом с собой, во время битвы.
– Войско Зарэо перестроено так, как ты предложил, Луцэ. Гаррион и я укрепляет левый фланг. Нилшоцэа не устоит! Да увидят это твои глаза! – произнес Игъаар.
– Я хочу остаться с тобой, Луцэ! – вскричал Каэрэ в невыносимой печали.
– Это решено не нами, Виктор, – сказал Луцэ. – И так будет лучше.
– Как красив язык сынов Запада, – проговорил Игъаар.
– Мы – не сыны Запада, – засмеялся Луцэ.
– Ты не мог бы прочесть мне еще гимн – на твоем языке? – попросил Игъаар. – Я хочу послушать, как он звучит.
– Что осталось? Вдыхать стихи,
Выдыхать потеплевший воздух,
Притворяясь глухой, глухим
Напевать о далеких звездах,
Петь в полголоса, погрузив
Взгляд в закрытое сеткой небо,
Петь о звездах хрустально-бледных,
Так похожих на нас вблизи...
– Что осталось? Черновики,
В кроне дуба умолкший ветер,
Прутья ивы от ветхой клети
Птицы, выкормленной с руки.
И так тихо в ночном саду,
Что теперь на кусочек хлеба
Я приманиваю звезду -
Вместо птицы, обретшей небо.
К ним подошел Миоци.
– Ты готов, чтобы пойти со мной? – спросил он негромко и мягко у Каэрэ. – Я уже простился с Раогай...
– Как Раогаэ? – спросил Луцэ с улыбкой.
– Уже встает на ноги... – отвечал ему белогорец. – Спасибо тебе за все, Луцэ. Надеюсь, я еще увижу тебя.
– Мы все увидимся, – снова улыбнулся Луцэ. – Я рад был встретиться с тобой, о белогорец, смотрящий со скалы.
Они обнялись – огромный Аирэи осторожно сжал тельце маленького человека.
– Помоги мне пересесть к Игъаару, – попросил Луцэ. – Но прежде дай мне обнять тебя, Виктор. Не плачь...
– До встречи! – воскликнул Игъаар, тоже вытирая слезы.
– Не печалься так, Каэрэ, – сказал Луцэ на языке, понятном только им двоим. – В путь!
– В путь! – воскликнули вместе Каэрэ, Миоци и Игъаар. Кони разъехались – Миоци и Каэрэ отправились в Белые горы, Игъаар – в стан. На повороте Каэрэ обернулся, не в силах сдержаться. Он увидел, что Луцэ, сидя рядом с Игъааром, махал ему рукой и светло улыбался. Игъаар, поймав взгляд Каэрэ, тоже замахал ему рукой.
– Весна да коснется вас! – донес ветер его юношеский голос.
И Каэрэ с Миоци отправились в сторону Нагорья Цветов.
Сын Игэа Игэ
Хижина у моря была пуста. В ней не было следов погрома или насилия – просто Лаоэй, дева Всесветлого, сложила аккуратно циновки и вымытую посуду, и погасила светильники.
Но она оставила воду в кувшине у дверей – на случай, если сюда придут странники – и сушеные лепешки и фрукты – на тот же случай.
Аэй напилась – а есть она не хотела. В очаге лежали сложенные дрова, а на них лежало кресало – и дочь степняка развела огонь. Потом она развернула циновки и легла – она очень устала и уснула.
Сон ее был тяжел – блаженное забытье не приходило, вместо него была лихорадочная дрема, полная тяжких мыслей. Ребенок ворочался под ее сердцем, не понимая вместе с ней, отчего они ушли из Тэ-ана и пришли к морю, на границу Аэолы и Фроуэро.
Наконец, усталость взяла свое и ей начал сниться сон. Лаоэй, дева Всесветлого, пришла и села рядом с ней, и хотела выслушать ее рассказ.
"Игэа думает, что его мать изменилась... Он думает, что она полюбит меня, что Всесветлый просветил ее ум... Он считает, что в Тэ-ане слишком опасно, он умолял меня уйти, чтобы сохранить детей – Лэлу и нашего нерожденного малыша. Огаэ не захотел уходить, он решил остаться... он уже большой... Игэа отправил верных людей, чтобы они сопровождали меня, и мы долго ехали на повозке, долго, долго, о Лаоэй! Но потом я прогнала их всех. Я одна пошла к Анай и отдала ей Лэлу, и Анай не видела меня... И никогда не увидит больше. И я никогда не увижу ни Лэлы, ни Огаэ, ни Игэа..."
"Ты любишь Игэа, но боишься Анай?", – спросила Лаоэй.
" Я не боюсь Анай и не боюсь смерти... Она примет Лэлу, да, я знаю это – но она убъет меня... найдет способ, чтобы сделать это... А я не хочу, чтобы Игэа узнал, что его мать способна на такое. Он любит ее, и страдает от ее непонимания... очень страдает...Он любит и меня, и ее, и Лэлу... ах, Игэа... он такой несчастный...Анай хотела, чтобы он стал вельможей – и он стал им, а теперь снова появилась наложница-степнячка, и все испортила..."
"Но ведь это не так? Он исповедал Тису в Ладье, прежде чем ты добралась до него во время землетрясения?"
"Анай не будет разбираться... Она ненавидит меня, и ничто не иссушит ее ненависть. Оставь же меня, Лаоэй – я больна, я устала. И сын мой, под моим сердцем умрет смертью всех моих сыновей. Только девочка может выжить – но я ношу сына. Дети Аэй умерли от болезни рода Игэанов. Эта странная смертельная болезнь передается от отцов к новорожденным мальчикам... Если мальчик переживет младенчество, он будет жить, но ни один из моих сыновей не дожил до года... Я видела его во сне – сына, о котором мечтал Игэа... И этот сын умрет. Хорошо, что Огаэ остался с Игэа – он как сын ему... И пусть Игэа никогда не узнает, что случилось со мной, что это случилось из-за того, что он отослал меня к Анай!"
Аэй расплакалась и проснулась. Она встала и открыла сундук – сюда она положит своего новорожденного сына, когда он умрет и перестанет плачем звать ее и просить молоко из ее грудей.
А потом ей достанет силы дотащить сундук до берега моря. Придет прилив, и подхватит сундук, как лодку, в которой будет лежать маленький сын реки Альсиач, и она, Аэй, поплывет рядом с ним, держась за сухое дерево. И она будет плыть, насколько ей хватит силы, пока не погрузится в волны, подернутые вечной дымкой.
Она подвинула пустой, но тяжелый сундук, и вскричала – ее настигли уже знакомые боли. О, сколько раз она испытывала их для того, чтобы испытать новые – хороня тех, кто расторгал в болях ее чрево?
"Только Ты, Великий Табунщик, дал мне силы выдержать и жить дальше", – прошептала она, корчась на циновке. – "Не оставь... не оставь... не оставь..."
Она дотянулась до кувшина и хлебнула воды, но еще одна волна боли настигла ее и неверным движением руки она пролила воду.
...Потом багряное пламя очага начало умирать, и Аэй кричала во весь голос от родовых мук, и от тоски, и от одиночества – и никого не было рядом, но она не хотела, чтобы кто-то ее услышал.
Но снаружи раздалось фырканье мулов и фроуэрская речь. Тогда Аэй зажал в зубах скрученное полотенце, чтобы никто не услышал ее крик.
Но было поздно – в хижину вошла старая женщина, одетая в белое и красное, как жрица богини Анай.
– Аэй! – воскликнула она. – О, дочь моя, Аэй!
– Я не дочь тебе, о благородная Анай. Я – соэтамо, я дочь степи, наложница твоего сына! – быстро заговорила Аэй. – Зачем ты пришла? Я оставила в покое твоего сына, я отдала тебе его дочь... Ни он, ни она никогда более не увидят меня.
– А твой рождающийся сын, Аэй? – воскликнула мать Игэа.
– Не тревожься о нем! Он не принадлежит к роду Игэанов. Он не сын Игэа. Я зачла его в своих странствиях, от степняка Эны! – зло рассмеялась Аэй. – Он будет рыжим, вольным, как ветер, и у него будут раскосые глаза. Это – не твой внук, о жрица Анай! Оставь же его мне!
– О, дочь моя Аэй! – опустилась Анай на колени. – О, дочь моя! Прости мне все то зло, что я причинила тебе за все эти долгие годы! Мне нет оправдания, и я просто смиренно умоляю тебя о прощении!
Аэй закрыла глаза, прижимая руки к животу.
– Не смей забирать моего сына... – прошептала она запекшимися губами, почти лишаясь чувств.
– Выпей же чистой воды, моя родная Аэй! – говорила жрица. – Ты научила Игэа тому, чему я не смогла его научить! Я у тебя в неоплатном долгу. Ты открыла моему сыну имя Великого Табунщика... Выпей же воды! Я возьму тебя в свой дом – ведь это и твой дом! А сын твой – воистину сын Игэа. Я не верю, что ты могла зачать от кого-то, кроме него – ты любишь его великой любовью... Он понимает это, но не до конца. Не суди его строго – мужчинам многое не дано понять.
Анай прижала к себе Аэй, и та не вырвалась. Схвтки отпустили ее, и она вымолвила:
– Ты – карисутэ, Анай?
– Да. И это было страшное заблуждение – то, что мы были врагами... то, что я стала твоим врагом... Ведь твои братья, братья Цго, всегда находили у меня приют – а я не узнавала в их лицах твои черты. Я ненавидела тебя, и принимала их.
– О, мои братья... О, Анай... – простонала Аэй.
– Я была слепа, как белогорец Аирэи Миоци. Я не видела того, что было перед самыми моими очами... Пусть судят меня твои братья, свидетели Тису – братья Цго, чьей кровью пропитано белогорское полотно моего сына Игэа Игэ!
