Текст книги "Жеребята (СИ)"

Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Зачем ты оставил Аэй одну? – строго спросил Эна.

– Город проклятый, скалы проклятые, не ходи делай туда! – не обращая внимания на слова Эны, продолжал Циэ возбужденно.

– Циэ, забери детей и иди к Аэй, а мы с Каэрэ пойдем дальше, – отвечал ему Эна. И в повороте его головы с разметавшимися огненными волосами, и в орлином профиле было что-то такое, что Циэ смолк и перестал махать руками.

Эна шел вперед уверенными шагами, Каэрэ следовал за ним. Черная и рыхлая земля сменилась твердым камнем. Тут и там валялись обломки глыб – многие из них были с надписями из странных букв, отдаленно напоминавшие те, которые были в свитке Огаэ. Некоторые скалы несомненно, были стенами домов – Эна и Каэрэ шли через город. Они миновали беспорядочно лежащие глыбы и оказались перед высокой стеной. Ветру не удалось до конца стереть на ней изображения тысяч людей – мужчин, женщин и даже детей – кто был на руках у матери, кто-то стоял рядом с отцом. Люди обступали место диспута. Спорили трое: один был одет, подобно Миоци, по-белогорски (с тех пор традиции Белых гор мало изменились!), другой – с вышивкой на рубахе, как у семьи Зарэо, аэолец. А третий, стоящий в центре, одетый в рубаху и плащ странника, словно Иэ, смотрел в сторону собравшихся людей, в сторону Эны и Каэрэ, делая призывающий жест.

– О-ох, – выдохнул Каэрэ и сел на землю.

Эна молчал.

Теперь, когда его подобранный в буран гость отрастил бороду за время странствий, сходство между ним и древним портретом было несомненно.

Каэрэ поднял ладони к лицу, закрывая ими глаза. Эна стоял рядом, ничего не говоря. Так прошло много времени.

Перед глазами Каэрэ появлялись и исчезали бурная горная речка, резиновая лодка с веселыми гребцами, он снова слышал удивленные и испуганные возгласы его товарищей, звавших словно издалека, через толщу воды – "Виктор! Виктор!" – но глухая, плотная стена воды накрыла собою все, и в ней не было ни опоры, ни воздуха, чтобы вздохнуть. И когда торжествующая жидкая смерть была разлита кругом, как густой, осязаемый туман, тогда в его беспомощные раскинутые в стороны ладони ткнулась чья-то сильная спина – раз, другой, третий – пока он не догадался на нее опереться. Тогда спасающее живое существо понесло его вверх из недр моря – вверх, где не было ни речки, ни скал, ни друзей, ни лодки, а лишь бескрайняя морская гладь, над которой восходили звезды незнакомых созвездий. Дельфин бесшумно нес на себе его, бессильного и обмякшего – нес на своем, гладком, сияющем, словно раскаленная медь, в лучах заходящего солнца, теле. Была тишина, но кто-то с берега, где у маяка пасся буланый конь, все кричал: "Виктор! Виктор!".

– Виктор – это твое настоящее имя? – спросил Эна.

Очевидно, Каэрэ начал грезить наяву.

– Да, – ответил он. Что ему еще оставалось?

– Ты из-за моря?

– Да... – кивнул он головой. – Мне надо побыть одному, Эна, – вдруг решительно крикнул он, вскакивая на ноги и бросаясь куда-то за рассыпающиеся стены-скалы. Он боялся, что Эна последует за ним, и притаился, спрятавшись в глубокой расселине скалы. Но шагов странного степняка не было слышно.

Осторожно приподняв голову над пыльной поверхностью известняка, испещренного диковинными буквами и перекрестьями, Каэрэ увидел, что Эна медленно спускается в долину.

И тогда Каэрэ вошел в пещеру, куда вела расселина, и лег на покрытую пылью землю – теплую и сухую – и растянулся во весь рост. Впереди, у входа, синела полоска неба. Потом в ней вспыхнул алый луч, потом небо потемнело... Настала ночь.

Каэрэ лежал в темноте, ни о чем не думая. Может быть, он уснул – а может быть, и нет – вокруг было черным черно, и он не понимал, закрыты ли у него глаза или открыты.

– Великий Табунщик! – позвал Каэрэ – не словами, а изнутри. – Ты-то знаешь все. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Повели!

Тьма была по-прежнему тьмой, но стала уже не плотной, а рыхлой. Каэрэ понял, что она была наполнена Тем, кто был ей неподвластен, и поэтому она так и осела, сжалась, как почерневший весенний сугроб – словно кто-то растопил ее. Он, стоящий среди тьмы, был Невидим и Неведом.

– Значит, Ты – Истинная Тьма, Великий Табунщик? – спросил Каэрэ.

Ответа не было. Великий Табунщик, невидимый и неведомый, смотрел на него из тьмы, гладя рукою гривы своих коней. Вся пещера была полна ими – они сдерживали свое дыхание и нетерпеливость ног, ластясь к Великому Табунщику в Великой Тьме.

Вдруг конская морда ткнулась в ухо Каэрэ. Среди обрывков старой, изношенной тьмы вокруг него, Каэрэ вдруг увидел и понял – Великий Табунщик уходит в глубины, в сияющее и более темное, чем любая тьма, таинственное недро – такой же неузнанный и не познанный...

– Эй! Не уходи! Говори-отвечай делай! – закричал он в отчаянии по-степняцки. – Тьма – это свет твой? Скажи!

И Великий Табунщик услышал его, и сделал к нему шаг. В слепящей тьме Каэрэ увидел прекрасный человеческий лик и гриву буланого коня, а потом упал на обломки известняка, теряя сознание от восторга и страха.

"Упадет на землю небо,

Повернет Он вспять ладью"

Он вспомнил и словно проснулся от этих слов – чтобы услышать топот сотен тысяч коней.

– Эй, не уходи! – закричал он, выбегая, и прыгая с разбега на спину буланого коня со звездой во лбу.

Сидя верхом он увидел, как Великий Табунщик уводит своих жеребят в сторону Нагорья Цветов, в сторону Тэ-ана, в сторону истоков реки Альсиач сторону водопада Аир, над которым видна всегда великая радуга...

"Разноцветный лук натянет

Повернувший вспять Ладью..."

Буланый конь – с морского берега – повернул к нему свою прекрасную голову с умными и печальными глазами.

– Он послал тебя ко мне? – тихо улыбаясь, спросил Каэрэ.

Конь склонил голову.

– Скажи, Он – это Дельфин?

Глаза коня стали на миг не печальными, а удивленными, и он нетерпеливо заржал, указывая головой в сторону дороги на Тэ-ан.

– Идем же! – крикнул Каэрэ, и они понеслись по степи.

Он шагнул до горизонта,

Он шагнул за край небес

Натянул свои поводья

Как цветной небесный лук

Усмирить сумел он воды,

Перейдя через поток

Он, в расселины сошедший,

Жеребят Своих нашел,

Он измерил дланью небо,

Шагом землю обошел.

В день, когда решили люди -

Небеса навеки спят,

Он явился, как Т абунщик,

Собирая жеребят.

... Травы были полны росой, а маки – поздние осенние маки – цвели в степи.

– Как ты догнал меня, Эна? – спросил Каэрэ. – Как ты нашел меня?

– Табунщик послал меня вслед тебе, – улыбнулся тот. – Вот тебе узда для коня, вот – еда и одежда для тебя. Ты – в Тэ-ан?

– Да, – твердо ответил Каэрэ.

– Торопись! Ночью на востоке взойдет белая, как кобылье молоко, звезда – она не будет мерцать. Держись ее – и через дней семь ты будешь в Тэ-ане.

Каэрэ искренне поблагодарил его. И Эна спросил его:

– Ты любишь Сашиа?

Каэрэ вздрогнул. Эна повторил вопрос.

– Да, – сказал Каэрэ, и тут же спросил, не думая о нелепости произносимых слов – он был пронзен своей догадкой насквозь, через всю душу и сердце.

– Ты – тоже?

И Эна посмотрел ему в глаза – печально, спокойно и светло – и ответил:

– Да.

Потом он вздохнул. Потом он улыбнулся Каэрэ – ободряюще:

– Но она ни о чем не знает. Она не видела меня никогда... разве что мельком... и забыла, что видела...

У Каэрэ перехватило дыхание. Он не мог вымолвить ни слова.

– Я вел свой табун мимо того места, где была община дев Всесветлого, близ Ли-Тиоэй. И там я видел Сашиа, ее тогда звали Ийя... Она – сестра моего брата-совоспитанника Аирэи Ллоутиэ, нас вырастила Лаоэй, дева Всесветлого... Но я не позвал Сашиа с собой – я знал тогда, что однажды я пойду на поиски Великого Табунщика, один... и брошу всех... и умру в степи... Да, я не позвал ее – но я видел ее! И когда я увидел – позже, потом, в степи, рядом со смертью – что Великий Табунщик жив, и благ, и силен, я стал просить у него – пусть так же сильно, как я, полюбит Сашиа другой человек.

Эна натянул поводья, и его конь слегка заржал.

– И он решил – что ты сможешь это сделать.

Каэрэ хотел что-то сказать в ответ, но слов не было.

Эна протянул руку к лицу Каэрэ.

– Я сниму твою эцу, – произнес он.

– За это по закону отрезают пальцы, – ответил Каэрэ.

– Не догонят! – засмеялся Эна, и золотая серьга упала на траву, в маки. – Кто одел тебе ее?

– Миоци, – ответил Каэрэ.

– Аирэи? – словно переспросил Эна. – Он сделал недоброе дело, и это нужно было исправить... Спеши же! Тебя очень ждут в Тэ-ане! – воскликнул Эна, дружески ударив Каэрэ по плечу. – Слышишь, как рокочут подземные воды? Спеши! Весна Великого Табунщика да коснется тебя!

– И тебя! – отвечал Каэрэ – единственное, что он мог сейчас сказать. Ветер трепал его темные волосы и густую гриву коня.

– А теперь – до Его весны! – крикнул Эна, и ветер разнес его голос по осенней степи, а конь его взвился, и Каэрэ не видел его больше...

+++

Раогай сидела на сундуке, а Лаоэй жарила на углях очага рыбу. Обе молчали.

– Оэлай убежала, бабушка Лаоэй, – наконец, сказала дочь Зарэо чужим, хриплым от слез голосом. – Ее никто не может удержать. Она стала безумная, совсем безумная!

Лаоэй молчала, только изредка печально кивала головой.

– Она сейчас где-то в лесах... бродит, кричит... ты знаешь, Оэлай берет деревяшку, пеленает ее и укачивает, и поет колыбельные ей... мертвой, сухой деревяшке... Это так страшно, Лаоэй.

Старушка снова кивнула, не отворачиваясь от очага.

– Что же ты молчишь, Лаоэй! – в отчаянии воскликнула Раогай.

– Оэлай приходила сюда – как раз перед тем, как тебя привел ко мне твой отец, – наконец, сказала тихо Лаоэй. – Мне не хватило сил ее удержать... и не хватило сил сказать об этом Зарэо.

Раогай спрыгнула с сундука, подбежала к деве Шу-эна Всесветлого, обняла ее и только тогда поняла, почему та молчала и скрывала лицо. Глаза ее были полны слез, они текли по ее морщинистым, впалым щекам. Лаоэй тоже обняла Раогай, нежно прижимая ее к себе.

– Вот и исполнилось твое желание, дитя, – прошептала она. – Вот ты и поселилась у меня!

И слезы, крупные слезы, вновь заструились по ее старческим щекам.

– Не плачь, бабушка Лаоэй! – проговорила, всхлипывая, Раогай. – Может быть, она где-то здесь, в лесу, может быть, она еще придет...

– О, нет, Раогай, – печально ответила дева Всесветлого. – Горе ее велико, и печаль гонит ее вперед, вдаль, никогда она не найдет себе покоя... Никогда она уже не вернется сюда...

+++

Было раннее утро, и солнечные лучи светили сквозь нагие ветки деревьев. Сашиа отодвинула тяжелый полог, скрывающий их с Игэа в носилках, и воскликнула:

– Посмотри, Игэа – как сияют деревья рощи!

И он тоже выглянул, и приказал рабам остановиться и опустить носилки на землю.

Они пошли пешком через рощу. Листья, желтые и багряные, лежали под их ногами – ветра не было, и они не могли улететь прочь. Только солнечные лучи, играя средь обнаженных веток старых деревьев луниэ, заставляли светиться и деревья, и облетевшие листья, касаясь их.

Они подошли к пруду. На темной, усеянной листьями воде, замерли скромные рыбачьи лодки.

– Я всегда хотел управлять лодкой, – вдруг сказал Игэа. – Ходить под парусом, на веслах. И отец подарил мне лодку – в день, когда мне исполнилось двенадцать лет.

Игэа остановился и отвел взгляд. Сашиа незаметно взяла его за теплые пальцы его левой руки.

– Это была великолепная лодка, Сашиа! – продолжал Игэа немного изменившимся голосом. – У нее был белый парус и мачта, а весла были обрамлены деревом луниэ. И я все утро, пока мы завтракали, смотрел на нее из окна, и почти ничего не ел. Отец погладил меня по голове и сказал: "Ты рад, мальчик мой? Она твоя, эта лодка! Сегодня я научу тебя ставить парус!" И мать моя улыбалась. И я выбежал из-за стола и помчался по лестнице вниз, перепрыгивая через мраморные ступени... и впрыгнул в лодку, и схватил весла в руки, и ударил ими, отталкиваясь от берега...

Игэа умолк.

– Я уже умел грести – и я доплыл до другого берега. Счастливый, с кружащейся от счастья головой, я выпрыгнул из моей лодки, ничего не видя и не замечая. Я не заметил сокунов. Я не заметил их, и моего отца, постаревшего на двадцать лет, мать, мою гордую мать, упавшую перед ними на колени, я словно ничего не видел и не понимал... они куда-то потащили меня...помню одно – словно укус змеи... нет, сотни змей в плечо... вот сюда, справа... и я потерял сознание...

Голос Игэа становился все тише – словно ему было трудно говорить.

– А когда я очнулся, то ... – тут он попытался улыбнуться, – то я стал таким, как ты меня сейчас знаешь, Сашиа. И лодка, и лук – уже не для меня.

Он посмотрел на воду, сдвинув брови так, что над переносицей образовалась глубокая складка – от скорби и боли.

– Здесь холодно, Сашиа, – словно проснувшись, вдруг сказал он – заботливо и уверенно. – Хорошо, что мы немного погуляли – после этого треклятого пира каждый глоток свежего воздуха в радость.

– Теперь мы – домой? – спросила Сашиа, держась за его плащ.

– Да, к Аирэи.

Они оба умолкли, и в наступившей у темного осеннего пруда тишине раздались крики глашатаев с базарной площади, у храма Ладья.

– Что они кричат? – в неясной тревоге спросила Сашиа.

Игэа тоже был взволнован, но ничего не сказал. Они поспешно сели в носилки.

...Быстроногие и сильные рабы доставили их на площадь очень скоро.

– Эй, дорогу! – раздались выкрики стражников, но Игэа, слегка раздвинув шторы, дал знак рабам остановиться.

– Я думаю, Сашиа, тебе не стоит выходить наружу, – твердо, почти как Миоци, сказал он. – Здесь толпы народа.

– Что там происходит? – спросила девушка со все нарастающей тревогой. – Отчего они так кричат?

Игэа молча заворачивался в потрепанный плащ в полумраке носилок.

– Я схожу, посмотрю на все это поближе, – сказал он.

Но тут до них донесся крик глашатого:

– По древнему обычаю и закону Нэшиа Великого эти проповедники-карисутэ, странствовавшие по дорогам Аэолы и Фроуэро, и распространявшие свое гнусное учение, сейчас будут подвергнуты публичной казни.

Сашиа громко вскрикнула и хотела выпрыгнуть из носилок.

– Нет! – крепко схватил ее Игэа, удерживая. – Нет... – мягко повторил он. – Я не позволю тебе идти туда... не позволю тебе видеть эту казнь.

Он прижимал ее к себе, чувствуя, как стучит сердце сестры Аирэи Миоци.

– Обещай мне, обещай мне, клянись, что ты не выйдешь из носилок! – взволнованно говорил Игэа. Сашиа молчала, словно онемела. Наконец, она произнесла несвоим, пустым, невыразительным голосом:

– Это странники-карисутэ. Наверняка там дедушка Иэ. Они схватили его.

– Я пойду и посмотрю, – решительно и твердо произнес Игэа, – если ты обещаешь мне не показываться наружу.

– Хорошо, – сдавленно ответила Сашиа.

Он выскользнул из закрытых носилок, завернувшись с головой в серый шерстяной плащ, и начал с трудом пробираться сквозь толпу.

– Мкэн, – кто-то пошевелил штору носилок. Сашиа не шелохнулась.

– Мкэн Сашиа, – настойчивее позвал чей-то знакомый голос, и она узнала Нээ, бывшего раба Миоци.

– Я пришел сказать мкэн Сашиа, чтобы она не тревожилась о ло-Иэ – он сейчас в Белых горах. Он прислал весточку... тише, не открывайте занавесь... я ухожу, мкэн... протяните руку...вот так... это письмо для ли-Игэа.

...Игэа приближался к помосту для казни, но толпа уже была такой плотной, что нельзя было сделать ни шагу. Он уже видел трех приговоренных – их лица, открытые и полные степной красоты, как у его Аэй, теперь светились иным светом.

Братья не видели Игэа в толпе – он был слишком далеко. Но он видел их синие глаза, их взгляд, в котором мешались печаль и веселье, взгляд, полный боли разлуки и радости ожидания, он видел, как ветер трепал их светлые волосы, как гривы коней.

– Ослепить! – коротко приказал Нилшоцэа.

И в этот миг самый молодой из братьев-странников заметил Игэа в толпе и кивнул ему, и улыбнулся – он не мог сделать более ничего, связанный по рукам и ногам, привязанный к пыточному столбу. Он что-то сказал двум другим братьям – и они успели посмотреть на Игэа, прежде чем к ним приблизились палачи, несущие в уродливых щипцах куски раскаленного железа...

Толпа возбужденно гудела, пока трех странников убивали на ее глазах.

Когда их тела, наконец, были брошены на окровавленные доски, никто уже не обращал внимания на то, что странному фроуэрцу в поношенном белогорском плаще удалось пробраться к самому помосту.

Нилшоцэа, сладострастно улыбаясь, разговаривал вполголоса по-аэольски с начальником сокунов. До Игэа долетали фразы:

– Это – только начало, о ли-шо-Нилшоцэа!

– Они признались в родстве с Аэй-степнячкой, наложницей Игэа Игэ?

– Нет, о великий жрец Темноогненного.

– А это, несомненно, они... быстро вы их казнили, слишком быстро, – нахмурился Нилшоцэа. – Вы проводили очную ставку с Игэа? – неожиданно сладострастие на его лице сменилось злобой.

– Проведем, – бодро ответил сокун.

– Уже, как видишь, поздновато, болван! – ядовито заметил Нилшоцэа.– Подайте мне носилки, надо навестить бедняжку Игъаара. Ни жив, ни мертв после своего мальчишеского поступка... как там Мриоэ?

– Ничего, сидит в подвале, скучает немного.

– В баню отвести его и одежду сменить, – фыркнул Нилшоцэа. – Обмарался поди, от страха. Передай ему, что великий жрец Темноогненного помнит его и навестит, не лишив своих милостей.

...А Игэа, незамеченный никем, приложил белый лоскут ткани к изуродованной голове младшего брата Аэй. Белогорское полотно мгновенно стало багряным. Игэа убрал его глубоко – под плащ и под рубаху – и капли теплой крови коснулись его кожи, трясущейся в ознобе...

+++

Был уже вечер, и тени от уличных факелов беспомощно бились на холодном ветру, когда в дверь дома кузнеца Гриаэ постучали. Старший сын кузнеца не сразу отпер, долго рассматривая пришедших через щель между досок.

– Это друг Аирэи, – наконец, сказал он кому-то и отворил.

Игэа и Сашиа – на них были простые, бедные одежды – поспешно вошли в сени и увидели рядом с сыном кузнеца Нээ, бывшего раба Миоци.

– Фроуэрец и дева Шу-эна Всесветлого? – раздался чей-то удивленный голос из темноты.

– Помолчи, – шикнул другой голос. – Это сам ли-Игэа и мкэн Сашиа.

– Проходите, пожалуйста, – сказал Нээ. – Мы рады вам. Пойдемте со мной.

Они прошли через нехитро украшенную горницу и вышли в маленький садик, обнесенный стеной. Нээ кивнул на лестницу, ведущую в подвал.

Игэа, а за ним и Сашиа, начали осторожно спускаться по истертым ступеням. Когда они оказались внизу, то в лицо им дохнул не запах сырости, а запах сухой и теплой земли.

Это был не подвал – вернее, не обычный подвал, где хранятся бочки и мешки с запасами на зиму и рабочие инструменты. Белый песок, принесенный сюда с берегов верховий реки Альсиач, толстым слоем устилал пол. На земляных стенах, укрепленных деревянными стволами негниющего дерева луниэ, мерцали простые светильники, полные масла.

В глубине, в темноте подвала возвышался камень – он был настолько бел, что светился во мраке. Сашиа и Игэа не сразу различили фигуру высокого человека, приникнувшего к камню-надгробию.

– Аирэи, – позвал Игэа первым.

Миоци, не удивившись, поднял над камнем свою обритую голову без жреческой повязки.

Игэа и Сашиа подошли к нему и стали на колени рядом с ним.

– Здесь, под этим камнем – Аэрэи Ллоутиэ, – сказал белогорец, касаясь белоснежного известняка.

Игэа расстелил на могильной плите "полотно молитвы" – оно уже было уже не алым, а темно-бурым, как осенние листья луниэ.

– Это кровь тех, кто разделил жертву Тису, – сказал Игэа. – Это – кровь братьев Аэй и моих.

Миоци поднял на него усталый взор.

– Я не карисутэ, Игэа. Напрасно ты думаешь, что я принадлежу к народу грез. Я здесь, потому что здесь мой Аэрэи, которого я пережил вдвое... Через семь дней я пойду к водопаду Аир. Они думают, – с его губ сорвался презрительный смех, – что я заколю там жеребенка, отнятого от вымени матери...

Он не договорил, снова коротко рассмеявшись.

– Иэ в Белых Горах. Он передает пожелания сил тебе... и мне, – сказал Игэа тихо.

– Я знаю. Нээ передал мне письмо от него.

– Мы с Сашиа думали, что это его схватили, – прерывающимся голосом сказал фроуэрец.

Миоци не отвечал, склонив голову на известняк.

– Отчего ты смочил в крови карисутэ священное полотно молитвы белогорцев? – наконец, с болью в голосе спросил он.

– Я белогорец, Аирэи. Такой же, как ты. И это – мое полотно, – ответил Игэа. – Я волен поступать с ним, как хочу.

– Это недостойно белогорца, – просто и печально ответил Миоци. – Оно должно быть белым, а на просвет... на просвет, против лучей солнца... должны проступать все плетенья нитей, как перекрестья.

– Здесь теперь видны все кресты. И самый главный – тоже, – ответил Игэа, зажигая светильник над гробом Аэрэи, и заговорил нараспев:

Сила Его

во вселенной простерлась,

словно начертание последней буквы

древнего алфавита

Аэолы и Фроуэро.

Сила Его держит весь мир,

Сила Его не изнемогает.

О Ты, Сильный -

что взывают к Тебе: «восстань!»?

Ведь воистину восстал Ты,

повернул вспять Ладью,

натянул Лук над водопадом Аир.

Пришел и не скрылся,

и не прятался Ты от зовущих Тебя,

открылся любящим Тебя,

возвеселил ищущих Тебя.

О Ты, Сильный -

воссиял ты

воистину!

– Откуда это? – быстро спросил Миоци.

– Из свитка, который Огаэ оставил его отец, – ответила Сашиа за Игэа.

– Это – гимн карисутэ? – снова спросил Миоци.

– Да. Но это еще и переделанный древний гимн Гаррэон-ну.

– Понимаю, – с легким раздражением ответил Миоци.

Разговаривая, они не заметили, что за их спинами стоят Гриаэ, Тэлиай, Нээ, сыновья кузнеца и множество других людей.

– Ли-Игэа, – сказал Нээ, выступая вперед.– Братья Цго стали свидетелями Тису. Ло-Иэ в Белых Горах. В Тэ-ане стало некому преломить хлеб Тису и пустить по кругу его чашу. Ближайший родственник братьев Цго – ты, ли-Игэа. Мы просим тебя. Не отказывай нам.

Игэа отступил на шаг, покачнувшись и едва не упав.

– Не отказывай нам, – попросил старший сын кузнеца.

– Я – фроуэрец, – негромко сказал Игэа.

– Мы знаем это, сынок, – мягко ответила ему Тэлиай, – и это не повод для стыда, о сын реки Альсиач.

– Пусть и не повод, – отвечал Игэа, и его светлые волосы казались золотыми в отблесках пламени светильников, – но мне не разломить хлеб.

Он расстегнул плотный кожаный пояс, и правая его рука упала как плеть.

– Зачем вы отправляете Игэа на помост для казни? – вдруг глухо спросил Миоци, полнимаясь от камня надгробия и выпрямляясь во весь рост. – О, карисутэ – какие вы жестокие!

Он подошел к Игэа и стал рядом.

– Слушай, Гриаэ, – сказал Миоци, и его гигантская тень заплясала на стенах священный танец в пламени светильников, – слушайте все вы! Слушай, Тэлиай! Ты подтвердишь мои слова, если им здесь не поверят! – он глубоко вздохнул. – Мои родители были карисутэ, мой брат, покоящийся здесь – свидетель Тису, как вы говорите, мой дядя – странствующий эзэт, тайный жрец карисутэ, он преломляет хлеб и пускает по кругу чашу. Мне, а не Игэа, по праву быть вашим жрецом.

Он перевел дыхание, и обнял Игэа за плечи – бледного от волнения. Он ощутил, как все тело его друга била дрожь.

– Эалиэ, – сказал он так тихо, что слышать его могли только Игэа и Сашиа.

– О, сынок, – с безысходной тоской проговорила в тишине усыпальницы Тэлиай. – О, сынок! Твоя правда, и тебе стоять на этом месте по праву и по справедливости... но ведь ты – не карисутэ, сынок. Мы не можем принять хлеб и вино из рук того, кто не верит, что Тису повернул Ладью вспять.

И она упала на колени и протянула руки к Сашиа. Гриаэ понял ее жест и закивал головой.

– Вот сестра твоя, Сашиа, дева Всесветлого! Она поддержит руку Игэа, она поможет ему преломить хлеб и пустить чашу по кругу!

– Да, пусть мкэн Сашиа встанет рядом с ли-Игэа! – сказал старший сын кузнеца. – О Сашиа, не откажи нам!

Миоци молчал. Они втроем стояли перед этими людьми – бедными ремесленниками и бывшими рабами. Вся усыпальница была полна народа – отблески пламени плясали в священном танце по их лицам, встревоженным и полным надежды. Все молчаливо ждали ответа.

– Да, я согласен, – сказал Игэа.

– Да, я согласна, – сказала Сашиа. – Но ты, брат, останься с нами!

– Не уходи, Аирэи, – сказал Игэа. – Не гоните его прочь! – обратился он ко всем собравшимся.

На лице немого кузнеца появилась тень колебания. Но Тэлиай и Нээ взяли его за руки – и кузнец кивнул.

– Пусть останется с нами Аирэи Ллоутиэ, племянник ло-Иэ, белогорца и странника, – сказал старший сын кузнеца.

И Миоци – остался.

Молча смотрел он, как его друг и сестра молились вместе со всеми над священным хлебом и вином, как возглашал Игэа и как отвечали ему собранные здесь, в усыпальнице, люди. Молча слушал он, как благодарили они Тису, повернувшего вспять Ладью. А потом он взял свой кувшин с ключевой водой и сделал глоток. Только когда увидел он, как рябой Баэ, подобострастно улыбаясь, схватил Игэа за руку и начал целовать, жрец Всесветлого с омерзением и тоской отвел глаза.

– Иди, иди, Баэ, довольно, – ласково, но твердо сказал Игэа.

– Я тоже пришел, ли-Игэа, я стараюсь, я с вами заодно! – лепетал Баэ.

– Да, да, умница, хороший мальчик – иди же к друзьям, порезвись, мой милый, – ответил Игэа, и Баэ, жуя кусок лепешки отошел с довольной улыбкой.

– Ты тоже думаешь про Огаэ? – вдруг спросил его Миоци.

Игэа склонил голову в знак согласия. Миоци продолжал:

– Огаэ не вернет мне даже Повернувший Ладью вспять.

И снова сделал глоток ключевой воды.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

ЖЕРЕБЕНОК ВЕЛИКОЙ СТЕПИ.

Возвращение сына Лаоэй

Раогай не спала. Она смотрела на звезды, откинув полог у входа в хижину. Свет луны падал на пол и стены, на огромный лук, висящий над сундуком.

– Дева Всесветлого только тогда совершенна, когда она может взойти на Башню. Вся жизнь ее – уже не ее, но отдана Всесветлому. И в тот час, когда пришло ей время взойти на Башню, да придет к ней каждый и плачет перед ней, и она станет каждому сестрой и матерью, братом и отцом, и возьмет их печаль. Ибо жизнь в ней – уже не ее, но самого Всесветлого, и она шагает в его ладью добровольно, и в этом – тайна. Делает она то, что желает Всесветлый, и не может никак совершить, и непрестанно совершает. Ибо не как человек с человеком соединяется Всесветлый с девой, но открывает ей себя, как орел, покрывая ее крыльями, осеняя ее, сильный, и, совершенная, она живет жизнью не своей уже, а его. И умирает она, чтобы жить, и это – тайна. Кто шагнет в его ладью, кто познает тайну девы Всесветлого?

Раогай остановилась, чтобы перевести дыхание. Этому гимну научила ее Лаоэй.

"Дева Всесветлого тогда становится тем, что означает ее имя, когда отдает жизнь свою. Быть девой Всесветлого – не значит лишь сохранять безбрачие, но значит – быть всегда готовой умереть. И в этом – тайна дев Всесветлого, сильных, словно белогорцы, и еще более сильных, чем подвижники Белых гор. Ведь не мышцы и крепкий хребет дают силу Всесветлому. О нет! – ибо сам он дает силу деве, силу умереть с ним в вечерней ладье, когда, в великой печали, шагает он за край небес...".

На тропинке, ведущей к хижине, раздались шаги. Раогай вздрогнула, но не испугалась. Она выпрямилась и отдернула полог.

Перед ней, освещенный сиянием звезд, стоял молодой рыжеволосый степняк.

– Ты дева Всесветлого? – спросил он на чистом аэольском.

– Пока нет, – ответила Раогай. – Кто ты и откуда?

– Я – Эна Цангэ с Нагорья Цветов, – ответил молодой человек.

И молча вышла к нему на порог старица Лаоэй, и обняла его, и плакала, и ничего не говорила, а Раогай стояла рядом, держа в поводу буланого коня.

– Я пришел забрать одежды отца, о мать! – проговорил Эна.

Хлебная раздача

У ворот храма Шу-эна толпились люди. Это были бедняки, ждущие чего-то.

– Теперь не будет хлебных раздач, – говорил кто-то с угрюмой уверенностью. – Ли-шо-Миоци сняли, неужто фроуэрцы будут нам хлеб раздавать?

Толпа печально гудела, но не расходилась. Стражники взирали на нее со своих постов у стен, но не гнали бедняков прочь.

– Открывают! Открывают! – воскликнул хромой, опираясь на костыль и подпрыгивая на здоровой ноге, чтобы лучше видеть. Костылем он отдавил кому-то пальцы на ноге, началась брань и потасовка. Стража вмешалась, чтобы навести порядок, но никого не прогнала прочь.

Тем временем ворота храма отворились – их называли "двери милости Всесветлого". На пороге храма стояли Игэа и Сашиа, окруженные свитой тиков-жрецов, облаченных в особые одеяния.

– Зэндстиаг!– сказал Игэа по-фроуэрски. – Друзья! – повторил он по-аэольски, и никто не поморщился от его фроуэрского акцента. – Пусть никто из вас не тревожится – хлеб будет раздаваться, как и прежде.

Толпа разразилась криками восторга и рукоплесканиями, и вскоре раздача началась. Тиики с непроницаемыми лицами, раздавали хлеб и овощи, сторого следя за порядком.

Игэа и Сашиа не уходили, зорко глядя на каждого подходящего за своей долей хлеба. Они тихо переговаривались, порой Игэа подзывал тиика и велел ему дать какому-нибудь оборванному нищему плащ или рубаху. Бедняки кланялись Игэа издали, не дерзая приблизиться к нем и Сашиа.

Вдруг взгляд Игэа остановился на нескольких людях, держащихся поодаль, у самой стены. Они кутались в свои лохмотья и не подходили к раздающим хлеб, ожидая, пока схлынет толпа, беспокойно поглядывая на опустошаемые корзины.

– Кто это? – спросил Игэа у одного из тииков.

– Это – бродяги-сэсимэ, – отвечал тиик. – Им велено ждать, пока все остальные не получат еду.

Игэа и Сашиа спустились по ступеням и подошли к оборванцам у стены.

– Зэндстиаг, гоэрто! – проговорил Игэа по-фроуэрски. – Друзья, здравствуйте!

Нищие наперебой заговорили – зазвучала фроуэрская гортанная речь – и протянули к Игэа руки. Сашиа не сразу поняла, что это – обрубленные культи, без кистей и предплечий. Все нищие были жестоко изувечены – судя по шрамам, уже давно.

– Отчего вы не подходите? – спросил Игэа. – Раздача – для всех.

– Мы – сэсимэ, и к тому же фроуэрцы, о господин! – ответил один из них, ровестник Игэа, но выглядевший старше, изможденный тяготами и лишениями бродячей жизни.

– Хлеб – для всех, – повторил Игэа. – Впрочем, – задумался он, – вам будет сложно взять его. Тиики! – приказал он. – Отведите этих нищих ко мне домой, о них позаботятся Тэлиай и Нээ.

Тиики удивленно посмотрели на советника наследника Игъаара, но поклонился в знак повиновения.

Корзины раздачи уже опустели, и довольная толпа начала расходится.

– Пойдем и мы, Сашиа, – улыбнулся девушке Игэа.

Им подали носилки. Рабы поклонились, опуская паланкин на землю. Сашиа быстро скрылась за расшитым пологом, а Игэа еще отдавал какие-то приказания внимающим ему тиикам, как вдруг что-то просвистело в воздухе, Игэа громко вскрикнул. Сашиа выскочила из носилок.

– О, Игэа! – вскричала она, бросаясь к нему. Лицо фроуэрца было залито кровью, он нелепо прижимал левую ладонь к правой щеке.

– Не бойся, дитя мое, – быстро сказал он. – Просто камень упал с крыши и задел меня. А любая царапина на лице всегда сильно кровоточит, ты же знаешь.