Текст книги "Жеребята (СИ)"

Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

– Нет, – слегка раздраженно ответил Каэрэ. – Примерно.

– Ну, суток трое.

– Что?! – закричал Каэрэ, вскакивая и снова падая на пол.

– Плохо тебе? – участливо склонился Луцэ к нему. Он был ростом немного выше Огаэ.

– А как же Эррэ... говорил про аномалию... – прошептал Каэрэ.

– Нет уже давно этой аномалии. Врет Эррэ. Он уже так заврался, что сам путается. О чем вы с ним поспорили? Он включил в твоей каюте все обогреватели и отключил воду, а сам отправился на Аэолу... явится не раньше, чем дня через два-три... рехнулся совсем. Хорошо, что я пошел тебя проведать, – говорил Луцэ, гладя плачущего Каэрэ по руке. – У тебя кто-то там остался, да? Ты думал, что больше никогда ее не встретишь?

– Да, – проговорил Каэрэ.

– Рехнулся Эррэ, рехнулся, – покачал Луцэ головой. – Ладно, иди, полежи в ванне, хоть придешь в себя. Потом перекусим, поговорим.

...Когда Каэрэ, опоясавшись полотенцем, выбрался из ванны, освеженный и веселый, Луцэ уже разложил на скатерти, расстеленной на полу, странную снедь, и откупорил две бутылки минеральной воды.

– Тебе бы вина выпить, – словно извиняясь, проговорил он, – но у нас его давно нет. Одни эти синтетические кубики... но они сытные очень. Только жуй подольше и запивай.

– Отличные кубики, – ответил Каэрэ, принимаясь за еду.

Луцэ сидел рядом с ним, скрестив свои маленькие кривые ноги и внимательно глядя на своего гостя. Вдруг он сказал:

– Какие страшные у тебя шрамы...

Каэрэ не отвечал.

– Ты какую-то инициацию проходил? Там, у них? – снова спросил Луцэ, но не с любопытством, а, скорее, с состраданием.

– Нет, – ответил отрывисто Каэрэ. – Никаких инициаций я не проходил. Я был рабом. Меня выпороли несколько раз. Вот и все.

– Ты – мужественный человек, Виктор, – проговорил Луцэ. – Как же ты бежал из рабства? И как тебе удалось избавиться от эцы? – он заметил, что правое ухо его собеседника пробито.

– Эна-степняк снял, – коротко ответил Каэрэ. – И из рабов я не бежал. Я и сейчас по закону – раб.

– По какому-такому закону? – засмеялся Луцэ. – По закону Нэшиа, что ли? Так он на Тау не действует пока.

Он пожал его руки обеими своими руками, и Каэрэ улыбнулся.

– Как же ты выжил в Аэоле? Ты же попал туда вне эксперимента. Это удивительно, в самом деле, Каэрэ. И побывал в рабстве... судя по следам на твоем теле – рабстве храма Уурта. Как же ты выжил? Как оказался в степняцкой одежде у водопада с конем, когда погиб Аирэи Ллоутиэ?

– Ты знаешь Миоци? – воскликнул Каэрэ.

– О, это известный человек... конечно, знаю... Эррэ как-то даже делал ему предложение о патронате, но тот отверг его.

– Что?! – Каэрэ напрасно думал, что он больше ничему не удивится. – Миоци... тоже был здесь?

– Нет, не был, – успокоил его Луцэ. – Эррэ у нас в игрушки играет... с цивилизацией подшефной. Является там разным людям... ну, ты наверняка слышал легенды о сынах Запада?

– Очень мало, – честно ответил Каэрэ.

– Понимаешь, Каэрэ, здесь, на Тау, очень непростая ситуация. Через четыре года после начала эксперимента прервалась всякая связь с Большой землей, или, как говорит Эррэ, с Палео-землей. Мы заперты здесь. Думаю, что навсегда.

Луцэ вздохнул.

– Люди по-разному восприняли это. Кто-то попросту спился. Знаешь, эта настойка луниэ – страшная вещь. Как только фроуэрцы ее пьют? Когда был проходимым коридор, открывающийся к главному рынку Тэ-ана, то ее приносили с полевых исследований огромными кувшинами... а потом случилось землетрясение, это в триста двадцатом году от воцарения династии Зигръаров... нет, в триста сорок седьмом... в-общем, этот коридор мы потеряли, но от пьянки несколько человек уже умерло. Талантливые мальчики. Жаль мне их очень.

Луцэ отвернулся и помолчал. Потом он продолжил:

– Тогда Эррэ и выдвинулся. Начиналось все хорошо – "надо навести порядок", "нельзя более позволять людям гибнуть". Он забрал ключи от всех проходимых сквозных коридоров – так мы называем пути выхода в Аэолу. Никто не мог выходить без его ведома, а он никого не выпускал. И еще у него есть методы воздействия... ну, ты имел уже возможность убедиться.

Каэрэ кивнул.

– У него еще есть такая шутка – сначала жара, а потом за полчаса – до хорошего мороза. Пару-тройку таких скачков, и всякое желание спорить с ним пропадает. У него ключи от всех важных объектов, от пультовой, распределителя воды, главного компъютера... да от всего. И оружие у него всегда при себе. И иголки с ядом дерева зу – мерзкая штука.

– До сих пор в носу запах ванили, – пробормотал Каэрэ. – Да, ваш Эррэ – тот еще фрукт.

– Странный он, – кивнул Луцэ. – Тогда народ стал убегать на Аэолу. Через незакрытые коридоры. Кому-то повезло, кто-то, видимо, погиб... мне не удалось найти их след... впрочем, видеокамеры многие уже сломались давно... такого просмотра нет, как был. Через незакрытые коридоры не знаешь, куда попадешь. Обычно это море или пустыня. Там сложно добраться до людских поселений. Но несколько человек добрались – один мой друг стал белогорским ли-шо-шутииком, ли-шо-Аолиэ... давно, в тысяча двести седьмом году... к его могиле до сих пор паломничества... тогда еще аномалия была, поэтому разница такая во времени... утром включил компъютер и смотришь – человек жизнь проживает перед тобой за часы... как игра... только это не игра – живые люди проживают жизнь перед твоими глазами, на экране, твои друзья... страшно, Каэрэ, как это страшно...

Луцэ закрыл лицо руками и застонал. Потом словно опомнившись, сказал:

– Но сейчас этой аномалии нет, Каэрэ. Ты не бойся... Ну вот, Эррэ появлялся в виде "сынов Запада" правителям и прочим влиятельным людям... сначала у него помощники были, они вместе являлись, потом, видимо, что-то не поделили, или кто-то ему пригрозил, что он разрушает суть эксперимента, привнося инородные идеи в цивилизацию Кси... хотя кто уже проверит, с Палео-землей связи нет все равно... но Эррэ великий трус... наверняка нашел способ избавиться от единомышленников... Он вдохновил Нэшиа на введение культа Уурта, этого вымирающего культа людей болот. Хотя на самом деле Эррэ мстил твоему дяде.

– Мстил?! Моему... дяде? Дяде Николасу? Он его знал? – спросил Каэрэ, не сводя взора с маленького человека с умными серыми глазами.

– Постой... Виктор, а ты не дядю своего разве искал на Аэоле? – пришла очередь Луцэ удивиться.

– Нет. Я знал, что он погиб в какой-то миссии... к какому-то дикому племени... у нас в семье об этом запрещено было говорить. Что-то связанное с государственной тайной.

– Расскажи, как ты попал в Аэолу! – потребовал Луцэ.

– Я не знаю, как. Я плыл с товарищами по горной реке, в лодке. Вдруг в реке что-то плеснуло – как большая рыба. Я склонился над бортом – и потом не помню, что случилось. Я оказался среди вод. В глубине океана.

– Значит, ты прошел через один из коридоров... – кивнул Луцэ. – И как же ты добрался до берега?

– Меня вынес дельфин, – коротко ответил Каэрэ.

– Дельфин? – повторил Луцэ, и Каэрэ показалось, что этот странный карлик с большими глазами все понимает – даже то, что непонятно самому Каэрэ.

– Да, ли-шо-Аолиэ... то есть Брайана... тоже вынес дельфин... – проговорил Луцэ. – Дельфин... А кого-то находил конь... кого-то – огромный пес в заснеженной степи... Николас тоже говорил мне, что спасся на дельфине. В первый раз. Не знаю, что стало с ним во второй.

Луцэ вздохнул снова. Воспоминания давили на его плечи, словно каменные глыбы. Он сгорбился и стал еще меньше, смешнее и беззащитнее.

– Думаю, что это не океан, не степь и не пустыня. Так описывают это место люди, после того, как выберутся из него, подбирая слова и образы. Когда встречаешь дельфина, то понимаешь, что это совсем не дельфин, но по-другому рассказать о нем невозможно. И дельфин, конь, пес, птица – это отражение одной и той же реальности, – сказал Каэрэ.

И Луцэ ответил ему:

– Ты совершенно прав.

– Расскажи мне о дяде, – потребовал Каэрэ.

– Твой дядя проник в Аэолу вскоре после того, как начался эксперимент. Я не знаю, как он это сделал. Возможно, он обнаружил коридор. Он овладел древне-фроуэрским и древне-аэольским, вел диспуты с белогорцами, совместно с учениками перевел книги... Порой мне кажется, что он заранее готовился к этому делу всей своей жизни...

– Какие книги? – спросил Каэрэ.

– Ты совсем глупый, Виктор? – рассердился вдруг отчего-то Луцэ. Каэрэ промолчал.

– Когда Эррэ узнал об этом, он просто осатанел от злости, – продолжал Луцэ. – Бился головой об стену, кричал, что Николас совершил страшное преступление, проникнув в зону эксперимента, принеся внешние идеи в цивилизацию Кси, что его надо под трибунал... я никогда его таким не видел.

– Подожди, Луцэ, – перебил его Каэрэ. – Пусть я буду глупцом в твоих глазах, но ответь мне, что за идеи принес мой дядя сюда?

Луцэ молча пошевелил губами, потом спросил вместо ответа:

– Виктор, ты знаешь, кем был твой дядя?

– Дядя Николас? Он... работал в миссии... для аборигенов каких-то... – запнулся Каэрэ.

– Ты, правда, не знаешь, или боишься? – спросил Луцэ.

– Я не знаю, Луцэ, – честно ответил Каэрэ. – У нас в семье его имя было под запретом с тех пор, как он пропал. Родители боялись преследований, потому что дядя считался государственным преступником. Я любил дядю, хоть и видел его редко.

– Но ты хоть понимаешь, что он был христианином? – устало спросил Луцэ и передразнил Каэрэ: – "Какие книги?" "Какие идеи?"

– А, он проповедовал Христа аэольцам, – проговорил Каэрэ. – Понятно. Но я больше не христианин, Луцэ. Я поклоняюсь Великому Табунщику.

Он выдержал паузу. Луцэ тоже молчал, глядя на него широко раскрытыми от удивления глазами, а потом переспросил:

– Как ты сказал?

– Ты знаешь, Луцэ, – продолжал Каэрэ, смотря в сторону. – Я был крещен, я верил в Бога, я был христианин. Потом, когда я попал сюда и увидел всех этих идолов... когда меня заставляли поклониться Уурту... меня схватили... ты видел эти шрамы... все это было слишком страшно, Луцэ, поверь мне. Я не отрекся, Луцэ. Я стоял до конца. Но Бог не пришел ко мне на помощь. Я был один – против Уурта. Покинутый всеми. И только Великий Табунщик отозвался на мою молитву. И я теперь – целиком принадлежу ему. Мне стыдно перед дядей. Он бы расстроился. Он был религиозным человеком. Бабушка и родители считали его фанатиком и были против того, что он общается со мной, когда я был ребенком. Мне и сейчас горько, что я предал его память. Но не следовать Табунщику я не могу.

– Твой дядя, – произнес Луцэ, вставая, – твой дядя, Каэрэ, был великий человек. И он гордился бы тобой.

Он подошел к стене и включил что-то – загорелся огромный экран.

– Это росписи города Аэ-то. Он сейчас в развалинах. Если ты кочевал со степняками, то, несомненно, слышал о нем.

– Недалеко от Нагорья Цветов? – спросил Каэрэ, чувствуя, как забилось его сердце. – Там я и встретил Великого Табунщика, Луцэ!

– Что ж, – проговорил Луцэ, – смотри!

И он указал рукой на появившиеся на стене-экране картины. Сменяли друг друга изображения, полные света – среди цветов и потоков играли кони, и среди них стоял Человек, протягивающий руки к ним, и они оборачивались к нему, и прислушивались, напрягая красивые, благородные спины и ноги.

– Это – Великий Табунщик, – сказал Луцэ, и Каэрэ кивнул, не в силах оторваться от зрелища, представшего ему.

Лик Стоящего посреди коней уже сиял во всю стену – с крещатым нимбом вокруг золотистых волос.

– Тису, Великий Табунщик, – повторил снова Луцэ, и лицо его озарилось улыбкой. – Его проповедовал твой дядя, Николас. Эннаэ Гаэ.

Прощание Эны.

Огаэ подошел к Эне, ведя за руку оробевшую Лэлу.

На степняке была та самая одежда из старого сундука, которую чинила Аэй. Белая длинная рубаха с алой вышивкой по краю и расшитым золотом и серебром воротом была оторочена темным мехом, а скачущий во весь опор золотой Жеребенок на его груди сиял так, что Огаэ пришлось отвести глаза.

На плечах Эны был алый шерстяной плащ с вышивкой из скрещенных линий и диковинных птиц, пьющих из чаши. Его белый конь тоже был украшен – отделанная золотом старинная сбруя блестела на солнце, но седла на нем не было и теперь, Эна и теперь не стал седлать своего верного скакуна, лишь положил на его спину ковер, на который рука ткачихи-степнячки когда-то давно бросила весенние маки и выпустила табуны разноцветных коней.

– Ты теперь – Великий Табунщик? – спросила Лэла, боязливо выглядывая из-за спины Огаэ.

– Нет. Я иду к Нему. И пусть тебя коснется Его весна, дитя.

– Я не хочу, чтобы ты уходил. Сначала папы не стало, а теперь и ты уйдешь.

– Дитя, мне надо идти. Мне жаль, что я так и не встретил твоего отца. Скажи ему об этом. Я много слышал о нем.

Эна наклонился со спины коня, поднял ее на руки и поцеловал в лоб.

– Ты ... ты бросаешь нас... я хотел сказать, ты уезжаешь на другое стойбище, Эна? – запинаясь, проговорил Огаэ, стараясь сдержать предательскую дрожь в голосе.

– На другое стойбище – да. Но я не бросаю вас, не бойся. Просто мне надо ехать. Больше некому.

Он снова склонился с седла и поцеловал в лоб мальчика, а потом положил на его плечо свою сильную руку.

– Береги свою названную сестренку. Ты уже мужчина. Ты вырос. А когда ты увидишь своего учителя Миоци, скажи, что Эна передал ему это, – он вложил в ладонь Огаэ гладкий белый камешек, каким играют дети. – Аирэи вспомнит меня. Я его всегда помнил.

Он выпрямился, посмотрел сквозь листву вниз, с холма, на предрассветную степь, о чем-то думая. Эна глубоко вздохнул, вдыхая аромат весенних трав. На его лицо словно упала тень чего-то тяжелого и неотвратимого. Потом он снова обратился к детям, и голос его был немного суров:

– Бегите в стойбище. Здесь опасно.

– Мы останемся с тобой, Эна!– сказала Лэла.

– Идите к стойбищу. Идите к Аэй! Быстрее!

Он слегка подтолкнул их, а его конь ткнулся своей мордой в шею Огаэ.

Сквозь листву старого дуба Огаэ видел воинов Рноа стоящих на равнине. Их пики и сабли сверкали на солнце, их лица, раскрашенные охрой, были похожи на маски предков, которые во множестве колыхались на шестах над их плотными рядами, устрашающе скаля зубы, высовывая языки или выпучивая невидящие белые глаза.

Вдалеке мальчик увидел отряд Циэ, над которым развевалось простое бело-красное полотнище древнего рода Цангэ – «знамя Табунщика». Каким маленьким и жалким он ему теперь казался! Яркие одежды людей Рноа, амулеты из конских костей и камней, упавших в древние времена с неба, отшлифованных и не раз политых кровью пленных врагов, которых приносили в жертву предкам, рядами висели на их мощных шеях, а перья орлов торчали пучками в гривах их вороных коней.

От всего этого сердце Огаэ ушло в пятки. Даже Циэ, который всегда представлялся ему великаном, издали выглядел в своем бело-красном плаще, по сравнению с Рноа, словно подросток с игрушечным луком в руках.

Сыновья Циэ были по бокам от своего отца, тоже на гнедых конях и с луками. Огаэ знал, что луки эти тяжелы, и натянуть их тетиву может только очень сильный воин – но луки в размалеванных ручищах людей Рноа казались подобными тем, что держали каменные изваяния храма Шу-эна в Тэ-ане.

Рноа был прав – он действительно выстроил свое войско, словно каменную стену и разбить его под небом не суждено было никому. Тяжелые мрачные кони и сидящие на них гиганты не ведали, что такое трепет, колебание или страх. Они, без сомнения, не ведали и то, что такое жалость.

Огаэ представил, как копыта с железными подковами топчут тела и дробят черепа и кости побежденных и поверженных степняков, женщин из обоза, детей...он словно увидел раздавленные и разорванные в клочья тела, увидел, как какой-то размалеванный воин в окровавленном плаще и темных от крови кожаных сапогах скаля зубы, подобно маске предка, с зычным смехом протыкает насквозь пикой Лэлу, услышал полный ужаса крик Аэй, и вздрогнул так, что чуть не упал вниз с дерева – настолько страшным и живым предстало все пред его глазами.

"Зачем же, зачем ушел Эна!" – подумал Огаэ, и ощутил, как его сердце захлестнула горечь обиды. – "Он будет снова кочевать по степи один, а мы все погибнем здесь, и Рноа будет пировать, положив доски на тела пленных степняков! Ему хорошо, Эне... Он живет сам по себе... Взял и уехал".

Ему стало вдруг стыдно от этих своих мыслей – как будто слова, которые он произнес про себя, были громкие, как крик, и он обернулся, чтобы увидеть, нет ли кого, кто бы мог их услышать.

Он увидел Лэлу, карабкающуюся к нему по стволу дуба. Она, упрямо закусив губу и не обращая внимания на лезущие в глаза пряди растрепанных светлых волос, неловко цеплялась за сучья, пытаясь найти опору своим расцарапанным в кровь коленкам.

– Ты что?!– на мгновение он забыл и об Эне, и о своей обиде, и о воинах Рноа.– Иди к маме! Здесь опасно!

– Дай мне руку, – деловито сказала она.

...

Когда солнце полностью поднялось из-за горизонта, степь огласилась дикими, гортанными звуками – то был боевой клич Рноа. Издали раздался высокий, разносящийся на всю степь звук трубы – клич воинов Циэ. Оба отряда помчались навстречу друг другу. Плотные ряды воинов Рноа не поколебались ни на толщину соломинки – его воины хорошо умели нападать и разбивать противника, сметая его с лица земли и уничтожая его до последнего воина. Товарищи Циэ натянули луки – но было еще слишком далеко, чтобы стрелы могли достигнуть цели.

Вдруг со стороны холма между двумя мчащимися навстречу друг другу отрядами конницы, из-за деревьев вылетел, подобно огромной птице, белый конь. На его спине был всадник в белой рубахе. Солнце озарило его, нестерпимо ярко отражаясь от золотого венца на его голове, а ветер поднял алый плащ за его плечами, как крылья. В его руках был лук, а на поясе – меч.

–Великий Табунщик! – вскрикнула Лэла. – Эна его нашел и привел нам на помощь!

– Это сам Цангэ! – закричали люди Рноа, натягивая поводья коней и вскидывая луки.

Но всадник не боялся луков. Он направил своего коня прямо на самый мощный фланг Рноа. Конь мчался, и всадник на нем был одинок среди степи и страшен для всех, кто смотрел на то, как он неумолимо приближался. Луки опустились. В рядах началось смятение.

– Это Цангэ! Он такой же, каким я видел его в день накануне битвы при Ли-Тиоэй! – закричал помощник Рноа. – Проклятый Циэ принес жертву и переманил дух Цангэ на свою сторону!

– Цангэ вернулся! – закричали с радостью в стане Циэ, узнав одежды своего древнего вождя. Но кто-то и там закричал : – Это Великий Табунщик! – и его крик подхватили.

Солнце светило справа и от поднимавшего от земли утреннего пара или же от бессонной ночи людям Рноа, пускавшим торопливо стрелы мимо цели, казалось, что всадников двое.

– Там Табунщик! – закричали в панике и в стане Рноа.

Когда всадник достиг их и врезался в разомкнутые в смятении ряды воинов Рноа, многие, особенно те, кто перешел на сторону Рноа из семейств, ранее верных Цангэ, бросились в бегство. За ним, слегка запаздывая, крича от восторга и упоения битвы, словно клин, врезались в войско врага воины Циэ.

Но Рноа и его ближайшие воины оставались на местах. Они подняли свои копья – длиною в два человеческих роста, с зазубренными и раздвоенными, как язык змеи, наконечниками и метнули их в белого всадника. Одно из копий пронзило его грудь. Он пошатнулся, и его рубаха мгновенно стала такого же алого цвета, что и плащ, но он не выпустил поводья. Его конь взвился на дыбы и понесся вперед, по цветущей степи, одиноко – погони не было, за его спиной воины Циэ с победным кличем гнали Рноа...

...Когда Циэ нашел его, лежащего на ковре из цветущих маков, на зеленой траве, политой кровью из страшной раны от копья, Эна был еще жив. Конь стоял над ним, роняя на его лоб, украшенный царским венцом, крупные слезы.

– О, Эна! – степняк упал перед другом на колени. – О, Эна! Жеребенок! Что ты сделал!

– Мой отец бы сделал то же самое, – тихо сказал Эна и голос его был ровен и чист, как будто он сидел с Циэ за мирной трапезой в своей юрте, а не лежал в луже крови на весенней влажной земле.

Циэ взглянул на его украшения, которых он никогда прежде не видел, и зарыдал.

– Мог ли я думать, что со мной делил пищу и кров младший сын великого Цангэ, последний законный вождь степняков! О, Эна! Зачем, зачем ты уходишь теперь! Твое место по праву – во главе свободного народа, твой лук должен быть самый тугим, а чаша – самой полной!

– Циэ, – проговорил Эна еще тише, – не дано мне было носить боевой лук и пить из чаши воинов... Я сделал все, что мог, для народа степи, чтобы он не забыл навсегда Великого Табунщика и не стал приносить жертвы Уурту...Теперь вождь степняков – ты, Циэ.

Он из последних сил сделал движение, пытаясь снять золотую цепь со своей шеи. Несколько степняков, спешившись, благоговейно приподняли его, и ему стало легче говорить.

– Послушайте, дети степи, жеребята табуна Великого Табунщика Неба и земли – я, Эна Цангэ, отдаю свою власть вождя, доставшуюся мне по праву рождения, Циэ, моему другу и названному брату. Да водит он народ степи перед лицом Великого Табунщика без корысти и укора и да пребудет благословение Великого Табунщика, который умер, но ожил, и, воссияв, стал вновь среди нас, на Циэ-вожде и вольном народе степи.

Эна обессилев, умолк и закрыл глаза на несколько мгновений. Потом он снова заговорил:

– Протяни руку, брат Циэ, вождь степняков – возьми древнюю цепь вождя.

– О, Эна! – вновь воскликнул Циэ, стоя на коленях и обнимая его.– Жеребенок! Брат мой! Куда ты снова уходишь?

– Он зовет меня, Циэ. Великий Табунщик зовет меня. Нельзя жить в Его табуне, не умерев прежде...

Эна прижал руку к глубокой ране на груди, из которой снова хлынула кровь.

– Мы свидимся, брат мой – в Его табуне, который мчится среди звезд и холмов...

–...среди рек и трав, – сказала Аэй, укладывая детей спать. – Это старая песня степи.– Спите, дети.

– Ты уходишь, мама?

– Я пойду плакать с женщинами над последним Цангэ, вождем степняков, прежде, чем воины насыплют над ним курган. Он умер, как настоящий всадник... и жил как настоящий всадник.

– Эна – это и был тот самый маленький мальчик из истории, о том, как младшего сына Цангэ спасла и вырастила дева Всесветлого у водопада?

– Да, это был он... Спите, дети – а на рассвете вы проститесь с ним перед тем, как земля покроет его тело до того времени, как придет Великий Табунщик.

...Огаэ проснулся, когда минула полночь, оттого, что ему вдруг стало радостно после долгого плача, который не оставлял его и во сне. Рядом с ним сидел Эна – в чистой белой рубахе, алом плаще – но без цепи вождя. Он улыбался, и глаза его больше не были грустны, как тогда, при их прощании.

– Эна! Эна, они говорят, что ты умер! – радостно заговорил Огаэ.– Они ничего не понимают!

Эна дотронулся до его лба своей теплой шершавой ладонью и еще больше улыбнулся.

– Они правы, мой маленький всадник, – сказал он своим прежним, глубоким и сильным голосом. – Но, хотя я умер, я жив. Так всегда бывает.

– Но...– вдруг Огаэ вспомнил носилки с неподвижным телом, которое омывали водой из священного родника, и испугался, вспомнив, что это было тоже наяву, – Как же ты жив – ведь Рноа убил тебя копьем?

– Великий Табунщик живет – и я живу.

– Ты пойдешь с нами на дальнее кочевье, Эна? К теплому озеру? Помнишь, туда, где ты учил меня стрелять из лука? Правда?

– Пойду, мой Огаэ. Я теперь всегда буду с Великим Табунщиком. Я буду с Ним, куда бы Он ни пошел.

Аэй и Циэ.

Циэ вошел в шатер и бросил к ногам Аэй пятнистую шкуру леопарда.

Она медленно отложила шитье и выпрямилась, делая шаг назад.

– Нет, – ответила она. – Зачем ты принес мне свадебный подарок, о вождь Циэ, точно мне – шестнадцать лет?

– Аэй, дочь благородного Аг Цго! – проговорил Циэ, делая шаг к ней. – Я зову тебя в свой шатер не младшей женой, но старшей женой, которая сидит на белом коне рядом с вождем племен вольных степняков!

– Нет, – ответила она.

– О, Аэй! – сказал Циэ. – Эна Цангэ погиб, и смерть его прекрасна в наших глазах и в очах Великого Табунщика. Но род Цангэ не должен прерваться. Здесь, в степи, никто не упрекнет тебя в том, что под сердцем твоим – ребенок из рода Цангэ. И я буду ему любящим отцом, и он будет самым любимым младшим сыном моим, и наследует цепь вождя по закону степи.

– Нет! – закричала Лэла, вбегая в шатер и кидаясь к матери. – Наш папа – Игэа Игэа Игэан!

– Она права, – ответила скорбно Аэй. – Эна Цангэ – мой нареченный брат. А ребенок под сердцем моим стал сиротой до рождения.

– Имя Игэа благородно и прекрасно, как и смерть его за имя Великого Табунщика, – отвечал Циэ. – Его сын станет водить племена по степи к Нагорью Цветов.

Он хотел взять Аэй за руку, но та отстранила его.

– О нет, Циэ, – сказала она.

– Тебе надо побыть одной и подумать, – понимающе сказал Циэ. – Я не буду торопить тебя.

И он ушел из шатра, столкнувшись с вбегающим Огаэ. Мальчик увидел шкуру леопарда и закричал:

– Нет, мама, нет! Не выходи замуж за Циэ!

И она обняла его и Лэлу, и они долго сидели и плакали.

А когда настала ночь, Аэй оседлала двух мула, посадила детей на его одного, положила в два дорожных мешка запасы еды и воды, и села на второго мула, чтобы ехать туда, где светила, не мигая, молочно-белая звезда.

Лаоэй, дева Всесветлого.

Лаоэй сидела на пороге опустелой хижины и смотрела в сторону моря. Там, над дымкой тумана– вечной дымкой – возвышался маяк. Его ослепший силуэт темнел над водами и туманом, а солнце уже зашло. Старица, дева Всесветлого, зажигала светильники и ставила их на пороге, рядом с собой.

– О, Раогай, дитя мое, – шептала она. – да сохранит тебя Жеребенок Великой Степи в странствиях твоих, да вынесет Он, Дельфин Спасающий, Аирэи из вод. О, Тот, кто спасает! Ты научил меня дороге в Белые горы и дал мне в руки острый нож – чтобы я пришла тогда вовремя, и разрезала путы своего названного сына, и Аирэи поразил медведя в сердце. Теперь вспомни – и не оставь нас в спасении своем! Да сохранишь Ты, повернувший ладью вспять, Каэрэ, юношу из сыновей Запада, и Эне да будешь верным спутником! И вспомни Сашиа, Игэа и Аэй, и детей ее, и странника-белогорца Иэ... Вспомни его, одинокого, о, Ты, за край небес скачущий Жеребенок, нашедший жеребят своих Великий Табунщик!

И она пела и пела, пока горели ее светильники.

+++

Скалы были вокруг него – неприступные скалы запада Белых гор. Отвесные скалы, ветром отполированные до блеска. Он смотрел вверх и видел небо – там точкой, неподвижной точкой, парил в вышине молодой орел. Он пел свою печальную песнь, печальную – оттого что его крыльям недоставало сил для того, чтобы вынести из колодца смерти человека, выкормившего его. С тех пор, как орленок выпал из гнезда, пробуя летать, прошло много времени и он освоил крыло и небо, но стать спасающей птицей из легенды ему не было дано, и он плакал об этом в синей вышине над головой Иэ.

Орел парил на Иэ, странником-эзэтом, пришедшим в Белые горы, а тот дремал от усталости, не в силах более ни петь гимны, ни просто молиться молча.

Колодец смерти не имеет выхода. Человек, попавший в него, обречен, даже если у него с собой крепкая веревка белогорца – но и веревку отняли у него ууртовцы, ставшие теперь жителями и соглядатаями Белых гор. Теперь Иэ одинок – никто не подойдет к колодцу смерти, кто узнает, что его бросили туда? Только орел его по имени Оалэ-оргэай, "милость Всесветлого", кричит в вышине, отгоняя грифов – они-то знают что попавший в колодец смерти скоро станет лакомым куском для них.

Восходит солнце, и с ним приходит жажда, неотлучная спутница полуденного зноя. Воздух становится густым, как занавесь, и колышется в странном жгучем безветрии, наполняя все кругом, а сверху звучит, пронизывая небо, скорбный крик орла...

Иэ закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел высоко н скале, над колодцем смерти, деву Шу-эна Всесветлого. От неожиданности он начал тереть глаза, но видение не исчезало. Дева Всесветлого стояла неподвижно, ее тяжелое синее покрывало опадало до земли, а в руках ее был букет из весенних цветов дерева луниэ, священного дерева, а на ее голове – венок из этих цветов. Она была одета, как Давшая Обет Башни. И она стояла и смотрела вниз, на Иэ, странника-эзэта, странствующего проповедника карисутэ.

Он вглядывался в ее лицо – и узнавал, и не узнавал его. Сначала он решил, что это – совсем юная девушка, ровесница Сашиа, потом ему показалось, что это – старица, ровесница Лаоэй, что живет у маяка.

А дева Всесветлого молчала и стояла на скале, держа цветы в руках.

– Если ты дала Обет Башни, о дева Всесветлого, то не совершай его! – крикнул ей Иэ из последних сил. – Тебе не надо более приносить жертву за народ. Ладья повернута вспять навсегда.

И она ответила ему, оставаясь недвижима:

– Я знаю, что Ладья повернута вспять навсегда. Мой обет исполнится, когда я шагну в нее с шагнувшим за край небес.

И она сделала шаг в колодец смерти.

Иэ вскрикнул и проснулся от своего крика. Он посмотрел на скалу – та, разумеется, была пуста. Дева Всесветлого не стояла на ней.

– Ты дал мне перед смертью увидеть тайну Твою, о Тису! – прошептал Иэ и хотел в бессилии закрыть глаза, как со скалы раздался голос:

– О белогорец! Ты сможешь удержаться на веревке, если я ее тебе сброшу?

На краю скалы стоял совсем еще молодой человек, почти юноша, в дорогом плаще.

– А умеешь ли ты правильно закреплять веревку? – спросил Иэ снизу, чувствуя, как откуда-то к нему приходят силы.

– Да. Уже умею, – ответил юноша с фроуэрским акцентом. – Но, может быть, я опущу тебе сначала флягу с водой и еду?

– От воды не откажусь, – ответил Иэ. – А еду мы разделим с тобой наверху.

Юноша опустил ему веревку с привязанной флягой. Иэ осушил флягу, и, закрепив веревку на поясе, подошел к отвесной скале.

– Да подаст тебе и мне Великий Табунщик, Жеребенок Великой Степи, сил, – проговорил он. – В путь! Эалиэ!

И он, с помощью молодого незнакомца, смог одолеть скалы смерти и выбраться наверх. Он упал на траву, потом воздел руки в немой молитве благодарения, а после этого спросил у юноши:

– Как твое имя, о молодой белогорец?

– Меня зовут Игъаар, – отвечал тот печально, но я не белогорец.

– Это легко исправить! – весело сказал Иэ. – Если в твою поддержку нужно слово уважаемого белогорца, то мое слово будет за тебя. А это – слово ло-Иэ, странника-эзэта.

– Спасибо за вашу доброту, ло-Иэ, – ответил Игъаар, – но я думаю, что вам не помочь мне. Белые горы закрыты для меня навсегда.

– Что такое ты говоришь?! – возмутился старик. – Я поговорю с благородными и уважаемыми ли-шо-шутииками, и они, испытав, без сомнения примут тебя.

– Меня уже испытали, – еще более печально проговорил молодой фроуэрец. – Я пробыл две недели с ли-шо-Йоллэ и «орлами гор», а потом он велел мне уходить прочь и не осквернять Белые горы.