Текст книги "Жеребята (СИ)"

+++

Утро уже вовсю светило в окна, когда Игэа заглянул в комнату гостя.

– Он не спит, – сказала тихо Аэй. – Он не может спать – просыпается с криком...

Каэрэ пошевелился, поворачивая голову к вошедшим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, оставлял на простыне цветные пятна, играющие от ветерка.

Игэа подошел к Каэрэ, сел на циновку рядом, улыбаясь своей тихой, светлой улыбкой.

– Ну, здравствуй. Я рад, что ты снова у нас. Я к тебе привязался, скажу честно.

Каэрэ вдруг подумал, что белогорец совершал какой-то священный обряд – охристо-золотистая пыльца луниэ оставила широкую полосу на его лбу.

Поймав его взгляд, Игэа провел рукой по лбу и, взглянув на испачканные пальцы, рассмеялся:

– Это – от цветов.

Засмеялась и Аэй. Каэрэ тоже попытался улыбнуться, не столько понимая, сколько чувствуя, как успокаивается его душа.

...Они ели сладкие лепешки, пили молоко. Было тихо и солнечно.

– Чей я раб?– неожиданно для себя самого спросил Каэрэ.

Игэа промолчал, слегка сдвинув брови.

– Раб из имения Уурта погиб в огне священной печи,– сказал, наконец, он,– у тебя началась другая жизнь.

– Рабская? Или я свободен?

Каэрэ стиснул пальцами золотую серьгу в левом ухе:-

– Что это?

– Эцца, – не сразу ответил Игэа.

– Знак раба храма Шу-эна?!– дико, отчаянно вскрикнул Каэрэ.

Между ними завязалась потасовка.

– Сохрани тебя Великий Табунщик ее сорвать!– крикнул Игэа, наваливаясь на быстро ослабевшего Каэрэ.– Сохрани тебя Табунщик! Она хитро вдета – ты изуродуешь себе навсегда ухо, и все будут знать, что ты – беглый раб. Подожди, Миоци выждет время – и снимет ее.

– Миоци?! Так я – его раб?– устало выдохнул Каэрэ.

– Пoслушай, тебя же никто пока не заставлял работать, что тебе так далось это– "раб – не раб"!– примирительно сказал Игэа.– Для меня ты – не раб. Но ты – чужеземец в этих краях, и для тебя лучше быть под защитой ли-шо-шутиика, чем оставаться безродным бродягой.

– Дело не в этом...

– Я знаю, что не в этом, – нахмурился Игэа еще больше.– Я понимаю... Я не могу снять эту эццу. За это отрезают пальцы. Миоци обещал выждать время, а потом, когда все забудется, отпустить тебя на свободу. Ты будешь жить у меня, в этом доме тебя никто не назовет рабом. Успокойся и не делай глупостей.

– Вы уже успели подраться? – спросил незаметно вошедший Иэ.

Каэрэ резко отвернулся к стене, не приняв шутки. Игэа выразительно посмотрел на старого белогорца и покачал головой. Аэй глубоко вздохнула и подала Иэ молоко и лепешки.

На веранде зависла неловкая тишина.

– В каком имении ты был ночью, Игэа? – спросил Иэ, облокотившись на подушку, принесенную ему Аэй.

– Вверх по реке. Там лихорадка у половины рабов. От плохой воды – к реке им, видите ли, нельзя подходить – из-за Уурта, ясное дело, а воду из того поганого водоема, к которому подходить можно – пить невозможно. Что это за водоем, Иэ! Я сам насилу к нему подошел! Запах отвратительный! – пьют не кипятя – это, видите ли, хлопотно. Хозяин не желает ничего понимать. Только когда рабы стали умирать, стал умолять меня приехать. Ты знаешь, Иэ, если все делать правильно, любое поветрие отступает... Я прожил там четыре дня, пока не навел порядок. Там ни у хозяина, ни у его домочадцев недостаточно мозгов, для того, чтобы понимать очевидные вещи. Все надо проверять и перепроверять, чтобы быть уверенным, что они делают именно то, что я сказал минуту назад. За всем надо лично следить. Объяснять, что больные должны лежать не в общих бараках, а отдельно, и что сиделки там тоже должны быть одни и те же, и они не должны ходит по всему имению, разнося поветрие... Что воду все равно нужно кипятить, ибо, несмотря на то, что пришел ли-Игэа, с его приходом поветрие не отступит само и надо жечь костры из дерева зу, чтобы очищать воздух... Пока не повторишь это двадцать раз и не заставишь сделать, они только кивают своими дурными головами и норовят схватиться незаметно за рукав – думают, что так быстрее поправятся или не заболеют... Вот, всего обхватали!

Игэа неожиданно рассмеялся, прервав свою возбужденную, гневную речь, и посмотрел на разодранный и испачканный рукав своей льняной рубахи.

– Игэа, – промолвила Аэй,– тебе надо отдохнуть.

– Подожди, Аэй, еще не все сделано, – Игэа взял в свои длинные пальцы запястье Каэрэ. Тот пошевелился, но не повернул головы. – Сначала мне надо разобраться с твоим лечением, друг.

– В этом нет смысла, – тихо, почти сквозь зубы, проговорил Каэрэ – так, что только врач его и услышал.– Для меня нет обратной дороги.

– Это яд Уурта в тебе говорит, – так же тихо ответил ему Игэа и обратился к Иэ:

– Кто за ним ухаживал все это время, пока он был у Аирэи без моего присмотра? Кто его перевязывал?

– Думаю, Тэлиай, – не сразу ответил Иэ.

– Тэлиай?!– Игэа задохнулся от возмущения.– Почему тогда ли-шо-Миоци своему рабу-садовнику Нээ не поручил этого? Я же все объяснил Сашиа, она прекрасно знает, что нужно делать, она умница! Тэлиай прекрасно готовит, не буду спорить, но я не ей доверял уход за раненым, когда покидал Тэ-ан!

– Прости, Игэа, – Иэ подошел к нему, встав с подушек, – это моя вина. Я не смог отговорить Аирэи, когда он решил отослать Сашиа в загородное имение Зарэо.

– Прости, учитель Иэ, что я повысил голос, – смущенно заговорил врач.– Каэрэ достаточно много страдал, и я возмущен, что из-за очередной блажи Аирэи он переносил излишние страдания уже в доме друзей.

– Я не знал, что ты был против помощи Тэлиай, Игэа, я бы сам ухаживал все время за ним. Прости меня, Каэрэ, – он склонился над раненым, слегка коснулся своей огромной узловатой ладонью его плеча. Глаза Каэрэ встретились с добрыми глазами старика.

– Ли-Игэа, – сказал, помедлив, Каэрэ, – все было не так плохо. Тэлиай – добрая женщина... просто у меня нет сил, чтобы заживить свои раны.

Он не увидел, как Аэй вытерла слезы краем своего разноцветного головного платка.

– Хорошо, – сказал Игэа решительно, пока Аэй осторожно и умело снимала повязки с ран Каэрэ. – Во-первых, выбрось из головы, что нет обратной дороги. Ее нет только для покойников. Ясно? Ты одной ногой был в могиле – но вернулся. Теперь, слава Табунщику, я тебя забрал из рук мудрого ли-шо-шутиика Миоци и не позволю ухаживать за тобою ключницам. Это должно помочь.

– Во-вторых...– он внимательно осматривал глубокие раны на груди и плечах Каэрэ, – не думаю, что они неисцельны...Ты очень истощен, – добавил он.– И тело твое и душа приняли страданий сверх меры... Ты по-прежнему не можешь спать?

– Нет, – ответил Каэрэ еле слышно, – не могу. Эти сны...– на его лице появилась тень невыразимого страдания.

Иэ вдруг ласково погладил его по голове – как Огаэ.

– Тэлиай сидела рядом с ним ночами, держа его за руку. Так он мог спать хоть немного, – осторожно сказал эзэт.

– Я погорячился, ругая ее. Уверен, что и ты сидел, – отвечал ему Игэа.

– И я, и Аирэи. Он не позволял только Сашиа. Понятно, что рабов мы не посвящали в это дело.

– Хорошо...– медленно проговорил Игэа, раздумывая, потом громко приказал:

– Принесите носилки с подушками!

– Зачем? – забеспокоился Каэрэ.

Снаружи комнаты, за занавесью, произошло шевеление – рабы заторопились выполнить приказ.

– Утреннее солнце для тебя теперь – лучшее лекарство, – сказал ему Игэа.

+++

– Игэа вылечит тебя, – сказал уверенно Иэ после того, как двое дюжих рабов со всей осторожностью принесли "мкэ Каэрэ" на берег реки. Здесь была граница имения.

Каэрэ невесело усмехнулся. Он чувствовал, как мало жизни оставалось в его жилах. Он протянул руку, сорвал травинку, сминая ее в пальцах. Запах зелени на мгновение заглушил запах подземелья Уурта, въевшийся в его ноздри.

– Ты не хочешь лечь прямо на траву? – заботливо спросил Иэ.– Пo мне, так на этих носилках лежать совсем неудобно.

Каэрэ кивнул и благодарно посмотрел на него.

– Что же ты молчал, пока я не спросил? – укорил его старик. – Кому же знать, чего тебе хочется, как не тебе самому?

Он помог ему выбраться из носилок и улечься на теплой земле, на сильные, тугие стебли травы. Лучи раннего солнца играли среди кружева листвы старых деревьев. Понемногу стало припекать, и Иэ протянул Каэрэ флягу с водой.

Каэрэ вздрогнул, словно что-то вспомнив.

– Ты никак не можешь позабыть тюрьму? – спросил Иэ с состраданием.

– Миоци... Миоци напоил меня из своей фляги...там, – вдруг сбивчиво заговорил Каэрэ и так же неожиданно смолк, привстал, и продолжил: – А потом он схватил за руку палача, когда тот хотел выжечь мне глаза, – он вздрогнул всем телом и, обессилев, снова вытянулся на земле.– Зачем все это? – сказал он тихо.– Я так устал. Я хочу умереть.

– Нет, нет, – старик сел поближе к нему, скрестив ноги. – Ты побывал в страшном месте, откуда не возвращаются живыми, это правда, но не надо желать смерти прийти поскорее – она все равно придет за тобою в свое время.

– В страшном месте – ты имеешь в виду – в тюрьме?– отвечал с горькой улыбкой Каэрэ. – Для меня теперь нет ничего страшнее собственных снов, Иэ – там мешаются явь с ее страхами и приходят иные, худшие, страхи, незнакомые, невиданные, из страны черного солнца...

– Я не про тюрьму – про печь Уурта, сынок... – произнес Иэ.

– Печь Уурта? – переспросил Каэрэ.

– Да. Аирэи...то есть Миоци вынес тебя оттуда, на себе. Он спас тебе жизнь и сам чуть не погиб. Если бы Сашиа не сказала бы мне, и я бы вовремя не подоспел бы...

– Сашиа... Она давно у него живет? – спросил Каэрэ обреченно.

– С тех пор, как Аирэи забрал ее из имения – на следующий день после того, как тебя увез в Тэ-ан Уэлиш... Несколько недель прошло.

– Недель? – удивился Каэрэ.

– Да...ты же несколько дней провел в забытьи, потом приходил в себя ненадолго – мог пить воду и проглатывать несколько ложек похлебки... Ты действительно одной ногой стоял в могиле – Игэа сказал правду. Он тебя выходил, он был рядом с тобой день и ночь.

– Ли-Игэа...Несколько недель... – пробормотал Каэрэ.– Значит, скоро осень? – неожиданно спросил он.

– Скоро! – улыбнулся Иэ.– Но еще тепло. Так что каждое утро будешь лежать на солнышке, пока не похолодает. Понимаешь, в Тэ-ане мы боялись выносить тебя в сад – мы тебя прятали от лишних глаз и ушей.

– Выносить... Меня так и будут "выносить" – всю жизнь,– стиснул Каэрэ шест носилок.

– Ладно тебе, Каэрэ! – добродушно сказал Иэ, но глаза его были печальны. – Еще не так давно мы не думали, что ты проснешься, и мы услышим твой голос. Сашиа сидела у твоего изголовья и звала тебя по имени, когда Миоци не мог этого слышать... Не говори ему, – спохватился он.

– Сашиа...– на лице Каэрэ засветилась слабая, безнадежная улыбка. – Скажи мне – она счастлива в доме у Миоци?

– Думаю, да. Он ее очень любит. И она его.

– Любит?– у Каэрэ перехватило дыхание.

– Ну да – почему бы нет?

– Да, конечно, конечно... – ответил рассеяно Каэрэ.

– А, вот, – воскликнул Иэ, роясь в складках своего поношенного плаща.– Чуть не забыл! Стар я становлюсь, теряю память... Она говорит, ты носил это на груди, а когда люди Уэлиша стали тебя бить, цепочка порвалась, и этот знак упал на землю. Они не заметили. Это тебя спасло, сынок.

Каэрэ встрепенулся, но через мгновенье глаза его безнадежно потухли.

– Что с тобой? – Иэ даже испугался этой перемене в нем, продолжая держать на ладони серебряный крест. – Это разве не твой?

– Мой, – без интонации ответил Каэрэ. – Был – мой.

– Я тебе отдам его, – осторожно продолжил старик, – но только ты не носи его на виду. Приколи к изнанке рубахи. В наших краях все знают, что это – знак карисутэ. Если его увидят недобрые глаза, ты навлечешь большие беды на себя и на дом Игэа. Если бы Уэлиш и Нилшоцэа заметили его у тебя, то ты был бы сожжен на месте – без расследования. Хотя ты и говоришь, что не карисутэ, они бы не стали раздумывать над совпадениями.

– Иэ...– начал Каэрэ и запнулся.– Иэ... я... нет, я не стану его забирать. Оставь себе. Отдай Сашиа.

При этих словах он порывисто закрыл лицо руками и зарыдал.

– Сынок, сынок!– Иэ обнял его, но тот резко высвободился.

– Сынок – но это же знак твоего посвящения, разве нет? – растерянно говорил старый белогорец. – Ты говорил, что служишь Богу, который все сотворил?

– Служил, Иэ,– Каэрэ поднял лицо, измазанное зеленью.– Теперь я не знаю, есть ли Он. А если и есть – то Он так далеко, далеко от моих страданий, что не важно, есть Он или нет.

– Родной мой...– Иэ хотел взять его за руку – как он взял бы Огаэ или Аирэи, в давние годы, когда тот был ровесником Огаэ – но Каэрэ сделал резкое движение, желая высвободиться, и, не удержав равновесия, неуклюже упал на бок, ударившись лицом о камень, лежавший незаметно среди травы...

+++

Иэ вошел в дом, заглянул в гостиную – там не было ни души. Он осторожно прошел в комнату Игэа, боясь потревожить его отдых, но там не было никого. Дом словно опустел в эти спокойные часы позднего утра.

Иэ прошел через несколько смежных комнат, окликая негромко бывшего ученика по имени, и понял, что заблудился в диковинно выстроенном доме – о фроуэрских домах неспроста говорили, что они похожи на лабиринты. На этой половине дома он никогда не бывал. На стенах висели искусные вышивки с изображением птиц и цветов, занавески были украшены затейливым плетением, а на полу лежали циновки из мягкой, ароматной травы.

Он отодвинул алую занавесь с птицами, сидящими на золотых ветвях, на мгновение задержавшись, чтобы полюбоваться на нее, и замер в растерянности и смущении.

Аэй, одетая в белую рубаху с синим поясом, сидела на мягком ковре, а Игэа сладко спал, положив голову на ее колени и разметавшись во сне. Она ласково и задумчиво перебирала его светлые волосы. Ставни окна были открыты и ветки старого дуба заглядывали в спальню.

Аэй тревожно обернулась на шорох.

– Прости, мкэн Аэй, – произнес Иэ шепотом.

Она словно и не удивилась его приходу на женскую половину, но Иэ почувствовал себя очень неловко.

– Тише, мкэ Иэ – разбудите его.

Аэй подсунула большую подушку под голову мужа – тот улыбнулся во сне и что-то сказал о необходимости кипячения воды при поветриях – и поспешно вышла к Иэ.

– Мкэн Аэй, прости меня – я помешал вашему отдыху... Я, право, заблудился в вашемдоме...

– Что вы, мкэ Иэ! – Аэй набросила на голову свое разноцветное покрывало. – Какой отдых! У меня полно работы. Пойдемте с женской половины – рабыни еще чего-нибудь подумают.

Они ушли от вышитых павлинов и ароматных циновок, вернувшись в гостиную, где возвышалась деревянная статуя Царицы неба.

– Что-то случилось, мкэ Иэ?

– У Каэрэ пошла носом кровь, я остановил, но боюсь, что ненадолго. Я велел рабам отнести его с берега на веранду, а сам пошел искать Игэа.

– Мкэ Иэ, Игэа смертельно устал, – брови Аэй просительно сдвинулись.– Не надо его будить – я сама знаю нужные снадобья, если что. Это от солнца! Каэрэ рано еще быть так долго на солнце...

– Это не от солнца, Аэй – он ударился о камень...

– Это все от переживаний... Зачем, зачем ли-шо-Миоци сделал его снова рабом? Сам же он боится, как огня, что его дети или племянники станут рабами – по этому указу Нэшиа! Почему же он не понимает, что рабство ужасно для любого свободного человека? Хуже этого для Каэрэ ничего нельзя было бы придумать!

– Это – очередная глупость, от которой я не сумел удержать Аирэи, – вздохнул Иэ.

+++

Наступил тихий и теплый вечер, один из многих в череде вечеров, проведенных Каэрэ в семье врача-фроуэрца. Все эти пролетевшие незаметно дни молодой человек был постоянно окружен трогательной, нежной заботой. То, что делали умелые руки Аэй и целебные составы бальзамов Игэа, было несравнимы с уходом за ним доброй, но неловкой Тэлиай – уже через день он перестал бояться перевязок, во время которых раньше, в доме Миоци, кричал от боли, вызывая у старой ключницы слезы.

Уже через несколько дней, проведенных им в доме Игэа и Аэй раны его стали затягиваться. Но силы не возвращались к нему...

После тюрьмы и болезни он был очень слаб, и даже чувства и воля его ослабели до предела. Он чувствовал себя вне жизни, и с тягостным удивлением порой ощущал, что в его теле еще оставались капли жизненной силы, почти насильно удерживающей его на земле. Воспоминания того, что случилось до его прихода в хижину Лаоэй, были путаными и смутными – о том, как он очутился среди моря, как добрался до берега. Более того, воспоминания о его странствиях по Аэоле до того момента, как он оказался в доме Миоци, тоже словно терялись, как струи мутной дождевой воды в пересохшей земле, и казались далекими, как сон. Только лицо и голос Сашиа были выше всякой мнимости, они были глубоко памятны для него, они были той единственной связью с землей живых, которую он почти утратил.

– Ты опять не доел похлебку, Каэрэ – тебе она не нравится? Невкусно?

Аэй, его бессменная сиделка, всегда готовила для него самые изысканные блюда. Но Каэрэ не мог съесть больше чем две-три ложки или глотка этих прекрасных кушаний. Это очень огорчало и ее, и Игэа, но радовало рабов-санитаров, которые постоянно угощались мясными похлебками и медовыми лепешками.

– Вкусно, спасибо, мкэн Аэй – я просто больше не могу.

Каэрэ, едва совладав с дрожью в руках, поставил миску на пол рядом с собой – его постель из высушенных успокаивающих трав была устроена на полу комнаты, на циновке, по фроуэрскому обычаю.

– Ты ничего не ешь...– покачала она головой, поправляя ему подушку.

– Если бы я мог спать! – вырвалось у него. – Как хочется заснуть и не проснуться...

– Сохрани тебя Великий Табунщик говорить такие вещи, – строго сказала Аэй.

– Кто такой этот ваш Табунщик? – спросил он, устыдившись своего срыва и желая переменить тему.

Она засмеялась.

– Он умер, а потом воссиял.

– Так это человек?

– Да, – сказала Аэй. – Он захотел, чтобы его убили, чтобы освободить народ. Это было давно, и не в нашем краю. Эннаэ-Гаэ рассказывал людям о нем.

– И освободил?

– Кто?

– Великий Табунщик.

– Да – он же воссиял.

– Как? -Каэрэ не понял этого слова.

– Никто не знает, но он больше не мертвый, он живет теперь. Он воссиял.

Она осторожно выбирала слова, и Каэрэ показалось, что она чего-то не договаривает. "Культ предков", – подумал он.

– Он из степняков был?– Каэрэ отчего-то вспомнил рыжеволосого гиганта Циэ и его рассказ о загадочном кочующем Эне.

– Думаю, нет... У них много про него рассказов, но в книгах их нет – степняки, наверное, их сами сочинили. Он жил в другом краю, но теперь он воссиял, и это неважно, где он жил. Можно ему молиться везде – он рядом, все слышит и знает.

– Так это бог ваш?

– Да, – сказала Аэй кратко.

– Я ничего не понял, – устало сказал Каэрэ.

– Возьми вот это, – она вложила в его холодные ладони мешочки с разогретой крупой, которую готовила все это время, – ты мерзнешь ночью.

– Похожая история есть и в том краю, откуда я. Не думаю, что все это правда, – сказал Каэрэ, после паузы продолжая беседу.– А еще какие боги у вас есть? Шу-эн, Уурт, Фериан...

Аэй снова странно улыбнулась.

– Это не "еще". Великий Табунщик один.

– А еще есть какой-то Великий Уснувший? Так я понял?

– Есть... Так называют его те, кто не встречал Великого Табунщика.

– Так это одно и то же?

Каэрэ отчаялся понять хитросплетения туземных культов.

– Боюсь, что я отвечу тебе не так, как ответили бы служители Великого Уснувшего... Великий Уснувший на самом деле не спит, так думают только те, кого еще не коснулась весна...

–...Великого Табунщика?– уже с некоторой долей раздражения проговорил Каэрэ. – А что надо сделать для того, чтобы она тебя коснулась?

– Только Табунщик властен в своей весне, – ответила Аэй.

Повернувший вспять Ладью.

Огаэ слушал своего старшего товарища, закусив конец пера.

– И ты понимаешь, они верят, что ладья повернута вспять – это значит, что все те, кто уходят в смерть, остаются с Великим Уснувшим.

Огаэ и Раогаэ вскинули руки к небу.

– Но Великий Уснувший – Творец всего, – проговорил Огаэ. – Значит, они не умерли. Значит, они живы.

– Да! Получается, что так... Они, когда шли на смерть, говорили: "скоро свидимся".

– Сын Тэлиай так сказал, – задумчиво сказал Огаэ. – Я думаю, он был карисутэ – за это его и казнили. Я догадался. Но она никому не говорит.

– Да это ясно все, – кивнул Раогаэ. – Я осторожно у отца выпытал – Аэрэи Ллоутиэ казнили за то, что он был карисутэ.

– Бедная, бедная Тэлиай... – сказал Огаэ.

– Но они же свидятся! – вскричал Раогаэ.

– Да... но до это надо столько перестрадать...

– Повернувший вспять Ладью тоже много страдал, мне сказали.

– Да откуда ты все это знаешь? – нетерпеливо спросил Огаэ.

– Поговорил кое с кем.

– С кем? И кто тебе рассказал про лодки на чердаках?

– Про лодки на чердаках и ожидание большой воды знают все в Тэ-ане. В этом ничего мудреного нет, – ответил Раогаэ. – Я с детства знаю, что люди ждут "большой воды" и прислушиваются, не рокочут ли воды под землей. Это древнее предание... А о Повернувшем Ладью мне Нээ рассказал.

– С Нээ? Раб ли-шо-Миоци?

– Да. Он знает много про карисутэ. И еще – ты читал свой свиток?

– Мой свиток? – удивился Огаэ. – Не весь. Он очень большой.

– Огаэ, я прошу тебя – прочти его весь, может быть, там есть что-то про Повернувшего ладью! Я слышал, что дедушка Иэ говорил отцу, как прятали записи карисутэ! Твой свиток – похож на один из таких, о которых он говорил!

– Хорошо, – кивнул Огаэ, – прочту.

Он помолчал.

– Значит, отец – не мертв? – спросил он у кого-то.

– И мама моя тоже жива, – ответил Раогаэ.

– У соэтамо есть такой обряд – собирания цветов, – вдруг сказал Огаэ, что-то припоминая. – Девушки и женщины собирают самые прекрасные цветы склонах нагорий и поют: "Из земли умершее восстает, чтобы жить жизнью новою, иною".

– Соэтамо странный народ, – сказал Раогаэ. – Загадочный... Их мало, совсем мало осталось. Тэлиай, например... Аэй – наполовину соэтамо, я знаю.

– Кто такая Аэй? – заволновался Огаэ.

– Ты разве не знаешь жену ли-Игэа?! – в свою очередь удивился Раогаэ.

– Нет, – насупился тот.

Рука Игэа

– Тебе холодно? – спросил Игэа, быстро ощупав ладони и стопы Каэрэ.– Почему ты никогда не пожалуешься, ничего не попросишь?

Он набросил на него толстое шерстяное покрывало, пахнущее овчиной. Каэрэ медленно завернулся в него, и приятное тепло начало окутывать его тело.

– Я посижу с тобой, – продолжил Игэа, – а ты постараешься уснуть.

– Я... я боюсь спать, – не сразу, тихо сказал Каэрэ. – Эти сны...

Он сдавленно, безнадежно застонал.

– Не бойся, – мягко сказал Игэа, касаясь его лба своими длинными теплыми пальцами. – Я разбужу тебя, как только заподозрю, что тебе снова снится... то самое. Я буду рядом.

Каэрэ отрешенно посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами.

Игэа вздохнул.

Окна и двери веранды, где поселила своего гостя семья врача, были распахнуты настежь, и полуденный жар разливался в воздухе. Слышно было, как лениво шелестят деревья, а вдалеке плещется река. Все погружалось в молчание и какую-то особую летнюю истому.

– Может быть, выпьешь снотворный отвар? – предложил Игэа.

– Нет. От него мне еще хуже. Тогда мне совсем не вырваться из снов в явь.

Игэа расположился с письменным прибором и пергаментом недалеко от Каэрэ, на циновке, подогнув под себя ноги, как сидят писцы или степняки из кочевий, и, обмакивая трость в тушь, начал сосредоточенно и уверенно копировать какие-то записи из потертого свитка. Он работал очень быстро и аккуратно, и Каэрэ, повернув голову, смотрел, как безупречные знаки ложатся на чистый лист. Это зрелище его несколько успокаивало, словно он получал подтверждение тому, что где-то продолжает течь жизнь по своим законам, хотя в нем самом от нее оставалось лишь какое-то жалкое подобие.

– Не спишь? – укорил его Игэа, оторвавшись от своего занятия. – Тогда ты и не поправишься, если спать не будешь.

– Игэа, я никогда не поправлюсь, и ты это знаешь.

– О! Я это слышу от тебя каждый день, а тем временем твои раны почти зажили. Ты тоже утверждал, что у тебя нет сил их заживить, просил, чтобы тебя оставили в покое, что тебе не нужно ни солнца, ни ванн, не перевязок...

– Игэа, но ты ведь сам не веришь в то, что я смогу снова стать таким, каким был, – немного раздраженно произнес Каэрэ.

– Я не думал, что ты выживешь, после того, как ты увидел черное солнце. А ты выжил.

– Черное солнце! – Каэрэ закрыл лицо руками и громко застонал, почти вскрикнул, словно от невыносимого, болезненного ужаса этого давнего видения, терзающего его.

– Прости, прости – я не знал, что это настолько для тебя больно! – поспешно и смущенно проговорил Игэа.

– Невыносимо... Отчего это случилось со мной?– не то спросил, не то выдохнул Каэрэ.

Игэа промолчал, отложил пергамент и трость.

– Ты знаешь грамоту? – неожиданно спросил он.

– Да... то есть свою, не вашу, конечно, – растерянно ответил Каэрэ.

– У вас за морем тоже есть книги? Это очень интересно, – сказал Игэа. – А ты долго учился грамоте? Где?

– В универ...– начал было Каэрэ, но понял, что это ничего не объяснит его собеседнику. – Я, как бы это объяснить, учился... долго учился. До двадцати трех лет.

– Надо же! Совсем, как мы с Аирэи! Так ты, наверное, сдал все экзамены на старшего писца?

– Ну да... что-то вроде этого, – неуверенно произнес Каэрэ, не совсем уверенный в том, что степень магистра в точности соответствует экзамену на должность старшего писца. Как все это было теперь далеко и до смешного неправдоподобно!

– Я сразу так и понял, что ты – образованный человек, хотя и не из наших краев. Здесь не любят чужаков, – снова вздохнул Игэа. – Считают, что если ты плохо говоришь на их языке, то ты глупее, чем они. Надо мной все время смеялись из-за моего акцента в школе, в Белых горах, в храме Фериана, когда я учился у их врачей, даже в тюрьме – и то смеялись!

– В тюрьме? – переспросил Каэрэ. – Так ты и в тюрьму ходишь к своим больным?

Игэа искренне рассмеялся.

– Нет, это я не к больным!

И более серьезно добавил:

– Это меня арестовывали. Из-за Уурта.

Каэрэ зашевелился под своим теплым покрывалом и неловко повернулся на бок, лицом к своему собеседнику.

– Ты тоже не поклонился Уурту?

– Ну, к счастью, я не обязан ему поклоняться – я считаюсь служителем Фериана. Если бы я отказался поклониться Уурту, я бы с тобой сейчас не разговаривал. Я всего лишь сказал в неподходящем обществе, что не помню точно, какие обряды положены в праздники Уурта, потому что не привык их праздновать. Не успело сесть солнце, как сюда за мной приехали сокуны.

– Сокуны?

– Да, это храмовые воины, он носят черные плащи с вышитым красным кругом на спинах, ты мог их видеть много раз. Гвардия Темноогненного, так их называют.

На мгновение губы Игэа дернулись, скривившись в подобие гримасы омерзения.

– Помню таких, – ответил Каэрэ, приподнимаясь на локте. – А в какой тюрьме ты был?

– В той же, что и ты – она одна в Тэ-ане... пока, – добавил врач после паузы.– Ну и вонь же там! До сих пор не могу забыть!

Он передернул плечами.

– Да, запах отвратительный... и воды не дают напиться, – промолвил Каэрэ. – Ты долго там пробыл?

– Четыре дня. Мне этого хватило на всю жизнь. Было очень страшно, даже порой дыхание перехватывало от ужаса.

– Да, – перебил его Каэрэ неожиданно возбужденно, – да!

И он вдруг начал взахлеб впервые рассказывать обо всем, что было с ним в подземелье – о своих страхах, страданиях и остром одиночестве, которое обступило и сдавило его с тех пор. Игэа молча слушал его, изредка кивая головой, с печалью и пониманием в своих умных синих глазах. Каэрэ в какой-то момент своего рассказа схватил его за руки и запнулся на полуслове, ощутив странный холод его неживой, будто глиняной, правой кисти.

Щеки Игэа мгновенно покрылись алыми пятнами, затем снова быстро побледнели. Он резко затянул правую руку своим широким кожаным поясом, долго не мог его застегнуть.

– Я не сделал тебе больно?– спросил Каэрэ испуганно.

– Глупости. Она не болит. Она вообще ничего не чувствует, – пробормотал Игэа, все еще возясь с поясом.

– Ты был ранен?

– Нет... Если бы! Это не боевое ранение, а подарок Уурта к моему двенадцатому дню рождения.

В его глазах появился след давнего неизбывного страдания.

Игэа отшвырнул так и не застегнутый пояс в сторону, встал, начал молча ходить по веранде быстрыми, резкими шагами. Потом, немного успокоившись, он снова сел рядом с Каэрэ.

Они долго молчали. Наконец, Каэрэ спросил осторожно:

– Они тебя... тоже пытали? Там, в тюрьме?

– Нет, друг, нет. Не успели. Мне показывали, как это они делают. К своему стыду, я падал в обморок, как дева Шу-эна. Они такого не ожидали от белогорца, – горько добавил Игэа и продолжал: – Потом, когда они обещали, что будут на моих глазах мучить Аэй и Лэлу, я плохо помню, что со мной было. Кажется, я валялся в ногах у них, рыдал и умолял не делать этого. Нилшоцэа смеялся и отталкивал меня...

Игэа подавил какой-то странный звук в горле и отвернулся.

Каэрэ почувствовал острую жалость к своему собеседнику, и, не зная, правильно ли он поступает, молча обнял его. Тот не удивился и крепко и коротко обнял его в ответ. Они снова помолчали.