Текст книги "Жеребята (СИ)"

Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Издалека раздалось ржание коней – кто-то подъезжал к воротам.

Аэй вгляделась, приставив ладонь ко лбу – и тут же бегом помчалась вниз, по пути накидывая слетевшее покрывало и шепча: "Сохрани нас Небо! Что они затеяли!"

Это были Раогай и Сашиа. Она узнала их издалека. Девушки приехали верхом – как решилась на это робкая сестра великого жреца Всесветлого?

Аэй спешила и бежала по комнатам, натыкаясь на предметы, словно слепая.

– Сохрани нас Небо! – шептала она.

Вдруг до нее донесся голосок дочери.

– Мама всегда переживает, когда папин друг ли-шо-Миоци приезжает, – вздохнула Лэла, подойдя к Огаэ. Мальчик сидел на циновке перед статуей Царицы Неба – печальный, сгорбленный.

– Уйди, – дернул он плечом.

– А, ты молишься Царице Неба? – понимающе сказала Лэла.

Аэй была далеко от них, но голос маленькой дочери светловолосого фроуэрца был звонок, как голос ранней лесной пташки:

– Это – Великий Табунщик, когда он был маленьким, и его мама, – сказала Лэла.– Но не говори про это ли-шо-Миоци – это секрет.

Аэй, запыхавшись, шлепнула дочь пониже спины – та заревела.

– Мамушка Най! – крикнула Аэй. – Забери Лэлу – ей пора спать... Огаэ, милый, твой учитель будет доволен, если застанет тебя за чтением гимнов, а не за пустым занятием! Возьми свиток и ступай наверх.

Най увела ревущую в голос Лэлу, а Огаэ поплелся по крутой лестнице, шмыгая носом и прижимая к себе свиток.

– Най! – окликнула Аэй няньку. – Где наш гость от алтаря Всесветлого?

– Они разговаривают на мужской половине, госпожа Аэй, – ответила нянька, борясь со своей бунтующей воспитанницей.

– Хорошо, – кивнула Аэй.

Окна комнат мужской половины выходили на другую сторону. Она успокоено накинула покрывало на голову и уверенно зашагала вперед.

+++

Каэрэ почудился шорох – там, за бархатным пологом. "Мыши", – равнодушно подумал он, и вспомнил про Патпата. Перевязанная рука ныла. Он пошевелил пальцами, безразлично уставившись в бархат полога – ворсинки разбегались по нему, как маленькие волны. Каэрэ закрыл глаза. Он устал так, что даже не мог думать о смерти – мысль эта была желанной уже много бессонных ночей и дней. Смерть виделась ему желанным сном, бесконечным, без сновидений и страданий. "Приди, приди же, ты!" – с усилием произнес он, словно позвал из последних сил.

Кто-то коснулся его руки.

Каэрэ сильно вздрогнул – всем своим истощенным от страдания телом – но глаз не открыл.

– Каэрэ! – ласковый голос прозвучал над ним, и кто-то отвел его отросшие спутанные волосы со лба.

Медленно, не веря себя, открыл он глаза.

– О, Сашиа! – выдохнул он.

Она молча целовала его руки – и ту, которую укусил испуганный уж, и ту, которая сохранила аромат свежеоструганной ветки. Он, не высвобождая рук, приник губами к ее пальцам.

– О, Каэрэ!

– Я тосковал по тебе, – произнес он неожиданно для самого себя.

– Я знала, я знала, Каэрэ. Поэтому я здесь.

– Сашиа, уходи, уходи. Здесь Миоци, – вдруг, словно очнувшись, с жаром заговорил он. – Умоляю, уходи, прячься...

– Аирэи не сделает мне никакого зла, – улыбнулась Сашиа. – Не тревожься.

Каэрэ покачал головой. Она села на пятки рядом с его ложем, все так же держа его ладони в своих. Он приподнялся, словно хотел встать.

– Тебе лучше, правда, Каэрэ? – спросила она с надеждой. – Раны зажили...

– Сашиа, я об одном прошу тебя – забудь обо мне и будь счастлива... – медленно, кусая губы, вымолвил Каэрэ. – Я – конченый человек...

– Нет, Каэрэ... – вскрикнула она, но тот продолжал:

– Бог оставил меня. Бога, в которого я верил – нет. Что мне остается? Я был готов умереть за него, Сашиа. Я не умер. Со мной случилось куда более страшное.

– Великий Табунщик... – начала Сашиа со слезами.

– Мой Бог – не Великий Табунщик, – горько усмехнулся Каэрэ. – Я делал, как следовало, и я мертв.

– Но ты же – карисутэ! – вскрикнула она. – Отчего ты говоришь так?

– Нет, светлая моя, хорошая моя Сашиа. Я – не карисутэ.

– Не бойся меня, я ведь карисутэ, Каэрэ! – отчаянно выдохнула она, чертя какие-то линии на его ладони и с угасающей надеждой вглядываясь в его глаза.

Он не успел ответить.

– Сашиа! – раздался гневный окрик.

Миоци, оттолкнув Игэа и не обращая внимания на Аэй, ворвался на веранду и с размаху ударил Сашиа по лицу.

– Нет! – закричала пронзительно Раогай, спрыгивая откуда-то сверху – она пряталась под самой крышей, держась за стреху. Дочь Зарэо не рассчитала и упала на циновки за спиной Миоци.

Но прежде чем это случилось, прежде чем Игэа и Аэй, задыхаясь от бега, примчались на веранду, Каэрэ схватил оставленный Огаэ ножик и в немыслимом порыве отчаяния бросился на жреца Шу-эна. Если бы не доли мгновения и не белогорская выучка Миоци, лезвие ножа вонзилось бы ли-шо-шутиику в горло.

Белогорец молча сжал кисть Каэрэ холодной и сильной рукой – нож выпал, ударившись о дощатый пол, а в глаза Каэрэ плеснула темная морская вода, застилая солнечный свет...

Великий Табунщик

...Сумрак застилал все кругом. Где-то высоко – невозможно высоко – мерцал одинокий светильник, и Каэрэ казалось, что это – последняя звезда на небосводе, которую не скрыли тяжелые тучи. Как тихо...

Светильник-звезда покачивался от холодного ветра. Каэрэ медленно отодвинул полог, чтобы следить за тем, как она мерцает. В комнате было тепло, наверное, недавно протопили печь...

Что ж – это достойная смерть. Все складывается даже лучше, чем он мог подумать – а позор, этот позор от укуса ужа смыт. Его казнят скоро, очень скоро... наверное, когда рассветет. Сейчас около полуночи – почему-то Каэрэ очень чутко ощутил время – и жить осталось немного. Как же его казнят? Долгая и мучительная казнь? Он рассмеялся внутренним злым смехом – что ж, пусть попробуют изобрести! Чем еще его можно напугать! И много ли надо, чтобы убить его пыткой!

Но вдруг он вспомнил о главном, и по его телу пробежал озноб. Что они сделают с Сашиа? Каэрэ отчего-то подумал именно так – "они". И тогда он застонал, обхватив голову дрожащими руками, а потом в отчаянии заметался на своем ложе, жалко всхлипывая.

Он долго плакал, пока не заболело где-то под сердцем в глубине груди, и слезы его иссякли. Тогда он пополз, кусая губы до крови, по жестким циновкам – к выходу. Он полз медленно, то и дело роняя голову и утыкаясь лбом в узлы сплетенных стеблей осоки.

Каэрэ не знал, зачем он делает это. Если бы он мог бы, он бы кричал в голос – но силы покидали его.

Он добрался, изрезав руки и искусав губы, до выхода, и потянул за штору. Она легко отодвинулась в сторону – и Каэрэ увидел, что это выход не в соседнюю комнату или на веранду – это выход на лестницу к реке. Он ощупал ступени руками – они были сухими, шероховатыми и теплыми.

Каэрэ вытянул руки вперед и долго-долго лежал так. Лестница вела вниз, к подножию холма, где бежала река – в темноте ее журчание было громким и звучным. Наконец, он открыл глаза и стал смотреть вдаль – там было темно, но ему виделась дальняя степь за рекой.

"Там кочует Эна", – подумал Каэрэ и удивился своей мысли. Он стал вглядываться в темноту – и ночная таинственная степь начала вливаться внутрь его: Каэрэ видел ее, темную и покрытую туманом, далекую и пустую.

"Великий Табунщик!" – позвал он в отчаянии – не голосом, а тем сжавшимся от боли комком, которым давно уже стало его сердце. – "Спаси Сашиа!"

Да. Все кончено – навсегда. Он обратился к чужим богам. Что ж... Голова Каэрэ закружилась, он глубоко вдохнул воздух ночи, еще глубокой, но уже минувшей свои самые глухие, страшные часы.

Дальняя степь все еще виднелась внутри него – странная и мертвая, край чужих богов. Кто в ней царствует? Неизвестный Великий Табунщик, Хозяин своей весны? Но почему степь не весенняя, вовсе не весенняя...

"Спаси Сашиа!" – прошептал Каэрэ. – "Пусть ничего не сделают с ней..."

И он понял, что Табунщик идет по степи. Он напрягся, чтобы увидеть его – но не смог. Только дальняя поступь была слышна ему – внутри, в глубинах. И тогда Каэрэ понял – то, что он видит, это не степь Табунщика, а враждебное, глухое место, где каждый шаг дается Табунщику с трудом.

"Да, он спасет Сашиа, – вдруг понял Каэрэ и вздохнул облегченно. – "А я совсем погиб", – подумал он снова и кивнул сам себе. "Завтра меня убьют... нет, сегодня..." и – что? Табунщик? Странный степной языческий бог? Так он, Каэрэ, все-таки сдался? Не просто поклонился чужому божеству насильно, но сам призвал его? Что за достойный конец...

Но ему не было горько. Он удивился этому, и все смотрел и смотрел в степь.

"Великий Табунщик спасет Сашиа", – повторил он. – "А мне ничего не надо".

– Каэрэ! – раздался испуганный голос Аэй. – Каэрэ, жеребенок! Ах, Небо – вот ты где! Игэа! Игэа! Скорее!

Белогорец и его жена поспешно перенесли Каэрэ на ложе, укрыли теплыми одеялами и вдвоем стали обнимать его, что-то поспешно говоря. Аэй поила Каэрэ теплым вином и гладила по голове.

– Ты видишь? – яростно шептала Аэй мужу. – Ты видишь? Что ты натворил!

– Но, Аэй... – пытался ответить тот.

– Я давала тебе понять, что нельзя пускать Миоци на веранду.

– Он сам пошел, Аэй, я задерживал его, сколько мог, – отчаявшись, произносил Игэа – очевидно, уже в который раз.

– "Сколько мог"! – шепотом передразнила фроуэрский акцент мужа Аэй и принялась умывать Каэрэ. – Бедный мой... – она поцеловала его несколько раз в волосы. – Натерпелся... вот из-за него! Ну как можно быть таким, Игэа, как?!

Игэа растерянно замолчал и взял Каэрэ за запястье – щупать пульс.

– Игэа, – спросил Каэрэ, – а меня повезут в Тэ-ан?

– С какой стати? – удивленно спросил белогорец.

– Здесь казнят? – продолжил выпытывать Каэрэ.

– Что? – переспросил Игэа, и его фроуэрский акцент стал еще смешнее, чем когда его передразнила Аэй.

– Не казнит тебя никто, мой жеребенок! – прижала Каэрэ к себе жена белогорца. – Забудь об этом сумасшедшем жреце Всесветлого!

– Жена, – начал Игэа, – ты не права...

– Защищай, защищай Миоци! – заговорила Аэй, прижимая к себе обескураженного Каэрэ. – Нашел друга себе, тоже мне!

– Каэрэ, – твердо сказал Игэа, перебивая Аэй. – Тебя никто не казнит и не накажет. Аирэи – белогорец, и он высоко оценил твой благородный порыв...

– А если бы он не схватил нашего жеребенка за руку, – продолжила саркастически Аэй, – и наш Каэрэ пролил бы хоть каплю его драгоценной жреческой крови, тогда бы его по вашим белогорским обычаям казнили до утра...

– Это не белогорские обычаи! – закричал Игэа. – Да, жрецов Всесветлого и дев Шу-эна нельзя касаться железным лезвием, но Аирэи поэтому и перехватил руку Каэрэ...

– Ой, не смеши меня, – спокойно ответила Аэй. – Прямо уж – чтобы Каэрэ спасти, а не себя, любимого.

– Что будет с Сашиа? – тихо спросил Каэрэ.

– Ничего дурного не будет, – ответила Аэй поспешно. – Не бойся.

– Он слышал, что Сашиа – карисутэ, – продолжил Каэрэ. – Ведь это запрещено, да?

– Аирэи – разумный человек, – успокаивающе ответил Игэа. – Он не так относится к карисутэ, как остальные. В конце концов, он хорошо знает меня, и верит мне. А я сказал ему, что я – карисутэ и...

На этих словах Аэй, разорвав свое цветное покрывало пополам, отчаянно закричала в темноту ночи:

– О Небо! Небо! Небо!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

НАГОРЬЕ ЦВЕТОВ.

– Останови, – приказал Миоци вознице у дома воеводы Зарэо, утопающем в буйной зелени. Пегие кони пряли ушами и фыркали, жадно вбирая в широкие ноздри вечернюю свежесть. Миоци спрыгнул на землю и стоял, ждал, пока из повозки выберется притихшая Раогай.

– А ты останься, Сашиа, – негромко сказал он сестре. – Ты едешь со мной в Тэ-ан.

– Я могу забрать свои вещи, брат? – спросила Сашиа – глухо, из-под плотного покрывала.

– Нет, – коротко ответил старший Ллоутиэ.

Он отвел Раогай к Зарэо, который читал только что полученное письмо от Оэлай, своей племянницы из Энни-оиэ.

– Вот, стал я дедом, ли-шо! – закричал он, выбежав навстречу гостю и обнимая его. – Эх, Миоци! Приходи на пир! Когда твои посты заканчиваются? И Игэа пригласим! Баранов зажарим, курятины твоему другу натушим! Фроуэрцу нашему!

Он несколько раз хлопнул ли-шо-шутиика по спине.

– Поздравляю тебя, Зарэо, – ответил Миоци, отступая на шаг. – Это хорошая весть.

– Что натворила Раогай? – сдвинул брови суровый отец и расхохотался. – Дочушечка! Надо и тебя замуж выдать! Миоци, рассказывай, неужто она в Белые горы сбежать решила? Ну и девчонка у меня, то ли дело твоя Сашиа... А они подружились, подружились, я так рад...

– Расскажи, Раогай, что произошло, – сухо сказал жрец.

– Мы... мы...я...это я виновата, отец! – выдавила из себя Раогай.

– Что случилось, дочка? – добродушно нахмурился Зарэо. – Эй, а где Сашиа? – спохватился воевода.

– Она в повозке. Я запретил ей выходить. Мы едем в Тэ-ан.

– Как... в повозке? Она же с утра дома была... Ну и девки! – захохотал воевода. – Нет, ты посмотри, ли-шо, а я-то думал, что она мою рыжую вышивать научит! Хо-хо! Научила! Кровь Ллоутиэ свое берет! – он с размаху хлопнул Миоци по плечу.

– Подожди, – поморщился Миоци, – подожди, Зарэо.

– Папа, я сейчас все объясню! – Раогай подошла к отцу и нежно прижалась к его расшитой золотом праздничной рубахе.

– Давай, дочка, – тщетно стараясь казаться строгим, велел он, взъерошивая ее рыжие волосы.

– Я учила Сашиа ездить верхом, – заявила Раогай. – Не думаю, что даже великий жрец Всесветлого найдет это предосудительным.

– Да ну, Миоци, право же! Девчонки всего-то на коняшках покатались! – развел руками воевода.

– Но, папа, ты знаешь, мы заблудились, и добрались с трудом до дома Игэа. Там мы и встретились с ли-шо-Миоци.

– Ну, хорошо, что все обошлось! – сказал Зарэо. – Прошу к столу, Миоци! Заночуйте у нас.

– Нет, – кратко ответил жрец. – Мне надо спешить.

– Постой, а вещи Сашиа? – закричал воевода вслед странному гостю, но фигура Миоци уже слилась с вечерней мглой.

... Они ехали домой молча. Сашиа сидела, закутавшись в покрывало так, что не было видно ни глаз, ни алеющего следа от пощечины брата. Миоци сидел напротив сестры, смотря прямо перед собой – мимо нее, сжавшейся в углу повозки на тяжелом ковре с темно-бордовым узором. Миоци снова первым вышел из повозки и долго стоял, отвернувшись, пока Сашиа выбиралась наружу.

Он взял ее за локоть – Сашиа через покрывало и платье ощутила силу его стальных пальцев – и повел по ступеням особняка.

Миоци привел ее в убранную для гостей комнату – она показалась девушке нежилой и холодной, несмотря на богатые ковры, покрывала и утварь, кивнул на поданный рабом поднос с едой.

– Поешь. Потом придешь.

Он даже не назвал ее по имени. Голос ли-шо-шутиика был ровен, спокоен и бесстрастен.

– Брат! – протянула она к нему руки, словно не желала поверить во что-то, открывающееся ей.

– Потом придешь. Я должен побыть один.

Она села, вернее, упала, на ковер. Миоци не повернул головы и медленно вышел. Его шаги быстро затихли на коврах.

Сашиа не притронулась к еде, и пролежала на ковре до тех пор, пока раб не пришел позвать ее – "к мкэ ли-шо-Миоци".

Была уже глубокая ночь. Светильники покачивались от холодного ветра из щелей. Сашиа шла по коридору мимо золотых и серебряных статуй, словно слепая, натыкаясь на стены и дверные проемы. Когда она вошла в комнату, где на простой циновке у огромного очага сидел великий жрец Шу-эна, ей достало сил только на то, чтобы произнести:

– Приветствую служителя Всесветлого...

Он кивнул и молча встал, подошел к ней.

Сашиа закрыла глаза.

Миоци подвел ее к очагу и заставил сесть рядом с собой.

– Рассказывай все, – сказал он и отвернулся.

– Все? – переспросила сестра.

– Здесь не детская игра в глупое эхо, – заметил Миоци, не поворачивая головы.

– Я не буду тебе ничего рассказывать, – ответила громко Сашиа.

– Отчего?

Он повернулся к ней – блики огня отсвечивали на его осунувшемся, исхудалом лице.

– Когда... когда ты стала карисутэ? – спросил он обреченно.

– Очень давно, – ответила Сашиа, и покрывало упало с ее плеч на землю.

Миоци сжал голову в ладонях и пригнулся, застонав от боли.

– Где это случилось? Это он... он тебя научил?

– Каэрэ? Нет, он не карисутэ, о ли-шо-Миоци, – ответила спокойно она.

– Ты научилась их хитростям... – медленно, со страданием в голосе, проговорил Миоци. – Он говорит, что ты – не карисутэ, ты говоришь – что это не он...тайком ты прибегаешь к нему, а Игэа вас покрывает... он – тоже карисутэ... о Всесветлый!

– Каэрэ только сегодня узнал, что я карисутэ. В тот самый миг, что и ты, брат...

– Не называй меня больше так, – ответил ли-шо-шутиик, прижав руку к горлу.

– Ты можешь запретить мне тебя так называть, но ты навсегда останешься моим братом, сыном моей матери, Ийи Ллоиэ, и моего отца, Раиэ Ллоутиэ – неожиданно звонко прозвучал голос Сашиа.

– Не смей называть их имен, – обреченно произнес Миоци. – Ты ушла к карисутэ, я ушел к белогорцам. Мы – врозь, и у нас нет родни.

– Наши с тобой мать и отец были карисутэ, брат, – ответила Сашиа.

Северный ветер громко хлопал занавесью, задувая пламя в светильнике. Миоци молча встал и ушел. Огонь в очаге погас, и Сашиа осталась одна в наступившей темноте.

...Великий ли-шо-шутиик велел позвать к себе Тэлиай. Она пришла и стала на пороге его простой кельи в домике в саду.

– Дитя мое, Аирэи, – вырвалось у нее, – на кого ты похож...

– Тэлиай, – он поднял голову, и, встретившись с ним взглядом, кормилица испуганно умолкла, – Тэлиай, ты – карисутэ?

Она растерялась и, пошатнувшись, прижалась к дверному косяку, чтобы не упасть.

– Итак, – продолжал Миоци, – ты – карисутэ. Отец Огаэ был карисутэ. Игэа – карисутэ... и Аэй, надо полагать, тоже...

Лицо Тэлиай стало землисто-бледным.

– Сашиа и Каэрэ – еще одна пара карисутэ, – с нехорошим смешком добавил великий жрец. – Ты видишь, я много знаю. Тебе лучше признаться во всем.

– Мне... признаться? – прошептала Тэлиай. – В чем... признаться?

– В тех гнусностях, в которые... в которые... – у него перехватило горло, – в которых вы втянули Сашиа!

Он прыжком вскочил на ноги и схватил за плечи Тэлиай. Та смотрела ему в лицо широко раскрытыми от ужаса глазами и ничего не говорила.

– Отвечай! Не бойся меня удивить! – крикнул он.

– Удивить? – ответила кормилица, мягко отводя его руки. – Что же, слушай... Сын мой, Аэрэи, был карисутэ. Его приемные родители – Ийя Ллоиэ и Раиэ Ллоутиэ – были...

– Тэлиай! – взревел Миоци. – Не лги!

– Твой дядя...

– Не лги!

На лице великого жреца появились пунцовые пятна – такие же, как пятно на лице Сашиа.

– Ты ударил свою сестру, сынок... – горько сказала Тэлиай. – Хороший же путь прошел белогорец...Твой дядя неспроста не хотел видеть тебя в Тэ-ане.

– Мой дядя? – зло засмеялся Миоци. – Откуда ты знаешь про Аирэи Ллоиэ? Или ты подавала ему лук при Ли-Тиоэй? Как вы лживы, карисутэ... О, Всесветлый...

– Я не подавала ему лук при Ли-Тиоэй. Но дева Шу-эна перевязала его раны и вернула к жизни, – сурово ответила Тэлиай. – Что ж, прикажи казнить и ло-Иэ, странника-белогорца, странника-карисутэ – того, кто занял место своего старшего брата, растерзанного псами Нэшиа!

Миоци отпрянул от нее, отступил назад, на циновки, споткнулся о корзину со свитками и, потеряв равновесие, упал на пол, опрокидывая на себя светильник.

– О, дитя мое! – испуганно закричала Тэлиай, и они вместе начали тушить жадное пламя, охватившее старую циновку.

...Сашиа выбралась из ледяной залы, по которой гулял ветер, неслышно прошла по коврам, потом – по дорожкам сада, потом – осторожно подошла к дверям домика в саду. Там горел свет, и пахло чем-то сладко и вместе с тем – горько, будто в непраздничный вечер кто-то зажег горный ладан – благовоние Солнцестояния.

Миоци сидел на циновке, перед ним стоял раб.

До стоящей в темном саду и прильнувшей к дверной щели Сашиа донеслись слова брата:

– Нээ, ты завтра пойдешь с Сашиа на рыночную площадь и сделаешь, как я тебе сказал...

Девушка толкнула дверь и бросилась к ногам Миоци:

– Брат! Аирэи! Ли-шо-Миоци! Жрец Всесветлого! Нет! Не делай этого! Пощади! Пощади! Накажи меня сам! Избей, как хочешь! Только не приказывай наказывать меня на рыночной площади!

Она рыдала, целуя его ноги и край рубахи, долго не замечая, что он сам содрогается от рыданий и целует ее.

– О, бедная, бедная сестра моя, – наконец, смог он сказать. – Неужели я был так жесток к тебе, что ты решила – я могу отдать тебя палачам на рынке, как распутную девку?

– Брат мой...– она обвила его шею руками. – Ты понял все? Ты не сердишься?

– Нет, о нет. Не сержусь. Я хотел отправить Нээ с тобой на рынок – чтобы ты купила себе всего, чего ты хочешь – тканей, украшений...ниток для вышивания – самых драгоценных...

Она разрыдалась снова, повторяя: "Аирэи! Аирэи!"

– Ты ведь помнишь матушку? – спросил он вдруг сестру.

– Да, конечно, помню – она любила тебя, и ожидала встречи.

– Как? – не понял Миоци. – Вы же считали меня умершим.

– Карисутэ верят, что Повернувший ладью вспять приведет всех живыми с собой.

Миоци покачал головой.

– Какая она была, матушка? – спросил он.

– Люди говорили, что я на нее очень похожа, – ответила Сашиа, улыбаясь сквозь слезы.

...Они долго говорили – о родителях, о их доме, о сыне Тэлиай, ставшим наследником Раиэ Ллоутиэ, о том, как жила Сашиа в общине, как она стала карисутэ...

– Ничего дурного мы не делаем, брат мой, – перебила она свой рассказ и заглянула в его усталые глаза, отливающие темно-зеленой водой лесных озер.

– Не бойся меня, – уже в который раз повторил ли-шо-Миоци. – Не бойся. Я был суров. Я был... очень несправедлив. Теперь все будет иначе.

Он поцеловал ее в лоб и встревожено произнес:

– Ты вся горишь! У тебя лихорадка, Сашиа!

+++

Огаэ не спал. Он осторожно выбрался из спальни – так, чтобы не разбудить няньку Лэлы, мирно похрапывающую на своем ложе из цветных подушек и одеял рядом с постелью девочки.

Огаэ осторожно шел босиком по циновкам, стараясь, чтобы его шаги были неслышны. Он добрался до статую Царицы Неба – огоньки светильников мерцали у ее подножия и на выступах стен рядом, отбрасывая тревожно подрагивающие тени на фигуру юной девушки с ребенком на руках.

Он вспоминал рассказы Иэ о белогорцах. Когда в Белых горах совершался суд над каким-то человеком, белогорцем, то все его ученики приходили на судилище, связав себе руки ремнями. И потом разделяли со своим учителем его приговор, будь то оправдание, или изгнание, или смерть...

Огаэ сел на циновку у ног Царицы Неба, обхватил руками колени, уткнулся в них горячим лбом. Да – он убежит. Убежит в степь. Может быть, даже этой ночью – перед тем, как рассветет. Он убежит в степь за реку, и никто не будет знать, где он живет, а он будет скитаться по бескрайней степи, и, может быть, даже встретит Великого Табунщика.

Его мысли прервал шум во дворе.

Чья-то огромная рука сдернула занавеску, висящую над входом в дом Игэа. Пламя смолистых факелов ворвалось внутрь, заплясало зловещими отсветами на выбеленных стенах.

Люди в черных плащах с темно-красным кругом на спине затопотали по циновкам, побежали по лестницам наверх, застучали в закрытые ставни.

– Эй! Эй! Силен Уурт!

Огаэ в ужасе поспешно потянул за плетеную веревку, закрывая от взоров ночных пришельцев Царицу Неба с сыном. Он выглянул из своего открытия и обомлел.

Сокуны вели Игэа, бледного, с всклокоченными волосами, в одной рубахе. За ним молча шла Аэй, с непокрытой головой, прижимая руки к груди.

– Ты – Игэа Игэ? – спросил сокун, стоящий у входа.

Смоляные факелы в руках помощников, стоявших по обе стороны, освещали его низкий лоб и глубоко посаженные темные глаза.

– Да, я – Игэа Игэа Игаон, – ответил врач, останавливаясь и глядя на сокуна.

Огаэ, спрятавшийся за статуей, видел из своего убежища, как крупные капли пота текли по вискам ли-Игэа, и волосы его были мокрыми, словно он попал под весенний ливень.

– Ты едешь с нами в Тэ-ан, – сказал ему сокун.

– Я вернусь? – спросил Игэа, и голос его сорвался.

– Узнаешь там. Прекрати задавать вопросы. Торопись.

Игэа и Аэй порывисто обнялись.

– Будь мужественным, Игэа Игэ Игаон, – проговорила она, касаясь ладонями его лица. – Ты недаром назван в честь Сокола на скале. Я люблю тебя.

Он поцеловал ее.

– Я люблю тебя, Аэй.

– Торопись! – повысил голос сокун, но Игэа даже не посмотрел на него.

– Поцелуй детей за меня, – шепнул он Аэй.

– Неужели вы не позволите ему даже проститься с детьми? – воскликнула Аэй, обращаясь к сокунам.

– Шевелись! – прикрикнул сокун, отшвыривая ее. – Хватит! Не нацеловались! Тебя другие поцелуи ждут! Быстро!

– Дети испугались бы, Аэй, – успел шепнуть ей Игэа. – Я люблю тебя и их.

Он посмотрел на нее, на занавесь, закрывающую статую Царицы Неба, и глубоко, прерывисто вздохнул.

Аэй, словно вспомнив что-то, в смертельном страхе обернулась в сторону статуи, и на ее лице страх сменился неимоверным удивлением. Она замерла.

Игэа обернулся в дверном проеме и посмотрел на нее в последний раз.

Огаэ, испуганный, сжавшийся в комок, видел это из своего убежища.

Сокуны сдвинулись, скрыв Игэа от Аэй.

Она опустилась на колени, прижав руки к груди, ее волосы рассыпались по плечам, и в наступившей темноте ее неподвижная фигура казалась мальчику черной.

Огаэ выполз из своего убежища, и на четвереньках, словно боялся встать на ноги, добрался до выхода, и выглянул наружу.

В ночной темноте одинокая фигура Игэа, стоящего среди стражников с факелами, казалась силуэтом из черной бумаги, который поднесли к огненной печи.

Огаэ, сделав над собой невероятное усилие, встал на ноги. Внезапная мысль озарила его – он бросился во флигель, туда, где еще вчера ли-Игэа учил его варить бальзам из двенадцати трав. Он добежал до флигеля, в потемках, наощупь судорожно ища короб со снадобьями. Он уже отчаялся, когда его руки ощутили жесткую крышку, оплетенную лозой.

Он схватил короб за ремни, и, задыхаясь, потащил его наружу.

... Игэа уже сидел в повозке между двумя сокунами. Еще немного – и будет поздно. Огаэ, задыхаясь от тяжести груза, подбежав к повозке, прокричал:

– Ли-Игэа! Это... ваше! Возьмите!

Короб выпал у него из рук, и один из сокунов небрежно пнул его ногой в кожаном чулке.

– Это – мои инструменты и лекарства, – сказал Игэа, подняв голову, когда старший сокун грубо сорвал с короба крышку.

– Передайте их ему, – кивнул тот, внимательно изучив содержимое короба.

Огаэ тем временем сумел прижаться к ногам Игэа.

– Я... люблю вас, ли-Игэа! – прошептал он. – Я буду присматривать за Лэлой... пока... пока... вы не вернетесь!

– Спасибо, дитя мое! Весна да коснется тебя! – успел произнести Игэа, прежде чем сокун оттолкнул его воспитанника и хлестнул коней.

... Огаэ долго стоял во дворе и смотрел вслед повозке. Тьма сгущалась. Внезапно он почувствовал усталость и сел на землю.

– Дитя, – раздался голос за его спиной, и на мгновенье ему почудилось, что это вернулся ли-Игэа, но через мгновение он понял, что это – Аэй.

Она стояла посреди опустелого двора – высокая, уже спокойная, закутавшаяся в покрывало и подпоясавшаяся широким кожаным ремнем.

– Дитя, скорее, – сказала она, протягивая к нему руки.

Он обхватил ее за шею, и она понесла его, уткнувшегося в ее волосы и всхлипывающего. Она молчала, крепко держа его, а потом опустила его на землю.

Огаэ открыл глаза и увидел двух мулов, оседланных, с мешками для поклажи.

– Я приведу Каэрэ, – сказала Аэй. – Жди нас!

Как будто он собирался уходить!

Огаэ подошел к мулу и погладил его рыжеватую морду с мерно раздувающимися ноздрями и влажными глубокими глазами. Потом он вытер слезы. "Плакать нельзя", – сказал он себе. – "Я обещал ли-Игэа присматривать за Лэлой!".

Тем временем Аэй привела Каэрэ, опирающегося на ее плечо и на уродливый костыль, который сделал ему Баэ, как велел ли-Игэа.

– Ты сядешь вот на этого мула, Каэрэ. Это седло особое, степняцкое, для перевозки раненых.

– А где ли-Игэа? – непонимающе спросил Каэрэ.

– Его арестовали. Он проговорился Миоци, что он карисутэ, и Миоци выдал его сокунам, Каэрэ, – тихо сказала Аэй, но Огаэ услышал ее слова. Его сердце словно кто-то сжал большой железной рукой, и он оцепенел.

– Садись к Каэрэ, дитя, – проговорила Аэй.

– Я сам! – вырвался он от нее и взобрался на мула.

Он убежал бы в степь, если бы не обещал ли-Игэа присмотреть за Лэлой.

– Ты тоже так думаешь, Каэрэ? – спросил он у своего соседа.

Аэй связала Каэрэ ноги под брюхом мула – чтобы больной не свалился на землю – и Каэрэ сидел в своем странном седле в неестественной, кукольной позе.

– Думаю что? – сказал Каэрэ в ответ мальчику.

– Что учитель Миоци предал своего друга ли-Игэа? – выкрикнул Огаэ задиристо и отчаянно.

Но прежде чем Каэрэ собрался что-то сказать ему в ответ, он услышал голос Лэлы:

– Мама, куда мы едем? Где папа?

– Папа уехал, – ответила Аэй. – А нам надо бежать далеко-далеко в степь.

Она села на второго мула, прижимая к себе полусонную дочку, несколько раз причудливо цокнула языком, и мулы тронулись с места, двигаясь в сторону степи из опустевшего имения Игэа Игэ.

– Холодает, – тревожно сказала Аэй.

В глубокой предутренней темноте Огаэ уже не мог различить и ее лица.

Каэрэ неподвижно сидел в своем странном седле, и то ли спал с открытыми глазами, то ли глядел в непроницаемый мрак степи.

Белые крупные хлопья снега упали на руку Огаэ и на морду мула.

– Начинается буран, – произнесла жена Игэа.

+++

Снегопад за считанные часы покрыл всю степь бесконечным белым ковром, на котором отражались ранние звезды быстро темнеющего неба.

– Мы не сможем дальше идти, – сказала Аэй, расседлывая мулов.– Придется ночевать здесь.

Она сняла со спины мула примолкшую, уже переставшую плакать от усталости Лэлу и поставила ее рядом с собой, на утоптанный снег. Девочка молча вцепилась в юбки матери и закрыла глаза, словно уснула стоя.

Огаэ спрыгнул сам, оказавшись в снегу по колено, и спросил:

– Мкэ Каэрэ, можно вам помочь? Я сильный, вы можете опереться на мое плечо.

– Помоги развязать веревку, Огаэ, – сказала Аэй.

Они долго развязывали крепкие узлы на замерзшей и покрывшейся ледяной корой веревке, удерживавшей Каэрэ в седле. Наконец, Аэй разрезала ее, так и не поддавшуюся, ножом

Каэрэ неловко перевалился с седла и упал ничком в рыхлый снег – ноги за время, проведенное верхом, совсем перестали его слушаться.

Расседланные мулы спокойно стояли, снежинки облепили их большие унылые морды, превратив животных в белые изваяния с живыми вздрагивающими глазами.

Усиливающийся снегопад застилал звезды.

Аэй быстро разгребала снег снятым с одного из мула седлом, выкапывая подобие пещеры. Огаэ, похожий на маленького снеговика, тоже изо всех сил раскапывал снег.

Снег валил огромными хлопьями, ветер все усиливался, по небосклону, над беснующимися в белой пустыни вихрями медленно шли низкие темные облака.

Каэрэ, встав на колени, попытался помочь Аэй, но выдохся после первых же двух-трех движений и снова упал, выплевывая острую ледяную крупу. Во рту появился солоноватый вкус крови.