Текст книги "Жеребята (СИ)"

Автор книги: Ольга Шульчева-Джарман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

– Как ты можешь пить вино из луниэ, Игэа?– спросил незаметно подошедший к ним Иэ. – Оно такое горькое. По одному этому всякий скажет, что ты – настоящий фроуэрец!

– Откуда ты знаешь, ло-Иэ, что оно горькое? – спросил Игэа. – Ты же – эзэт-странник! Тебе его и в рот брать нельзя.

– Приходилось пробовать, – усмехнулся Иэ.

– Ты хочешь сказать, ты пил его до того, как стал эзэтом? – уточнил Миоци.

– До того, как я стал эзэтом, мне такую дрянь пить и в голову бы не пришло,– загадочно ответил Иэ и неожиданно рассмеялся.

О, восстань!

Миоци проснулся, как обычно, до рассвета, и встретил первые лучи солнца, нараспев читая белогорский гимн Великому Уснувшему:

О, восстань!

Утешь ожидающих Тебя,

обрадуй устремляющих к Тебе взор.

Он не пропустил ни одного утра с тех пор как, еще отроком, стал всерьез готовиться к посвящению Шу-эну Всесветлому. Принять посвящение Великому Уснувшему было невозможно – даже имя это редко произносилось, а именование всегда сопровождал благоговейный жест – правая ладонь воздевалась к небу. И Аирэи принял посвящение Всесветлому, став Искателем Уснувшего. Шу-эн, солнце, считался главным знамением Великого Уснувшего – Того, кто сотворил мир и тихо покинул его, оставив Свое творение на откуп нетворившим его богам и богиням, храмы и башни которых были рассыпаны по всей земле.

Но были в Белых Горах мудрецы, говорившие, что Великий Уснувший уснул не навеки, что не случайно Он оставил знамение в виде сияющего солнечного диска, исчезающего за горизонтом и вновь оживающего утром. "Почитая видимый диск солнца, Шу-эна Всесветлого – мы поклоняемся невидимому Творцу мира" – говорили они. Были и такие странствуюшие эзэты, которые стремились разбудить Великого Уснувшего. Они проводили всю жизнь в странствиях, голодали, спали на голой земле, нередко становились добычей диких зверей или жертвой разбойников. Распевая поочередно гимны весь день, они ватагами ходили по дорогам и их голоса и трещотки из конских черепов не умолкали никогда – они сменяли друг друга, так, чтобы их радения длились, не прекращаясь, круглые сутки, год за годом...

Миоци подошел к статуе Царицы Неба. В чистых рассветных лучах она казалась ему еще прекраснее. Тонкие и скорбные черты лица Царицы Неба – скорее, ее следовало назвать "царевна"– напоминали девушек соэтамо, маленького народа на островах Соиэнау, с которым когда-то зверски расправился Нэшиа. Она не прижимала свое чадо к себе, но держала перед собой, – так, чтобы младенец видел всех, кто подходит к лодке. Он простирал руки в стороны, словно в благословляющем жесте. Кисть правой руки была отбита.

– Тебе, я вижу, и в самом деле понравилась их семейная реликвия? – спросил подошедший Иэ. – Видишь, в краю соэтамо даже лодки строят по другому, чем в здешних местах – корма выглядит совсем иначе. Это даже на статуе заметно.

– Она, кажется, повреждена?

– Ее прятали при Нэшиа, насколько мне известно. Тогда она и повредилась, наверное... Сейчас соэтамо осталось так мало, что никто всерьез не интересуется их священными статуями. Но я попрошу тебя – не рассказывать об этой семейной реликвии Игэа никому. Он и так в черном списке Нилшоцэа.

– Если ты того желаешь, учитель Иэ – это для меня закон.

И они сели играть в шашки, как часто делали, чтобы за игрой поговорить и помолчать рядом. Иэ играл легко, словно не задумываясь, а его ученик – медленно и сосредоточенно, точно размышляя над чем-то, не относящимся к игре.

– Вот так и боги играют с людьми, – наконец, вслух подумал Миоци

– Великий Уснувший не позволяет им этого, – произнес Иэ.

– Великий Уснувший?– Миоци вскинул ладонь к небу. – Он спит, ло-Иэ, Он не вмешивается в дела богов и людей. О, если бы Он восстал!

–"Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его – не ecть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им."– процитировал Иэ по памяти.

– Откуда это?

– Ты не знаешь этого, о Искатель Уснувшего, белогорец ли-шо-Миоци? – печально глядя на него, спросил Иэ.

– Нет, не знаю, – отбросил резким движением светлые волосы со лба его ученик. – Ты впревые говоришь мне об этом речении. Так откуда оно?

Иэ молчал, словно собираясь с духом, но, в конце концов, вымолвил:

– Не помню... Давно читал, и позабыл, что это был за свиток. Похоже на собеседования Эннаэ Гаэ с белогорцами. Сейчас его уже не сыскать – все сожжено по приказу Нэшиа.

– Не все ли равно – спит ли Он, как смертные, или непознаваем? Это можно назвать Великим Сном, как говорят белогорские мудрецы...

– Ты не можешь узнать о Нем ничего, если Он не желает этого. Они верно это подметили – Он не подвластен насилию заклинаний.

– О, если бы Он восстал! – вздохнул Миоци. – О, если бы Он жаждал нас, как мы жаждем Его!

– А если это так и есть? – спросил Иэ.

– Ни из чего не видно, – ответил Миоци с затаенной и давней болью в голосе.

– О, Искатель Уснувшего! Ты ведь не знаешь Великого Уснувшего, так как Он непознаваем – почему же ты так смело говоришь о Нем? Ведь, не зная, и говоря с уверенностью, ты можешь изречь о Нем ложь и, что хуже, решить, что ты изрек правду, – задумчиво произнес Иэ, переставляя шашки на доске.

Миоци промолчал в ответ.

Так они и сидели молча, и Миоци выигрывал у Иэ. Тем временем Аэй принесла им на подносе утренние напитки и жареные плоды гоэгоа.

–Ваша сестра – дева Шу-эна, мкэ ли-шо? Ваши родители, наверное, счастливы, что их дети избрали для себя служение Всесветлому?

– К сожалению, наши родители умерли, когда Ийа, моя сестра, была еще совсем маленькой, а я учился в Белых Горах, – ответил Миоци.

– Вот как – ваша сестра младше вас? Мне почему-то казалось, что это именно она вас вырастила.

– Я действительно, провел раннее детство в общине дев Шу-эна, – сказал Миоци, – но я ничего об этом не помню. Знаю об этом только по рассказам ло-Иэ.

– Да, это я тебя забрал оттуда и привез в Белые Горы, когда тебе не было и пяти лет.

– Странно, но я ничего не помню об этой поре моей жизни. Помню только, как меня в первый раз привели на молитву Всесветлому, в Белых Горах. Это мое самое раннее воспоминание.

– Тебе было тогда уже семь лет, – заметил Иэ.

– Так бывает, – сказала Аэй. – Тяжело, когда дитя вдали от родителей. Вы, наверное, ребенком много страдали, оттого и не помните.

– Да, указ Нэшиа принес много зла аэольцам.

– Нэшиа? – Аэй скорбно посмотрела на Миоци и молчащего Иэ. – Опять он... Сколько судеб разрушено им! Игэа до сих пор не смирился со своим увечьем. А сколько людей было убито и изгнано! Мкэ ли-шо давно знает Игэа?

– Мы вместе провели в Белых Горах почти пятнадцать лет. Выросли вместе.

– Так это вы – Аирэи Ллоутиэ? – порывисто воскликнула Аэй и схватила его за руки с непосредственностью, которая так характерна для соэтамо.

– О, простите, простите, – спохватилась она. – Игэа так много рассказывал о вас... И вы не побоялись выступить в Иокамме в его защиту, хотя ваш дядя со стороны матери, как говорят...– она испуганно смолкла, прижимая ладонь к губам.

– ... был жрецом карисутэ, – закончил за нее Миоци. – Я не скрываю этого и не стыжусь. Другой дядя, младший брат моей матери, был отважным воином. Говорят, что он погиб в главной битве против фроуэрцев, у Ли-Тиоэй, когда степняки отказались выступить с аэольцами против фроуэрцев-ууртовцев.

– Вы смелый и благородный человек, мкэ ли-шо-Миоци, – сказала Аэй, глядя ему в глаза. – Да благословит вас Небо. Вы – настоящий всадник, как говорят степняки. Мой отец, Аг Цго, был родом из Большой Степи и чтил Великого Табунщика.

– К сожалению, я мало знаю о древней вере степняков. Они ведь не только чтут Табунщика, но молятся небу и предкам? – спросил великий жрец Всесветлого

– Степняки имеют, помимо веры в Великого Табунщика, много старых суеверий, – с улыбкой сказала Аэй, словно желая придать всему разговору о Табунщике незначительность.

– Пожалуй, все, кто не чтит Великого Уснувшего, суеверны, если судить строго, правда, ло-Иэ?– снова спросил Миоци.

– Я не думаю, что почитание Великого Табунщика – суеверие, – подал, наконец, голос Иэ. Аэй нахмурилась и вышла.

– Ты ведь тоже участвовал в той битве про Лэ-Тиоэй, учитель Иэ?

– Да, было дело, – нехотя ответил странствующий эзэт,– я был тогда совсем молодым.

– И ты знал моего дядю?

– Знал. Очень близко. И одного, и второго. Жаль, что ты их не застал, – вздохнул Иэ.

Золотая риза

– Ну что, я же говорил тебе, что ли-Игэа – замечательный! – повторял сын воеводы. Они сидели в саду и ели орехи. Из-за поездки Миоци к Игэа занятия отменились, и Раогаэ единственный из учеников пришел в дом к жрецу – для того, чтобы повидаться со своим младшим другом.

– Да, он не такой, как все. И у него – светлые волосы, как у жрецов Шу-эна Всесветлого. Как у учителя Миоци. Они друзья с детства, как мы с тобой.

– А ты видел священную ризу жреца Всесветлого? – вдруг спросил Раогаэ у Огаэ.

– Нет. Она же хранится под главным алтарем, где медные зеркала! Великий жрец Всесветлого надевает ее только раз в год – вернее, его одевают в нее, такая она тяжелая. Чистое золото.

– Раз в год? Когда? – спросил Раогаэ.

– На новолетие. Но в это новолетие ли-шо-Оэо еще считался первым великим жрецом, и никто, кроме него, не имел права быть облаченным в эту ризу, даже учитель Миоци. А ли-шо-Оэо совсем старенький и упал бы под ней. Поэтому он шел впереди, и его поддерживали под руки – так он был слаб! – а ризу несли за ним ли-шо Миоци и двое младших жрецов.

– Ли-шо-Миоци смог бы ее надеть! – сказал Раогаэ.

– Да, – сказал Огаэ. – Он очень сильный. Может быть, он будет облачен в нее на праздник новолетия в этом году. Но снять ее самому нельзя – там двадцать четыре застежки, от ступней до яремной вырезки...

– Огаэ, – вдруг спросил Раогаэ, – а ты ведь будешь подавать ладан на новолетие ли-шо-Миоци?

– Да, – зардевшись от гордости, сказал мальчик, – я буду подавать учителю МИоци курильницу с драгоценным ладаном.

– Поможешь мне пробраться поближе, чтобы все рассмотреть? – попросил его старший товарищ.

– Ты знаешь, может быть, он и так тебя возьмет, – бесхитростно сказал Огаэ. – Там две курильницы, их положено нести двум мальчикам. Если твой отец поговорит с ли-шо, то он вполне может согласиться.

– Здорово! – воскликнул Раогаэ. – надо будет отца попросить... не сегодня, понятное дело, – добавил он, потирая места пониже спины – прошлый урок по землемерию имел на редкость неудачные последствия для него. Но Раогаэ не имел привычки грустить после того, как наказание заканчивалось. Он пятерней взъерошил свои рыжие волосы и спросил у Огаэ:

– А твой отец так и не приходил еще?

– Нет, – печально ответил мальчик.

Путь в Тэ-ан

На обратной дороге Иэ и Миоци молчали. Когда солнце стало скрываться, и вечерняя прохлада сменила дневной зной, ли-шо-шутиик остановил лошадей.

Расстелив белое полотно на обочине, у границы поля, Миоци начал вечернюю молитву. Иэ тоже обернулся лицом к потемневшему востоку и воздел руки.

О, восстань!

Утешь ожидающих Тебя,

обрадуй устремляющих к Тебе взор.

Завершив песнопения, молодой белогорец легко вспрыгнул, точно взлетел, на повозку, и резко хлестнул лошадей, – его плащ взметнулся и опал тяжелыми темными складками.

–Сейчас ты молишься только Уснувшему, так ведь? – не то спросил, не то утвердительно сказал Иэ.

–Да, это так, – не сразу ответил Миоци. Иэ тоже смолк.

Они проезжали мимо белевшего в темноте каменного поля, на котором виднелись обгоревшие пни деревьев. Небольшая речка, протекавшая через это разоренное место, то и дело поблескивала среди груд камней и мертвых деревьев. Когда ее журчание, похожее на какую-то одну, постоянно повторяющуюся фразу, стихло в отдалении, Миоци спросил у Иэ:

–Что это за разоренное селение?

–Здесь жили карисутэ. Нэшиа приказал уничтожить огнем Уурта их селение, а поле завалить камнями. Если бы солнце светило, ты бы увидел, что вода в речке красная...Она осталась такой с тех пор.

–Я слышал об этой речке, но не думал, что она так близко. Это о ней говорят, что она повторяет приветствие карисутэ?

–Да, о ней.

–Странно, она действительно произносит какое-то слово..."воссиял",кажется?

–Да, так оно и есть, – кивнул Иэ.

–Ты тоже веришь в это, Иэ?

–Верю в то, что эта речка говорит, или в то, о чем она говорит?

Миоци промолчал.

–Карисутэ знали, что их Бог может отверзать уста не только немым людям, но и камням, и рекам, – промолвил Иэ.

–Верили, ты хочешь сказать?

–Отчего же – знали.

–Я не понимаю, – Миоци посмотрел на старого белогорца.– Белогорцы не ищут чудес. Они ищут мудрость. Чудеса творят и кудесники-фроуэрцы, дети болот и пещер. И сыны Запада, как говорят, являясь, творят чудеса, – он передернул плечами, и добавил: – Это недостойно служителей Всесветлого.

–Я не о чудесах кудесников и не о пещерах, где властителям Фроуэро являются дети Запада. Я о другом. Опыт и сопричастность важнее книжного знания.

–Ты говоришь, как жрецы Уурта, которые так же отвечают на вопросы о своих ночных празднествах непосвященным! – немного раздраженно отозвался Аирэи, но Иэ не обратил на это внимания, и продолжал:

– Ты видел когда-нибудь говорящего дрозда, Аирэи? Он тоже отличается своей речью от других дроздов, повторяет звуки, которые слышал. Один и тот же человек учит говорит дрозда и сына. Сын, возмужав, берет лук и меч, а дрозд умирает в клетке... Нэшиа думал, что если он истребит карисутэ и приведет в страх аэольцев, фроуэрцев и соэтамо, то через поколения даже имя карисутэ забудется. Да, кому-то наложила узы на язык смерть, кому-то страх...А речка все упрямо твердит о Том, кто дал ей и всякой воде исток.

–Но что же все-таки она говорит? Что значит "воссиял"?

Иэ заколебался, но промолчал.

–Иэ, как ты думаешь – все рукописи карисутэ уничтожены? – спросил вдруг Миоци у своего спутника.

–О, их жгли повсюду при Нэшиа. Ты должен помнить, хоть и был совсем ребенком – костры горели даже в Белых горах.

–Помню, – кивнул Миоци. – Тогда же ууртовцы сожгли и ли-шо-Оэниэ. Он был карисутэ?

– Не знаю... Но у него хранились их книги. Приказ о сожжении книг карисутэ вместе с утаивавшем их до сих пор в силе.

– Может быть, что-то осталось в книгохранилище Иокамма? Там давно ничего не разбирали, насколько я знаю.

– Некоторые свитки, на белогорском языке, начинались с описания строений, каналов, землемерия или описания звездного неба. Жрецы Уурта не всегда умеют читать и обычным письмом, а белогорский язык из них мало кто разбирает...

– Нилшоцэа, кстати, знает белогорский язык! – заметил Миоци. – Он понял мое "эалиэ".

– Ты повел себя благородно, но неосмотрительно... Впрочем, я на твоем месте поступил бы также, дитя мое, – добавил Иэ, видя возмущение Аирэи. – А Нилшоцэа ведь тоже воспитывался в Горах несколько лет, а потом отправился в главный храм Уурта Темноогненного, в Миаро. Там он и пропитался темным огнем...

–Извини, я тебя перебил – ты говорил о книгах карисутэ, – сказал Миоци.

–Ни один из ууртовцев не дочитал этих свитков до конца – или, что важнее, до нужного места. Вполне возможно, что в трактатах о ходе светил или о свойствах чисел и есть отрывки из книг карисутэ. Есть еще книги, где записывались диспуты между жрецами белогорцами и карисутэ. Раньше они были разрешены, а теперь изъяты Иокаммом... Впрочем, они не сжигались. Там описаны очень древние диспуты, когда еще у карисутэ был жрецом мудрец Эннаэ Гаэ.

–Белогорцы любят вести беседы с мудрецами и не сжигают человека с его книгами, если он другого мнения, чем они, – кивнул Миоци. – Это уурттовцы вводят новые обычаи в Горы – но изменить Горы им не удасться. Ли-шо-Йоллэ и его "орлы гор" не допустят этого. Я встречался с ним – это благородный белогорец.

– Я тоже знаю его, он – достойный Искатель Уснувшего, – ответил Иэ, – и за его учеников можно только порадоваться...

– Лучше тебя наставника в Горах не было и не будет, учитель Иэ! – с горячностью воскликнул Миоци.

– Так вот, про книги, – заговорил, перебивая его, странник-белогорец. – Нэшиа изъял их из школьных библиотек, но в Иокамме они вполне могут быть. Посмотри! Покажешь мне, если найдешь – мне было бы любопытно.

Ночная дорога внезапно огласилась шумом – приближалась какая-то шумная толпа. Иэ поспешно отобрал поводья у Миоци и свернул на обочину. Лошади испуганно захрапели.

Мимо них двигалась длинная процессия приплясывающих, крутящихся волчком, скачущих на одной ноге людей в рубищах, с трещотками в руках. Их глаза светились нездоровым огнем, спутанные волосы были выпачканы в грязи.

– О, восстань!– вопили они нестройно. – О, восстань! К Тебе подняты очи странников! В Тебе – радость одиноких!

– Это "Будящие Уснувшего",– сказал Иэ.– Они пьют особый отвар – Игэа знает, какой – чтобы целыми ночами странствовать и достучаться наконец... Бедные. Многие из них умирают в пути. Это называется – "прыгнуть в ладью"

– Что они сделали с белогорским гимном!– возмущенно прошептал Миоци.

...Уже давно стихли вдалеке трещотки, а белогорцы– старый и молодой – пели, продолжая свой путь в город.

О, восстань!

Утешь ожидающих Тебя,

обрадуй устремляющих к Тебе взор.

– О, восстань!

Тебя ждут реки и пастбища,

к Тебе взывают нивы и склоны холмов,

– О, восстань!

к Тебе подняты очи странников,

в Тебе – радость оставленных всеми,

– О, восстань!

чужеземец и сирота не забыты Тобой,

чающие утешения – не оставлены.

– О, восстань!

В видении Твоем забывает себя сердце -

– О, восстань!

Огаэ старший

Когда они миновали ночную стражу у западных ворот Тэ-ана, Миоци предложил Иэ погостить у него. Тот неожиданно охотно согласился. Обычно странник-эзэт проводил ночи в доме какого-то гончара, или кузнеца из южных предместий города, или у каких-то других людей, а иной раз и вовсе уходил в поля за городские стены, чтобы проводить ночи в молитве,или навещать своих давних знакомых, таких, как Игэа.

Жилистый, широкоплечий, рослый – старик был лишь не намного ниже Миоци. Только его седые, словно запорошенные золой волосы и борода напоминали о том, что между ним и его бывшим воспитанником лежит разница в четверть века. Иэ всегда был для Аиреи Ллоутиэ загадкой, таким он остался и для ли-шо-Миоци.

...У наружной стены дома ли-шо-шутиика над входными дверями горели смоляные факелы, прикрепленные к стальным кольцам. В окне мерцала свеча – Тэлиай дожидалась господина. Пожилая рабыня, услышав звук подъезжающей повозки и голоса снаружи, подбежала к дверям и поспешно загремела засовами.

– Мкэ ли-шо-Миоци! Мкэ Иэ! – воскликнула он, кланяясь им. Миоци улыбнулся старушке.

– Мкэ ли-шо-Миоци, прикажете накрывать ужин?

– Нет, Тэлиай – мы не будем ужинать.

– Мкэ Иэ, – воскликнула Тэлиай, обращаясь к эзэту.– Мкэ ли-шо-Миоци почти ничего не ест. Как так можно! Одни вареные зерна, да сырые овощи, да водой запьет! Даже ли-шо-Кээо, хоть он тоже из Белых гор, ел и мясо, и сыр, и вино пил... Зачем же я здесь живу, когда для хозяина ничего не нужно готовить из еды! Пусть мкэ продаст меня в храм Уурта – там уж что-что, а поесть умеют!

– Не горюй, Тэлиай, – неожиданно для Миоци весело сказал Иэ. – Накрой ужин для меня. Ли-шо-Миоци готовится к завтрашнему служению и не может вкушать хлеба после захода солнца.

– Зачем же хлеб! Пусть и не ест хлеб, раз мкэ не позволяют его белогорские законы. У меня столько всего наготовлено! Даже ли-шо-Оэо – а он тоже из Белых гор – не придерживается так строго правил, а уж он-то самый уважаемый ли-шо-шутиик храма Шу-эна и один из главных в Иокамме, – горестно продолжала восклицать Тэлиай, поливая им на ноги воду. – Помяните мои слова – мкэ ли-шо-шутиик уморит себя голодом.

– А где Огаэ, Тэлиай? – спросил Миоци, беря из ее рук полотенце.

– Ох, мкэ ли-шо-Миоци! Вас не было вчера весь день, а я и не знала, как мне быть! Не гневайтесь на меня. Ведь к мальчику приехал его отец! – Тэлиай поспешно зажигала светильники в гостиной. – Мне не хватило духу его выгнать. Да простит меня мкэ! Я позволила ему остаться. А уж одежда у него была такая, что страшно в руки взять! Я ее в печь, а ему новую дала, да ему велела как следует вымыться с золой и с губкой, и оставила ночевать. Огаэ с ним все время и все про мкэ Миоци ему рассказывает.

– Отец Огаэ здесь? – воскликнул Миоци. – Позови его сюда, Тэлиай, если он еще не спит. Пусть поужинает с нами.

...Когда на пороге гостиной появился невысокий, ссутулившийся человек, с дочерна загорелым лицом и узловатыми натруженными руками, какие бывают у поденщиков и батраков, Миоци встал навстречу ему.

– Я рад видеть гостя и еще более рад видеть отца моего ученика.

– Да воссияет свет Неба в глазах ли-шо-шутиика! – произнес старик, падая на колени перед Миоци. Тот поспешно его поднял и усадил на подушки у стола.

– Как ваше имя, отче? – спросил Миоци.

– Огаэ Ллоиэ, мкэ ли-шо-шутиик, – озираясь по сторонам, неловко поклонился он.

Тэлиай принесла блюда, от которых исходил восхитительный аромат восемнадцати трав, делающих ее баранину несравненной. Иэ наполнил чашу вином и подал ее Огаэ-старшему.

– Не смущайтесь, добрый человек, – сказал он. – Мы – белогорцы, и уважаем и ваши седины, и ваш дальний путь.

Огаэ-старший отхлебнул вина, обмакнул лепешку в подливу у самого края блюда, и, надкусив, положил ее подле себя. Склонив голову, он некоторое время шевелил губами и морщил лоб, словно собираясь с мыслями.

– Мкэ ли-шо-Миоци, – проговорил он вдруг неожиданно твердо, почти сурово. – Я – из рода Ллоиэ, и мой единственный сын – последний Ллоиэ. Раньше это имя гремело по Аэоле, теперь мы растоптаны в прах. Но среди нашего рода никогда не было рабов! Я благодарен мкэ за его заботу о моем мальчике, за его доброту. Огаэ говорил мне, что вы его даже никогда не наказываете... Но рабство для Ллоиэ хуже самых тяжелых побоев.

– Подождите, мкэ Огаэ Ллоиэ, – хотел прервать его Миоци. – Я взял вашего сына в ученики, для того, чтобы...

– Мкэ ли-шо-Миоци! – перебил его Огаэ-старший. – Я беден, я никогда не смогу отдать вам деньги за Огаэ. Поэтому я умоляю – пусть я, а не он останется вашим рабом! Не смотрите, что я кажусь слишком старым – на самом деле я очень сноровист и вынослив. Я...

Миоци взял его за руку и слегка сжал ее.

– Добрый мкэ Огаэ, выслушайте меня. Ваш сын – вовсе не раб. Он свободный аэолец, каким и родился. Моя мать была из рода Ллоиэ, и я понимаю, как горело бы ее сердце и сердце ее отца, узнай они, что его дети станут рабами.

– Но как же... – растерянно забормотал Огаэ-старший.– Ведь вы...отдали...мкэ ли-шо-шутиик отдал долг начальнику училища – восемнадцать золотых монет! Я подумал...Огаэ говорил мне, что он – не раб, но он – еще совсем ребенок, и я подумал, что он ничего не понял... О, ли-шо-Миоци! – он хотел поцеловать его руку, но Миоци обнял его и расцеловал.

– Это я у вас в долгу за то, что у меня такой замечательный ученик.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЯД ТЕМНООГНЕННОГО.

... Он закрыл глаза. Перед ним снова было море. Верхом на дельфине ехал дядя Николас и весело махал ему рукой.

– Дядя! – закричал он. – Куда ты? Постой!

– Куда он захочет – туда и путь мой! – странно отвечал дядя Николас.

– Кто? – закричал он в ответ. – Кто?

– Жеребенок! Жеребенок Великой Степи! – ответил дядя Николас.

Сашиа.

Он проснулся с улыбкой посреди ночи – сам не зная, чему улыбается. Его буланый конь со звездой во лбу пасся рядом. По воде пруда бежала лунная дорога.

Он сел, опершись спиной на ствол дерева, и стал смотреть на игру лунного света на водной глади, как вдруг лунная дорога исчезла и на мостках впереди появилась стройная девичья фигура.

"Кто-то из имения пришел полоскать в полночь белье?" – с удивлением подумал он.

Вдруг тень исчезла, раздался тихий всплеск, а по лунной дороге побежали ширящиеся безмолвные круги.

И он, поняв, что произошло, скинул с себя одежду и прыгнул в теплую летнюю воду. Она показалась ему вязкой, словно масло.

... Он легко вытащил девушку на берег – она была в сознании, хоть и наглоталась мутной воды.

– Что же ты такая неловкая? Надо быть осторожнее! – с укором сказал он ей. Девушка странно смотрела на своего спасителя и молчала – по ее лицу текли то ли слезы, то ли струи воды. Ему показалось – она была опечалена и удивлена одновременно. "Какая она... особенная..." – подумал он и спросил, стараясь не испугать ее:

– Как тебя зовут?

– Сашиа, – негромко ответила она. – Откуда ты? Ты – сын Запада?

– Нет, я никакой не сын Запада. Меня зовут... – он запнулся, потом вспомнил, как называла его старушка, давшая ему коня, – меня зовут Каэрэ.

– Каэрэ, спасайся, беги! – вдруг воскликнула девушка, резко, изо всех сил, отталкивая его. – Беги скорее!

"Местная дурочка?" – подумал он с жалостью. – "Стирала ночью белье и упала в пруд".

– Беги, беги! – повторяла она, таща его за руку к тому месту, где пасся буланый конь.

– Хорошо, хорошо, Сашиа, – ласково отвечал он. – Ты бы лучше шла домой... поздно уже...

Вдруг в ночной тиши раздался топот ног, и свет десятка факелов озарил пруд.

– Беги! – в отчаянии закричала Сашиа, но было уже поздно.

Оскорбивший Темноогненного

– Что случилось? Как ты смеешь будить меня среди ночи?

Управляющий имения храма Уурта пнул незадачливого надсмотрщика за рабами ногой в живот, и тот со стонами и оханьем на время скрылся в темноте.

– Мкэ Уэлэ, не гневайтесь! Дурная весть!

– Что за дурная весть ночью? Бродячие эзэты опять будят своего Великого Уснувшего рядом с имением? Я их предупреждал, что ли-шо-Нилшоцэа разрешил стрелять по ним из боевых луков, если они будут слишком надоедливы!

–Нет, мкэ Уэлэ, нет! – продолжал вопить незадачливый надсмотрщик. – Это какой-то другой бродяга, не эзэт, без трещоток. Он был верхом. Коня мы уже забрали.

– Какой бродяга? Какой конь?

– Он прыгнул в священный водоем Уурта!

– Конь? Ну и ладно. Коню-то можно, недоумок! Конь – Ууртова собственность. И ты из-за этого поднял меня среди ночи?!

– Да не конь, не конь – бродяга! Бродяга осквернил священный водоем!

– Как бродяга? – Уэлэ вылетел из теплой постели, как стрела, выпущенная белогорцем из священного лука.– Кто допустил?!

...У пруда Уурта, над которым возвышался деревянный истукан с раскрытым ртом и огромным чревом, уже собралась толпа зевак.

– Расступись! – кричал Уэлэ. – Безбожники! Сэсимэ! Ваши деды были карисутэ! Кто не закрыл ворота? Откуда в имении посторонние?

– Эти ворота никогда не запираются, мкэ Уэлэ, – осторожно отвечали ему надсмотрщики, стискивая в потных ладонях рукояти плеток.– На мельнице и в красильне работают всю ночь.

– А куда смотрели люди на мельнице, на свои жернова? Как вы допустили, чтобы бродяги купались в пруду в дни Уурта?

– Он купаться не делай, – сказал огромный рыжий раб-степняк.– Он дева Шу-эна спасай. Она мало-мало топиться хотеть.

Уэлэ, продолжая кричать, брызгая слюной, уже гневно размахивал факелом перед лицом высокого темноволосого и кареглазого странника в мокрой одежде, который пытался высвободиться из рук пятерых рабов, с трудом его удерживавших.

– Ты, что, не знал, что в дни Уурта нельзя и близко подходить к воде? Здесь все водоемы – священны! Отвечай!

– Нет, – просто ответил молодой человек.

– Дева Шу-эна топиться хотел, – продолжал вступаться за незнакомца степняк. – Он ее спасать. Он с конем на другом берегу ночевать, сюда не ходить.

– Много болтаешь, Циэ! Какая такая дева Шу...ах, так это ты, негодная!

Взгляд Уэлэ, наконец, упал на дрожащую от холода Сашиа. С ее покрывала и платья стекали ручьи воды. Она быстро переводила взгляд со своего спасителя на Уэлэ.

– Твое счастье, что ты – все еще дева Шу-эна и не осквернила этот пруд, иначе я приказал бы дать тебе плетей, так же, как вот этому, – он кивнул на странника. – Отведи коня в конюшню, Циэ.

Незнакомец бешено рванулся к буланому коню со звездой во лбу, но тщетно – его держали крепко.

–Теперь забудь о своем коне, – сказал ему кто-то в ухо.– Он станет умилостивлением Темноогненному за твой проступок.

– Очухаешься после порки – начнешь оседлую жизнь, конь тебе не понадобиться!– захохотал надсмотрщик, вызывая своей шуткой смех остальных.

– Как твое имя?

– Каэрэ, – подсказал какой-то раб с мельницы.– Он плохо говорит по-нашему.

– Так вот, запомни, Каэрэ, два слова – "Уурт силен!" Понял? Так и кричи, когда бить будут! Глядишь, Уурт тебя помилует, меньше плетей получишь!

Уэлэ кивнул надсмотрщикам, уже готовившим место для расправы.

Вышивальшицы вместе с Флай потащили Сашиа в мокрых, тяжелых одеждах прочь.

– Дура, – сказала сквозь зубы одна из вышивальщиц. – Зачем топиться? Мне бы кто предложил принять посвящение Уурту! Я бы сразу согласилась. А ты... с жиру бесишься.

– Противно благости Всесветлого все то, что вы творите! – выкрикнула Сашиа.

– Успокойся! – засмеялась Флай. – Никому не страшны твои запреты девы Шу-эна, неужто тебя кто-то слушать станет? Возомнила о себе! Великий Уснувший не просыпается, он сдал свою власть над миром Темноогненному, а уж тот...

– Противно милости Всесветлого! – кричала Сашиа, не слушая Флай, и по спине у вышивальщиц и у ууртовцев пробегал неприятный холодок – дева Шу-эна имела право запретить бесчинство и ее нельзя было ослушаться. Все-таки эта Сашиа – дева Шу-эна. Пока. "Надо покончить с эти как можно скорее", подумал Уэлэ, и зделал привычный жест рукой палачам.

– Противно милости Всесветлого! – вновь, в третий, запрещающий раз, вскричала дева Шу-эна Всесветлого Сашиа, – но ее голос уже заглушили удары плетей, сыпавшиеся на спину Каэрэ.

...Когда жестокое наказание закончилось, рабы, утверждавшие, что чужестранец будет кричать, и проспорившие поэтому тарелку бобов, теперь хотели отыграться, и заключали новое пари – сможет ли он самостоятельно встать.

Каэрэ медленно поднялся на колени, поднял голову, и некоторое время недоуменно глядел на темные брызги на песке. Рабы, затаив дыхание, следили за ним. Он пошатнулся, и, застонав, повалился на бок.

– Проспорил! – раздался чей-то ликующий вопль, и среди рабов возникло секундное шевеление, замершее тотчас же. Сквозь толпу словно конь-тяжеловоз, пробирался конюх, степняк Циэ, гневно щуря из без того раскосые глаза. Его скулы ходили ходуном.

– Тут не балаган вам, ходи-смотри! – рычал он, расталкивая зевак, уважительно сторонившихся его огромных кулаков.– Сегодня смеяться, завтра – сам так будешь! Глупый голова!

Он подошел к Каэрэ и помог ему встать.

– Рубаха не надо одевай – присохнет, – только и сказал он.

Каэрэ оперся на могучую шею нежданного друга.

Циэ довел его до конюшни, уложил на циновку, напоил холодной водой.

– Ты не как эти рабы-овцы, ты молодец, – одобрительно кивал Циэ бритой головой.– Другой раб – кричать, пощады просить, а ты – нет. Ты настоящий всадник.

Каэрэ вместо ответа стиснул зубами прутья циновки.