Текст книги "Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница"

Автор книги: Николай Малютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

 Дёниц должен был тогда знать, что его время на исходе. Ощущение отчаяния было заметно на всех его усилиях передать свои взгляды Контрольной комиссии, как и на его решимости сохранить лицо администрации, которая не имела никакой власти за пределами здания школы, в котором она заседала. Он уже давно потерял главу своей армии Кейтеля, который после вызова в ставку Эйзенхауэра не вернулся – был арестован. Два гражданских министра ушли по тому же пути, и о них он не знал ничего. Его жена, Ингеборг, которая работала в Красном Кресте в Маленте, рядом с его недавним командным пунктом в Плене, не поехала с ним во Фленсбург; столкнувшись с враждебностью немцев-антифашистов, она взяла свое девичье имя и вскоре переехала жить к фрау фон Ламезан в маленькое поместье Ламезанов близ Ноймюнстера в Гольштейне.

 Утром 22 мая Людде-Нойрат принял телефонный звонок из Контрольной комиссии, приказывающий Дёницу, Йодлю и фон Фридебургу прибыть на лайнер «Патрия», который занял генерал Рукс, к 9.45 утра на следующий день. Когда он передал это Дёницу, тот кратко сказал: «Пакуйте багаж».

 Ни один офицер не встречал их группу, когда они пунктуально прибыли на пирс следующим утром, не было никакой салютующей гвардии, лишь толпа назойливых репортеров и фотографов. Теперь уже не осталось сомнений, что ожидает их. Дёниц поднялся по траппу «Патрии», за ним Йодль и фон Фридебург, затем их провели в буфет лайнера, который служил залом ожидания. Через пять минут появился генерал Рукс вместе с бригадиром Фурдом, представителем СССР и переводчиком; трем немцам был сделан знак сесть к столу, а офицеры союзников сели напротив.

 «Господа, – начал Рукс, – я получил инструкции от верховного главнокомандования на европейском театре военных действий, от главнокомандующего генерала Эйзенхауэра, призвать вас сегодня сюда, чтобы сообщить, что он решил, в согласии с советским верховным командованием, что сегодня действующее немецкое правительство и главнокомандование вместе с некоторыми из его членов должны быть заключены как военнопленные. Следовательно, действующее немецкое правительство распушено...»

 Глава миссии британского Адмиралтейства во Фленсбурге был на борту «Патрии». Он сообщил: «Адмирал Дёниц вел себя с большим достоинством; двое других казались встревоженными. Единственные слова, которые последовали за объявлением генерала Рукса о решении союзного главнокомандования, произнес адмирал Дёниц: “Слова здесь излишни”».

 Немецкие морские офицеры этим утром были заперты на своих квартирах, британские танки заняли позиции на улицах, и британские отряды окружили здание полиции в Мюрвике, где Дёниц и члены его кабинета были заключены под стражу, каждый с одним чемоданом личных вещей. Их собрали в комнате ожидания и оттуда вызывали по одному в соседнюю комнату, чтобы они прошли личный досмотр – искали капсулы с ядом; молча сидя на лавках у стены, они следили за реакцией каждого следующего, вернувшегося после этой унизительной процедуры. Потом Дёница, Йодля и Шпеера провели во двор, находившийся под прицелом автоматчиков, стоявших на крыше по периметру, где встретились они с целой батареей журналистов и фотографов. После этого их багаж был погружен в грузовики, и их самих повезли под конвоем на аэродром. Фон Фридебурга уже с ними не было. Он умер этим утром в своей ванной, ударившись головой о край, врач подтвердил, что до этого он принял яд.

 Тем же днем Дёницу и его министрам было приказано подняться на борт грузового самолета, и, сидя на корзинах у стенки, со своими чемоданами между ними, они взлетели, не зная даже, куда направляются. Потом они прибыли в Люксембург, там самолет окружили американские автоматчики; их под конвоем подвели к армейским грузовикам, как описывал это Шпеер, словно отчаянных негодяев в гангстерском фильме, а затем повезли в сельский отель в Бад-Мондорфе, где они через стеклянные двери увидели призрачную картину всего Третьего рейха – там уже находились Геринг и большинство партийных лидеров, верхушка СС, армии и министры, которых они в последний раз видели в берлинском бункере. Если у них раньше и были какие-либо иллюзии относительно своей участи, то теперь они все исчезли. Никаких сомнений, зачем вся верхушка – или то, что от нее осталось, – была собрана здесь вместе, не было; были вопросы только о том, как их будут судить и как наказывать.

 Эти же вопросы волновали и союзников; для Сталина никаких проблем не было: театрализованные суды и казни были частью советской внутренней политики, но в западном лагере наблюдались некоторые колебания и раскол.

 Здесь не место подвергать сомнению «легальность» судов над военными преступниками, но поскольку к такой тактике прибегают защитники Дёница и других военных, то чуть-чуть сказать об этом необходимо.

 Критика этих судов оправдана в том смысле, что ни одна из держав-победительниц не была чиста от преступлений. Руки Сталина были по локоть в крови миллионов людей, включая тысячи польских офицеров, расстрелянных в Катыньском лесу; Черчилль и Рузвельт благословили уничтожение гражданских путем того, что было уклончиво названо «зональной бомбардировкой», а незадолго до начала суда Трумэн, преемник Рузвельта, отдал приказ о полном уничтожение жителей Нагасаки и Хиросимы. Так не следовало ли судить и их вместе с их военными советниками? Или, возможно, эти меры были оправданы тем, что они победили. а нацисты проиграли войну?

 Однако эта критика вообще не слишком относится к делу Дёница, так как, хотя он и был обвинен в ведении агрессивных действий, все-таки шла война. Более серьезные обвинения касались приказов об уничтожении выживших с торпедированных кораблей, поддержки приказа Гитлера о «диверсантах», то есть расстрела пленных, и в силу высокого поста, который он занимал, участия в уничтожении евреев. Это были преступления по законам всех стран, и по международному праву тоже, и срока давности у них не было.

 Однако тут выдвигается другое возражение – что он, как и все подчиненные фюрера, всего лишь выполнял приказы. Дёниц сам это повторял, указывая, что он был военным; а если солдаты начнут взвешивать каждый приказ, насколько он морален и законен, не располагая, в большинстве случаев, достаточной информацией, то профессия военного, очевидно, станет невозможной. Это возражение может относиться к его «неограниченной подводной войне» – естественно, тут он должен был повиноваться приказам вышестоящего начальства, но оно не применимо по отношению к более серьезным обвинениям в его адрес; даже немецкий суд в весьма напряженной обстановке 1921 года постановил, что «приказы начальника» не являются оправданием для явно преступных действий.

 Нюрнберг, некогда место проведения нацистских съездов, где полки орали «Мы сильны и мы будем еще сильнее!», был выбран как символическое место проведения суда над главными военными преступниками. Сам город превратился в кучу щебня после массированных авианалетов; одна статуя, колокольня церкви и здание суда – вот практически и все, что осталось невредимым на его когда-то милых, петляющих средневековых улочках.

 Заключенные Геринг, Гесс, Риббентроп, Лей, Франк, который установил царство террора в Польше, Зейсс-Инкварт, его помощник, которого для того же перевели в Голландию, и Фрик, бывший властитель Богемии и Моравии, Шпеер и главный управляющий по рабскому труду Заукель, шеф службы безопасности Кальтенбруннер, который появился позже, антиеврейский порнограф Штрейхер и его «интеллектуальное» подобие Розенберг, Фриче, сотрудник Геббельса, отвечавший за радиопропаганду, бывшие консервативные политики фон Папен и фон Нейрат, экономист Шахт, его преемник Функ, чье министерство принимало золото, поступающее из лагерей смерти, фон Ширах, который эксплуатировал идеализм молодых, и военные Кейтель, Йодль. Редер и Дёниц, которые разыгрывали из себя нибелунгов и толковали о чести, – всех их поместили в одиночные камеры на первом этаже тюрьмы.

 В каждой камере имелись стальная койка с одной стороны от двери, унитаз без сиденья и крышки с другой стороны, стул и маленький стол, на котором заключенные могли держать писчие принадлежности, семейные фото и туалетные принадлежности; все остальные вещи они должны были класть на пол. Естественный свет обеспечивало высокое зарешеченное окно, а искусственный – голая лампочка с отражателем, вмонтированная в решетку двери; она оставалась включенной и ночью, только чуть-чуть менее ярко, так, чтобы охранники, находившиеся у камер круглые сутки, могли видеть своих подопечных, которые были обязаны спать так, чтобы их лица и руки все время оставались на виду. Никаких галстуков, ремней, подтяжек, шнурков или тесемок...

 Осмотр камер производился часто, и заключенные были должны раздеваться и вставать в углу, пока обыскивали их постель и личные вещи. Раз в неделю они принимали ванну под наблюдением.

 Их реакции на это падение своего статуса изучали два американских психиатра, Дуглас Келли и Дж.С. Гилберт, приписанные к ним специально с этой целью, так как в западных демократиях настолько плохо понимали природу врага, с которым они сражались. что немецкие главари почти повсеместно считались сумасшедшими. Дёниц, как писал Келли, «вполне примирился» с тяготами новой жизни «благодаря своему чувству юмора». Все – туалет без сиденья, маленький рацион, даже периодический плохой сон – он воспринимал как некую шутку.

 Он произвел впечатление на обоих психиатров своим интеллектом и целостностью. Вскоре он почти подружился с ними, изо всех сил работая над тем, чтобы дистанцироваться от партии, и разыгрывая прямодушного парня, который и знать не знал о всех гадостях, которые творились в рейхе. С Келли, который проводил свои опросы через переводчика, этот трюк удался полностью. «Дёниц, – писал он, – с горечью указывал на то, что его семь дней фюрерства не принесли ему ничего, кроме возможности быть повешенным вместе с другими немецкими преступниками, – ситуация, не смешная даже для него».

 Американцы помогали им разрушить монотонность и напряженность жизни заключенных в одиночке и развлекали их разными играми, которые, например, назывались «тестами Роршаха» – нужно было рассказать, что испытуемому видится в чернильных пятнах. Впоследствии выяснилось, что их результаты для верхушки нацистов и средних американцев ничем не отличаются.

 Гилберт и Келли также провели с заключенными тест на интеллект Вехслера—Бельвью. Интересно, что, за исключением Штрейхера, интеллект у всех был признан как минимум средним, однако никто не попал в высшую категорию; Шахт оказался на самом верху со своими 143 очками, Зейсс-Инкварт набрал 141, а Геринг и Дёниц разделили третье место, каждый с 138, подтвердив впечатление, которое уже сложилось у психиатров из наблюдений их поведения и речевых навыков.

 Когда суд, наконец, названный Международным военным трибуналом, был готов начаться и обвинения уже были выдвинуты, Гилберт принес каждому письменную копию и записал комментарии заключенных. Геринг сказал: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный обвиняемым». Шпеер: «Суд необходим. Существует коллективная ответственность за такие ужасные преступления, даже в авторитарных системах». Кейтель: «Для солдата приказ есть приказ». Франк: «Я рассматриваю этот суд как Мировой суд, угодный Богу, призванный рассмотреть и положить конец ужасной эре страданий под властью Адольфа Гитлера». Штрейхер: «Этот суд – триумф мирового еврейства». Редер комментировать отказался. Лей, несмотря на меры предосторожности, сумел совершить самоубийство.

 Дёниц уже ранее говорил Келли, что он был выбран Гитлером как преемник из-за того, что все другие кандидаты либо умерли, либо попали в опалу, и потому, что он был единственным, к кому бы прислушались люфтваффе, армия и флот; также было ощущение, что он легче других сможет устроить мир, что он и сделал как смог быстро, однако теперь американцы хотят повесить его как преемника Гитлера. «Кажется, это пример американского юмора». На листке Гилберта он записал: «Ни одно из этих обвинений не касается меня – это типичный американский юмор».

 Суд открылся 20 ноября. Заключенных вывели под охраной одного за другим из их камер и привели наверх в зал суда, где рассадили в два ряда на лавках напротив судей. За ними стояли вооруженные американские военные полицейские с белыми ремнями и шлемами.

 Судьями в черных мантиях были: главный судья – глава Апелляционного суда Великобритании сэр Джеффри Лоуренс, судья Суда королевской скамьи сэр Норман Беркетт, генеральный атторней США Френсис Биддл, член Апелляционном суда США Джон Паркер, профессор уголовного права Парижского университета Анри Доннедье де Вабр, его соотечественник Робер Фалько и двое советских судей – генерал-майор Иона Никитченко и подполковник Александр Волочков – в форме и с медалями.

 Против Дёница были выдвинуты следующие обвинения: участие в заговоре и подготовке к агрессивной войне (в первых двух пунктах) и в третьем пункте то, что он санкционировал, руководил и участвовал в военных преступлениях, особенно в преступлениях против личности и собственности, совершенных в открытом море. Британские представители, выдвинувшие эти обвинения, полагали, что они практически недоказуемы, особенно третий пункт: не было обнаружено ни одного официального приказа убивать выживших. С другой стороны, у них был один подводник, готовый свидетельствовать, что Дёниц публично поощрял такие действия против выживших, и один старший офицер, который был готов засвидетельствовать его трактовку опасно двусмысленных приказов сентября 1942 года как лицензии на убийство выживших.

 Также имелись записи в журнале BdU, подробно излагающие эти приказы, и запинающиеся и неудовлетворительные объяснения Дёница на допросе. В записях Адмиралтейства, касающихся сентябрьских приказов, Дёниц объяснял, что случай с «Лаконией» был особым и показательным: мол, даже в тех очень редких случаях, когда были возможны спасательные работы, подлодки становились жертвами нападения с воздуха. Поэтому и был отдан приказ никого не спасать. Дёницу напоминали о Годте и Хесслере, которые говорили, что этот приказ можно было понять неправильно. Дёниц соглашался: таково было время, неправильная интерпретация была вызвана политикой и давлением национал-социалистической идеологии.

 Его решимость защитить своего бывшего начальника штаба и зятя зеркально отражалась в их усилиях и всего высшего офицерского корпуса флота, который сомкнул ряды на его защиту. Была организована изощренная тайная сеть передачи информации в помощь ему и Редеру; люди в ней занимались поисками документов и свидетельств под прикрытием работ по разминированию, которые союзники поручили немецким морякам, и каждую неделю между штабом в Гамбурге и Нюрнбергом ездил курьер, молодой офицер-подводник, под видом служащего, обслуживающего автоматические стиральные машины!

 На второй день суда главный обвинитель от США, судья Роберт Джексон, произнес речь, представив ужасающую картину преступлений, а 29 ноября был показан фильм, снятый армией США в концлагере. Фильм начался со сцен, показывающих заключенных, заживо сожженных в сарае. Гилберт записывал реакции: «...Франк тяжело глотал, в глазах его стояли слезы... Фриче смотрел не отрываясь, сведя брови, вцепившись в край сиденья, явно страдая... Геринг опирался на поручни и большую часть времени не смотрел, ссутулившись и опустив глаза... Функ весь в слезах, у него распух нос, он опустил взгляд... Шпеер выглядел очень грустным и тяжело сглатывал... Теперь Функ разрыдался... Дёниц опустил голову и больше не смотрит...»

 Зрелище наваленных тел в лагере сменило изображение печей крематория, абажура, сделанного из человеческой кожи, женщины-доктора, описывающей опыты на женщинах-заключенных в Бельзене... К этому времени Дёниц сидел, обхватив голову руками.

 После того как заключенных вернули в камеры, психиатры посетили их одного за другим. Реакции разительно отличались: Фриче разрыдался сразу же, как закрылась дверь, также поступил Функ. Шпеер сказал, что он теперь еще более настроен признать коллективную ответственность и освободить от вины немецкий народ. Геринг делал вид, что ему все безразлично. Франк разразился яростными криками: «Только подумать, мы жили как короли и верили этой скотине! Не верьте никому, кто скажет, что не имел об этом понятия... Они просто не хотели ничего знать». Редер сказал, что он почти ничего не слышал о концлагерях раньше. Кейтель заявил, что ему стыдно, что он немец. «Это были эти грязные свиньи из СС».

 Дёница трясло от эмоций, он запинался, путая немецкие и английские слова. «Как они смеют обвинять меня, что я об этом знал? Они спрашивают, почему я не пошел к Гиммлеру и не выяснил все про концлагеря? Потому что это было нелепо! Он вышвырнул бы меня точно так же, как я вышвырнул бы его, если он стал бы расспрашивать про флот! Какое, боже правый, я имею отношение к этим делам? Я поднялся так высоко только случайно, и я никогда не имел отношения к партии».

 В декабре он и другие военные под судом получили защиту с неожиданной стороны: американский «Военный и морской журнал», явно игнорируя все военные преступления и преступления против человечества в списке обвинений, обвинил судью Джексона в том, что тот пытается дискредитировать профессию военного. «Чикаго трибюн» обрушилась даже более рьяно на саму идею такого суда. Дёниц, конечно, знал об этой поддержке от своего адвоката и заметно усилил попытки представить себя простым моряком.

 С того момента, как выжившие нацистские лидеры были собраны вместе в «Палас-отеле» Бад-Мондорфа, Дёниц как преемник фюрера, назначенный им самим, и Геринг как бывший наследник явно с осторожностью обходили в отношениях друг с другом все вопросы первенства. Это прекратилось в период, когда всех рассадили по одиночкам; а когда их снова свели вместе на скамье подсудимых, Геринг показал всей мощью своей личности и с несдерживаемым вызовом по отношению к обвинению, что он – природный вожак, и к середине февраля Дёниц, по записям Гилберта, тоже стал следовать его образцу недостойного поведения в зале суда.

 Так как было очевидно, что «жирдяй» пытается терроризировать остальных, чтобы они поддерживали Гитлера и нацистский миф, вплоть до того, что угрожал обвинить в своей защитной речи тех, кто откажется занять линию партии, тюремные власти решили вмешаться, запретили общение в тюрьме и разделили заключенных по пяти помещениям на время приема пищи. Состав групп за столами был тщательно рассчитан: Дёница поместили с тремя пожилыми консерваторами, фон Папеном, фон Нейратом и Шахтом. чтобы их очевидное разочарование в Гитлере и партии передалось и ему, в надежде, что это отучит его заботиться лишь о поддержании своей солдатской чести. Другие были также распределены по влияниям. Геринг ел в одиночестве.

 Обсуждая это нововведение со Шпеером несколько дней спустя, Гилберт заметил, что подумывал посадить Дёница с ним рядом. Шпеер ответил, что то, как сейчас, лучше, потому что даже он чувствует себя немного скованным в присутствии Дёница.

 Советский фильм об ужасах концлагерей был показан 19 сентября, и он оказался даже страшнее, чем американский, а в последующие дни давали показания выжившие узники лагерей смерти. Адвокат Дёница спросил его: «Неужели никто ничего не знал ни об одной из этих вещей?» Дёниц покачал головой и грустно пожал плечами.

 Гилберт услышал, как за завтраком в «старшей» столовой в конце месяца Дёниц принял идею, что немецкий народ обманули, и решил, что нововведения действуют во благо. Но на самом деле Дёниц продолжал играть в ту же игру, которую он начал с Руксом, и в обращении к офицерам, которое он намеренно оставил в своем письменном столе во Фленсбурге и целью которой было убедить всех, что он верный «человек Запада»: немцы, сказал он, должны ощущать, что с ними обращаются по справедливости, если они хотят добиться сотрудничества с Западом.

 Его очередь выступать с защитной речью наступила 8 мая. Заняв место на трибуне, он повторил за председателем суда: «Я клянусь Богом – всемогущим и всезнающим, – что буду говорить правду и ничего, кроме правды, – и ничего не утаю и не прибавлю».

 Эта клятва в устах нацистов звучала совершенно бессмысленно; он повторял ее по-немецки, а затем ответил на первый вопрос адвоката Отто Кранцбюллера о том, когда началась его карьера: «Я на службе с 1910 года, являюсь офицером с 1913 года».

 Адвокат Кранцбюллер стал расспрашивать его о подводной войне и о том, что Гитлер приказал ему действовать против выживших. Он отвечал, что никогда не получал ни письменного, ни устного приказа от Гитлера на эту тему, но на совещании 14 мая 1942 года Гитлер спросил его, возможно ли предпринять какие-либо действия против спасательных кораблей. Дёниц заметил, что он отверг это предложение. Кранцбюллер перешел к приказам сентября 1942 года; Дёниц продолжал утверждать, что это были приказы «не спасать», а вовсе не «атаковать» выживших. Несмотря на двух свидетелей, офицеров-подводников, обвинение не смогло ничего добиться в этом вопросе. Дело Эка, расстрелявшего выживших с «Пелея», тоже ничего не прибавляло к характеристике Дёница.

 Затем Кранцбюллер перешел к обвинениям в фашистском заговоре. Дёниц объяснил, что его отношения с Гитлером были строго ограничены его профессиональной областью; это было одной из характерных черт Гитлера – выслушивать человека только по тем вопросам, которыми он конкретно занимался. Он ничего не знал ни о внутренней политике СС и СД и никогда не получал от Гитлера приказов, нарушавших военную этику. «Поэтому я полагаю, что флот во всех отношениях остался незапачканным».

 Когда его спросили, не собирался ли он когда-либо порвать с Гитлером или устроить переворот, он горячо это отрицал.

 Перекрестный допрос начался 9 мая; заместитель британского обвинителя сэр Дэвид Максвелл-Файф пытался добиться от Дёница признания того, что он знал о рабском труде, который Заукель ввел, а Шпеер использовал в производстве вооружения. Дёниц все отрицал; на совещании с Гитлером и Шпеером вопрос о том, откуда возьмутся рабочие, не обсуждался; тогда его интересовало лишь количество подлодок, которые он получит. Доказать, что он вообще знал что-либо о системе концлагерей, не удалось.

 На следующий день его снова допрашивали о приказе против «диверсантов» и расстрелах экипажей торпедоносцев. Однако человек, напрямую за это ответственный, адмирал фон Шрадер, застрелился, когда получил приказ приехать в Англию для дачи показаний. Дёниц продолжал утверждать, что в качестве главнокомандующего он такого приказа не видел и сам не отдавал.

 После долгих обсуждений военных действий обвинение перешло к другим вопросам. Дёница стали расспрашивать о его речи в День Памяти Героев.

 – Почему вы в качестве главнокомандующего флотом пытались убедить 600—700 тысяч подчиненных вам людей, что евреи распространяют яд в партийной политике?

 —Тогда я придерживался мнения, что выдержка, сила выдержки людей, может лучше сохраниться, если в нации не будет еврейских элементов.

 – Такие речи о «распространении еврейского яда» привели к такому состоянию умов немцев, что это стоило жизни 5 или 6 миллионам евреев. Вы утверждаете, что ничего не знали о действиях или намерениях по уничтожению евреев?

 Дёниц подтвердил, что не знал.

 – Никто из моих людей не применял насилия по отношению к евреям, ни один из них, и ни один из них не мог сделать такого вывода из моих слов.

 У обвинения тогда не было на руках текста его речи на совещании капитанов, в котором он рассуждал о том, что лучше будет есть землю, нежели позволит своему внуку вырасти в «еврейском духе и грязи», так как 51 копия из розданных 52 просто была «вычищена» из досье; также на трибунале не располагали записями в его журнале касательно действий адмирала Курта Фрике против еврейских беженцев – они, судя по всему, тоже были «вычищены». Будь иначе, Дёницу едва ли удалось бы подтвердить, что никто из его людей не думал о насилии против евреев.

 Суд продолжался, обвиняемые выступали один за другим, некоторые, как Шпеер, говорили вещи, не лицеприятные для Дёница, но не опасные. Дело двигалось к концу.

 Большую радость Дёницу доставили слова адмирала флота Честера Нимитца, бывшего главнокомандующего американскими морскими силами США: в своих ответах на вопросы Кранцбюллера он написал, что в соответствии с приказом главы морских операций в Вашингтоне от 7 декабря 1941 года он вел неограниченную подводную войну против японцев с ее самого первого дня; кроме того, общей практикой стало не пытаться спасти выживших, так как это невозможно сделать, не подвергая свою миссию риску.

 Заключительные речи обвинения начали произносить в конце июля. Дёниц вряд ли чувствовал себя комфортно, когда обвинитель от США описал его как человека, поддерживавшего «успех нацистской агрессии тем, что обучил свои стаи подводных убийц вести войну в море с незаконной жестокостью джунглей». Также обвинитель сказал об ответственности всех профессионалов, как политиков, так и военных. «Сомнительно, чтобы план нацистов о господстве удался бы настолько без интеллекта специалистов, который они так охотно предоставили в пользование... Их превосходство над средним уровнем нацистских посредственностей не оправдание. Это – обвинение». Потом британский обвинитель заявил, что сомневается в том, будто Дёниц действительно не знал о преступлениях режима, когда обращался к 600 000 моряков, говорил о «распространении еврейского яда» и выполнял директиву Гитлера о том, что «на террор нужно отвечать террором» во время забастовок на верфях в Копенгагене, или когда он просил 12 000 заключенных концлагерей для работ на верфях.

 Французский обвинитель указал на «неоспоримую приверженность Дёница к преступной политике системы». В числе прочего он сказал: «Офицер является представителем государства. Разговоры об офицерах вне политики – чистая нелепость». Наконец русский обвинитель заявил, что его британский коллега доказал вину Дёница и Редера так убедительно, что он не собирается останавливаться на гросс-адмиралах; однако он требует, чтобы «последний глава гитлеровского правительства» был одним из «первых, которые расплатятся за все те преступления, которые привели к этому суду».

 Это было разумное требование. Однако Кранцбюллер и Дёниц утешались тем фактом, что, несмотря на резкость речей, ни одна из них не упоминала о самом опасном обвинении в его адрес – приказах расстреливать выживших. Судья Джексон был близок к этому, сказав о «незаконной» жестокости, но это же можно было отнести и к неограниченной кампании, которая, как признал адмирал флота Нимитц, была частью политики США в Тихом океане с самого начала, а также частью британской политики в районе Скагеррака начиная с мая 1940 года.

 Примерно месяц, прошедший между заключительными обвинениями и оглашением приговора, был самым тягостным временем для заключенных; некоторые из них просто лежали на койках, уставившись в потолок, и с течением дней даже Геринг стал нервным и тихим – нехарактерным для него образом. Дёниц, вероятно, цеплялся за надежду, которую он получил из слов Нимитца и из ощущения, что его усилия показать себя западным человеком и объяснить все опасности того, что произойдет, если русские получат секреты подлодок Вальтера, все-таки увенчались успехом. Но это – чистая догадка.

 Приговоры были оглашены 1 октября. Касательно Дёница: «Материалы не доказывают, что он был причастен к заговору по развязыванию агрессивной войны». Тем не менее, «с января 1943 года Дёниц был почти постоянным консультантом Гитлера», и есть доказательства того, что он «принимал активное участие в ведении агрессивной войны». Насчет неограниченной подводной кампании: «В настоящих условиях трибунал не готов признать вину Дёница»; о приказах по «Лаконии»: «Трибунал считает, что материалы дела не указывают прямо на то, что Дёниц сознательно отдавал приказы об убийстве выживших». Однако его приказы были «безусловно двусмысленными и заслуживают жесточайшего порицания».

 В целом он был признан «невиновным» по первому пункту – «заговор по развязыванию агрессивной войны», но «виновным» по второму и третьему – «ведение агрессивной войны» и «военные преступления».

 Наказания огласили в тот же день, позже. Заключенных одного за другим вели вверх, в зал суда. Гилберт оставался внизу и фиксировал их реакции по возвращении. Первым был Геринг; он явно силился сдержать эмоциональный срыв, когда сказал Гилберту: «Смертная казнь». Затем пришла очередь Дёница надеть наушники в зале суда – и он услышал, что приговорен к тюремному заключению на десять лет. Он снял наушники, бросил их на пол и быстро пошел к двери, явно разозленный. Но, оказавшись перед Гилбертом, он еще не знал, что сказать: «Десять лет – ну, по крайней мере, я очистил подводный флот. Ваш же адмирал Нимитц сказал – вы это слышали...»

 Если он и был несколько ошеломлен, то ничего удивительного в этом нет. Приговор и наказание не соответствовали друг другу. Вероятно, назначение наказания было результатом компромисса. Нет никаких сомнений в том, что русский обвинитель требовал голову Дёница, как и британский, значит, все определило отношение американского и французского. Неужели на их решение повлияли политические соображения? А если нет, то какие же? Известно, что американский судья Френсис Биддл сказал, что полагает, что Дёница нужно оправдать – вероятно, десятилетнее заключение и стало компромиссом между двумя полярными мнениями. Если не учитывать целиком оправдательные приговоры для фон Папена, Шахта и Фриче, это был самый легкий приговор из всех.

 Но в одном можно быть уверенным: если бы трибунал располагал теми доказательствами, какие имеются в нашем распоряжении теперь, то Дёниц был бы приговорен к смерти, как Геринг, Риббентроп, Кейтель. Йодль и остальные из двенадцати, которых вскоре повесили.

 Семь главных военных преступников оставались в камерах Нюрнбергской тюрьмы, пока казнили остальных. Кроме Дёница здесь были Гесс, Функ и Редер, все трое приговоренные к пожизненному заключению, Шпеер и фон Ширах – двадцать лет, и фон Нейрат, признанный виновным по всем четырем пунктам, – пятнадцать лет. Шпеер, которого раздирало чувство вины и ответственности, обнаружил себя в меньшинстве, и Редер, Дёниц и фон Ширах открыто порицали его поведение на суде.

 Восемнадцатого июля заключенных подняли в 4 часа утра и сказали приготовиться к выходу – это было долгожданное переведение в тюрьму Шпандау в Западном Берлине, тюрьму с максимальной системой безопасности, сборный пункт для всех узников концлагерей на пути в разных направлениях в самом начале нацистского режима. Там им присвоили номера: Дёницу – № 2, Редеру – № 4, Шпееру – № 5 – и выдали тюремную одежду, такую же, какую выдавали в концлагерях: белье, грубую серую рубаху, ветхие коричневые штаны и куртку, кепку и сандалии. По номерам к ним обращались до самого конца их срока. Правила тюрьмы запрещали им общаться друг с другом или с охранниками, но вскоре за соблюдением этого правила стали следить лишь русские охранники. Сторожили их посменно: американцы, англичане, французы и русские.