Текст книги "Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница"

Автор книги: Николай Малютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

 Малютин Н. Н.
 ПОСЛЕДНИЙ ФЮРЕР РЕЙХА.
 Судьба гросс-адмирала Дёница

Вместо предисловия

  Январское утро 1981 года свежо и ясно; солнце блестит на отягченных снегом ветвях деревьев, кустах и искусно подровненных живых изгородях Аумюле, расположенного в 20 километрах восточнее предместья Гамбурга на самом краю Саксонского леса. Большие фахверковые дома, выстроенные в начале XX века, каждый – со своей собственной подстриженной лужайкой и кустарником, глядят на неспешную череду машин и конных экипажей; их водители в поисках места для стоянки грозят окончательно заблокировать движение в этом обычно тихом городишке.

 Выходя из машин, люди сливались с огромной толпой, что клубилась по обочинам и, делая один осторожный шаг за другим, текла мимо домов через зимний, почти сказочный ландшафт из укрытых снегом сосен и других замерзших вечнозеленых деревьев, вдоль по улице Кирхенвег...

 Постепенно путь выводил их к просвету перед круглой часовней из красного и пурпурного кирпича, выстроенной в стиле 1930-х; крышу конусом, крытую зеленой медью, проглядывавшей в тех местах, где снег сдуло ветром, поддерживала низкая башня с простым крестом. Это – Мемориальная часовня Бисмарка. Внутри часовни лежит в гробу, драпированном черно-красно-золотым флагом Федеративной республики, последний из гросс-адмиралов германского военно-морского флота; на флаге – его кортик; вокруг гроба почетный караул из пожилых мужчин с гордыми и суровыми лицами. Кое у кого на лацканах гражданских плащей, на узлах черных галстуков проглядывают черно-бело-красные ленты и Рыцарские кресты. Все они – бывшие офицеры ВМФ. Один стоит перед гробом, держа на черной подушке награды гросс-адмирала: Рыцарский крест с дубовыми листьями, Железный крест еше со времен кайзера, Рыцарский крест Прусского королевского ордена Дома Гогенцоллернов с мечами... Среди них выделяется Военный знак подводника с бриллиантами.

 Люди из медленной и все увеличивающейся траурной процессии с Кирхенвег чинно проходят к гробу. Многие из них принадлежат к тому же поколению, что и те, кто стоит в суровом карауле; ни гражданская одежда, ни возраст не могут скрыть их военной, выправки. У некоторых фуражки морских офицеров, а на лацканах знаки подводника или одного из морских союзов; может быть, половина из них – представители старого ВМФ, но другие рода войск Третьего рейха тоже представлены: здесь есть бывшие танкисты, пилоты люфтваффе, штандартенфюреры и штурм-баннфюреры СС с серебристыми волосами...

 «Неужели не будет Монке?»

 Толпа снаружи все пребывает.

 «Монке!» – повторяет кто-то. Вильгельм Монке, бригаден-фюрер СС, последний комендант «Цитадели» – правительственного района Берлина в апреле 1945 года.

 Есть отдельная очередь – расписаться в книгах соболезнования, которые раскрытыми лежат на столах под длинным навесом, сооруженным за часовней. Старые товарищи узнают друг друга; образуются группы; облачка пара поднимаются в морозном воздухе; громкие голоса осуждают отказ правительства обеспечить государственные похороны или военные почести человеку, награжденному Рыцарским крестом с дубовыми листьями, или позволить посещение официального представителя; другие поражаются тому количеству людей, которые все же пришли в это морозное утро...

 «Старик, это же Рудель! Ты видел Руделя?»

 Полковник Ганс Ульрих Рудель, ас-истребитель, единственный кавалер высшей военной награды Третьего рейха, с сильно загорелым лицом, поредевшими белыми волосами, тяжело опирается на костыли, раздавая автографы таким же шестидесятилетним ветеранам, как он сам.

 Те, кто помладше, инстинктивно чувствовали, что они здесь чужие; ничего не надо было говорить; все было видно по выправке, по манерам, по голосам, принадлежавшим другому времени; эти голоса привыкли отдавать приказы, в них еще звучали живые переживания молодых мужчин, которые на короткий срок оказались хозяевами всей Европы – и испытали «нидерганг», ужасное поражение. Это были люди, которые пришли почтить своего последнего командира, давным-давно прославленные или опороченные историей, пришли поддержать в себе чувство собственного достоинства, заслуженного участием в таких событиях, от памяти о которых остальной мир и правительство их новой бундесреспублики в ужасе отшатнулись.

 Несколько коротко стриженных, запакованных в кожаные куртки юношей из «Гау-Ханса» и других неонацистких движений, которые пришли вместе с ними, возможно, столь же чужды им, как и любопытные и скептичные юные представители прессы, явно удивленные столь большим количеством народа и пытающиеся понять, что же все это значит.

 Возможно, ключ – в надписях на венках: «В память о нашем рейхспрезиденте» – от Ассоциации представителей восточных земель, «История оценит, человек ошибается» – от членов бундестага; простой венок от «Вольфа-Рюдигера, Ильзы и Рудольфа Гесса», другой – от «Ассоциации подводников имени Вальтера Форстмана», аса подводной войны времен Первой мировой, первого командира Дёница на субмарине, одного из немногих выживших с U-39, одного из «Экипажа 36»; «В искренней памяти» – от обер-лейтенанта флота Ганса Эриха Кумметца, бывшего капитана U-235... Таких посланий великое множество.

 Заупокойная служба началась. Двери часовни были открыты уже два часа, и последних из тех, кто еще хочет зайти, приходится останавливать почти что силой. Теперь громкоговорители транслируют слова вице-адмирала Эдварда Вегенера толпе снаружи; он говорит о жизни гросс-адмирала.

 Генрих Йенеке, один из тех, кто слушает снаружи под снегопадом, живо припоминает ужас последних дней Третьего рейха, когда он, вчерашний школьник, был помещен в барак всего в часе езды от Аумюле. В его голове само собой складываются слова: «Великая немецкая ложь, оправдание всей слепоты, трусости, безответственности...», «...гросс-адмирал Дёниц был великим военачальником. Его качества лидера шли от его целеустремленности и ясности ума. Он завоевал сердца своих людей своей непревзойденной харизмой...».

 «У него был дар глядеть в самый центр любой проблемы и ясно и просто представлять ее любому человеку. У него были способность принимать решения и сила осуществлять то, что он считал правильным. Он был человеком молодого поколения, новатором, богатым на идеи. Он обладал духом молодых. Он вдохновлял молодых офицеров корпуса подводных лодок, равно как и унтер-офицеров и простых моряков на выполнение своего долга. Даже в самые тяжелые дни войны, когда были понесены гигантские потери, подводный флот не испытывал недостатка в добровольцах.

 Его лидерство было основано на воинских достоинствах гросс-адмирала, тех самых, что сплотили подводников Второй мировой войны и превратили их в единое целое, людей, гордых своим успехом и, в конце концов, принесших ту жертву, которая вызывает в памяти примеры античного героизма».

 Когда его назначили главнокомандующим ВМФ, продолжал Вегенер, Дёниц вышел за рамки чисто военной деятельности и вступил в большую политику. Нуждаясь в доверии Гитлера для того, чтобы флот выполнял свои боевые задачи, он заслужил это доверие, и именно благодаря этому и той непоколебимой верности до конца Гитлер назначил его своим преемником.

 «Сегодня, освободившись от предубеждений, каждый может спросить себя: может ли одно верное исполнение приказов оправдать этические принципы немецкого солдата?..»

 В самом конце речи Вегенер обратил внимание на тот факт, что федеральный министр обороны не явился на похороны, и этот упрек поддержали яростным свистом собравшиеся.

 «Гросс-адмирал был даже лишен почестей, которых удостаивают всех награжденных Рыцарским крестом...»

 Снова свист.

 «Жизнь великого воина закончилась. Его имя теперь – часть истории. Мы, люди старого флота, благодарны ему, воплотившему в себе образец настоящего вождя. Мы благодарим его за то, что он так безукоризненно вел нас вперед во время войны. Мы благодарим его за твердость, с которой он закончил эту войну. Перед этой могилой мы выражаем ему свою любовь и благодарное поклонение.

 Люди старого флота гордятся, что он был одним из нас».

 Наконец, приходской священник, пастор Ганс Йохан Арп, заговорил о человеке, который прожил свои последние годы среди жителей городка, как «мирный гражданин», сходясь со всеми «безо оглядки на чины и различия». Он был христианином, регулярно посещал церковь и обычно сидел вот здесь, в середине второго ряда, на скамье, покрытой шерстяным ковриком.

 Однажды, обсуждая заранее свои собственные похороны, Дёниц сказал ему, что хочет быть похороненным под флагом бундесреспублики: «Имперский флаг отпадает. На моем гробе должен лежать черно-красно-золотой флаг».

 После речей грянул гимн; морской оркестр выстроился на тропинке, ведущей к кладбищу, все музыканты были в гражданском, но носили фуражки морских офицеров. Знаменосцы, высоко держа флаги Морского Союза и старый имперский, шли впереди обитого красно-черно-золотой материей гроба, который несли бывшие офицеры-подводники, каждый – кавалер Рыцарского креста Железного креста. Отставной корветтен-капитан Адальберт Шнее шествовал впереди, держа в руках подушку с наградами; он был знаменитым капитаном субмарины и членом штаба покойного гросс-адмирала. Он в последние дни войны, когда все рушилось и союзники захватили господство на море и в воздухе, обеспечил выпуск первой подлодки нового типа, готовой в течение одиннадцати часов снова начать боевые действия.

 Сквозь толпу, заполнившую обе стороны тропинки, мимо ухоженных могил под снежным покровом этого прекрасного кладбища гросс-адмирала пронесли под звуки похоронного марша. Тропинка извивались среди кустов, а затем, внезапно, возникло то самое большое резное распятие, и, возвышаясь над собравшимися людьми, Иисус в короне из снега, печально поникнув головой, распростер свои руки, словно принимая Своего раба.

 Внизу большой неровный гранитный блок украшало одно-единственное слово, как руна: «Дёниц», рядом лежала мемориальная табличка: «Ингеборг Дёниц, урожденная Вебер, 10.12.1893 – 12.5.1962».

 Была и другая табличка, побольше, с двумя именами: «Клаус Дёниц, обер-лейтенант флота, 14 мая 1920 – 14 мая 1944, Ла-Манш», «Петер Дёниц, лейтенант флота, 20 марта 1922 – 19 мая 1943, Северная Атлантика».

 Старые подводники медленно повернули к горке свежей земли у могилы и спустили гроб со своих плеч. В этот момент оркестр умолк. Пастор произнес последние трогательные слова службы – и затем – казалось бы, совершенно спонтанно – грянули первые строки «Дойчланд-лид»:

 
Deutschland, Deutschland iiberalles,
Uber alles in der Welt!

Wenn es stets zum Schutz und Trutze
Bruderlich zusammenhalt.
Von der Maas bis an die Memel,
Von der Etsch bis an den Belt.
 

 Для Генриха Йенеке эта песня прозвучала кощунством над могилами. Он мысленно перенесся в 1 мая 1945 года, когда услышал по радио металлический голос гросс-адмирала: «Фюрер ушел... но борьба должна продолжаться...» Тогда он и все другие выскочили из бараков и бросились бежать в поля.

 «Мы хотели, чтобы гросс-адмирал довел свою войну до конца в одиночестве, без нас. Мы шли через деревни, в которых трупы дезертиров свисали с веток деревьев. Крестьяне предупреждали нас о флотских «охотничьих коммандос»: “Они хуже СС, они всовывают в петлю, не задавая вопросов...”»

 Йенеке и его спутникам тогда удалось выжить и не попасться – и через два или три дня, когда они растянулись на лугу под весенним солнцем, услышали звук мотора. Это был джип с четырьмя поющими англичанами.

 «Мы наслаждались видом формы цвета хаки. В один миг все ужасное здание из страха и гибели, в котором мы жили, рухнуло. Все кончилось. Мы лежали на этом лугу в Гольштейне и глядели друг на друга. Слезы текли по нашим щекам, а затем мы смеялись до тех пор, пока не охрипли. Это был самый счастливый момент моей юности.

 Вот о чем я думал, когда через тридцать шесть лет над могилой Карла Дёница зазвучала “Дойчланд-лид”. Нет, господа мои, ничто не забыто, ничто не излечено. В Германии по-прежнему существует невидимый ров, через который не проложен мост, и по обеим сторонам этого рва растут и взрослеют люди. И Карл Дёниц – по другую сторону рва».

 Адальберт Шнее написал статью о похоронах для Союза подводников. Он назвал похороны «трогательным прощанием» с гросс-адмиралом: «...внезапно из множества уст вырвалась “Дойчланд-лид”. Это был самый чудесный прощальный подарок покойному. Ведь так исполнились слова, которые написали три морских союза на своих лентах: “Почитаемый своими солдатами, уважаемый врагами, почти забытый в своей стране” ».

 Далее Шнее попытался опровергнуть все обвинения, которые обычно предъявляли Дёницу, в особенности указывая, что он был больше чем просто верный вассал Гитлера; он не знал ни одного случая, когда в войне на море воля Гитлера превысила волю гросс-адмирала. Наконец, он перешел к «последнему и самому тяжелому упреку»: «Дёниц до самого конца исполнял долг солдата и был не из тех, кто мог бы отречься от своих принципов. Для него отказ выполнить приказ был равносилен бунту...»

 Свою статью Шнее закончил так: «Мы не забудем гросс-адмирала, и мы уверены, что однажды при более смелом правительстве он займет свое почетное место в немецкой истории».

 Сегодня, когда Германия снова стала единой, люди по-новому смотрят на прошлое и тех людей, которые это прошлое делали. Солдаты бывших противоборствующих сторон все чаще вместе приходят на могилы павших и вспоминают былое, ведь в конечном счете не они развязали ту великую бойню, которую позже красиво назвали Второй мировой...

 Глава 1
 МОРСКОЙ ОФИЦЕР ИМПЕРИИ

 Карл Дёниц родился в Грюнау (ныне это район Берлина) 16 сентября 1891 года. Он был вторым сыном Эмиля Дёница, который происходил из маленького провинциального города Цербста в герцогстве Анхальт, в ста с небольшим километрах к юго-западу от Берлина. Отец был инженером, специалистом по оптике, и работал на фирму Карла Цейсса из Йены, мирового лидера в этой области; он был женат на Анне, урожденной Байер, из маленького города Кроссена на Верхнем Одере. Анна умерла 6 марта 1895 года, когда Карлу Дёницу было три с половиной года, а его брату Фридриху – пять. Эмиль Дёниц больше не женился.

 Все это следует из документов.

 Из этого можно сделать некоторые выводы о влиянии, которые испытывал Дёниц в детстве, проведенном вблизи столицы империи, где быстрее, чем где бы то ни было в Германии, стремились вверх ростки нового, индустриального века, ответвляясь от древнего и сурового древа традиционной Пруссии. Отец Дёница был одним из стволов такого древа, и он воспитывал своих двух сыновей – по словам самого Карла Дёница – как «весьма односторонних прусских детей».

 Он происходил не из аристократической или военной семьи – то есть не из той среды, которая задавала тон в рейхе, – и у него не было надежной основы в виде торгового капитала. В число его предков, изначально мелких фермеров из бассейна Заале, входили – как он сам упоминал – пасторы, офицеры и ученые. Можно сказать, что он вышел из среднего класса, горячо надеявшегося на повышение. Но отличался, однако, от дворян своей верой в образование. И без семейного богатства отец Дёница имел все возможности дать своим двух детям самое лучшее образование, которое он мог себе позволить.

 Что касается младшего из них, Карла, то очевидно, что потеря матери в возрасте трех с половиной лет оказала немалое влияние на его развитие. В своих мемуарах он написал, что его отец пытался частично заменить ему мать, которую он сам не помнил: «Он – тот человек, которого я должен благодарить больше кого-либо другого».

 Это получает подтверждение в воспоминаниях младшей племянницы Дёница, которая была близка к нему в последние годы его жизни и также была очень близка со своим отцом, братом Карла Фридрихом: «Ни от своего отца, ни от дяди Карла я никогда не слышала о какой-либо женщине, которая заняла бы место их матери. Мой отец всегда делал ударение на том, что его отец никогда не женился опять. С его огромной любовью он отказался заменять детям мать кем-то другим».

 Летом, после смерти матери, отец Карла повез обоих мальчиков на маленький восточнофрисландский остров Бальтрум; через много лет он объяснил им, что выбрал это уединенное место, так как надеялся, что его умиротворенность и величественность помогут ему оправиться от своей беды и восстановить потерянное равновесие.

 Нет никаких сомнений в том, что Карл почитал своего отца. «Нет ничего, что бы так зацеплялось в памяти ребенка, – писал он гораздо позже, – чем прогулки с отцом, во время которых он задает так много вопросов, что даже начинает путаться в том, на что ему отвечают». Он хранил карандашный портрет отца много лет на своем письменном столе, а когда тот пропал во всеобщем хаосе и разрушении, которыми сопровождался крах Третьего рейха, то заменил его маленькой фотографией. Его племянница вспоминала: «В последний год дядя Карл по-прежнему говорил со мной о своем отце. Я также помню, что и мой отец о нем много говорил».

 Словесный портрет Эмиля Дёница, вполне возможно, основанный на словах Карла, подтверждает, что у него было блестящее полноценное образование, включавшее греческий и латынь (этого требовали правила гимназии, которую он посещал в Щербете), что он был весьма начитан, обладал обширной библиотекой и что его мировоззрение несло на себе отчетливый прусский отпечаток; он вырастил сыновей с сильным чувством долга по отношению к своей стране: «Утверждалась ценность монархии и германского рейха, ядром которого была Пруссия. Юный Карл Дёниц вырос в убеждении, которое он сам не уставал выражать, что каждый гражданин обязан служить этому государству».

 Некоторые из наиболее живых ранних воспоминаний мальчика касались прусских солдат. Ему было пять, когда они поселились в Халензее, ныне ставшем частью Берлина, а тогда отделенном от города песчаными полями и сосновыми рощами, через которые улица Курфюрстендамм вела к зоопарку и за пределы города. Полки берлинской пехоты использовали эти укромные места для тренировок и строевых упражнений, и он часто наблюдал, как они выстраиваются в шеренгу, стреляют, выдвигаются вперед, идут в штыковую.

 Одним тихим воскресным днем он увидел там сказочную карету со слугами в серебристых ливреях, а на некотором расстоянии от нее и самого императора с императрицей на прогулке. «Императрица была в лиловом платье, которое я нашел удивительно, чудесно красивым».

 О чем говорит нам это воспоминание? Может быть, он был также очарован (но не упомянул об этом) и блистательным мундиром императора – ведь со всей уверенностью можно сказать, что император тогда был в форме. Непочтительные слухи утверждали, что он и спал тоже в форме...

 Это случилось году в 1897-м – в то самое время, когда германский монарх уже приступил к формированию облика Европы и всего мира XX века. Двадцатый век мог в одночасье перемениться, безо всяких сомнений, в зависимости от того, что тогда император сделал или не сделал, ведь могущественные силы истории уже пришли в движение. Они получили первый толчок, с одной стороны, от объединения Бисмарком разных немецко-говорящих княжеств, королевств и округов под короной прусских Гогенцоллернов – «те ужасные, но прекрасные годы», а с другой стороны, благодаря взлету немецкой промышленности, облегченному гигантскими военными репарациями, востребованными с Франции после последней из трех макиавеллевских, блистательно локализованных войн за объединение, проведенных Железным канцлером. С одной стороны, прусская армия и триумф двора, с другой – экспансия немецких торговцев и промышленников.

 Как и всегда в такие моменты высокого напряжения истории, под рукой была подходящая философия – в данном случае почерпнутая из героической этики прусской военной касты – и достаточное число интеллектуалов и популяризаторов, чутких к новым веяниям и способных вызвать к жизни волеизъявление нации, зеркальное отражение потребностей правящей элиты. В случае с Германской империей, созданной Бисмарком, потребовалось некоторое время, чтобы это национальное согласие развилось полностью, так как простой, ограниченный взгляд пруссаков должен был расшириться, чтобы принять космополитические воззрения новых торговцев-промышленников.

 По крайней мере, такая попытка была сделана, хотя из истории XX века очевидно, что эти солдафоны никогда так и не поняли, какие последствия вызвала произведенная ими перемена. В любом случае, эта новая Германия с населением 70 миллионов оказалась могучей силой, вступившей в состязание с другими мировыми державами, и ее государственные мужи были просто вынуждены расширить свое жизненное пространство.

 Первым угрожающим объектом в их поле зрения стала Великобритания, занимавшая ведущее положение не только в торговле и колониальной политике, обладавшая мощным флотом по стандартам «двух сил» и мировой сетью морских баз, но и в тот момент представлявшая собой гигантский волнорез на пути всех немецких морских маршрутов.

 До этого Британия обеспечивала немецким ученым, администраторам и растущему среднему классу особую модель индивидуальной свободы, а также конституционных и религиозных добродетелей; в глазах великого немецкого историка Леопольда фон Ранке Англия на протяжении столетий оставалась лидером протестантско-германского мира, и в целом всеми было признано, на основе изучения языков, что оба народа происходили от общих «арийских» предков из Индии; также предполагалось, что за время своих «миграционных блужданий» они оба развили в себе изумительные качества самодостаточности и независимости.

 Одним из практикующих членов этой особой школы братства германских народов – в его ранние годы – был Генрих фон Трейчке. «Восхищение – вот первое чувство, которое пробуждает в каждом изучение истории Англии», – писал он в 1850-х годах. В 1873-м он сменил Ранке на посту руководителя кафедры истории Берлинского университета. К тому времени его взгляды претерпели радикальные изменения, в точности повторяя зигзаги позиции Германской империи; теперь он видел, что Англия все время беззастенчиво пользовалась немцами как фоном для своих грязных дел на континенте, преследующих корыстные цели, и считал, что противостояние этой «коварной и наглой политике коммерческого эгоизма» является «героической борьбой ради конечного блага всего человечества». Термин «германское» исчез из его словаря, замещенный соперничающими «англосаксонской» и «тевтонской» культурами. С годами он перешел к еще большему экстремизму, добавив к своей антибританской позиции антисемитизм, и буквально выкрикивал свои тезисы в аудиториях, забитых солдатами и моряками, чиновниками и студентами университета.

 Трейчке был тяжелой кавалерией того, что потом стало называться «интеллектуальная гвардия кайзера»; он первым столь решительно выступил против Англии, он был наиболее эмоционально неистов и наиболее влиятелен; кроме того, он говорил прусской правящей касте то, что та хотела слышать...

 Такова была атмосфера, в которой рос Карл Дёниц; для него она была так же естественна и он столь же естественно пропитался ею, как и кислородом из воздуха, которым он дышал.

 В апреле 1898 года, когда ему было шесть с половиной, он поступил в подготовительную школу в престижном пригороде Халензее на краю леса, известном под именем «Колония Грюнвальд». Это был пригород миллионеров. Он пробыл в этой школе всего полгода, а потом его отца перевели в штаб-квартиру его фирмы, в Йену, в верховья Заале, в великое герцогство Саксен-Веймар-Айзенах. Здесь была другая Германия, двигавшаяся более ленивой поступью. Трамваи, на горючем или на электричестве, не бегали по извилистым улочкам средневекового города, который вообще не освещался ни газовыми, ни электрическими фонарями. Студенты из университета прогуливались между живописными бревенчатыми домами, украшенными флагами различных студенческих обществ. А за воротами раскинулись прекрасные холмы, покрытые лесом, увенчанные башнями, свидетелями относительно недавних пограничных войн между германцами и славянами. Дом Дёницев, располагаясь на полпути к вершине холма с красноречивым именем Зонненберг, выходил окнами на этот роскошный пейзаж. «С утра до вечера комнаты, выходившие на юг, были наполнены солнцем. Из окон открывался вид на Йену и всю долину Заале до далекого Лейхтенбурга. Никогда больше в жизни я не жил в столь красивом месте».

 Он с братом пошел в реальную школу, известную как «Штойшер», по имени ее грозного директора, профессора Штоя, который правил и публичной школой, и примыкающим к ней интернатом, как абсолютный монарх. В их первый день сам директор провел обоих мальчиков, показывая им гравюры старого города, которые украшали стены. Карл уже думал, что им достался замечательный директор, когда они подошли к литому барельефу Бисмарка. И профессор немедленно спросил его брата, кто это.

 Фридрих много слышал от своего отца об этом великом человеке, но не смог узнать его на бронзовом барельефе. Внезапно рассвирепев, профессор Штой заорал: «Что?! Вы не знаете величайшего из всех немцев?» – и отпустил их, окинув высокомерным взглядом.

 То была поучительная сцена.

 Школьные комнаты были просторными и светлыми, с множеством картин на стенах; в каждом классе у младших учеников был сад, и каждый мальчик имел свой собственный цветок, о котором должен был заботиться, поливать и восхищаться им. Дважды в неделю проходили уроки пения, на которых изучали как детские, так и народные песни, которые Карл Дёниц очень любил; если позже, уже взрослым человеком, он слышал одну из этих песен, то испытывал совершенно детское удовольствие. Дважды в год они совершали путешествие по историческим местам, ученики младших классов проводили по восемь дней среди холмов Тюрингии, видели римские развалины и другие исторические места.

 Каждый год на летние каникулы Эмиль Дёниц брал мальчиков на уединенный остров Бальтрум в Северном море, который они впервые посетили после смерти матери. Единственными обитателями острова были несколько семей рыбаков и моряков, которые жили в одноэтажных домиках, где сеновал и загон для скота находились под одной крышей. Дёницы проводили каникулы, бродя в дюнах, изучая обломки кораблей, выброшенные на берег, плавая, совершая лодочные прогулки или просто лежа на берегу, слушая свист ветра в колкой граве и шуршание песка на фоне постоянного тихого гула моря – или, когда погода менялась, трепеща от грома мощных валов, бьющихся о волнорезы и рассыпающихся тысячами брызг под низко нависшими облаками.

 По воскресеньям они ходили в маленькую, некрашенную беленую часовню, вместе с местными жителями в их лучших костюмах и их женами в традиционных фризских нарядах. Службы всегда заканчивались фразой: «Боже, благослови наш берег!»

 В сентябре 1908 года Дёницы переехали в город Веймар в 35 километрах от Йены. Сам Карл не объясняет причин переезда, но, поскольку между двумя городами имелось железнодорожное сообщение, его отец получил повышение на фирме Цейсса, а его старший брат покинул школу и поступил в торговый флот, разумно предположить, что и весь переезд был осуществлен именно для того, чтобы он поменял место учебы; возможно, его отец или учителя из Штойшера сочли его настолько талантливым, что решили, будто продолжение образования в реальной гимназии Веймара принесет ему несомненную пользу. Это – чистое предположение. Факты, излагаемые самим Дёницем в его мемуарах, говорят о том, что в Штойшере не учили ни греческому, ни латыни, тогда как реальная гимназия Веймара требовала знаний классических языков, и его отец сообщил ему, что он должен изучить латынь частным образом после уроков в достаточной степени, чтобы соответствовать требованиям гимназии. «Я буквально онемел сначала, когда получил это отцовское наставление, видя перед собой гору работы, которую мне казалось совершенно невозможным преодолеть».

 Однако он так хорошо показал себя на вступительном экзамене в реальную гимназию и без латыни, что его приняли при условии, что он сдаст этот предмет через полгода. Практически каждый день в течение первой осени и зимы в Веймаре после уроков он зубрил латынь на квартире одного или другого из учителей гимназии, не забывая и об общих домашних заданиях по другим дисциплинам. Он успешно сдал экзамен на Пасху 1909 года, но в своем дневнике отметил, что «любое упоминание о латыни приводило его в трепет».

 В Веймаре когда-то жили и работали Гёте и Шиллер, и естественно, что в гимназии делали особый упор на творчество этих гигантов немецкой литературы. Подросток Дёниц отвечал на это со всем пылом, он даже основал литературное общество, в котором состояло полдюжины его одноклассников.

 Также он увлекся такими модными тогда дисциплинами, как геология и палеонтология, и совершал экскурсии, собирая минералы и окаменелости. Тогда Карл производил впечатление ушедшего в себя, даже замкнутого юноши, искренне отвечающего на влияние старших, отца, учителей, художников и целиком отдающегося всем своим увлечениям. Возможно, это всего лишь ретроспективная проекция того, что мы знаем о его взрослой жизни, но также возможно, что в этом и нет особого преувеличения.

 Две вещи можно подтвердить со всей уверенностью: он был умен – не высшим творческим умом, но умом быстрым, с хорошей памятью и первоклассной способностью к выражению. Он сдал на экзамене лучшее сочинение во всей школе на тему одного из стихотворений Гёте; это был «предвестник» его позднейших немногословных рапортов и меморандумов; это было – так он сам уверяет, основываясь на словах директора, – «безусловно, самое краткое, но и лучшее сочинение, то есть самое ясное и самое логичное».

 Так в возрасте восемнадцати с половиной лет он закончил свое обучение.

 Когда он решил поступить на флот, остается неизвестным; изложенные им самим причины включали желание повторить подвиги таких исследователей, как Фритьоф Нансен, Герман Виссман и Свен Гедин, чьи книги он читал «с горящим духом», а также гордость за империю Бисмарка и преклонение перед воинским духом, «которое было у меня в крови»; военный флот казался идеальным местом для совмещения этой тяги к путешествиям и военной жизни. Однако эти «причины» представляют собой не более чем отражение духа имперской Германии того времени и во многом были следствием пропаганды флота, развернутой Альфредом фон Тирпицем.

 Служба в армии была самой престижной, а до назначения Тирпица практически и единственной для дворянства в Германии. Это было естественное предназначение для детей дворян и высших чиновников, и, соответственно, ВМФ развивался с необычайной скоростью. Тирпиц развернул активнейшую кампанию по привлечению подходящих кандидатов на офицерские должности. Пришлось искать их среди детей представителей среднего класса, новых богачей из торговцев и фабрикантов, и особенно – из академических кругов. Они же, со своей стороны, с жадностью ухватились за возможность надеть имперскую форму и взобраться по кастовой лестнице.