Текст книги "Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница"

Автор книги: Николай Малютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

 Вот краткий отчет о совещании, на котором Дёниц показал Гитлеру это послание, в дневнике генерал-фельдмаршала Вольфрама фон Рихтгофена, который только что прилетел из Италии: «...Дёниц был сдержан и благоразумен. Все же остальные, включая Риббентропа, просто повторяли все, что бы ни говорил Гитлер». На самом деле Йодль и сам фон Рихтгофен сделали все, чтобы разубедить Гитлера, который был уверен, что Бадольо уже начал переговоры о капитуляции с союзниками. Наконец, победили благоразумные. Подготовка к разоружению итальянской армии все же шла, но к этой мере решили не прибегать до тех пор, пока Италия не подаст нового повода. Дёниц отдал приказ о необходимых мероприятиях по блокировке итальянского военного и торгового флотов при таком повороте событий; там, где будет невозможно их заблокировать, корабли следовало топить.

 Во время этого кризиса, который длился весь август, Дёниц был одним из самых близких советников и помощников Гитлера. Он проводил дни напролет в ставке фюрера, присутствовал на всех важнейших совещаниях и советах избранных из ближнего круга; он обедал и завтракал наедине с этим человеком, и лишь иногда там присутствовали также Геббельс и Риббентроп, а в другом случае были Гиммлер, Риббентроп, Йодль и Роммель.

 Отношение Роммеля к происходящему на этой стадии было таким же, как у него, – смесь трогательной веры в Гитлера и ненависти к итальянцам, которые, как он считал, виноваты в его собственном провале. Его дневниковые записи и записи Деница в журнале штаба показывают, что фюрер, при своем подорванном здоровье и мрачности, все еще не потерял силы убеждения: оба явно сражались за его похвалу: например, вот запись в штабном журнале от 31 августа, когда Дёниц попросил разрешения покинуть «Вольфшанце» и съездить в Берлин. «...Учитывая, что главнокомандующий флотом обещал вернуться в скором времени, фюрер неохотно, но согласился на его отъезд».

 В постоянных дискуссиях по итальянской проблеме он придерживался взвешенного подхода, но оставался фанатичным приверженцем необходимости удерживать плацдарм на Сицилии гак же как он собирался оборонять Тунис до последнего человека и продолжать подводную войну в Атлантике; его аргументы были во всех этих случаях одинаковы: «Мы связываем значительные силы на Сицилии, и если они освободятся, то будут использованы для высадки в другое место и нависнут над нами, как дамоклов меч. Поэтому лучше будет, если мы предотвратим новые операции, сковав силы противника на Сицилии».

 Более интересной, нежели его стратегические суждения, была его политическая эволюция, так как именно в этот период, в августе, когда он ожидал, что Италия в любой момент отколется от союза Оси, Гитлер развивал идеи о неизбежном расколе коалиции союзников! Ссылаясь на примеры из истории, в особенности на то, что он почерпнул из войн Фридриха Великого, он указывал Дёницу на то, как часто в самые черные для нации дни неожиданный поворот направлял события в лучшую сторону. «В этом случае, – сказал он, – чем тяжелее война для нас, тем более расходятся взгляды союзников и тем явнее становятся различия между ними». Целью войны для Англии является не только поддержание равновесия сил в Европе; Россия настолько поднялась, что стала угрозой для всех. «Грядущий натиск с Востока может быть встречен только Европой, объединенной под главенством Германии. – И тут он внес новую поправку, тем самым возвращаясь к своим изначальным стратегическим концепциям. – И это будет также в интересах Англии».

 Дёниц согласился, что забота Англии о том, как бы удержать Россию подальше от Балкан и предотвратить ее выход в Средиземное море через Дарданеллы, делает ее прямой противницей целей России, и заключил: «Все зависит от того, насколько упрямо мы будем держаться. Сейчас у нас гораздо лучше с продовольствием, чем было в 1918 году. Вдобавок у нас есть великое преимущество в единстве германской нации, это наше самое ценное имущество, которое мы должны бережно сохранять». Он имел в виду национал-социализм, и это привело его к той теме, которая занимала его весь остаток войны: «Я верю, что среди немцев есть многочисленные группы людей, которым недостает твердости и которые легко склоняются к критике, не будучи способны улучшить сами себя или даже понять всю картину в целом».

 Говорил ли он здесь в общем смысле или обладал каким-то особым знанием о группах сопротивления, за которыми наблюдали агенты Гиммлера? Хансен-Ноотаар вспоминал, что Гиммлер очень упорно пытался установить отношения с Дёницем еше в 1943 году и слал ему бесконечные приглашения. Это было естественно в борьбе за власть при троне фюрера; Гиммлер явно пытался обскакать нового фаворита; заметив пылкий национал-социализм Дёница, он мог захотеть затесаться ему в доверие, рассказывая шокирующие истории о предательстве, раскрытом им в высших эшелонах власти.

 Но это только предположение. Хансен-Ноотаар характеризует взаимоотношения между ними как «хорошие или, лучше сказать, корректные», однако «корректность» была самой высшей степенью близости, которую кто-либо мог завоевать у этого сдержанного и хладнокровного фанатика.

 В отношении Дёница к Гитлеру нельзя сомневаться; в это время оно прекрасно проявилось в написанной от руки записке, которую он присоединил в журнале к своему отчету об августовской встрече:

 «Гигантская сила, которую излучает фюрер, его непоколебимая уверенность, его дальновидные суждения о ситуации в Италии показали еще яснее в эти дни, какими жалкими колбасками мы все являемся по сравнении с фюрером и как фрагментарны наши знания и наше видение вещей за пределами нашей ограниченной области. Любой, кто полагает, что может справиться лучше, чем фюрер, – просто дурак».

 Это многое говорит об умении Гитлера держать своих высших чиновников в отдельных ящичках; еще больше, вероятно, это говорит о его совершенной способности подыскивать себе людей, которые предоставят одному ему право на какие-либо критические и моральные суждения.

 Но здесь мы вступаем в запретную область, так как подобная реакция и все его последующее поведение вплоть до самоубийства Гитлера можно объяснить в терминах психиатрии как «навязчивая идея», то есть целеустремленное следование тому пути, против которого возражала рациональная часть его личности.

 Можно привести множество примеров и эпизодов из его жизни, которые целиком согласуются с хрестоматийными случаями «навязчивой идеи»; его детство прошло под властью сурового отца – может быть, слишком сурового? Его вхождение в состав имперского флота произошло в весьма суровых и грубых условиях, ведь весь кодекс поведения прусского рейха втиснул его в узкие рамки, которые, возможно, вовсе не соответствовали истинным склонностям его характера. Затем был травматический опыт его двадцати лет, ужасные события, сопровождающие гибель лодки, плен, о котором у него были столь горькие воспоминания и пятнадцать лет спустя, революция на флоте и крушение всего, во что его приучили верить, его собственные переживания во вторую фазу революции после путча Каппа и, наконец, его решение призвать своих капитанов убивать выживших людей с подбитых ими кораблей, то есть преступить все общепринятые кодексы поведения. Любое из этих переживаний могло серьезно повлиять и на менее впечатлительную личность, чем Дёниц, и вызвать патологические нарушения.

 Конечно, нет необходимости принимать это объяснение безоговорочно. Его привязанность к Гитлеру могла основываться на эмоциональной потребности в любви и одобрении со стороны всемогущего отца – роль, которую, возможно, ранее исполнял фон Лёвенфельд.

 Даже на житейском, неаналитическом уровне то, что Дёниц выказывал чрезвычайную преданность долгу и целеустремленность вкупе с тем, что Гитлер в это время разрабатывал цели для новой войны, уже может оказаться достаточным объяснением. Идея продолжения борьбы до тех пор, пока союз противников не распадется, давала ему оправдание и рациональное объяснение фанатичной преданности фюреру и войне, в которой все возможные материальные приобретения были уже потеряны. Его вера в чрезвычайные способности Гитлера в постижении исторической и политической реальностей, за рамками его собственного разумения, питали его решимость.

 Интересно, что глубоко пессимистичный отчет морского штаба о военной ситуации от 20 августа, чьей основной идеей было то, что Германия превратилась «из молота в наковальню», указывал на необходимость проявить большую терпимость к народам оккупированных стран, «чтобы гарантировать возможность их использования в военных целях и противодействовать пропаганде врага, которой мы ничто не можем противопоставить в странах противника». Это было нравственное измерение, которого Гитлеру недоставало в его историко-политическом анализе; а на практике он в нем и вовсе не нуждался. Когда люди на оккупированных территориях ощутили, что война оборачивается не в пользу Германии, а движения Сопротивления, поддерживаемые союзниками, расширили свои кампании по саботажу, то силы безопасности отреагировали с привычным варварством; тем временем навязчивое стремление вычистить «от еврейской бациллы» Европу вновь набрало силу.

 Ситуация была достаточно отчаянной и без этого отвратительного развлечения. Ко времени написания штабного меморандума Кессельринг уже вывел войска из Сицилии в континентальную Европу. Существенно, что это решение приняли, не проинформировав Дёница, который никогда не менял своего убеждения о сопротивлении до конца. На Востоке стало очевидно, что линию фронта не сдержать против летнего наступления русских; лишь вопросом времени стало, когда сражавшаяся на Украине группа армий «Юг» Эриха фон Манштейна будет вынуждена отступить.

 На море подлодки по-прежнему гибли в ужасающих количествах – 37 в июле, – в большинстве случаев даже не найдя себе цель для атаки. Естественно, боевой дух упал, особенно среди неопытных унтер-офицеров и матросов. Они видели капитанов, часто моложе их самих, которых взяли из надводного флота или даже из ВВС, прогнали через сокращенный курс подводника и дали провести минимум времени в качестве вахтенных офицеров или помощников капитана, прежде чем поручить им командование собственной лодкой. Неопытность во многих случаях становилась еще опаснее из-за желания отличиться; такие люди, известные как Draufganger («сорвиголовы») или Halsschmerzen («с болью в шее» – потому что высший орден отличия, Рыцарский крест, повязывался на шею), были кошмаром для старых подводников, которые массово пытались перейти к опытным капитанам, называемым Lebensversicherung («страховка жизни»). Но даже и эти не слишком защищали против нового превосходства союзников.

 Три таких капитана, которые были прикреплены к штабу подводного флота в Берлине, чтобы освежить штабную кровь и привнести недавний фронтовой опыт, были в августе посланы узнать, что происходит на флоте, – из них вернулся только один.

 Дёниц ездил на базу, чтобы прибавить свой авторитет в борьбе с падением морального духа, и в «отеческих» беседах с капитанами он объяснял, почему они должны оставаться в море, даже если им никогда не удастся потопить корабль: потому что одно их присутствие связывает два миллиона вражеских солдат на конвойных кораблях и на верфях.

 Один из капитанов, который выжил, написал после войны: «Больше не устраивали никаких вечеринок перед выходом в море; мы просто выпивали по бокалу шампанского в молчании и жали друг другу руки, пытаясь не глядеть друг другу в глаза. Мы были довольно твердыми, но все равно дрожали. Самоубийственная операция!»

 Между тем войска, пушки и самолеты практически беспрепятственно перевозились через Атлантику в Великобританию в ходе подготовки к высадке на континент. В то время как в своих оценках немецкая разведка еще сомневалась, хватит ли тех сил, что уже собраны для того, чтобы пересечь Ла-Манш еще до зимы, уже никто не сомневался в превосходстве противника в воздухе, которое теперь использовалось для массовых бомбардировок немецких городов. Эффект от них превышал все виденное до сих пор. Начавшиеся в ночь с 24 на 25 июля рейдом на Гамбург, эти бомбардировки создавали неконтролируемую огненную бурю, которая набирала силу циклона, опустошая огромные территории и оставляя после себя обугленные, искалеченные жертвы среди щебня и тысячи задохнувшихся или утонувших от взрывов резервуаров с водой в укрытиях и подвалах, под дымящимися руинами. Шпеер сравнивал эти сцены с последствиями крупного землетрясения.

 «Террор можно побороть только террором. – После каждого авиарейда Гитлер разражался повторяющимися монологами. – Мы сможем остановить это, только если достанем людей, которые за этим стоят...». Он дал разрешение Шпееру на массовое производство ракет, которые разрабатывались в Пенемюнде для использования в бомбардировках Лондона. Самолет-истребитель для защиты рейха был бы более выгодным использованием ресурсов.

 В начале августа и Берлин попал под бомбежку; Гитлер приказал эвакуировать всех женщин и детей. Дёниц тем временем совершил инспекционный объезд гамбургских верфей после авианалета и отчитался об этом перед Гитлером 19-го числа; он заявил, что, по его мнению, промышленность нельзя подвергать опасности бомбардировок; хотя он и предвидел, что в этом видится угроза боевому духу, ему снова удалось произвести на Гитлера нужное впечатление.

 «Несмотря на все желание работать, люди подавлены, они видят только множество неудач... Я считаю, что фюреру срочно необходимо обратиться к этим людям. Я верю, что это совершенно необходимо. Весь немецкий народ этого ждет».

 Далее Дёниц рассказал ему, как люди, с которыми он говорил в Гамбурге, спрашивали его, когда же Германия отомстит и когда будет улучшена система воздушного прикрытия. Но он им этого не сказал, рассудив, что эти сведения могут попасть в руки разведки противника.

 «Я верю, что мы можем сказать немецкому народу, что нужно положиться на терпение и силу духа, что немецкий народ не может всегда требовать ответов на то, когда и как положение улучшится, и что, если этого не произойдет, они имеют право сдаться. Тогда мы проявим себя такими, какими нас считают англичане, которые говорят, что они могут выдерживать авианалеты потому, что они сильнее, и что немцы ближе к итальянцам в этом смысле. Я верю, что мы можем вдохновить немцев, указав на гордость и честь, а не делая обещаний и не зароняя надежды, которые невозможно исполнить».

 Он все время говорит своим офицерам, что их долг в том, чтобы поднимать моральный дух в моряках.

 Гитлер внимательно выслушал все, что он сказал, и поблагодарил, но предложения не возымели успеха. Теперь вокруг него рушился мир реальности, и он отказывался выйти наружу из своего воображаемого мира, который он удерживал за счет устоявшихся развлечений в виде брифингов, совещаний и намеренно «уютных» чаепитий со своими друзьями-«нибелунгами» на массивной бетонной крыше его ставки посреди восточнопрусского леса, и не желал видеть разрушений вокруг.

 Между тем трагедия поразила семью брата Дёница Фридриха. Его дом находился в Берлине, дочерей он эвакуировал в Восточную Пруссию, но сам работал в столице – где неясно – и был дома на Лихтерфельде, когда в него попала зажигательная бомба во время налета в ночь с 23 на 24 августа. Он получил ожоги третьей степени и умер 25-го числа.

 Обнаружив, что его фамилия – Дёниц, власти проинформировали гросс-адмирала; сделали ли они это до того, как Фридрих умер, дав братьям возможность попрощаться, или он был в коме или уже мертв к тому времени, неизвестно. Можно понять, что он участвовал в похоронах 2 сентября и что жена Фридриха Эрна переехала жить в его дом в Далеме, а его три дочери проводили школьные каникулы с ним и Ингеборг весь остаток войны, принеся дыхание весны в его все более мрачнеющий мир.

 8 сентября 1943 года пришла весть о том, что итальянцы предали, как давно уже предвидел Гитлер, подписав мир с союзниками; тут же были задействованы планы, разработанные именно на этот случай, и серией молниеносных ходов Рим был окружен, итальянская армия разоружена, Муссолини выкраден и поставлен снова во главе государства.

 В результате еще до конца месяца центральная и северная Италия стали немецкой провинцией при марионеточном правительстве. Действия по захвату флота оказались не столь удачными, большая часть тяжелых кораблей ускользнула и перешла к союзникам, которые начали высадку в континентальной Италии за пять дней до того, как был опубликован мирный договор; большая часть легких судов и субмарин тоже ускользнула, хотя некоторые и удалось захватить в соответствии с планом.

 Хотя большая часть этих ходов была хорошо продумана и блестяще исполнена, они ничего не изменили в оборонительном положении рейха. На Востоке Манштейн отступал. Дёницу было приказано задействовать часть своих сил в Черном море для эвакуации войск и помощи в превращении Крыма в «крепость», которую следовало удерживать до последнего.

 К тому времени критическое отношение к войне распространилось уже и на флоте; сложно установить точные факты, но, судя по документам, оперативный штаб Дёница в Берлине уже не общался с ним с глазу на глаз, и недовольство расходилось через тех офицеров, чьи обязанности приводили их к столкновению с более широким кругом дел; среди них в юридическом отделе флота был Бертольдт, брат графа Клауса Шенка фон Штауффенберга, который недавно присоединился к заговору против Гитлера.

 Касались ли недовольство и критика лишь безнадежной стратегической ситуации, в которую Гитлер загнал Отечество, или позора, которым преступления национал-социалисты запятнали имя Германии, или же речь шла о фанатической преданности режиму самого Дёница и о его стратегии, непонятно. Однако очевидно, что он воспринимал это недовольство всерьез, так как 9 сентября выпустил «Декрет против критики и жалоб».

 Он начинается с напоминания о «потрясающих победах», которые были одержаны в начале войны и заложили фундамент для успешного ее завершения. Такие успехи были величайшими событиями в жизни любого солдата; моменты поражения и ожидания было вынести тяжелее, и именно такие моменты требуют всех сил и внутренней убежденности. Но эти силы подтачивают нытики, которые говорят «с осуждением и без почтения обо всем, и обычно о тех вещах, в которых ничего не понимают». Никто не может видеть больше, чем маленький сектор военных действий; и, следовательно, лишь «глупые, самодовольные и злобные люди» могут воображать себя достаточно компетентными, чтобы критиковать военные и политические меры, которых они не понимают.

 Он заканчивает так: «Нытики, открыто передающие свои жалкие ощущения своим товарищам и другим соотечественникам и тем самым ослабляющие их волю и уверенность как солдат, будут безжалостно судимы трибуналом за подрыв вооруженных сил. Фюрер заложил основу единства немецкого народа при помощи идеологии национал-социализма. Задача всех нас в этот период войны сохранить это ценное единство своей твердостью, терпением и постоянством в сражении, на работе и в молчании».

 Слово «молчание» не просто означало – «без жалоб»; ввиду всех историй о зверствах СС на Востоке, которые циркулировали по Германии на всех уровнях, и сведений об уничтожении миллионов евреев, которые распространяли Би-би-си и другие запрещенные радиостанции, возможно, «молчание» имело более зловещий смысл.

 Именно об этом периоде после войны вспоминал бывший унтер-офицер U-333. Ссылаясь на особое отношение к подводникам и необычные условия, которые для них устраивали по возвращении «с фронта», он рассказал о возвращении своей лодки после плавания летом 1943 года. Морякам указали на деревянный сундук с наручными часами, из которых каждый мог выбрать себе те, которые ему понравятся. Все часы были уже пользованные, но все работали; некоторые были часами для слепых. «Тогда мы уже все знали. Это было слишком жутко. Никто не мог сказать, что он ничего не знает. В это время мы все понимали, откуда взялись эти часы».

 Невозможно представить себе, что такие сундуки пересылали из лагерей смерти на Востоке на базы подлодок в Бискайском заливе без того, чтобы Дёниц не договорился об этом с Гиммлером.

 Чтобы эта история не была отвергнута как выдумка, сфабрикованная через много лет после событий, можно привести документальное свидетельство того, что Дёниц посещал Tagung, или «Совещание», происходившее той осенью в Позене, когда Гиммлер впервые поведал избранной аудитории рейхсляйтеров и гауляйтеров о своем способе окончательного решения еврейского вопроса. Собрание было задумано для того, чтобы поднять дух приглашенных партийных боссов и проинформировать их в особенности о производстве вооружения. Борман и Гиммлер, который созвал собрание, выбрали для этого группу из высшего эшелона власти: кроме Дёница и Шпеера, участвовали еще пять начальников из его министерства вооружений и высший чиновник из министерства авиации, генерал-фельдмаршал Эрхард Мильх.

 Это была неприятная группа; Мильх, например, был одной из тех потерянных душ, которым приходилось преодолевать осознание того, что в его жилах течет еврейская кровь. Он счел необходимым получить от своего отца заверенное свидетельство, что он (Мильх-старший) всегда был импотентом и поэтому никак не мог зачать его, а от своей матери – что его отцом был не Мильх-старший, а некто другой, проверенный представитель нордической расы. Примечательно, что среди приглашенных ораторов не было ни одного представителя армии; это было собрание партии: позвали лишь тех, кто был предан партии и фюреру.

 Борман открыл заседание, после чего прозвучали речи Шпеера и его коллег из министерства вооружений. Затем они позавтракали и разошлись – по крайней мере, так звучит история в изложении Шпеера, но в силу того, что Гиммлер обратился к нему лично в ходе своей собственной речи, такое утверждение звучит неубедительно.

 Борман возобновил заседание в 3 часа, представив следующую группу из двух ораторов не из партийного круга, Мильха и Дёница. Мильх говорил в течение 65 минут, и после него Дёниц – 41 минуту; они закончили незадолго до 5 вечера. За ними последовал начальник штаба Верховного руководства СА Вильгельм Шеппман, а потом, в 5.30, слово взял рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер – его речь была самой длительной за весь день.

 Почему он выбрал именно эту встречу для того, чтобы открыть тайну программы уничтожения, неизвестно. Возможно, потому, что эта тайна уже стала предметом домыслов и черного юмора у большей части немецкого народа, особенно тех, кто как-либо контактировал с солдатами с Восточного фронта, ранеными или отпускниками, или тех, кто слушал Би-би-си. С другой стороны, им могло двигать сознательное или бессознательное желание поделиться своей ужасной ответственностью или взвалить ее на партию в целом как исполнительницу той задачи, для которой фюрер выбрал лично его. Можно также предположить, что он хотел предупредить как собравшихся, так и весь немецкий народ о неминуемых последствиях проигрыша в войне – перспективе, которая была ясна всем участникам собрания, и тем самым дать им еще один повод для безжалостных действий против пораженчества и неверности.

 В то же самое время пропаганда связала необходимость уничтожения евреев в оккупированной немцами Европе с актами возмездия евреев снаружи – они были названы «международным еврейством», – из Лондона, Вашингтона и Москвы, для уничтожения немецкой расы. Интересно заметить, что он имел в виду лично себя, когда перешел к теме еврейского возмездия.

 Каковы бы ни были его мотивы, вряд ли возможно, чтобы Дёниц, речь которого закончилась всего за полчаса до этого, покинул зал к тому времени, как начал говорить Гиммлер; это было бы очень невежливо по отношению к рейхсфюреру. Так что нет никаких причин полагать, что он не слышал все то, что Гиммлер сказал.

 А то, что сказал Гиммлер, было отражением и неизбежным конечным продуктом национал-социалистической идеологии, которая с самого начала выбрала себе евреев в главные враги; тени и полутона реального мира с его бесконечной сложностью ускользали от партийной пропаганды, оставляя лишь две четкие черно-белые фигуры, еврея и честного немца. А так как партия заменила собой Бога и христианскую мораль заменила на законы выживания, то не было никаких логических ограничений в действиях против кровного врага.

 Если Гитлер и Геббельс были блестящими ораторами, то Гиммлер был блестящим логиком, и именно логику – на самом деле логику сумасшедшего, так как ее предпосылки были основаны на восприятии того, кто не имел ни малейшего отношения к реальном миру, – он и принялся излагать. Все те, кто его слушал, стали – если не были раньше – целиком узаконенными пациентами сумасшедшего дома партии.

 «...Я хочу сказать в этом самом близком кругу о вопросе, который вы все, мои товарищи по партии, явно задавали сами себе и который, однако, стал самым тяжелым вопросом в моей жизни, – еврейском вопросе. Все вы, само собой разумеется, считаете, что в вашем доме больше не должно быть евреев. И все немцы – за редкими исключениями – также понимают, что мы больше не выдержим ни бомбежек, ни ноши четвертого, а может быть, и пятого и шестого года войны, если оставим эту гноящуюся язву на теле нашего народа. Предложение «евреи должны быть уничтожены», господа, очень легко сказать – тут всего несколько слов. Но для того, кто должен это выполнить, это самая тяжелая и трудная из всех задач...».

 Он говорил сухо, без эмоций, хотя позволил себе иронию, когда дошел до вопроса о «порядочном еврее»; исходя из числа людей в Германии, которые имеют «порядочных евреев» в своей крови, может показаться, что таких больше, чем всего еврейского населения. Но вскоре он вернулся к главной теме и попросил аудиторию никогда не говорить о том, что он им скажет.

 «Мы пришли к вопросу: как быть с женщинами и детьми? В этой связи я также нашел совершенно ясное решение. Это не значит, что я не считаю для себя оправданным уничтожение мужчин – так сказать, убийство или приказ об убийстве, если позволить вырасти мстителям, которые станут проблемой для наших детей и внуков, в виде нынешних детей. Должно быть принято тяжелое решение, чтобы заставить этот народ исчезнуть с лица земли. Организация исполнения этой миссии была самой трудной задачей, которая стояла перед нами. Она была выполнена без того – я верю, что могу это сказать, – чтобы духу или душе наших людей или нашего фюрера была нанесен какой-либо урон. Но эта опасность была близка. Между двумя возможностями – проявить излишнюю жестокость и стать бессердечным и не ценящим человеческую жизнь или проявить слабость и позволить себе потерять присутствие духа – страшно узкий путь, как между Сциллой и Харибдой».

 Он перешел к конфискации имущества евреев, делу, в котором тоже надо быть до конца последовательным; все должно перейти к министерству экономики рейха для блага немецкого народа в целом. С самого начала он установил смертную казнь для любого человека из СС, который возьмет для себя хоть одну марку. Далее он обещал, что еврейский вопрос в оккупированных странах также будет решен к концу года, после чего останутся в живых лишь те евреи, которые сбежали; после этого надо лишь «тщательно и разумно исследовать и решить вопрос полукровок или тех, кто женился на еврейках.

 И тогда я, может быть, покончу с еврейским вопросом. Теперь вы знаете все, и вы должны держать это в себе. Может быть, немного позже кто-то из вас будет способен определить, стоит ли нам говорить что-то еще немецкому народу. Я верю, что лучше будет, если мы – мы в целом, – сделавшие это ради нашего народа, возьмем ответственность на себя – ответственность за дело, а не только за идею – и унесем этот секрет с собой в могилу.

 А теперь я перехожу к проблеме пораженчества...».

 Реакции Дёница и Шпеера на проявление такой жуткой преданности народу со стороны рейхсфюрера мы уже не узнаем. Оба унесли секрет с собой в могилу. По словам одного из тех, кто присутствовал на этом собрании, Бальдура фон Шираха, после речи Гиммлера установилось тягостное молчание; затем Борман закрыл встречу, пригласив всех перекусить. «Мы молча сидели за столами, избегая взглядов друг друга».

 Согласно воспоминаниям Шпеера, гауляйтеры и рейхсляйтеры в тот вечер упились до невменяемости, и это зрелище было так ему отвратительно, что на следующий день он попросил Гитлера призвать их к умеренности.

 Какова бы ни была правда, кажется возможным, что это собрание подняло боевой дух Дёница, потому что на следующий день, 7 октября, приказ относительно спасательных кораблей, впервые выпущенный прошлой осенью, был повторен за подписью FdU, Эберхардта Годта, от имени BdU, то есть его самого.

 «Практически в каждом караване есть так называемые «спасательные корабли», особый корабль до 3000 тонн водоизмещения, задачей которого является спасать и принимать на борт тех, кто пострадал при атаке подлодки. На многих из таких кораблей базируются самолеты и большие моторные лодки, они хорошо вооружены и очень маневрены, так что капитаны часто описывают их как ловушки для подлодок. Уничтожение таких кораблей имеет большую ценность, так как этим достигается желательная цель уничтожения экипажей пароходов».

 Новая подводная война в Северной Атлантике началась почти за три недели до этого. Лодки вооружили акустическими торпедами «Заункёниг» – против эскорта и зенитками против самолетов. На них также был поставлен детекторный аппарат под названием «Хагенук» для обнаружения излучения радаров противника. Он был разработан по той причине, что прежний аппарат «Метокс» сам испускал лучи, которые выдавали положение подлодки. Об этом рассказал пленный английский летчик. Он поведал допрашивающим его офицерам, что британцы почти не используют радары при борьбе с подлодками, так как излучение «Метокса» можно обнаружить с расстояния 90 миль; самолеты просто идут на него, используя радары на короткое время, чтобы уточнить расстояние!

 Хотя возникали подозрения, что вся эта история может быть дезинформацией, капитанам в море был отдан приказ: «Метокс» не использовать. В то же время Дёниц пришел к выводу, которым поспешил поделиться с Гитлером, что «излучение» может объяснить все неразрешимые загадки, например исчезновения подлодок и то, как корабли противника обходят их позиции. Этот эпизод показывает, насколько отставали немецкие специалисты по радарной технике, и то, что командование подводным флотом вообще едва понимало принципы ее работы. Гитлер был счастлив согласиться с Дёницем, что именно «излучение» «Метокса» виновато во всех потерях!