Текст книги "Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница"

Автор книги: Николай Малютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

 Это – лишь предположения. Но, учитывая его несомненные амбиции, пылкий патриотизм, темперамент и личный опыт борьбы с коммунистами, которых нацисты собирались искоренить, а также его более позднюю, задокументированную ненависть к коммунистам, было бы удивительно, если бы он не оказался причастен к восходящей звезде Гитлера как эмоционально, так и из карьерных соображений...

 В своем собственном рапорте об отношении к нацизму, в ходе ответов на вопросы, которые он дал в 1969 году, он рисует уже знакомую картину республики под угрозой как со стороны левых, так и правых; средний класс двинулся поддерживать экстремально правого Гитлера, и поэтому центристы были слабы. В этих обстоятельствах представителям вооруженных сил стало ясно, что они не могут защитить государство от обеих угроз одновременно; «это значило бы бороться с большинством немецкого народа». Вооруженные силы, продолжает он, склонялись к нацистам из-за их стремления освободить нацию от версальских оков и их отношения к другим вопросам, таким как репарации, и, следовательно, приветствовали назначение Гинденбургом Гитлера на пост канцлера. «Мы, солдаты, также надеялись, что благодаря этой смене лидера коммунистическая угроза будет снята».

 Это объяснение правдиво, как кажется, но при этом чрезвычайно мягко; как и во всех противоречивых местах своих мемуаров, Дёниц обходит действительно напряженные моменты. Верховное командование армии считало нацистскую партию революционной организацией, а уличную армию коричневорубашечников Гитлера, СА, и созданные незадолго до этого элитные подразделения чернорубашечников, СС, – столь же опасными для государства, как и коммунистов. По собственному признанию Дёница, положение вынуждало его к осторожности в отношении этих внутренних опасностей, и особенно в дискуссиях по этим вопросам между представителями разных родов войск при министерстве обороны в Берлине; но он предпочел скрыть сложность тогдашней ситуации и все сомнения и интриги, благодаря которым сошлись вооруженные силы и революционная армия.

 Другим серьезным недостатком его отчета является умалчивание расовой идеологии. Она была центральным пунктом мировоззрения Гитлера; он ее никогда не скрывал, она была лейтмотивом фюрера, заразившим как внутреннюю, так и внешнюю политику государства. «Ни один народ не имеет больше прав на идею мирового господства, чем немецкий народ, – провозглашал он в 1933 году. – Ни один народ не имеет такого права претендовать на мировое господство на основании своих способностей и своей многочисленности. В результате этого первого раздела мира мы обнищали и находимся теперь в начале новой мировой революции...».

 Эта тема была близка сердцу офицера империи. Флот поддерживал Гитлера не только ради того, чтобы сбросить версальские оковы или уничтожить коммунистов, но и чтобы выполнить мировую миссию, которая принадлежала Германии по праву расового превосходства и могла быть выполнена лишь с помощью мошного флота.

 По мнению Гитлера, это был двухступенчатый процесс: надо было добиться гегемонии на континенте за счет колонизации Восточной Европы «херренфольком» («народом господ»), для чего была нужна дружба Великобритании, чтобы обеспечить себе западный фланг, а потом можно было бороться с Великобританией и Америкой за мировое господство. Такова же была стратегия имперского правительства в последние годы перед Первой мировой войной; эта стратегия провалилась из-за угрозы, которую представлял флот Тирпица, не позволивший Англии остаться в стороне на самой первой стадии. Гитлер не собирался повторять ошибку кайзера; он желал союза с Англией, по крайней мере, твердого понимания на тех основаниях, за которые канцлер Вильгельма II Теобальд фон Бетман-Гольвег боролся с 1912-го по 1914 год – свобода маневра в Европе взамен на свободу маневра, предоставляемую Англии.

 На флоте придерживались тех же взглядов. Там тоже выучили урок от провала стратегии Тирпица; в любом случае там не собирались конкурировать с королевским флотом, имея крошечный флот, разрешенный Версальским договором; их стратегическим планом было установить основу для своего морского будущего и в ближайшее время не дать Англии никаких поводов к недовольству.

 Гитлер был политическим животным с умением принуждать тех, кто ему был нужен для дела. Так национал-социализм и политика флота сошлись еще до того, как Гитлер пришел к власти и нацисты получили поддержку других заинтересованных групп.

 Дёниц ни слова не сказал об этих подводных течениях, когда отвечал на вопросы в 1969 году; на самом деле он даже пытается намеренно скрыть их, когда начал с того, что заявил: «Сегодня сложно писать о прошлом, потому что мы знаем то, что тогда люди не знали». Но если они не знали, то потому, что не хотели знать. Чудовищный характер фюрера и его партии был очевиден и по его словам, и по делам. Граф Гельмут Джеймс фон Мольтке, происходивший из семьи знаменитого фельдмаршала, был, безусловно, не единственным представителем класса землевладельцев, которые видели еще до того, как нацисты пришли к власти, что «тот, кто голосует за Гитлера, голосует за войну».

 Объяснения Дёница на этом не заканчиваются, он призывает извинить вооруженные силы за участие в вознесении Гитлера на основании того, что они-де «придерживались политического нейтралитета» и это вынуждало их «как солдат служить всему немецкому народу и государству, форму которого выбирали их соотечественники». Это – явная ложь. Враждебность морских офицеров, даже их отвращение к парламентской демократии засвидетельствовано многочисленными документами. Дёниц служил в разных департаментах в Берлине, которые имели дело с рейхстагом, и, следовательно, был хорошо знаком с намеренными хитростями, к которым прибегали на флоте, чтобы обойти парламентскую демократию. Более того, миф о политической нейтральности просто скрывает тот факт, что расовые воззрения Гитлера и его планы на мировое господство были не чем иным, как пропагандой имперской Германии, ставшей еще более грубой в его примитивном уме, и, следовательно, соответствовали базовым представлениям морских офицеров.

 Это бесспорно; и если не говорить о восхищении нацистской партией, особенно заметном среди молодых офицеров и ветеранских организаций на суше, большинство морских офицеров, которые лично встречались с Гитлером, испытали значительное потрясение. У него была экстраординарная, как и у кайзера, память на технические детали, он также интересовался дизайном кораблей и их вооружением; казалось, что он принимает будущее флота близко к сердцу; кроме того, он говорил о будущем Германии теми же словами, что и они.

 В мае 1933 года, через три месяца после того, как Гинденбург был вынужден, хотя и неохотно, пригласить Гитлера на пост рейхсканцлера, человек, отвечающий за подготовку офицеров штаба Редера, то есть занимавший ключевой пост, если говорить о мировоззрении людей флота в целом, держал речь перед собранием членов СС, СА, «Стального шлема» и вождями нацистской партии и употреблял все те понятия, которыми пользовался в свое время Тирпиц: «Теперь силы, которые последние четырнадцать лет были расколоты парламентской борьбой, свободны для того, чтобы преодолеть... все позорные попытки саботажа социалистов-демократов, доктринеров и пацифистов... Теперь мы должны снова воспрянуть и усилить наше согласие, нашу любовь к морю и волю нации и никогда больше не позволять перерезать жизненно важные артерии, которые для свободного, великого народа находятся в свободных морях».

 Между разочарованными морскими офицерами и нацистами было более глубокое согласие, нежели только по вопросам отношения к коммунистам и Версальскому договору; это было не чем иным, как возрождением национальных стремлений 1914 года. Пытаясь скрыть это и интриги своего бывшего начальника по департаменту совместных служб Военного министерства фон Шлейхера, Дёниц совершенно подрывает доверие к себе и заставляет своих биографов в большей степени задаться вопросом относительно его собственных взглядов в этот критический период...

 Во второй год штабной службы в Вильгельмсхафене Дёниц явно успокоился; Канарис характеризует его значительно лучше: «Амбиции и стремление выставить себя по-прежнему остаются его основными чертами. Тем не менее, они больше не выходят за допустимые пределы. В целом его поведение стало значительно спокойнее и уравновешеннее. Во многом это произошло благодаря улучшениям в его здоровье.

 Сильная личность с большими познаниями и способностями, которая всегда все выполняет блестяще. Это указывает на необходимость продвижения этого ценного офицера, хотя за ним по-прежнему надо наблюдать, чтобы убедиться, что он относится к происходящему спокойно и не предъявляет к себе и другим завышенных требований».

 Эта характеристика была скреплена подписью вице-адмирала, командующего военно-морской базой. «Многообещающий офицер, заслуживающий внимания».

 Нет сомнений, что к этому времени его блестящие качества офицера были признаны во всех вооруженных силах, и этот факт подтверждается официально – в виде стипендии на путешествие в следующем, 1933 году, выданной Гинденбургом. Такие стипендии давались каждый год одному выдающемуся офицеру армии или флота, чтобы позволить ему попутешествовать и расширить свои знания о мире. Дёниц выбрал поездку в Британию и голландские колонии на Востоке, или, возможно, это было ему предложено в качестве плодотворной идеи; в любом случае эти места были весьма притягательными для офицера флота, который в будущем должен был нести немецкую культуру за пределы Европы.

 Он отплыл в феврале 1933 года, в дни назначения Гитлера рейхсканцлером, и отсутствовал до лета, таким образом пропустив первую волну террора, который прокатился по Германии в «мартовские дни», когда нацисты сводили счеты со своими врагами и с самой парламентской демократией, как они и обещали.

 Рассказ Дёница о своем путешествии на стипендию Гинденбурга, явно предназначенный к публикации, но так и не опубликованный и целиком исключенный из его мемуаров, – самое откровенное из всех его сочинений, приоткрывающее то, что творилось за тщательно контролируемым «фасадом». Какие-то части его были вырезаны, возможно, он сделал это сам после освобождения из тюрьмы Шпандау; можно только догадываться о причинах этого, но при этом значимо то, что из шести явных купюр – а их могло быть и больше, так как дошедшая до нас рукопись фрагментарна, а нумерация страниц весьма причудлива, – три помещались сразу же после упоминаний трех британских вещей: британской субмарины, по которой не попала торпеда, выпущенная из его собственной подлодки во время войны, дворца британского правителя на Мальте и британского крейсера, который спас выживших после кораблекрушения у мыса Гвардафуи; остальные купюры касаются описания прохода через Ла-Манш, Красное море и пути домой из Средиземного моря. Возможно, по соображениям цензуры были вырезаны проявления теплых чувств по отношению к Англии, однако они вполне ясны, читаясь между строк в оставшихся частях рукописи...

 Другой возможной причиной купюр могло быть то, что в этих частях содержались какие-то пронацистские идеи; судя по контексту и антибританской направленности, это самое разумное предположение. Но может быть и другое.

 Более поражает в этой рукописи неожиданный образ 42-летнего Дёница-выдумщика. Первым примером этого может быть анекдот, рассказанный им за ужином на борту парохода, который вез его на восток. Согласно его собственному рассказу, он поведал безобидную историю о его опыте плавания на подводных лодках, и затем одна из дам-слушательниц попросила его не делать такой скидки на их чувствительность; они, мол, желают услышать о настоящей войне подлодок. На это он ответил тем, что кажется совершенной выдумкой от начала и до конца, – рассказал о встрече с кораблем-охотником за подлодками, якобы произошедшей в то время, когда он служил вахтенным офицером на U-39; преследуя маленькое торговое судно, они наткнулись на него неожиданно, выйдя из дымовой завесы. Корабль оказался охотником, и он ждал их: тут же на бортах откинулись заслонки и на них были направлены четыре орудия. «Слава богу, мы вынырнули из дыма настолько близко к охотнику, что все снаряды пролетели над нами. Тревога и аварийное погружение, под свист снарядов, и свист воздуха в резервуарах, жуткий шум на палубе...». Эта волнующая встреча не упоминается ни Форстманом, ни вообще кем-то в официальных немецких анналах!

 Второе описание – о другой встрече, о чем было рассказано у мыса Бон, к которому они шли на всех парах через Средиземное море, – кажется столь же невероятным. На этот раз речь шла уже о его собственной подлодке; он пробовал атаковать транспорт с конвоем из-под воды при лунном свете, но не подошел на достаточное расстояние для стрельбы. Охваченный «тевтонским гневом», он приказал всплыть на поверхность и попытался приблизиться.

 «Проклятый свет (луны)! На эсминцах все должны были спать, если только они нас не видят, и тут, когда мы уже почти на месте – вспышка и «дзынь! дзынь!» – снаряды пролетают над нами. «Справа по борту! Тревога! Аварийное погружение! –  Черт!» Лодка не опускается... Слава Богу, она наконец начала погружаться, но это длилось целую вечность. Шум винтов, а затем ошеломляющий вой, и свет отключается. И затем по нам стреляют глубоководными бомбами, и очень близко! Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете».

 Интересное наблюдение в смысле тактики подводных лодок во время Второй мировой. Более интересно, что в его мемуарах нет ни слова об этой встрече – в тех мемуарах, которые он писал уже после войны, когда уже была написана официальная история войны подлодок и вся деятельность UC-25 описывалась по его вахтенному журналу.

 Самое изумительное из всех этих выдуманных историй касается его тюремного заключения в 1918 году. Воспоминания об этом ожили, когда пароход подошел к Мальте и он сошел на берег и посетил «старый, холодный, сырой форт с темными казематами», в котором некогда сидел. Он вспомнил, как, одетый лишь в одну рубашку, штаны и один носок, он был проведен несколькими «томми» со штыками наголо, чтобы предстать перед английским адмиралом.

 «...Однако я не чувствовал себя маленьким и отвратительным.

 Англичанин: “Номер вашей лодки?”

 Я пожимаю плечами.

 Англичанин, с негодованием: “Зачем тогда было говорить мне, что вы командир? Я помещу вас в лагерь для команды и заставлю работать!”

 На самом деле, его можно было понять, ведь я не выглядел командиром.

 Я: «Ничем не могу помочь» (на английском).

 Затем английский штабной офицер написал на листке бумаги номер моей предыдущей лодки UC-25 и название того жирного английского парохода, “Циклоп”, который я потопил в сицилийской военной гавани Порт-Аугуста, и подсунул этот листок адмиралу.

 Я был изумлен, насколько в курсе происходящего оказались эти люди. Они точно знали, кто я такой».

 Это – явная выдумка. Даже если не говорить о рапортах по поводу допросов Дёница, в которых не упоминается ни UC-25, ни «Циклоп» в Порт-Аугусте, потому что на самом деле он потопил вовсе не этот корабль, а неуклюжий угольный транспорт. Поэтому английский штабной офицер едва ли мог подсунуть своему адмиралу бумажку с надписями «UC-25» и «Циклоп».

 Примечательно, что, несмотря на свои реальные достижения в качестве капитана UC-25, ему было необходимо придумывать для себя эти фантастические подвиги. Последние фразы этих рассказов весьма показательны: «...Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете» и «Они точно знали, кто я такой». Эти две строчки показывают, что, невзирая на свою кристально чистую, полную свершений, действительно блестящую карьеру преданного офицера, Дёниц был совершенно неуверен в себе; эти истории полностью подтверждают предположения Канариса о том, что он обладал незрелым и неустойчивым характером.

 Учитывая все эти примеры того, как он позволял себе погружаться в мир фантазий, можно предположить, что и другая похожая история в его рассказах – снова касающаяся противоборства с англичанами – тоже выдумана. Она касается чиновников на юге Индии. Он приплыл туда на пароме с Цейлона за ночь, едва ли на минуту сомкнув глаза из-за тараканов и других насекомых, а утром, в скверном настроении, предстал перед таможенниками и медицинскими офицерами, сидевшими за длинным столом на палубе среди пассажиров первого и второго классов, которые выстроились в очередь. Сам Дёниц сел в шезлонг и стал наблюдать. Наконец, офицер-туземец был послан, чтобы позвать и его к столу. Он сказал этому туземцу, что если его хозяин хочет от него что-то, то должен подойти сам. Чиновник подошел. «“Ваш паспорт, пожалуйста!” – И затем я прошел все формальности, таможенный и медицинский осмотр, не поднимаясь с шезлонга... Рекомендую именно такой способ: на этих людей производит впечатление только грубое поведение».

 Пока хватит о его фундаментальной неуверенности в себе. Но об общих антибританских взглядах можно еще поговорить; вот британские чиновники на Цейлоне, которых он назвал представителями секретной полиции: «Они, очевидно, все еще подвержены психозу войны – в вопросах памяти о ней колонии отстают, не поспевают за британской метрополией и по-прежнему верят, что могут обращаться с немцами в прежней манере победителей. Ну уж нет, мальчик!»

 Совершенно ясно, что он восхищался голландскими колониями, которые и посетил, гораздо больше, чем английскими. В старой Батавии, в Голландской Ост-Индии, на него произвело большое впечатление, что перед ним не что-то далекое и враждебное, а владения, принадлежащие народу близкому по крови, так что они представляют собой образцовую колонию. Очевидно, что он наслаждался жизнью, какой он ее нашел, будучи гостем в высоких, полных воздуха бунгало, когда его обслуживали яванские мальчики в саронгах и белых курточках. И был околдован грацией местных женщин, «тонких, как прутик, и порочно-красивых», размышляя, что нет ничего странного в том, что плантаторы в своих отдаленных поместьях и молодые чиновники поселяются вместе со своими коричневыми женами и забывают Европу, будучи очарованы этой роскошной землей.

 Из Батавии он отправился в Бандунг, затем долго ехал на поезде в Сорабайю, по дороге восхищаясь красотой и богатством страны. После безработицы, горечи, насилия и серости, которые он оставил в Европе, эта страна должна была показаться ему утопией.

 «Деревни идут одна за другой. Невозможно пройти и пятьдесят метров, чтобы не встретить человека из одной из них. И все имеют работу и свой кусок хлеба, все спокойны и явно довольны жизнью. В целом непрекращающаяся череда этих довольных людей, у которых есть все, что им нужно, произвела, пожалуй, самое сильное впечатление за все путешествие. Нет лучшего доказательства того, что Голландия выполняет свою колониальную задачу: никакой эксплуатации, никакого ухудшения условий жизни туземцев только ради эксплуатации; нет, условия жизни становятся только лучше, и это благодаря порядку, организации, заботе и гигиене».

 Он отзывается о туземцах с симпатией и пониманием. Описав, как за белым малышом в коляске ухаживала его туземная «няня», которая глаз с него не спускала и исполняла все его желания как «животная мать», он пишет:

 «Я также никогда не видел, чтобы коричневая женщина ругала своих детей, и уж точно никогда, чтобы била – для них это, с их сильной, животной, природной любовью к детям, совершенно непредставимо».

 С Явы он отправился на Бали.

 «Дорогой европеец, если ты жаждешь сказочно прекрасной страны и красивых, грациозных, спокойных, мирных людей со своей внутренней культурой и нетронутых европейской цивилизацией, живущих в союзе с природой, тогда пакуй свои вещи и поезжай на Бали... Чем дольше ты тут пробудешь, тем сильнее будет очарование, которое эти близкие к природе, идеально милые, спокойные люди вызовут у тебя...»

 Он советовал отправиться на остров в одиночку или в компании симпатизирующих туземцам людей, которые не потревожат «гармонии этой сказочной земли». И он не советовал «участвовать в организованных экскурсиях», гораздо важнее

«с открытым сердцем и покоем позволить этой стране и ее людям работать над вами. Для этого отправляйтесь на юг Бали, где ни один туристический пароход к берегу не подойдет...»

 Он описывает свои прогулки, ночевки в деревенских храмах, то, как он, лежа на циновке, глядел на звездное небо и его убаюкивали цикады и деревенские гонги, отпугивающие злых духов.

 «Я не могу сказать с уверенностью, что у балийцев меньше внутреннего достоинства и природной культуры, чем у европейцев».

 С Бали он поплыл на грузовом пароходе в Сингапур и встретил среди немногих пассажиров «зверолова» для Берлинского зоопарка, «господина с образованием и воспитанием, в глазах которого светилась миролюбивая душа». Он вез с собой свой «улов», и его любовь к этим животным и постоянная забота о них произвели на Дёница неизгладимое впечатление. В Сингапуре он сел на пассажирский лайнер и отправился на Цейлон, по дороге столкнувшись с неприятным контрастом – «длинные списки блюд, музыка, кино, одевание к обеду, поверхностные разговоры за столом, клики, флирты и антипатии... сборище снобов».

 Судя по его описанию, больше всего на Цейлоне его впечатлили заросшие джунглями руины древней столицы сингальских царей в Анурадхапуре и Полоннаруве. Он рассказывает о днях, проведенных в джунглях, как одних из лучших за все путешествие. Он не был так счастлив, когда вернулся к цивилизации в Коломбо. Тем не менее, когда он ступил на палубу парохода, идущего обратно в Европу, ему стало грустно оттого, что он покидает

«чудесную Индию со всей ее разноцветной, живописной, роскошной странностью, которая так околдовывает любого европейца».

 Отчет о его путешествиях, откуда взяты эти отрывки, был, вероятно, записан в форме дневника по возвращении и впоследствии переработан и отпечатан на машинке; в нем промелькнул образ чувствительного и восприимчивого человека. Здесь, до того как он начал отслеживать каждое свое записанное слово, мы можем узнать о его очевидной привязанности к детям и животным: на обратном пути, «к моей радости, на борту оказалось много детей. Очаровательно было слушать, как они понимают друг друга, и наблюдать, как маленькие представители разных народов играют друг с другом».

 Многие описания открывают созерцательную и даже поэтическую стороны его ума; он мог смотреть в черную бездну ночного неба между Млечным Путем и Южным Крестом и чувствовать, как его взгляд проваливается в бесконечную ширь космоса. И он мог одновременно восхищаться слаженностью действий стаи дельфинов, которые играли у носа корабля, и ставить себя на их место, и глядеть оттуда на корабль:

 «...комичные, застывшие фигуры пассажиров. Что мы тут имеем? Да, один пассажир ныряет с палубы в бассейн – и туча брызг!Да, бедный идиот! Он называет это плаванием, в такой миске! А знает ли этот бедолага, что такое морской простор, как он безграничен?..»

 И мы с некоторым удивлением обнаруживаем, что этот неутомимый добросовестный офицер может наслаждаться, просто сидя в шезлонге на солнышке!

 «Как замечательно – ничего не делать! Я думаю, что человек ленив по природе – только проклятые амбиции и устремления толкают его к действиям. О мир, каким чудным местом ты был, когда маленькие кучки людей населяли сушу, людей, которые еще не собрались в толпу и не сделали жизнь такой серой! Загорать на солнце – это прекрасно!»

 Наверное, самое сильное впечатление оставляет, однако, рассказ о том, как глубоко он был потрясен потерей лодки UB-68 и смертью своего инженера Йешена. Когда пароход проходил то место в Средиземном море, где затонула подлодка, он стоял один у поручней на корме, и флаг был приспущен – он устроил это, договорившись с немецким капитаном – в молчании отдавая мертвым салют.

 «Мы, выжившие моряки с UB-68, приветствуем вас, кто 4 октября 1918 года отдал свои жизни, – и прежде всего тебя, смелый Йешен. Без вас, мы, спасшиеся, не грелись бы теперь на солнышке. Как вы умирали ? Как часто я задавал себе этот вопрос по ночам с тех самых пор...

 В своих снах я вижу вашу маленькую группу и тебя, Йешен, первым, взбирающимся вверх к райским вратам. Мокрый след морской воды остается за вами – соль стекает с ваших волос и кожи... ваши бледные, усталые лица поднимаются с надеждой к долгожданным вратам. Там, на расстоянии, в свете розового утреннего солнца вы видите высокую, могучую крепость небес с башнями и шпилями, пробивающими облака. Да, врата рая были широко открыты для вас, потому что вы не могли бы дать больше своему народу, чем дали!»

 Приходится задаться вопросом после чтения этого фрагмента, и героических историй, которые он придумывал, и его нежных наблюдений за детьми и животными и простыми людьми: а не является ли причиной таких крайностей его характера, как его мощная приверженность долгу и ледяная жестокость, которую он продемонстрировал позже, во Вторую мировую, подавлением его природной чувствительности под весом прусской этики, которая господствовала в Германии, в доме его отца, в школе Штойшер, в училище для морских офицеров империи под руководством такого воплощения воинского кодекса, каким был фон Лёвенфельд?

 Дёниц вернулся на свой пост в Вильгельмсхафене в июне. Он, должно быть, нашел, что его обязанности по обеспечению внутренней безопасности заметно облегчились после того, как активные коммунисты были арестованы и брошены в концлагеря. В нации в целом, воцарилась новая атмосфера надежды; началось «национальное возрождение» – по крайней мере, таково было послание, которое распространяли пресса и радио, теперь подконтрольные департаменту пропаганды Геббельса. На поверхностном уровне это казалось правдой: огромные денежные вливания, спасающие от безработицы стимулированием частично военной промышленности, начали уже приносить свои плоды, и повсюду было подлинное ощущение надежды на новые цели и освобождение после последних путаных лет республики.

 И это было особенно важно для флота. Гитлер ратифицировал пятилетний план восстановления флота, который санкционировал еще его предшественник на посту рейхсканцлера, Франц фон Папен, и подтвердил главам вооруженных сил, что он обеспечит их родам войск развитие без помех. Кроме того, дух единения благодаря общим целям, которые он обещал нации, был идеей, которая совершенно соответствовала пересмотренной концепции морских офицеров о лидерстве, объединенной одним устремлением. Амбициозные офицеры среднего звена, такие как Дёниц, теперь могли смотреть в будущее с уверенностью.

 1 октября 1933 года он получил повышение до фрегаттен-капитана (капитан 2-го ранга), и в ноябре новый глава штаба, который сменил Канариса, дал ему восторженную характеристику:

«Офицер с блестящими интеллектуальными и личностными талантами... здоровые амбиции и выдающиеся качества лидера...»

 Свидетельство, которое выглядит как будто специально подготовленным для того, чтобы заставить забыть о всех сомнениях, поднятых в характеристике «левантийца», заканчивалось так:

«Истинный военный, солдат в своих мыслях, человек с горячим сердцем и настоящий товарищ. Превосходный морской офицер, от которого флот может многого ожидать».

 В июне 1934 года Дёницу было приказано принять командование над крейсером «Эмдем» с 24 сентября. Он и не мог просить ничего лучше этого, после трех с половиной лет службы в штабе. После передачи дел своему преемнику он поехал на четыре недели в Англию, чтобы подтянуть свой английский язык, и остановился там у «одной леди из английских дворян в Кенсингтоне». Ее звали Хэндфилд-Джоунс, и она жила по адресу Бедфорд-Гардене, 24. Ее муж умер, и она потеряла своего единственного сына во время войны во Фландрии, но не впала в уныние; в своих мемуарах Дёниц щедро восхваляет ее взгляды на жизнь.

 Каждую пятницу она давала ему рекомендации, записанные на голубой бумаге, о том, как провести выходные; кажется, что в основном предложения касались визитов к ее многочисленным «графским» родственникам. Одной из первых была ее 80-летняя мать, которая потрясла Дёница тем, что заглотила значительную дозу виски в качестве аперитива перед ланчем. Когда он выразил свое «изумление ее жизненной силой», она ответила, что это вполне естественно, коли она полжизни провела в седле. Ее муж был известным охотником.

 На следующий уик-энд хозяйка повезла его в Портсмут – смотреть на «Викторию» Нельсона. Машина затормозила перед воротами в гавань, и охранники задали ей несколько вопросов перед тем, как позволить проехать дальше. Внутри, когда панорама британских военных кораблей разного вида предстала перед его взором, он спросил ее, о чем интересовались охранники. «Они хотели знать, являемся ли мы оба британскими подданными, – сказала она, – и естественно, я сказала, что оба». Встревожившись, что его внешность и «запинающийся» английский могут выдать, что он иностранец «и в придачу к тому же немецкий морской офицер», он сказал ей, что хочет посетить «Викторию» как можно быстрее, а потом покинуть это опасное место. Тревога мешала ему полноценно наслаждаться созерцанием знаменитого судна, и он с облегчением вздохнул, когда они покинули доки.

 В целом это была приятная интерлюдия в Англии; миссис Хэндфилд-Джоунс заботилась о нем, он вовсю пользовался своим шармом и, видимо, произвел впечатление, так как его дочь Урсула вспоминает, что они переписывались и в дальнейшем.

 В Германии между тем Гитлер сконцентрировал в своих руках власть. В начале года он заключил пакт с военным министром Вернером фон Бломбергом, по которому он согласился поставить на место СА и убрать их амбициозного командира Эрнста Рёма, который теперь грозил перенести народную революцию в самую древнюю цитадель офицерского корпуса. В ответ армия поддержала Гитлера как преемника престарелого рейхспрезидента Гинденбурга. Ликвидация была осуществлена 30 июня 1934 года с помощью эсэсовцев Генриха Гиммлера – эта резня была названа «очищением от предателей, которые затеяли государственный переворот».

 Через два месяца Гинденбург умер, и фон Бломберг выполнил свою часть сделки: пост рейхспрезидента был просто слит с постом рейхсканцлера, который занимал Гитлер, и на следующий день, 2 августа, главы армии и флота подтвердили свою присягу – в «безусловном подчинении Адольфу Гитлеру, вождю рейха и немецкого народа, верховному главнокомандующему вооруженными силами...». Ту же присягу повторили по всему рейху каждый офицер и рядовой во всех родах войск.