Текст книги "Переселение. Том 2"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

И очень скоро твердое тяжелое дерево стало в руках Павла податливым, а перед отъездом он мог уже с легкостью вырезать восходящее солнце, словно резал не дерево, а яблоко.

Только 9 ноября, в день мучеников Онисифора и Порфирия, приехал наконец офицер в смазных сапогах и в перепоясанной ремнями темно-синей шубе и сообщил, что все в полном порядке и капитан может утром беспрепятственно пересечь границу.

Это был лейтенант Игнац Штуцен – высокий, как жердь, с рябым лицом и желтыми глазами пьяницы. Он заикался и после каждой фразы кивал головой.

– Пусть русский офицер меня простит, – извинялся он. – Много тут проходимцев шляется на границе, и мне уже надоели сообщения о том, что опять едет некий Изаковиц. Откуда их, думаю, столько с одинаковыми фамилиями?

Но и он тоже ничего не мог сказать о том, когда и где прошли Трифун Изаковиц и его люди.

Павел вскипел было при виде этого простофили, но когда тот добавил, что Вишневский уполномочил его, если понадобится, помочь капитану, пришел в хорошее настроение.

Самым интересным было то, что Штуцен не потребовал таможенного досмотра и не пожелал даже проверить у русского офицера бумаги. Павел выкладывал на стол свои паспорта с большими австрийскими черными двуглавыми орлами, но лейтенант твердил, что в этом теперь нет никакой надобности.

Ему известно, что Павел – важная персона в русской армии.

Распростился он с Исаковичем довольный. Получил даже талер Марии Терезии солдатам на вино.

День отъезда Павел назначил в канун своей славы, которую Исаковичи с давних пор праздновали, хотя и не знали, кто и кем был святой Мрат. В ночь перед отъездом Исаковичу снились тяжелые и дурные сны, которые запомнились ему надолго.

Хотя на Дукельском перевале уже похолодало, Павел спал, подобно всем Исаковичам, голый. Вечером он наелся плававших в масле вареников с творогом и, отяжелев, лежал на животе. Всю ночь он просыпался от холода, что-то бормотал и натягивал на спину подушки, которые то и дело сползали на пол.

И здесь, на перевале, продолжалась игра, которую с ним затеяли черти на пути в Россию.

Чуть ли не каждую ночь ему снилась покойная жена. Она являлась ему голая, вся в слезах, а он утешал ее и целовал.

Впервые она приснилась ему в Темишваре, когда Гарсули велел заковать его в кандалы и бросить в тюрьму и лишь депутация сербских коммерсантов, пришедшая к Энгельсгофену во главе с сенатором Маленицей, спасла его от виселицы.

Эта молодая женщина, которую он, можно сказать, позабыл, спустя год после смерти стала приходить к нему во сне. Она трепала его по затылку, гладила по голове, целовала.

На пути в Вену, куда он ехал добывать паспорт, его мучили подобные же сны. Не прекратились они и после глупой интрижки с г-жой Божич в Вене. Напротив, покойная жена посещала его во сне все чаще, становилась все краше и обольстительней, все более страстной и пылкой в своей любви, из-за которой его виски начали седеть и в которой он никому не смел признаться.

И хотя ее красивое лицо с неизменно грустными глазами порой путалось во сне с лицом Евдокии, а ее стройное изящное тело – с могучими формами соперницы, мертвая белотелая красавица каждый раз одерживала верх над г-жой Божич и утром, в момент его пробуждения, оставалась с ним одна.

Она была так прекрасна, так пылка в своей неудержимой страсти, что Павел просыпался в смущении, замирал и дурел от блаженства.

И долго сидел, уронив голову на грудь.

Его ужасало, что сон неотличим от яви.

В последнюю проведенную в Карпатах ночь Павел впервые подумал, что его покойная жена приходит к нему во сне как живая и сны эти становятся все явственнее и прекрасней.

Она приходила откуда-то издалека, совершенно неслышно, в прозрачном голубом кринолине, словно спускалась по водопаду, залитому лучами заходящего солнца. И неизменно с черным веером в руках. И этот водопад блаженства всегда был неслышный, прохладный и приятный.

Он не слышал ее призрачных шагов, видел только, что она приближается к нему, улыбаясь. Потом она наклонялась над ним и что-то шептала – утром он не мог вспомнить ее слов – и была такой же стыдливой и страстной, как в первые дни супружества.

Она смотрела на него своими грустными темными глазами, загоравшимися страстью.

И хотя в течение дня Павел старался обо всем позабыть и хотя начинал подумывать, что это дьявольское наваждение, во сне он каждый раз убеждался, что Катинка не идет ни в какое сравнение ни с венкой, представлявшей на канате богиню ночи, ни с г-жой Божич, что так бесстыже навязалась ему ночью в Визельбурге. Поцелуи покойной жены становились все страстнее, все слаще, какое-то пьянящее сияние исходило во время объятий из ее груди.

Ее ребра светились, словно вспышки молнии.

Он весь дрожал, когда она покрывала его своим телом.

Утром, придя в себя, он думал, что сходит с ума.

Павел пытался не спать, выбросить ее из головы, но она являлась к нему почти каждую ночь. И вот здесь, на последнем ночлеге в Карпатах, ему впервые приснился новый сон, который был еще прекраснее, еще сладостнее прежних.

Она пришла, принялась его обнимать, целовать, потом прильнула к нему, и он вдруг почувствовал, что они уже не на земле, что они летят.

Под ними была долина Ондавы, скалы Бескидов, Дукля, полет их был такой приятный, неслышный, легкий, словно им не нужно было махать крыльями.

Летели они в теплом сиянии луны, поднимаясь все выше. Легко, будто желтые листья, несомые ветром через дорогу, перелетали горные вершины, паря высоко в голубом небе, над землей, которая со своими горами, лесами и долинами осталась далеко внизу. Этот полет с вершины на вершину был самым прекрасным, самым приятным переживанием в жизни Павла.

Они таяли, подобно облачкам, летя в сторону заходящего солнца над высокими скалами и лесами, где опадала желтая листва. Павел чувствовал, что она обнимает и ласкает его в каком-то экстазе, а он, совершенно потрясенный, думал только о том, что они летят, что земля далеко внизу. И его охватывала боязнь упасть вместе с ней в мрачную долину Ондавы, уходившую от них все дальше и дальше. Но страх прошел, когда он увидел ее глаза. От наслаждения она откинула голову.

Этот новый сон был так упоителен, что, проснувшись, Павел не знал, где он и что с ним. И случись это в горах, он бы наверное стремглав полетел вниз, думая, что сон продолжается, что с ним ничего не может случиться и он не разобьется.

Однако тут, на Дукле, к нему привязались и злые духи. Накануне отъезда мучительный кошмар совсем доконал его.

Ему приснилась умирающая жена.

Из ее груди вырвался душераздирающий крик: «Не отдавай меня!» И, рыдая, она все время повторяла, что все кончилось слишком быстро, что жизнь коротка, что они не успели даже привыкнуть друг к другу, что она хочет родить.

Павел никогда не проявлял на людях нежности к жене, никогда ее не обнимал и не целовал при посторонних.

Исаковичи обычно своих чувств не выказывали.

Но когда начались роды – а родила она на седьмом месяце беременности, когда она со стоном упала на землю и стала извиваться, Павел, потрясенный тем, что произошло, понес жену в дом мимо остолбеневшей Варвары и подбежавшего Юрата, целуя и успокаивая ее. В ту пору женщины сами себе были повивальными бабками, а роды где-нибудь на задворках случались даже в богатых и почтенных семьях.

Павлу и в голову не приходило, что жена может умереть.

Она же в первую минуту почувствовала, что это – конец, что пришел ее смертный час. И лишь молча смотрела на мужа расширенными от ужаса глазами, а на рассвете, после страшной ночи, сжимала ему руку и, корчась от боли, что-то шептала. Тело ее то и дело напрягалось в родовых схватках; ее страшных криков уже никто, кроме Юрата, не мог вынести, но как только боль немного отпускала, она снова и снова повторяла: как мало они пробыли вместе! В воспоминаниях Павла ее речи, шепот, стоны уже не походили на человеческие и жалобы уже не были ясными, а скорей напоминали шум леса, шорох опавшей листвы под ногами. Потом она лишь часто-часто дышала и безмолвно шевелила посиневшими губами.

На руках у мужа, который что-то шептал ей, целовал ее, не обращая внимания на посторонних, словно его поцелуи могли уменьшить дикую боль, она под вечер родила. Ребенок был крошечный, синий, мертвый.

Ей ничего не сказали.

Катинка потеряла сознание, из нее хлынула кровь, и остановить ее никто не мог.

Перед смертью она пришла в себя и едва слышным голосом прошептала: как мало она жила, как ужасно мало, как быстро все кончилось, ведь они только поженились, лишь год прожили вместе!

И этот ее прерываемый криками шепот о краткости и быстротечности жизни так глубоко врезался в память Павла, что он просто сходил с ума, оставшись ночью один.

Перед женитьбой Павел расплатился и распрощался со своей венкой, словно станцевали полонез и разошлись. А когда овдовел, отдавая дань природе, ограничивался любовью служанок. Но и это ему было противно. Г-жа Божич обольстила его, как красивая потаскуха обольщает здорового, сильного мужчину. Но, побывав у нее в семье, увидев ее навязчивость, он отвернулся от нее, как отворачиваются от пьяного товарища, когда он начинает вопить так, что впору затыкать уши.

Слова о том, что жизнь коротка, что они пробыли так мало вместе, твердил и он сам в бесконечных вариациях тех же и других слов, но впервые он услышал их, точно с того света, во сне, на ночлеге в Дукле.

Этот простоватый, кичливый наемный воин, привыкший к жизни среди гусар, к лошадям и конюшне, содрогался душой при виде осеннего увядания природы, при встрече с любым горем; после этой ночи в Дукле он понял, что такое в человеческой жизни любовь и смерть.

И если в Темишваре и Варадине досточтимый Исакович полагал, что женщина и любовь существуют лишь для удовлетворения естественных потребностей мужчины, что это все равно как случка жеребца с кобылой, то на пути в Россию Павел понял, что любовь мужчины и женщины должна быть вечной и что другой такой женщины, на какой он был женат и какую схоронил, он уже никогда не встретит!

Он вспоминал, как на ее губах, – прежде таких сочных, ярко очерченных и красных, словно она ела вишню, – когда он утирал ей пот со лба и с лица, с последним шепотом о быстротечности жизни выступили капельки крови.

Мучась, она впилась в них зубами.

А когда боли утихли и муки миновали, ее лицо снова стало красивым, как в минуты счастья.

Крупные, светлые слезы блестели на ее ресницах.

Во сне он, казалось, видел за ней заходящее солнце.

Голова ее свесилась с подушки и напомнила ему большой красно-белый цветок, похожий на те, что у них были в саду; в Варадине их смешно и трогательно называли сережками.

Он был совершенно спокоен и не позволил женщинам ее трогать.

Обмыл ее сам.

Под тусклое мерцание упокойной свечи.

Исакович очнулся от кошмара в день своего отъезда из Дукли весь окоченевший от холода.

Придя в себя, он решил, что на дворе, наверно, уже светает, хотя в смрадной избе, где он спал, было темно. Ночник угас, а сквозь завешенные овчиной деревянные створы окна́ без стекол свет почти не проникал.

Он оделся, выбежал во двор и замер, ослепленный.

Все вокруг было залито светом, мир будто преобразился.

Луга, овцы, его возок, рощи, далекие леса, горные вершины, скалы Бескидов – все было покрыто инеем. Землю затянула белая, снежная паутина. Всюду расцвели, засверкали ледяные цветы.

В лесах, где еще вчера опадали желтые листья, где еще царила золотая осень, иней серебряными мерцающими звездами усыпал густые сплетения ветвей на деревьях.

Какая-то небесная чистота снизошла на землю.

Исакович, уезжая отсюда, тоже был какой-то преображенный. Его возница и собравшиеся вокруг него из соседних домов люди с удивлением смотрели, как он прощался со своими хозяевами и крестьянами, прежде чем сесть на лошадь.

Что-то бормоча, он расцеловался со всеми, словно какой возчик или проводник.

Пограничный пост находился за укрепленным рвом, на поляне.

Исакович на минутку остановился у своего возка и, убедившись, что никто его не трогал, двинулся в путь.

В сотне-другой шагов, у обочины дороги, в бревенчатой избе помещалась застава польских пограничников, которые наблюдали за проводами. Они были в синих шинелях нараспашку, в сапогах, в черных папахах, с кривыми саблями на боку. Их волосатая грудь тоже была покрыта инеем. Офицер только улыбнулся, когда Павел предъявил бумаги и паспорта с черными австрийскими и русскими орлами.

– Не нужно, – сказал он.

Он слышал уже о капитане.

И не станет его задерживать.

Счастливого пути в Ярослав!

Шагов через двести – триста перед Павлом открылся широкий вид на утопавшую в тумане долину, в глубине которой текла среди мокрого леса Ясолка.

Начался трудный спуск.

То и дело приходилось тормозить, и люди громко кричали и кряхтели. Пришлось сойти с лошади и Павлу.

До тех пор спокойные, медлительные и усердные кони вдруг начали дурить, показывать свой норов, грозя перевернуть повозку. Возница попросил Павла остановиться и дождаться солнца.

И только когда солнце разогнало туман, они продолжили путь.

Отъехав подальше, Павел улегся у обочины дороги под деревьями, еще покрытыми инеем, и задремал.

Но иней вскоре начал таять, и он проснулся, точно окропленный слезами.

И хотя Павел уже привык коротать время в томительной дремоте, ему опять стало не по себе. Никто в его семействе не отличался религиозностью, и Павел, считая смерть жены величайшей несправедливостью, представлял себе «божью волю», отнявшую у него жену, в образе свиной головы, пожирающей все, что подвернется на пути. Потом в воображении промелькнули его лошади, оставленные в Темишваре Трифуну на продажу; деньги, которые ему ссудил Трандафил и получил с лихвою обратно; дом, купленный у него богачом Маленицей. А затем все вместе с Кейзерлингом и г-жой Божич вылетело из головы, будто растворилось в тумане.

Мужчины и женщины из его прошлой жизни проносились перед его глазами, как некогда в Темишваре летучие мыши с наступлением сумерек. Мелькнут перед глазами тенью и сгинут в темноте.

Как ни странно, но Павел Исакович, человек весьма упрямый, переваливая через Карпаты, захотел перемениться, позабыть обо всем, что было, и прибыть в Россию возрожденным. Только тоска по умершей жене оставалась в нем неизменной.

Он все больше привыкал в дороге что-то бормотать. Появилась скверная манера разговаривать вслух с самим собою – ни дать ни взять помешанный. Вспомнив бедных крестьянок в русинской деревне на границе, которые босиком шлепают по грязи, Исакович принялся рассказывать об этом Юрату, хоть тот был далеко от него.

«Не знаю, – говорил он, – кто забрал у женщин постолы. Одни мужики щеголяют в сапогах, родной матери обувки не дают. Вот как мир устроен! У меня, толстяк, просто душа изболелась, такая страшная нищета в Карпатах».

Юрат, когда Павел ему потом признавался, как он с ним разговаривал, только смеялся.

В пути Исакович все больше приходил к убеждению, что все его счастье на земле заключалось в одном-единственном существе: в жене, которую он похоронил. И о каком-либо счастье в будущем не может быть и речи. Потому он все чаще повторял слова из своего сна: «Слишком коротка жизнь человеческая! Мучимся мы, толстяк, все мучимся. Столько людей там, на Дукле, от холода и голода перемерло. А жизнь у людей короткая. Лишила меня жизнь всего моего счастья. Хотя бы это, толстяк, забыть мне в России!»

Очнулся он от дремоты, когда солнце выкатилось из-за гор.

Перед ним верхом на лошади посреди грязной дороги стоял проводник и внимательно смотрел на него. Потом подвел ему коня. Павел сел, и они двинулись дальше.

Дорога раскисла и превратилась в сплошное месиво.

Так Исакович и поехал в Польшу, словно привязанный к седлу мертвец. И покачивался он, как мертвец.

Известно, что Павел Исакович прибыл в Ярослав под вечер пятнадцатого ноября упомянутого года. В понедельник. В первый день рождественского поста.

Ярослав на Сане в эту пору года утопал в грязи и во мраке. Лишь в немногих домах богатых коммерсантов-контрабандистов даже в снежную вьюгу бывало весело.

Здесь проживало и несколько генеральских вдов; их мужья, владевшие в свое время в Венгрии дворцами и поместьями, участвовали в заговоре Ракоци{23}.

Кое-кто из них потом подался в Турцию, чтобы умереть там. А кое-кто – поближе, в Польшу.

У Вишневского в Ярославе был перевалочный пункт для людей и для бочек с вином, которые он пересылал в Киев. Занимался этим делом стекольщик Йозеф Пфалер, торговавший сначала венецианским, а с некоторых пор – триестинским стеклом. В ту пору стекло было редкой и дорогой вещью. Пфалер был родом из Вены.

Два года тому назад он приехал с транспортом стекла к Вишневскому в Токай и потом неизвестно почему поселился в Ярославе. Тут он, торгуя хрусталем, прекрасно прижился и вскоре получил известность. На хрусталь в те времена был большой спрос.

Поначалу Пфалеру как иностранцу было в Ярославе нелегко. Но окрестная шляхта его полюбила, да и церковь ему покровительствовала. О его связи с Вишневским, верней с Хуркой, мало кто знал. Он купил заброшенный купеческий дом на Сане. А в городе открыл гостиницу.

Дом его был всегда полон женщин и шумного веселья.

Прибывших путников Пфалер старался поскорее отправить в Краков или в Киев, у себя же принимал лишь тех, кого ему рекомендовал Вишневский, то есть Хурка. Вот почему и Павла уже в потемках отвели в дом Пфалера.

Исакович рассчитывал с его помощью нанять в Ярославе лошадей.

Дом торговца стеклом был настоящим чудом: первый этаж – каменный, второй – орехового дерева. Хозяин уверял, что ореховое дерево лучше всего защищает от холода. До того, как начать торговлю хрусталем, он, мол, делал ореховые шкафы.

В саду, спускавшемся к реке, стоял павильон. Весь из стекла. В нем было два выхода. Один соединял его с домом, другой вел к реке.

В доме Пфалера останавливались Юрат и Петр с женами. По словам Пфалера, они перешли польскую границу и прибыли в городок под названием Желеговка, где собираются все путники, едущие в Россию.

О Трифуне Исаковиче Пфалер ничего не слыхал.

Павла он устроил в павильоне.

– Переночуете, – уверял Пфалер, – как граф. Я пришлю вам горничную. Красавицу!

Исакович поторопился распрощаться с хозяином, который, подобно почтмейстеру Хурке, униженно кланялся и был одет в черную пару, в которых в те времена ходили почтмейстеры, священники и музыканты.

Павел сказал только, что хочет посмотреть его лошадей, которых Хурка так расхваливал. И что завтра же он уедет.

А о горничной не захотел и слушать.

– Я привык себе сам готовить постель и не нуждаюсь в женщине.

Пфалер лишь заискивающе улыбнулся, а горничную все-таки прислал. Она пришла взять в стирку белье и приготовить ему постель. Кровать здесь стояла огромная, широкая, под балдахином из шелка и стекляруса, показавшимся Павлу настоящим чудом: это был не обычный полог из ткани, а из длинных, вроде сосулек, рядов стекляруса, и, когда входили под балдахин, он звенел, как струны арфы.

Сунув под подушку кошель с деньгами и драгоценностями, который он носил с собой, Исакович отпустил удивившуюся, что ее выпроваживают, горничную.

Павел долго не мог уснуть в отведенных ему в городе Ярославе покоях. Ночь была темная. На дворе гулял ветер, а в павильоне позванивал стеклярус, и казалось, что кто-то перебирает руками струны арфы. Заснул он только на рассвете. А проснулся от необычной тишины.

За ночь весь Ярослав покрылся снегом.

Так сбылось предчувствие Павла, что он уедет в Россию по снегу.

Утром кузнец – под ритмичные удары молота – поставил возок с колес на сани. Хозяин согласился дать внаймы из своей конюшни приглянувшуюся Павлу тройку вороных. Но когда Исакович сказал, что хочет купить этих лошадей и готов заплатить за них хорошие деньги, Пфалер онемел. Напрасно он лепетал, что они, собственно, принадлежат Вишневскому, что это – татарские кони, что они сущие чудовища, Павел их купил.

В день пророка Авдия, 19 ноября, Пфалер получил депешу о Павле из города Броды, а спустя день – из Кременца.

И хотя Исаковичи в своей Сербии были знакомы и с лютыми морозами и метелями, воевали они обычно весной и летом, а на зиму возвращались домой. Студеные ночи и долгую зиму Павел пережил только раз, когда гнал французов из Праги.

В Россию же он день за днем ехал по снегу. Ехал на санях, и будто не ехал, а летел.

Перед ним неслась закованная в лед бесконечная зима в белом и голубом уборе. Он впервые узнал, что такое русская тройка. В Црна-Баре Исаковичи тоже запрягали по три коня, но пристяжной считался обычно лентяем, повесой, который только притворялся, будто тянет, а на самом деле просто бежал рядом. В Руме говорили: «Отвесил губу, как пристяжная постромку!» Здесь все тянули ровно. И тройка мчалась так, что покрытые инеем гривы лошадей развевались, как белые крылья. Всегда холодный и надменный Исакович точно с ума сошел. Выхватив порой вожжи у ямщика, он вставал, гикал и пел.

Впервые после стольких лет горя и печали смеялась и пела его душа.

Снег простирался перед ним ковром без конца и края, точно белое небо, по которому он мчался куда-то ввысь.

Нанятый Пфалером русин тоже вскакивал и начинал что-то кричать по-русински, петь и смеяться.

Выбранные в Ярославе вороные с огненными ноздрями среди белого царства снега очаровали Павла еще больше. В скованной морозом, занесенной снегом степи не было дорог, дорога была там, где они ехали, дорога была всюду. Они гнали через поля, корчевья и замерзшие реки.

О том, что под ними мост, Павел догадывался только по перестуку копыт.

В этой бешеной скачке их сопровождал серебряный звон бубенцов.

Их монотонный звон звал, манил все дальше, пронизывал душу. И Павлу казалось, будто он слез с саней и, как огромный великан, мчится по снегу, мчится куда-то вдаль, к какой-то радости, в далекую небесную синь.

Когда братья увидели его с башни форпоста в Желеговке, они подумали, что за ним гонится стая волков.