Текст книги "Переселение. Том 2"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Толпы переселенцев Новой Сербии и русских мужиков из окрестных сел собрались к восходу солнца поглазеть на парад и на отъезд Костюрина. Среди них было немало казаков и татар.

Поднявшись, Исакович направился прямо к комендатуре, где умылся у колодца. Потом зашел внутрь, чтобы его почистили, надушили и заплели косицу. Костюрин в окне еще не показывался. Павлу заплетали косицу, когда пришел Мойсилович и доложил, что его у ворот ждет брат.

За воротами Павел увидел Петра; тот стоял у его лошадей, прислонившись, словно в изнеможении, к дереву. Весь всклокоченный, бледный, похудевший, будто его всю ночь трепала лихорадка.

Треуголка съехала набок, мундир у ворота разорван, сапоги грязные. Петр был явно пьян. Ни сабли, ни офицерской перевязи.

Когда Павел подбежал к нему, Петр сказал, что разыскивал его вчера вечером, а сейчас выскочил на минутку – он под домашним арестом – с одной просьбой.

Голубые глаза Петра стали зелеными и сверкали бешенством.

Он стоял, словно чем-то кичился.

Павел схватил его за рукав и увел в густую заросль.

Петр сказал, что хочет отослать жену. И просить помочь уговорить Трифуна и Юрата, чтобы они не препятствовали этому и не позорили семью на чужбине. У Варвары в Бачке есть состояние. В Славонии живут ее родные тетки. Бедствовать она не будет.

Она молодая, выйдет замуж.

Их ребенок умер.

Тесть его проклял.

И ему не уйти от этого проклятья.

Он не желает таскать жену из лиха в беду.

Что было, то было, но он хочет умереть в одиночестве.

Не нужна ему жена из милости!

Павел попытался его прервать и уговорить продолжить этот разговор в Киеве, или когда он приедет в Бахмут, а приедет он скоро.

Однако Петр сердито оборвал его:

– Я прошу тебя еще похлопотать у Витковича, чтобы меня не вызывали на суд, не показывали, как медведя на ярмарке. Пусть лучше лишают чинов и увольняют в отставку. Не желаю, чтобы меня допрашивали и потом судачили на мой счет да жалели. Не нужна мне и земля. Пусть только оставят меня в покое.

Не он командовал, а Шевич. Шевич выбрал место для кавалерии. Не он назначил ночлег в селе, другие послали его в мышеловку. Будь его воля, он воевал бы иначе. Вечно ему приходится страдать по милости других. Корнеты, лейтенанты, премьер-лейтенанты, капитаны, секунд-майоры, премьер-майоры, подполковники, полковники – все топчутся друг за другом по кругу. Командуют. А генералы ведут – направо, налево, вперед, назад, стреляй, не стреляй… Да если бы ему дали свободный казачий курень под команду, он, Петр Исакович, готов поклясться и побиться об заклад, что доскакал бы до самого Азова.

Не надо его учить, что такое война. Он сам кого угодно научит. А то привязали его к лейтенантскому чину, как к колотушке, потому все так и кончилось. Скорей бы уж сбросить гусарский мундир!

Знает он и то, что Живан Шевич распускает слухи, будто у него не все дома после того, как конь ударил его копытом в голову. И как мужчина, мол, неполноценный стал. Ладно, ладно, кто-нибудь за все за это поплатится. Говорят, будто Павел опять попал в милость к Костюрину. Вот он и просит брата выхлопотать ему в Киеве отставку. Это его последняя просьба.

Павел обнял его и попросил дать ему неделю срока. Пусть Петр ни о чем не беспокоится. Он, Павел, даст взятку кому следует. О суде и речи быть не может. Но пока Петр должен молчать как рыба.

– И, кстати сказать, если бы на суде прочли, каким ты был сирмийским гусаром, всем стало бы стыдно. А что касается Варвары, не расставайся с ней. Никому из нас бог не дал такой жены. Ты просто ослеп. Протри глаза, посмотри, ведь сотни мужчин не спускают с нее взгляда! Весь Киев готов перед ней расстелить бархат, чтобы она не ступила в грязь. А принадлежит она тебе одному. Какой же ты муж, если сейчас, после смерти твоего ребенка, предлагаешь ее другому, становишься сводником? Или сорока у тебя мозги выклевала?

Какое-то мгновение казалось, что Петр в бешенстве и отчаянии накинется на Павла с кулаками.

Но как раз в этот миг подкатил экипаж Костюрина и остановился у ворот комендатуры. Разгоряченные кони встали на дыбы. Слуги соскочили с облучков и принялись их успокаивать, а рота пехоты стала оттеснять толпу, собравшуюся на другой стороне улицы.

Павел видел только, что Петр опустил голову и надвинул треуголку на глаза, словно ему мешало солнце.

И стоял так перед ним, бледный, осунувшийся, и смотрел на него с тоской. Потом выпалил скороговоркой:

– Слушай, каланча! Ты меня сюда привел, но сейчас, хоть мы и братья, а, как вавилоняне, не можем друг друга понять! Вот так! Гоню я жену, братец любезный, не потому, что это мне приятно, а потому, что потом – поздно будет! Она молода, перед ней все еще дороги открыты. Пусть едет, пока еще молода, пока ей до смерти еще далеко!

Потом Петр быстро повернулся, словно боялся встретиться с Костюриным, и ушел, точно конюх, что сторожил лошадь.

Павел уже не мог ни задержать его, ни пойти за ним.

Усевшись в седло, он поскакал к группе офицеров, что собирались перед комендатурой возле экипажа Костюрина.

В свите Павел ехал в самых задних рядах.

Все, что после этого еще происходило в Миргороде, он воспринимал как во сне.

Где-то за городом гремели пушки.

Звучали команды.

Гусары прорысили под барабанную дробь и песни.

Костюрин у экипажа попрощался с Бибиковым и Глебовым.

Потом он попрощался с Хорватом, Шевичем и Прерадовичем.

Но если Бибикова Костюрин громко титуловал и отдал ему по всем правилам честь, то Хорвату, Шевичу и Прерадовичу откозырял, коснувшись треуголки одним перстом – то ли почесал себе голову, то ли сунул указательный палец под парик.

Хорват что-то крикнул.

Старый Шевич, выпятив грудь и раскорячившись, крепко уперся ногами в землю.

Прерадович поправил Костюрину свисавшую на колесо экипажа перевязь.

Досточтимый Павел Исакович возвратился в Киев с первых своих маневров в России усталый и подавленный.

Три года тому назад он участвовал в маневрах под Пештом, которые почтили своим присутствием его величество Франц I, император римский, и ее цесарско-королевское величество Мария Терезия, императрица римская и королева венгерская. На маневрах в России Павел Исакович был уже совсем другим человеком.

После тех, под Пештом, он возвращался домой молодой, довольный, весело скача на крупном, не знавшем усталости, сером в яблоках жеребце среди ватаги поющих сирмийских гусар.

Он был счастлив, женат на женщине, которая его любила и должна была родить через месяц-другой.

Ничто его не заботило.

На ночлегах он встречался с братьями, которые были тоже счастливы и веселы, и они каждый вечер бешено отплясывали коло с визгом и выкриками.

В такие вечера на околице какого-либо села до самого горизонта в ивняках у воды загорались костры подунайской кавалерии.

Они получали благодарственные грамоты, и им выдавали недоплаченные порционные деньги.

Жизнь казалась чудесной.

Хотя на их величества им и в то время было наплевать, хотя Павел видел Марию Терезию лишь издали, когда вместе с венгерскими офицерами был допущен поближе к украшенному цветами помосту, где среди блестящей свиты сидела толстая и красивая императрица со своим мужем, которого она звала Францл, братья были восхищены блеском австрийского двора. Бедняга Трифун решил, что платье Марии Терезии – из червонного золота, а бесчисленные блестящие камешки на ее платье и шлейфе – настоящие бриллианты. «Такая, мол, наверно, была и царица Милица, владычица сербов»{46}.

Юрат, смотревший на Марию Терезию с пятидесяти шагов, описывал ее женские прелести. Да так, что, если бы кто посторонний его услышал, не избежать бы ему участи Иоанна Божича. Только у Петра, тщетно ожидавшего, что Варвара понесет, возникли неприятности с тестем, но и он утешался тем, что жена исповедует ту же веру, что императрица.

На житейских горизонтах Исаковичей еще не сгущались темные тучи.

Братья были разодеты, расфуфырены, кичливы, и, хотя войны с турками уже прекратились, им все еще казалось, что среди сербов они первые. Они были близки к своим гусарам, ближе, чем нынче думают, – многие приходились им кумовьями и родичами. Всех, кто не воевал, – ремесленников, коммерсантов, чиновников и даже сенаторов в Неоплатенси, – они в душе глубоко презирали. «На Косове, – говорил обычно Юрат, – купцов не было. Лавочников в войске царя Лазара тоже не было».

С маневров возвращались они как с какой-то нескончаемой свадьбы, всюду их принимали точно сватов, будь то Байя, Сириг, Сомбор, Ада или Мошорин. Только в Варадине братья расходились.

И хотя эта земля принадлежала чужому царству и королевству, их это мало заботило, они относились к ней как к своей, отвоеванной у турок «mit dem Säbel!».

По своему простодушию всю эту землю они считали сербской, их землей, и протянулась она далеко, без конца и края. Многочисленные женитьбы и кумовства до того связали и перемешали эти офицерские семьи, что каждый из них в Араде, Темишваре, Вуковаре, Шиде, Митровице чувствовал себя как на своей родине, словно он здесь родился, женился, был похоронен и воскрес. Это не значит, что переселенцы из Сербии не ощущали среди Муцулов, Копшей, Трандафилов, Дарваров своей бедности! Золото и дукаты в армии и в Вене были сильнее сабли. И хотя они скрывали свою бедность и только отшучивались, однако на богатство своих жен смотрели с презрением, как на что-то низменное, не идущее ни в какое сравнение с саблей. Честолюбивый Петр, надменно щуря глаза, говорил жене, когда она хвалила своего отца: «Что поделаешь, Шокица, дай бог тебе счастья, отец он тебе, но не царедворец!»

Для Петра Исаковича только воин был человеком.

Трандафилы были для него торгашами, лавочниками.

Потеря конницы, знамен, крепостей, разрушение церквей Павлу Исаковичу представлялось новой гибелью царя Лазара.

Перевод из кавалерии в пехоту – катастрофой!

После первых маневров в России досточтимый Исакович возвращался в Киев в ином расположении духа. Родные его в Миргороде заметили, что виски его поседели еще больше, хотя ему исполнилось лишь тридцать восемь лет. Уезжая из Миргорода, расставшись с Петром, Павел еще раз виделся с Трифуном. Тот подошел к нему и наспех повторил свою просьбу о детях.

Павел не выспался, устал и был так расстроен, что едва слышал, о чем говорит Трифун. Не знал даже, какой был день, спросил Трифуна, и тот сказал, что суббота, день святой мученицы Софии с дочерями. Павел тут же вспомнил госпожу Софику Андреович, с которой Трифун любезничал, несмотря на Дунду Бирчанскую и свою тоску по детям, и нахмурился. А потом невольно улыбнулся.

Трифун бахвалился, что послезавтра примет должность заместителя командира Ахтырского полка. Ему-де помогает какое-то волшебство, потому что послезавтра, как по заказу, день святого Трофима.

– Чего только в России не бывает! – завершил Трифун.

По дороге из Миргорода в Киев Павел приуныл еще и от того, что увидел, как отличается природа, ландшафт, климат страны, в которой он отныне будет жить, от его Срема. Начало осени здесь было жарким и знойным. Край, через который он сейчас проезжал в свите Костюрина, чем-то напоминал Бачку, и все-таки он навевал грусть. Оглядываясь по сторонам, Павел думал, что вот где он, значит, поселится и закончит свою жизнь. Пришел, значит, конец его скитаниям.

Бесконечная равнина, казалось, была плодородной. Жирный чернозем. Воткнешь сухую палку, как говорится, дерево вырастет. И вместе с тем совершенно безжизненной. И еще содрогалась от воспоминаний о турках и татарах. Только кое-где темнел лесок. Текла речушка. Высился пригорок. Росли акации или виднелась деревенька с неизменными подсолнухами, а дальше – опять трава, трава. Разве что пробежит лисица или проскочит редкий заяц.

На горизонте замаячит всадник и сгинет.

А солнце жарит, жарит, огромное, похожее на подсолнух.

В этой голой степи Павел совсем не слышал песен, а если она вдруг звучала, то вместе с топотом копыт всадников и с ними пропадала. Переселенцы не видели русского народа – несчетного русского народа, о котором столько наслушались в Киеве. Встречали лишь одиночек возле лачуг, речушек. Попался им как-то болтливый старый бобыль, живущий в шалаше на пчельнике, потом молодой мужик с кучей детей – он раскладывал сушить сети на крыше своей хижины и смотрел на них с ненавистью.

Самым непостижимым казалось им то, что на маневрах среди офицеров они встречали несколько немцев, которые с невероятным восторгом отзывались о пруссаках и прусском короле. Открыто, не стесняясь и не таясь. А когда Исаковичи с недоумением спрашивали, как же это так, им советовали помалкивать. Будущий царь всея Руси – пруссак в душе и муштрует гвардию на прусский манер. Братья решили, что они грезят наяву, когда услыхали об этом от Витковича.

Это не укладывалось в их сознании.

Впрочем, когда среди офицеров заходила речь о прославившихся на войне генералах и о том, что весной они приедут на более крупные маневры в окрестностях Киева, то упоминались иностранцы, фамилии которых Исаковичам приходилось слышать и в австрийской армии и которые были ирландскими, шотландскими, французскими, о чем Исаковичи не знали.

Но еще больше удивило Исаковичей то, что все эти немцы, даже из низшего офицерского состава, с которыми они познакомились в Миргороде и Киеве, говорили не по-немецки, а по-русски. Тогда как Исаковичи русского не знали.

Русский, думали они, тот, кто говорит по-русски.

Все эти офицеры, с которыми познакомились Исаковичи, казалось им, стеной отгораживали их от русского народа, к которому они рвались и не могли прорваться. Павел совсем по-другому представлял себе встречу с русским народом, когда они ехали в Россию.

В этом краю, как он слышал, немало уже селений получили сербские названия и немало его единоплеменников здесь поселилось, но селения эти были редки и стояли далеко друг от друга, разделенные огромными пустынными пространствами.

Он не встречал ни сватов, ни кумовьев, ни родичей, не было ни Сирига, ни Титела, ни Овче, ни Борче. И только костры возвращавшегося с маневров воинства и тут горели во мраке до самого горизонта.

Исакович не мог все это выразить словами, он не был достаточно для этого образован, а из прочитанных книг помнил только одну, немецкую, в которой описывалась жизнь на острове блаженства, далеко в океане, но он умел мыслить, умел чувствовать. И ночью, сидя у костра, он понял причину радости и веселья после тех маневров, под Пештом, и печали и подавленности после этих, под Киевом.

Они не родились в этой стране!

Они и там, в Среме, были пришельцами из Сербии, из Црна-Бары, но они пришли к своим соотечественникам. В Новой Сербии, как они называли Срем и Бачку, так же, как и в Темишварском Банате, на берегах Савы, Дуная, Тисы, Мориша и Беги, они застали сотни тысяч своих земляков.

Здесь, в России, они никого не застали.

Несколько тысяч их соплеменников рассеялось по необъятной безлюдной степи.

Чуть побольше их было возле Кривого Рога.

Во время маневров Исаковичи узнали не только то, что их очень мало в этой огромной стране, но и то, что они гонят со своих пепелищ местных жителей, тоже весьма редких в этих обширных цветущих долинах, где всюду пахнут пьяняще травы, растут подсолнухи и громко жужжат пчелы.

Гонят людей, которые здесь, на этой земле, родились.

Вдоль дороги стояли мужики и удивленно смотрели на проходящие войска, которые пели по-сербски.

Проезжая через селения, Павел снова видел этих молчаливых мужиков и их босых жен с красивыми глазами, которые стояли, скрестив на груди руки. У женщин были красивые, сильные ноги, почерневшие до колен от грязи, которую никогда уже не отмоешь.

Они стояли так же, как и те – на отрогах Карпат.

Киевская комендатура по настоянию генералов Хорвата, Шевича и Прерадовича начала размещать сербских переселенцев вдоль татарской и польской границ. Переселенцы требовали отдельной обособленной территории в этой чужой стране.

Они хотели перенести сюда не только руку царя Лазара, но и полагали, что можно перенести сюда и страну царя Лазара.

Выселение коренных жителей из-за размещения людей Хорвата позднее, когда и там перестали воевать с турками, прекратилось, но во время этих маневров еще было в силе. Эвакуация местного населения была остановлена лишь после того, как Хорват, человек деспотичный, начал заниматься вымогательством у своих офицеров, попал под следствие и угодил в тюрьму. Досточтимый Исакович еще видел, как выселяли людей.

Павел проводил ночь со служанкой Жолобова, женщиной сильной, красивой и обладающей чудесной, чисто русской способностью речами, рассказами и песнями разжалобить человека.

Она не была ни так надушена, ни так опытна в любви, как г-жа Евдокия Божич в Вене, но была такая же страстная и неутолимая. Она рассказывала Павлу о своей семье и том крае, куда сейчас поселяли Исаковичей. Рассказы ее были грустными.

Они сгоняли с насиженных мест целый народ – и без того уже измученный!

Заселение немцами с Рейна и из Лотарингии их земель, которые они, сербы, завоевали своей кровью, казалось Исаковичу непостижимой несправедливостью, но такой же величайшей неправдой представлялось ему заселение сербами окрестностей Миргорода и строящейся против турок крепости Елисаветград.

Юрат вместе с чином секунд-майора получил на Донце земли под стать неоглядной банатской степи.

Петр Исакович рядом с ним получил землю на пологом холме; чтобы объехать ее на лошади, требовалось не менее получаса. Люди, там жившие, должны были либо переселиться, либо вместе со своими домами из липового дерева, немногими овцами и свиньями подпасть под иго военно-крепостной зависимости. А это ярмо было потяжелей того, что вводил в Темишварском Банате для демилитаризуемой сербской милиции венский министр Коловрат (этот министр был их соплеменником, а вернее, выродком из семейства Коловратов).

Трифун получил неподалеку от Петра ланацев триста угодьев, пять водяных мельниц и целую деревню русских крестьян, среди которых он поселил и прибывших с ним своих солдат. Те сразу открыли торговлю, продавая привезенные с собой лопаты, косы и мотыги, бывшие здесь в большой цене.

В этом краю, где в недрах лежало столько железа, топоры были редкостью.

Павел, самый из них в Киеве богатый, земли получил меньше всех.

За картами он подружился с весельчаком и очень популярным среди картежников в Киеве казачьим есаулом Укшумовичем.

Этот молодой офицер, земляк Исаковича из простой крестьянской семьи, познакомился на балу с богатой русской девушкой и женился на ней. Есаул был красив, силен и ловок, мог перескочить через двух лошадей. Его всегда смеющиеся глаза умели многое сказать женщине.

Укшумович уговорил Павла заказать себе сруб, как заказывают голубятню, из липового дерева. Дом уже был готов и ждал Павла у околицы Бахмута. Все, кто покидал этот укрепленный город, обязательно проезжали по мосту, откуда вела дорожка к дому Исаковича. Дом стоял в глубине сада, неподалеку от принадлежавшей Павлу рощи. Согласно плану выделенный ему участок, заросший травой, полого спускался к городу.

Укшумович говорил Павлу, что здесь, на пересечении дорог в Бахмут и из Бахмута, через несколько лет все будет засажено фруктовыми деревьями. Поселятся плотники и кузнецы. В Бахмуте же будет стоять его, Павла, гарнизон.

Этот молодой мот и картежник с мальчишескими повадками казался несерьезным. Он говорил Павлу, что у него одна мечта, чтобы жена купила ему четверик и он, как Рашкович, взяв вожжи в руки, доказал бы русским, что следует ездить не на тройке, а на четверике.

Почти неграмотный, он подал Костюрину проект записать всех сербов-переселенцев в казаки.

Пасынка Вука Исаковича Укшумович очень уважал и уговаривал его жениться на русской.

– Хороши, – говорил он, – лучше жен не бывает!

Странное чувство охватило досточтимого Исаковича, когда он во время маневров отправился взглянуть на дом, где будет отныне жить.

Дом, по сути дела, ничем не отличался от прочих домов в Бахмуте и Бахмутском уезде. Крепко срубленный из липовых бревен, еще не утративший запаха липы, он стоял пока без окон и дверей.

Он светился на солнце над дорогой в Бахмут бело-желтым пятном перед тронутой золотом рощей. Первые сгоревшие и увядшие листья опадали с деревьев. Дом как дом, только совсем пустой.

В нем не было ни обстановки, ни живой души.

Укшумович подыскал Павлу двух слуг – сербов, женатых на русских, которые построились тут же на поляне. Они уже начали межевать его землю. Павел объехал на лошади свой надел. На корчевье вокруг дома было много белок.

Малиновки чуть ли не прыгали к Павлу на руки, когда он уселся на пороге.

«Тут, значит, я проведу первую зиму, – думал он. – Тут отныне буду жить».

Этот безлюдный дом, без окон и дверей, среди высокой травы, произвел на Павла гнетущее впечатление.

Как потерянный бродил он по комнатам.

Его шаги по дощатому полу отзывались глухим эхом. И ему казалось, будто за ним кто-то ходит, но держится всегда в соседней комнате.

Павел останавливался у зияющих окнищ.

Внизу лежали поля и город, вверху желтела роща, чернели поваленные стволы деревьев и торчали из травы голые пни.

Никаких соседей поблизости не было.

Когда он в сумерках выглядывал из этих проемов, и Бахмут, и дорога, и тропы, и пожелтевшие рощицы сливались в степном полумраке. На небе рано проклюнулись звезды, но бледные, неясные. В те дни в России, в Бахмутском уезде было новолуние.

Под впечатлением всего виденного Исакович, вернувшись в Киев, почувствовал, что настал конец одной жизни и начинается новая и для него, и для его братьев. Юрат, как предполагал Павел, все больше и больше будет жить армией, своим полком, и только по ночам станет возвращаться к Анне. Трифун все больше будет меняться и найдет смерть в этой новой для него разгульной жизни вдовца, которую Павел скрывал от людей, но которую в то время, не прячась, вели все вдовцы. Когда в Бахмуте появится Андреович, Трифун вместо госпожи Софики Андреович отыщет себе новенькую, но тоже молодую.

Пока где-нибудь не сложит голову или его до смерти не заколотят земляки.

Павел не хотел больше об этом думать.

После маневров он вернулся в Киев с чувством тщеты и бренности жизни, которое обычно на какое-то время овладевает людьми, чьи замыслы терпят крах: все получается не так, как хотелось. Павел думал, что он, а не случай и не судьба заставили Исаковичей переселиться в Россию, и сейчас, увидев, чем заканчивается их переселение и где завершится их жизнь, обескураженно грустил. Этот честолюбивый, запутавшийся человек нисколько не ценил землю и богатство, которые они, по плану генерала Бибикова, получили. Тщеславный Исакович стремился к другому.

Он хотел выдвинуться. Хотел рассказать о страданиях своей Сербии.

Хотел отомстить Гарсули.

Хотел, чтобы в Вене увидели, кого они потеряли!

Как и Петр, Павел лелеял в сердце страстную мечту быть представленным русской императрице Елисавете. Кое-кому из переселенцев это удалось, и Павел тоже на это рассчитывал.

Однако после неприятной истории с Костюриным он начал терять надежду когда-либо попасть в Санкт-Петербург.

Вряд ли его желание, его мечта когда-либо исполнится.

Он чуть было не угодил в инвалиды.

С капитанским пенсионом в триста рублей годовых.

Будущее предстало перед ним в образе Бахмута с его беззаботной жизнью, подобной той, которую вел Укшумович, где главное – карты, верховая езда, охота, маневры.

Тот, кому это не нравится, может отправляться к Азову и резаться по ночам с татарами.

Петр Текелия избрал снежный Кавказ.

Во время маневров под Миргородом досточтимый Исакович должен был признаться, что, во всяком случае, он кое-что постиг, хоть и не был особенно грамотен и начитан.

Глядя на вещи философически, он понял, что́ ждет их всех в России, в том числе и его самого.

Понял, что конец будет таким же, каким бы он был в Австрии.

Одни будут нести службу на польской границе и станут, подобно полицейским ищейкам, хватать крестьян, бегущих с Украины от крепостного права. Другие оставят свои кости на молдавско-турецкой границе. А русский народ, Москву, Санкт-Петербург им так никогда не увидеть и не узнать. Между ними и русским народом стоит какая-то колдовская сила – они так и останутся наемниками и никогда с ним не встретятся, не обнимутся. Их соседи – казаки и татары.

А от своей Сербии они теперь гораздо дальше, чем были в Среме и на Морише.

В какую-нибудь ненастную осень он прольет свою кровь и сгинет в глухой приазовской степи.

Однако ни один живой человек в расцвете сил не отказывается легко от надежды, от мечты, которую лелеял в сердце с юных лет. Пловец, заплывший далеко к противоположному берегу, не может вернуться, хотя и чувствует, что у него не хватает дыхания и сил. Поэтому вторая половина жизни Исаковичей была, как это обычно случается у мужчин, более драматической и волнительной, чем первая. Волнительней, чем в молодости.

Но эта вторая половина жизни Исаковичей нам почти неизвестна.

После маневров под Миргородом б документах того времени Исаковичи еще упоминаются два-три раза, а потом бесследно исчезают, подобно стольким переселенцам, покинувшим свое отечество.

Известно только, что Исаковичи, увидев свою судьбу на Донце, от России не отреклись. Ни в каких документах не говорится, что они вернулись в Австрию. Значит, решили до конца жизни остаться верными своей мечте о России.

И хотя в ту пору русскую армию наводнили иностранцы, нахлынувшие в Санкт-Петербург, сербских переселенцев приняли хорошо. В австрийской армии, что в начале XVIII века освобождала Сербию и занимала Сербию, теряла и предавала Сербию, тоже командовали иностранцы. Принцы Савойские и Лотарингские, Гамильтоны, Марули, Гогенлоэ, Валлисы, Суковы. Так было и в России. Досточтимый Исакович тем не менее не терял надежды, что все это кончится появлением русских в Сербии и Черногории. Ни Хорват, ни Шевич, ни Прерадович в самом деле не могли пожаловаться на то, как их приняли в Миргороде. Они тоже были иностранцы, но иностранцы, которые русским приходились братьями, близкими по крови, потому с ними так и носились. И хотя в те времена в русской армии вводилась жесткая дисциплина и для иностранцев, проекты и предложения Хорвата, Шевича, владыки Василия и Бестужева были отклонены лишь спустя несколько лет, как пока неосуществимые. Завещание Петра Великого, завещание, которого никто не видел, но о котором все знали, не было забыто. Знали о нем и при дворе, знали о нем и императрица, и Шуваловы, и, конечно, Костюрин.

В 1753 году царица еще подписывала любой документ в пользу сербских переселенцев в России. Вернее, подписывал канцлер Бестужев. Царица была ленива писать; хотя она и сочиняла элегии, но для того, чтобы написать письмо, ей порой требовалось три года.

Досточтимый Исакович при всех возникших с ним в Киеве неприятностях не мог не понимать, что виноват он сам, а не русские в том, что ему не удалось попасть в Санкт-Петербург и рассказать о своей Сербии.

Он не скрывал, как не скрывал и его брат Петр, что хотел бы быть принятым на аудиенции у царицы, чтобы донести до ее слуха правду о своем народе, который ждет ее, плача и стеная в турецкой неволе.

Другие его соплеменники были приняты и царицей Анной и Елисаветой. И если это не удастся ему и он завершит свой жизненный путь в одиночестве в доме без окон в Бахмуте со служанкой Жолобова, другим его соплеменникам это удастся. Павел стал известен всем офицерам в штаб-квартире тем, что хочет говорить с императрицей, будто императрица обязана быть для них матерью. А ведь у нее не только бесчисленное множество бриллиантов, но и земли до самой Камчатки, и армия, что твоя Сибирь, необъятная.

Возвратившись из Миргорода в Киев в начале осени, Павел в числе немногих своих соотечественников в России понял и еще одно.

Ему не удастся, не в его силах, сделать счастливыми братьев и их жен, хоть он и привел их в Россию.

Он не знает и не узнает – это не от него зависит, – как сложится судьба Юрата, Петра или старого Трифуна. Они влились в огромное море, они лишь песчинки на его берегу. Удел их – разделить общую судьбу сербских переселенцев, судьбу русской армии, в которую они влились.

Когда он разговаривал однажды с протопопом Буличем во время маневров в Миргороде, тот сказал: «Рассказ, сын мой, о твоей жизни в России станет рассказом о многих». Слушая разговор протопопа и Павла, старая госпожа Шевич добавила: «Романс о тебе, Анне и Варваре станет романсом о всех наших переселенцах».

И хотя Павел не имел понятия, что́ такое романс, спрашивать не хотел, от других он слышал, что старуха знает французский, и понял, что речь, видно, идет о превращении чего-то малого во что-то большое. И догадывался, что имела в виду старуха.

В роще за домом прыгали по веткам орешника белки. Многие подбегали к нему и усаживались перед ним на хвост. Казалось, что им нет числа.

У Исаковичей нет больше своей особой судьбы, своей любви, своей смерти, как это было в Среме или Темишваре, своего счастья, своего горя. Павел понял, что у всех переселенцев отныне одна общая судьба, одна общая жизнь, которая либо всем принесет счастье, либо всех обездолит.

Когда, вернувшись из Миргорода, досточтимый Исакович снова увидел в Киеве Днепр, ему показалось, будто прежнего Исаковича уже нет. До Киева он жил бобылем, бирюком, волком, мотыльком, брюзгой, капризным горным ручьем, теперь ему придется влиться в общий Днепр, по словам старухи Шевич, влиться в реку жизни, которая все уносит в море – и лето, и преддверие осени, пожелтевшие, начавшие опадать листья с осины во дворе купца Жолобова.

Маневры вновь созданных сербских полков в Миргороде и военные поселения, мимо которых пришлось ему проезжать, показали Павлу, что в русской армии нет великолепия австрийской. Исключая Киевский гренадерский полк князя Репнина, который был еще великолепнее. Однако новая русская армия была заведомо более стойкой и стремительной, более сильной, чем та, которой командовал Энгельсгофен, или та, кирасирская, под командой Сербеллони. Так же, как и солнце, и Днепр в России был неистовей, чем реки, регулируемые согласно плану графа Мерси.

Марши были продолжительнее, командиры немилосердней, лошади норовистее, сон короче, еда какая придется, а во время маневров – почти никакой. И хотя теоретически рукопашная на маневрах была запрещена, в этой военной игре не обходилось и без раненых. Геометрически рассчитанные атаки и схватки на мостах и речных бродах проходили с такой яростью, что случались и мертвые.

В эти пять дней пушки Бибикова палили так нещадно, что пороховой дым стелился над Ингулом.

В гренадерском полку князя Репнина шутили, что от пушечной стрельбы Бибикова не посидишь спокойно и в нужнике.