Текст книги "Переселение. Том 2"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Юрат увидел бы, как еще через год он и они недвижимо стоят у деревни Цорндорф{18}, а под звуки труб мимо них скачет в атаку первый эскадрон их тридцать пятого Новосербского полка, несется в сторону мельницы, вокруг которой сгрудилась несметная прусская кавалерия.

Как мертвым упадет с коня корнет Марко Зиминский.

Как на пригорке будут сверкать на солнце прусские латники.

Юрат мог бы увидеть себя еще через два года, увидеть, как он и эти юноши – в ту пору уже усатые лихие гусары – медленно движутся с конницей Тотлебена и Чернышева{19}.

Когда граф Фермор решит двинуться на Берлин{20}, Юрат уже будет подполковником. Берковцем прозовут его русские.

Как-то вечером он встретит и узнает этих гусаров и крикнет им что-то по-русски, потому что тогда они будут говорить только по-русски.

Однако на другой день он уже не услышит, как они кричат по-сербски и плачут, словно дети, увидев, как его, лишившегося чувств, проносят вдоль первого эскадрона с разбитой ногой, которую после захода солнца русские военные врачи до колена ему отрежут.

Никогда ему не встретить закат солнца в генеральской перевязи; только, выезжая из Токая, Юрат этого не знает.

Когда гусары по его команде взобрались на возы и кони тронулись, Юрат снова проехался взад и вперед.

Варвара встала и подбежала к невестке. Они обнялись, схватились за руки и не разжимали их, пока рыдван не покатил быстрее и у Варвары не подогнулись колени. Она бы упала, если бы подбежавший муж не подхватил ее под руки.

Петр с женой еще долго стояли, глядя на удалявшийся в сторону виноградников и далеких гор небольшой караван, пока он в тучах пыли не скрылся в придорожном леске. Потом они молча возвратились домой.

Павел выехал раньше Юрата, желая получше разузнать и изучить все ведущие в Польшу из Токая дороги.

Юрат гарцевал верхом на лошади рядом с экипажем Анны. Оба молчали.

Хотя прошлой ночью Юрат силой овладел майоршей, супруги уже несколько дней были в ссоре и не разговаривали.

За Токаем начались гористые места. Ехали без обычного смеха, словно воды в рот набрали.

Вишневский снабдил майора не только подковами и вином, но и дал ему лучшего вожатого, который должен был проводить их до Ярослава. Дал и кучера для экипажа Анны.

И простился Вишневский с ними так, словно они были гостями императрицы.

А перед отъездом устроил у себя в доме для Юрата и Анны несколько вечеринок с музыкой и фараоном. За столом присутствовали и его, по этому поводу особенно пышно разряженная жена Юлиана, и грудастая свояченица, громко распевавшая песни. Больше всего внимания Вишневский уделял Анне.

Варвара и Петр заметили, что за ужином он усаживал Анну, словно черную паву, справа от себя и, как завороженный, то и дело поглаживал ее руку, а потом, когда они прогуливались, брал за талию.

Юрата он сажал по ту же сторону стола, слева от свояченицы, за высокой грудью и рюшами которой тому было не видно, как хозяин ухаживает за его женой. Юрат видел только, что Вишневский все время наклоняется к Анне, но не подозревал, что тот нашептывает ей на ухо любезности, вдыхая запах ее волос.

Когда Вишневский приглашал гостей прогуляться после ужина по саду, он неизменно восклицал: какое несчастное создание мужчина, ведь это зверь, которого могут приручить только черные глаза прелестной женщины!

Слава богу!

Анна в своем черном кринолине была красива, как никогда, но головы не теряла, несмотря на то, что подтянутый, стройный, высокий и красивый хозяин дома в роскошном мундире был весьма привлекательный мужчина, пусть уже стареющий, но полный силы и огня. И когда Анна шла с ним рядом, у нее было такое чувство, будто они танцуют какой-то, как он однажды выразился, полуночный полонез.

Однако этой страстной женщине, вполне счастливой и довольной своим браком, удавалось заставить своего кавалера вести себя с ней так, будто она королева. Трудно сказать, что было тому причиной – сильные ли руки Анны, или ее змеиная талия, или ее глаза, но Вишневский никогда не пытался, оставшись с ней с глазу на глаз во время прогулок по темным аллеям, прижать ее к себе. И в саду он вел себя как в бальном зале. Лишь время от времени восклицал: «Как чудесно пахнут резеда и левкои». И когда Анна говорила, что хочет вернуться в дом, Вишневский, склонив голову, отвечал:

– Слушаюсь!

Безумство его оборвал Павел.

В один из вечеров он без обиняков заявил, что ему тошно смотреть, как русский офицер, представитель императрицы в иностранном государстве, преследует женщину в интересном положении.

Вишневский побледнел и, казалось, был готов броситься на Павла; с того вечера он резко переменился.

Все это время жена Вишневского не только не выказывала признаков ревности, но явно покровительствовала мужу. Устраивала так, чтобы муж и Анна оставались наедине, особенно в саду. И если Павел шел за Анной или спрашивал о ней, Юлиана неизменно находила повод его задержать и, взяв под руку, громко смеясь, уводила его в другую сторону. А если Павел сердился, она твердила, что так прогуливаются и в доме Костюрина в Киеве – в России, мол, так всегда проводят вечера.

Павлу это напоминало Вену и г-жу Божич.

Меньше всех замечал все это муж Анны, Юрат.

Правда, Варвара, очень напуганная, делала все возможное, чтобы Юрат ничего не видел. И старалась держать его возле себя.

Впрочем, еще сильнее к этому стремилась свояченица Вишневского. Уж очень нравился Юрат этой молодой грудастой девице. Во время танцев она прижимала его к своей высокой груди. Юрат, хохоча, тщетно старался от нее отделаться, но Дунда не отставала от него ни на шаг – ни в доме, ни в саду. Брала у него во время ужина с тарелки лакомые кусочки. Стояла за его спиной, когда он играл в фараон, и поглаживала его по голове. А когда он выигрывал, подливала ему в бокал вина – словом, просто висла у него на шее.

Юрат диву давался, что за глупая история с ним приключилась, однако успокаивал себя тем, что в семье Вишневского люди хорошие, но с придурью.

Вечером, за день до их отъезда из Токая, Вишневский предложил всей компании спуститься в его погреба, где хранятся вина. Вскоре все очутились в подземелье лишь при фонарях, свет и тьма менялись, точно день и ночь.

Дунда, изображая шаловливого ребенка, села на колени к Юрату. И как раз в эту минуту появились Вишневский, Анна и Юлиана. Анна, потрясенная, остановилась. И тотчас попросила, чтобы ее отвели домой. Никто не понял, что случилось.

До самой зари доказывал Юрат жене, когда они остались вдвоем, что он ни в чем не виноват, что это была обычная шалость, что Бирчанская из Мохола – настоящая мохолчанка, у нее и без того ветер в голове, а тут еще хватила лишнего. Все было тщетно: Анна не отвечала ни слова.

Она дважды гасила свечу, которую Юрат, полный отчаяния, зажигал снова, чтобы продолжить разговор и попытаться убедить жену, что ему самому стыдно, что проклятая девка села к нему на колени так неожиданно, что он не успел и опомниться.

Анна молчала.

Впервые после стольких лет ничем не омраченной супружеской жизни жена повернулась к нему спиной на людях, а теперь уже несколько часов неподвижно стояла, прижав голову к окну, словно что-то видела в темноте.

И наконец холодно, ледяным тоном процедила, что не в силах позабыть виденное до самой смерти.

Что их отношения уже не могут оставаться прежними.

Слушая ее, Юрат обомлел. Он смотрел на жену так, будто она сошла с ума. Потом постоял немного, ожидая, что она еще скажет.

И недоуменно спрашивал себя, кто перед ним – жена или ночной призрак?

И, не дождавшись, молча вышел из комнаты.

Утром Павел застал его сидящим у порога на седле, которое он, приехав в Токай, чинил и зашивал. Всю ночь Юрат не сомкнул глаз.

Когда брат спросил его, куда он так рано собрался, Юрат встал и, пробормотав что-то, повернулся к нему спиной, пошел за дом на поляну и растянулся на сене.

В следующую ночь, накануне отъезда из Токая, оставшись с женой наедине, он еще раз попытался извиниться, но Анна опять повернулась к нему спиной, как вчера. Тогда Юрат силой повалил ее на постель. Поначалу она сопротивлялась, как дикая кошка, и била его по щекам, потом горячо задышала и отдалась ему со всей страстью.

Но сейчас при свете дня, когда тронулись в путь и Юрат заговорил с ней как ни в чем не бывало, словно они и не ссорились, Анна, холодно поглядев на него, сказала, что не нужно обманываться, она понимает, что их до конца дней связывают дети, но то, что случилось, навек изменило их отношения. И она никогда этого не забудет.

Разбитый бокал не склеишь. Никогда уж не зазвенит он хрустальным звоном.

Юрат в недоумении выругался, обругал и самое слово «хрусталь», которое он впервые услышал от жены.

Что такое хрусталь, он не знал.

Услыхав бранное слово и поглядев, как муж, ударив коня, ускакал, Анна зашептала сама себе, что до сих пор она представляла себе брак как незамужняя девушка, и вот пришло время проснуться. Все, что она болтала о любви, – одно лишь воображение, девичьи сны да обманные речи мужчин. Так говорила о супружестве и ее мать.

Словно одержимый манией, Вишневский после отъезда Анны из Токая не успокоился и решил добиться любви Варвары. Было ясно, что он намерен не отпускать ее из Токая, пока не овладеет ею.

Павел пришел в ужас.

Снова он говорил Вишневскому о том, что ему стыдно смотреть, как русский офицер, глава миссии в Токае, покушается на жену молодого офицера, едущего в Россию на службу к императрице. И предупреждал Вишневского, что Петр убьет его, если что-нибудь узнает.

– Непременно убьет! Клянусь богом!

Вишневского злило то, что Павел постоянно вставляет в речь сербские слова, которые он давно позабыл.

– Исакович, вы ментор! Проклятый ментор! Слава богу! – восклицал он.

Павла же в свою очередь доводило до бешенства то, что его единоплеменник из крестьянского рода часто употребляет иностранные слова, которых Павел не понимал. Не знал он, и что такое ментор.

Как в свое время для Анны, так сейчас для Варвары, Вишневский устраивал ежедневные поездки по Токаю и его окрестностям и каждый вечер – ужин и прогулки в саду при луне. И при всяком удобном случае старался избавиться от ее мужа.

Павел с отвращением обнаружил, что в этом ему помогает жена и притом весьма усердно. И в то же время его удивляло, что Дунда нисколько ему не помогает: то ли ревнует Вишневского к Варваре, то ли нежданно-негаданно оказалась честнее своей сестрицы.

Петр ничего не замечал.

А Вишневский по вечерам опять восклицал, что звезды прекрасны, что пьяняще пахнет резеда и что мужчина – это зверь, которого могут укротить, осчастливить и облагородить только глаза женщины. Теперь, правда, это были уж не большие черные глаза Анны, а глаза Варвары. По его уверению, они меняли свой цвет от небесно-голубого до светло-зеленого, как листья ивы. Никогда, клялся Вишневский, он не видел таких глаз! И таких длинных темных ресниц. И таких густых, пышных рыжих волос. И такой маленькой груди, которая вся трепещет, когда Варвара смеется.

Он бы отдал жизнь за Варвару.

Варвара смеялась и спрашивала: неужто он так быстро забыл Анну?

А когда Вишневский предложил ей остаться вместе с мужем в Токае, Варвара испуганно уставилась на него.

Во время вечерних прогулок с Варварой он повторял ей те же самые слова, которые говорил Анне. И тоже не пытался овладеть ею грубо, силой, вел себя деликатно, нежно, как подобает вести себя с благородной дамой.

Когда ему удавалось отослать куда-нибудь Петра и Павла, Вишневский приезжал к Варваре с визитом верхом на коне. Приходил и украдкой, пешком. Выныривал вдруг в саду из-за какого-нибудь куста, часто ранним утром, когда на траве еще сверкала роса. Прокрадывался туда и по вечерам, когда темнело. Он нежно брал Варвару под руку, чтобы якобы рассказать, что он договорился о ночлегах в горных селах, через которые им придется проезжать, в Дукле и Комарнике, о квартире в Ярославе. Ему хочется добиться ее любви, ее ангельской любви, чтобы навсегда сохранить в сердце память о ней.

А когда Варвара, смеясь, напоминала ему о жене, Вишневский, как всегда, поминал бога и, извиняясь, восклицал:

– Слава богу!

Вероятно, все на этом бы и кончилось, если бы Вишневский не стал все чаще появляться с наступлением темноты. Варвара, выйдя во двор и неожиданно на него наткнувшись, вскрикивала. Она скрывала это от Павла, не смела сказать и мужу. А Вишневский, словно дух, пробирался и в дом, когда она оставалась одна. Единственное, чего он не делал, ухаживая за Варварой, это не пытался ее, как, бывало, Анну, обнять, когда они сидели где-нибудь в саду на скамейке.

Когда он приходил, его слуги, точно часовые, окружали дом со всех четырех сторон. И при появлении людей перекликались друг с другом, как совы или кукушки, вороны, сороки или собаки. Никто не мог подойти к дому, где жили Исаковичи, незаметно. Но если Анну он хотел ошеломить объятиями, то Варвару старался склонить к любви обходительностью, ласковыми речами, словно хотел ее убаюкать.

Он говорил, что ее муж еще молокосос, что в России карьеры ему не сделать. Слаб он, дескать, здоровьем для военного дела.

Вишневский мог бы обеспечить ей в Санкт-Петербурге веселую, роскошную жизнь, богатство и почет, ее бы приняли при дворе. Исаковичи, говорил он, простого происхождения. Она же дочь боярина и поэтому заслуживает иной судьбы. Одними своими ресницами она может свести с ума любого. Поцелуй ресницами – последнее слово любви в Санкт-Петербурге.

Однако ничто не помогало.

С каждым днем – и Вишневский это чувствовал – он не только не приближался к цели, а все больше от нее удалялся.

Тем временем Петр назначил день отъезда.

Накануне Вишневскому все же удалось отослать Петра для осмотра гористой местности за Токаем, где начиналась долина реки Ондавы, ведущая к Дукле. Петр должен был провести рекогносцировку двух деревянных мостов, по которым их обозу предстояло проехать. Вишневский посылал с Петром два воза с бочками, купленными, по его утверждению, для самой императрицы. Рано на рассвете Петр уехал с двумя своими гусарами, Павла же Вишневский послал на Тису. Он, мол, получил извещение о том, что туда прибыло несколько транспортов с сербскими переселенцами. Следовало проверить исправность паромов.

Варвара, хоть и предполагала, что последний день будет самым трудным, но никак не ожидала, что ей готовится. Вишневский, думала она, вероятно, опять придет в гости, начнет ухаживать, возьмет ее под руку и станет уговаривать скрыться где-нибудь среди кустов и деревьев, но у нее и в помыслах не было, что этот изысканный, лощеный офицер посмеет попытаться взять ее, жену подчиненного ему офицера, силой. А надоел он ей изрядно.

Однако Вишневский не явился.

Перед обедом приехала его жена Юлиана, приехала за Варварой. И увезла ее к себе обедать.

За столом все время хохотали.

Юлиана в красном кринолине, с открытой смуглой грудью, весело рассказывала Варваре, что ей известны все тайны мужа. И она ни в коей мере не запрещает ему согрешить с красивой, молодой женщиной. Только так и можно сохранить любовь мужчины, настоящего мужчины. Иначе она не протянется и трех дней.

Варвара все это слушала, и ей казалось, будто она сидит в кабаке.

Самым удивительным было то, что супруга этого человека выглядела совершенно счастливой.

Жена Петра выросла под строгим надзором отца и не привыкла к таким разговорам, а еще меньше – к вину. Роскошная столовая Вишневского закружилась у нее перед глазами. Когда она сказала, что у нее кружится голова и ей жарко, как в печке, Юлиана засмеялась и предложила расстегнуть платье. Она прибавила, что сама покажет ей пример, и, быстро раздевшись, осталась в одной прозрачной рубашке.

Потом она подвела Варвару к французскому креслу и уговорила прилечь. И принялась показывать гостье только что полученные чулки, платья, шляпки и рассказывать, что говорил Вишневский об Анне. Муж отнесся к ней – а она в самом деле красива, Юлиана это понимает, настоящая красавица! – как принято относиться к женщинам среди киевских офицеров генерала Костюрина, к которому Петр должен явиться. У них там очень весело.

Вишневский пытался добиться Анны – она знает об этом, как добился всех тех, за которыми он ухаживал раньше. Но просчитался. Не потому, что Анна не ответила бы ему взаимностью, а потому, что Юрат и Анна неразлучны, да и подходящего случая не представилось. Жена всегда боится своего мужа. Ей, например, нравится Павел, и она бы охотно хотя бы разок в такой вот чудный теплый день уснула на его руке, но как можно это сделать, если Вишневский или его гусар неизменно ее сопровождают. Молодой женщине необходимо иногда давать возможность всласть натешиться любовью. Но она должна быть уверена, что ее тайну никто не узнает.

Варваре, которую клонило ко сну после выпитого вина, рассказ этой вульгарной женщины казался отвратительным и глупым. Никогда и никто в ее семье так не говорил и так не смеялся. И она попробовала перевести разговор на детей.

Тем временем Юлиана, стоя посреди роскошной столовой, словно собралась танцевать, уговорила гостью перейти в другие покои, там, мол, сейчас прохладно, приятный полумрак, а окна выходят в сад.

– Все жены, – говорила она, – уверяют, будто никогда не изменяли мужьям, и все же в конце концов сознаются, что один раз – всего лишь раз! – согрешили.

С Анной Вишневскому было трудно, потому что стоило лишь ему с ней уединиться, как она начинала причитать о своих детях. И Вишневский, у которого тоже были дети и в доме которого часто случались роды, буквально сникал от того, что Анна в тот миг, когда он собирался перейти в наступление, заводила разговор о детях. А то вдруг принималась плакать из-за того, что пришлось оставить детей у матери.

Вишневский от каждой женщины требует любви и каждой объясняется в любви. Так поступают офицеры в Киеве. И совершают ошибку. Любовь пугает женщину. «Будь я мужчиной, – продолжала Юлиана, – я не клялась бы женщинам в любви, а постаралась бы дать им возможность насладиться, как они наслаждаются во сне или с незнакомым. Бывает, скажем, время, когда я не хочу ни Вишневского, ни другого мужчину – и мне смешны страстные речи и шепот мужчин. Но вдруг приходит вот такое послеполуденное время, теплое, погожее, и мне хочется любви до исступления». Было ли у Варвары когда-нибудь такое?

Варвара, проходя с Юлианой по комнатам, все время думала о том, что болтовня хозяйки, которая, как она слышала от Павла, родила Вишневскому сына, скоро наконец кончится. И пойдет обычный женский разговор о доме и детях, выйдут в сад, а потом, перед заходом солнца, поедут на прогулку в окрестности города, как это, по рассказам Анны, Вишневские ввели в обычай.

Необычная обстановка, странный дом, чудная хозяйка ошеломили Варвару, и добрый час-другой она была как во сне. Ей было жарко, она расстегнула ворот, ослабила корсет и прилегла в кресле.

Вдруг хозяйка предложила ей сбросить с себя все и этими словами будто разбудила ее. Неожиданно Варвара увидела перед собой почти голую, красивую женщину, которая показалась ей совсем незнакомой. Вздрогнув, она быстро начала застегиваться, вскрикнув:

– Мне пора домой!

Хозяйка подошла к ней и, целуя, стала ее удерживать, однако Варвару охватил безумный страх. Как можно было прийти в этот дом, думала она с недоумением. Она почувствовала невероятное отвращение от того, что вынуждена слушать женщину, которая так говорит о любви. Ей показалось, что она не знает, как она попала сюда и зачем, не помнит, как они обедали, сколько выпили. Она только подумала о том, что Вишневские всегда пьяны, а супруга хозяина – шлюха! Она вскочила, застегнулась и собралась уходить.

– Надо идти домой.

Юлиана, развалившись в кресле, смеялась и тянула ее к себе.

Дверь тем временем тихо скрипнула, и на пороге появился Вишневский.

Увидев, что этот высокий, стройный, красивый, но уже пожилой человек в роскошной русской униформе входит в комнату, Варвара окаменела. У него, как она потом вспоминала, в тот день были огромные глаза.

– Надеюсь, дамы не обессудят, – сказал Вишневский, – если я с ними немного посижу. Здесь так прохладно, а на улице жара.

Танцующей походкой, как в полонезе, он подошел и низко склонился к руке Варвары.

Тем временем Юлиана улыбнулась и сказала, что хочет сесть к нему на колени. Пусть, мол, гостья увидит, какой у нее хороший муж и как он хорошо знает, что нужно молодой женщине. Хотя Варвара, совершенно оцепенев, смертельно побледнела и дрожала всем телом, они нисколько ее не стеснялись. Вишневский потянул ее, приглашая сесть рядом с ними.

Юлиана поднялась, поцеловала гостью и, смеясь, заметила, что уступает ей мужа, уходит и таким образом никто не увидит, как они будут наслаждаться друг другом. Они могут проворковать здесь весь день, как голуби.

Что произошло в доме Вишневского потом, Варваре противно было даже вспоминать, но кое-чем она поделилась с Анной. Она рассказала ей, как попыталась, когда увидела, что Юлиана уходит и она остается наедине с Вишневским, кинуться к двери; как он грубо остановил ее, бесцеремонно схватил за талию, бросил, как мешок, на кровать и навалился на нее, словно хотел задушить, а когда она стала кричать, закрыл ей рукою рот.

Варвара слышала, как он убеждал ее не быть дурой и не вырываться напрасно. Он скорей убьет ее, чем отпустит.

И только позже, в Ярославе, как-то ночью, когда невестки остались одни, Варвара, плача, призналась, как она была близка к тому, чтобы уступить. В таких случаях в женщине, говорят, появляются какие-то скрытые силы, но надолго ли их хватит, если мужчины так сильны? Она не могла и шевельнуться.

Спас ее от Вишневского разразившийся в доме скандал и как раз в ту минуту, когда она уже чувствовала, что выбилась из сил и теряет сознание. У дверей затеяли драку Юлиана и Дунда, с которой Варвара до того обменялась всего лишь несколькими словами и на которую не обращала никакого внимания. Грудастая блондинка ворвалась в полутемную спальню Вишневского, как фурия, изрыгая самую похабную брань.

Юлиана тщетно пыталась преградить ей дорогу.

Вишневский вскочил.

И супруги, будто дикие звери, набросились на молодую сильную девушку, стараясь вытолкнуть ее из спальни и куда-нибудь запереть. А та вопила во все горло.

Варвара помнила, что Дунда кричала Вишневскому:

– Курва! Хороша была, пока не зачала! Клялся в любви. Жену Петра сейчас захотел, а меня с рук сбыть! Курва, вор! Крадешь деньги у императрицы!

Прибежал еще кто-то, послышались стоны.

А Вишневский кричал, как конюх, усмиряющий взбесившихся лошадей.

Трещала, падала и ломалась мебель, звенели разбитые зеркала.

Но ни драка, ни страшный поток брани и проклятий Дунды не прекращались.

В голове потрясенной, охваченной ужасом Варвары билась одна мысль: во что бы то ни стало бежать, бежать из этого ада, укрыться, спрятаться. Напротив двери, куда Вишневский и Юлиана выталкивали Дунду, была вторая дверь. Варвара подскочила к ней, отворила и очутилась в зимнем саду, откуда был виден склон спускавшейся к задам дома горы со скошенной желтеющей травой. С развевающимися за спиной волосами, словно подхваченная бурей, она промчалась по скошенному лугу и, вспугнув кур, которые разлетелись во все стороны, вбежала на мощеный двор.

Конюх, стоявший с вилами в руках у огромной навозной кучи, обалдело уставился на пролетавшую мимо него, точно обезумевшую, дочь сенатора Стритцеского и не стал задерживать ее. Чего только не доводилось видеть конюхам в доме Вишневского, но они знали, что, служа у господ, лучше всего помалкивать.

Варвара не помня себя добежала до первых домов Токая и тут только, запыхавшись и обессилев, упала на землю. Немало времени прошло, пока она убедилась, что все это ей не снится и ее никто не преследует. На пыльной, убогой незнакомой улице не было ни души. Увидев шпиц колокольни, она пошла в сторону собора. А позже люди отвели ее, растрепанную и оборванную, к себе – в тот дом, куда ни один житель Токая не хотел входить. Ибо там, говорили они, по ночам бродят призраки.

Варвара появилась в саду своего дома только на закате. Она успокоилась, переоделась и уселась на порожек, все еще боясь расплакаться. Что из всего этого следует рассказать мужу, думала она, а что – Павлу? Выберутся ли они из Токая живыми?

Вечером пришел почтмейстер Хурка. Весь в черном, тихий, приниженный. Он принес известие, что родственник Исаковичей, Трифун (Хурка сказал Трофим), прибывает на днях. Он получил сообщение из города Дебрецена. Вишневский приказал доложить об этом госпоже.

– Будут ли какие распоряжения? Надо ли что-нибудь передать его превосходительству – seiner Eminenz?

В бумагах сенатора Стритцеского, оставшихся после его смерти, была обнаружена записка, из которой явствует, что лейтенант Петр Исакович выехал из Токая в Россию в день преподобной и святой Параскевы, четырнадцатого октября 1752 года. Сенатор Стритцеский даже сердился на то, что зять выбрал для отъезда такой день, потому что для него, католика, этот день был днем памяти святой Сабины, которая была великомученицей, правда, более тысячи лет тому назад.

Это было в четверг.

Луна была в последней четверти.

В те годы старики в Венгрии каждый раз, когда от луны оставался лишь узенький серпик, напоминавший скибочку желтого арбуза, полагали, что это, может, последнее, что осталось от нее. И что приходит или уже пришел конец света.

Однако, несмотря на все это, Петр уезжал из Токая безмерно счастливым.

Юрат прислал депешу из Ярослава, что благополучно перевалил Карпаты, что в горах стоит, как у них в Варадине, погожая осень. Повсюду по приказу Вишневского для них приготовлен ночлег, нигде не задерживают, люди хорошие и ни о каких разбойниках не слыхать.

Многие переселенцы ехали в Россию через Саксонское королевство, и Юрат был в восторге, что удалось ближней дорогой через Карпаты добраться до Польши. Натыкался, писал он, на следы их родича, генерала Шевича, и его благородия полковника Ивана Хорвата де Куртич. В транспорте Хорвата было много воров. Позор для сербского народа! И ждет он, мол, Петра и Павла в городе Ярославе. Ждет не дождется их и Анна.

Петр и понятия не имел о том, что пришлось пережить в Токае Варваре, она утаила от него все, что произошло с ней в доме Вишневского. Петр, самый богатый из братьев, беззаботно и весело, с надменным видом прошел и Токай, как в свое время – набитый кирасирами трактир. Никто не смел его задеть, этого было для него достаточно. А на красивых женщин в доме Вишневского он даже не оборачивался, как не оборачивался на турецкое кладбище. Когда жена была рядом, Петр даже не глядел на других женщин. А если иной раз и шутил с ними у нее на глазах, то всегда делал это так, что каждому было ясно: это лишь шутка. В присутствии жены для него не существовало других женщин.

Сейчас, когда после трех лет супружества она наконец зачала, у Петра была одна забота: как привезти ее в Киев. Безмерно счастливый, он не сводил с нее глаз. И не ревновал к Вишневскому, как в свое время – к Павлу. Вишневский, которому перевалило за пятьдесят, казался ему слишком старым, а его ухаживания – жалкими и смехотворными – одним словом, смех и слезы, как и у Трифуна. У Петра просто не укладывалось в голове, что при молодом, красивом муже жена может согрешить со стариком.

А когда все же замечал, что во время прогулки по саду Вишневский в присутствии Варвары, как раньше в присутствии Анны, восторгается розами, кустами, порхающими в темноте светлячками и темной синевой неба, Петр беззаботно смеялся, то был смех терпеливый и вместе с тем презрительный, такой же, какой у него вызывали ухаживания старого Энгельсгофена. Он уверял жену, что если человеку перевалило за пятьдесят, он уже не мужчина.

Вернувшись накануне отъезда с рекогносцировки, он злился на Вишневского лишь за то, что мосты оказались целехонькими. Зачем, мол, было посылать его, премьер-лейтенанта, когда это был в состоянии сделать гусар? Что же до транспорта с бочонками вина, то у него в одно ухо вошло, в другое вышло. Просто он не станет их ждать и все.

Павел провел день на Тисе у паромов, выбирая место для Трифуновых людей, и вернулся под вечер. Варвара только успела привести себя в порядок и успокоиться. Он застал ее сидящей на ступеньках крыльца, которое выходило в сад. Оно было окружено деревянными перилами. Над головой Варвары под стрехой крыльца ворковали голуби, неизменные спутники домочадцев, когда те были во дворе и саду. Правая сторона дома, увитая цветущими гирляндами осенних роз, над которыми нависали и ветви деревьев с подернутой золотом листвой, была уже в густой тени. Ставни в окнах второго этажа были распахнуты. Над домом на скошенных пожелтелых пригорках паслись стреноженные кони. Пожелтели и покрылись багрянцем окрестные леса.

Над Варварой кружились запоздалые белые бабочки.

Павлу достаточно было взглянуть на Варвару, чтобы тотчас же почувствовать, что с ней стряслась беда, случилось несчастье. Он спросил, что с ней, и она со слезами на глазах сказала:

– Надо как можно скорей уезжать из Токая.

На ее лице играла странная улыбка. Большая соломенная шляпа лежала на траве, напоминая корзинку с цветами.

Потом Варвара рассказала, что ее пригласили в дом Вишневского и что там бог знает что творилось. И закончилось все дракой. Как в кабаке. Сама она ни в чем не виновата, ей нечего стыдиться. Она успела вовремя убежать из этого отвратительного дома и должна сказать, что там живут не люди, не их земляки, а просто жеребые кобылы да жеребцы. Черти, духи нечестивые. Пусть Павел ни о чем ее не расспрашивает и ничего не говорит Петру, чтобы не случилось еще большей беды. Юлиана – не жена своему мужу, а сводница без стыда и совести.

– Меня спасла та, полногрудая блондинка, младшая Бирчанская, да вознаградит ее бог!

Услыхав это, Павел онемел.

А Варвара все заклинала его ничего не говорить Петру.

– Петр обагрит руки кровью и всех нас сделает несчастными. Неужто мне суждено родить первенца от отца-убийцы, которого профосы закуют в кандалы, а то и расстреляют.

Надо как можно скорей уезжать. Хорошо, ей удалось спастись.

– Не говори Петру ни слова. От одной только мысли, что он узнает, до чего мы дожили, становится жутко. Отец перед отъездом, в пылу ссоры, проклял его, и у Петра камнем на душе лежит это проклятье. С тех пор нас всюду преследует несчастье. В ворожбу я не верю, но Петр, хоть и скрывает, а забыть проклятье не может. Я, как проснусь ночью, слышу, что он тяжко вздыхает. Молчи же и держись от Вишневского подальше, ради твоей покойной жены, держись от него подальше. Только бы нам живыми выбраться из Токая, не обездоленными, не опозоренными, а уж когда доберемся до России, верно, нам тоже улыбнется счастье.