Текст книги "Переселение. Том 2"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Исаковичи покинули Сербию с полками подунайской ландмилиции тринадцать лет тому назад, покинули с твердой надеждой вернуться, и ее утрата осталась в их сердцах незаживающей раной. Раной, о которой не говорят, но которая жжет, как жар под остывшим пеплом. Для Юрата и Петра потеря родины была словно первая несчастная любовь. Трифуну, которому в то время исполнилось тридцать семь лет, это событие напоминало костры в осеннюю пору на жнивье, уже покрытом инеем, и было предвестником долгой суровой зимы. Павел был в расцвете сил, ему при взятии турками Белграда исполнилось двадцать четыре года, уход из Сербии вызвал у него чувство невыносимого стыда. Незабываемый удар, хуже удара кнутом по лицу.

Австрия для Исаковичей так и осталась чужой, непонятной страной, проще сказать ведьмой.

В первые годы они надеялись вернуться вместе с австрийским войском в Црна-Бару, в родное Поцерье с его небесной лазурью. А когда увидели, что их обманули, что они ошиблись, они решили исполнить завет, оставленный им Вуком, – переселиться в Россию и сгинуть среди ее необъятных равнин и снегов. В те годы все офицеры в православном Подунавье возненавидели Австрию, особенно, когда прошел слух, что деспота Георгия Бранковича заточили обманом в крепость Хэб и медленно травят ядом. Народ верил всему.

Тысячи людей, пришедших в Австрию и Европу с одной лишь надеждой, что будут драться с турками и вернутся в свою Сербию, были ловко использованы для подавления венгерских бунтов{16}.

Заплатили сербы за это дорого, оставив в чужих землях тысячи убитых.

Когда же у них отняли оружие, а их детей стали превращать в крепостных, в господских холопов, и они, эти схизматики, начали восставать, их бунты душили венгерской кровью.

Вена заварила в Подунавье величайшую свару. Сербы рассчитывали, уходя из своих краев, получить земли вдоль Дуная, земли, которые они готовы были защищать собственной кровью, и поэтому Банат назвали Новой Сербией. Но когда им пришлось подниматься и уходить оттуда, они уже больше ни одно поселение не считали своим и уносили родные названия с собой в Россию.

Исаковичи любили Варадин, ибо там они женились, там Павел схоронил жену, там они привязались к Срему и Бачке, однако, когда они увидели обман, даже это их не удержало.

Вспоминая свой отъезд из Вены и бегство от г-жи Божич, Павел думал только о ночлеге в трактире и глухом ударе лошадиного копыта ожидающей у подъезда упряжки. И когда приехавший за ним кучер спросил, не позабыл ли он чего-нибудь, Исакович крикнул, что ему ничего не нужно и что надо поскорее ехать.

До Буды он ехал как мертвец, не произнося ни слова.

Отдохнуть он решил только у Трандафила.

И благополучно прибыл в Буду на пятый день.

Войдя в дом Трандафила, Павел тихонько позвал хозяина. Ему хотелось покоя, хотелось выплакаться, провести день-два в разговорах с Трандафилом, который помог ему покончить с делами в Вене и получить бумаги для отъезда в Россию. Хотелось утешить человека, у которого отняли жену, загубили семью, оставили одного с больными детьми.

Однако, войдя в сад, Павел с удивлением увидел, что окна в доме залиты светом, а сам Трандафил, весело выбежав, крикнул:

– Не говорил ли я вам, прошу покорно, что нельзя все видеть в мрачном свете? Фемка опять у меня! Бросила того повесу. Негодяй продал даже ее обручальное кольцо! Я сам его отдубасил! Этого Бркича, прошу покорно! Того, что увел у меня жену! Вот так!

И Фемка встретила Павла весело и шумно.

Она была красива, смотрела на него ласково и поцеловала в ухо.

Исакович понуро уговорился с Трандафилом о ночлеге и попросил позвать господина Ракосавлевича, чтобы проститься с ним и рассчитаться. Надо, мол, как можно скорей ехать в Токай, а оттуда в Россию.

Не хотелось ему смотреть на людское счастье.

Глядеть на него было еще тяжелее, чем на беду.

XVIII
Бывший серб, а ныне русский

В найденных у лейтенанта Исака Исаковича, родственника Павла из Нови-Сада, бумагах не значится дата приезда Павла в Токай, где уже много лет находилась русская торговая миссия, занимавшаяся покупкой вина для лазаретов и для двора.

Видимо, Павел прибыл в Токай в начале октября, а по старому календарю в конце сентября 1752 года. Первую ночь он провел на соломе под телегой, на которой приехал из Буды вместе с пустыми бочонками Трандафила.

Судя по письму Павла Исаковича, посланному позже, городок Токай, по всей видимости, очень ему понравился. Широкие воды при впадении Бодрога в Тису были прозрачны как зеркало. Тихий, далекий от мира, захолустный городок у подножья невысоких гор утопал в зелени. Павел никогда не думал, что попадет в Токай, и знал, что никогда в него не вернется.

Крыши домов в Токае были крыты красной черепицей, улицы – извилистые и безлюдные, над городком возвышалась колокольня. На горе чернели развалины знаменитой некогда австрийской крепости, построенной бельгийскими и венецианскими инженерами. Во время последнего восстания венгры так разрушили крепость, что больше ее уже не восстанавливали.

Холмы вокруг Токая были засажены виноградниками.

Проснувшись рано утром, Исакович увидел, что городок спускается как бы зеленым полуостровом к реке, а вдоль нее, словно часовые, повсюду стоят высокие тополя. Осень в том году в Токае выдалась теплая, погожая. При виде раскинувшегося под ним города Исаковича охватило такое чувство, какое обычно овладевает человеком, впервые попавшим в незнакомое место: наконец-то он приехал туда, где царят тишина и благоденствие!

В иной мир.

Русскую миссию в Токае возглавлял в то время, как говорил Павлу Трандафил, некий Вишневский. Из бумаг Исаковича, однако, нельзя точно установить, был ли это генерал Федор Вишневский или полковник Гаврила Вишневский. Отец или сын. А может быть, сын заменял отца или прибыл уже позже. Известно лишь то, что Вишневский, о котором Павел упоминает в письмах, был сербом. Вернее был сербского происхождения, родом из села Вишницы.

Поскольку миссия годами занималась еще и шпионажем, то, может, Трандафил лгал Павлу, или лгал Вишневский, а может, главу миссии позже в Киеве скрывали от Павла. Он не очень-то расспрашивал об этом человеке. По прибытии Исакович попросту попросил его принять.

Вишневский назначил встречу на двадцать восьмое сентября по русскому календарю. В день преподобного Харитона-исповедника. И принял его до обеда.

Дом Вишневского в Токае напоминал дворец. Большой, расположенный у подножья горы на окраине города дом стоял в глубине парка, возле дороги, которая вела в город Уйгели. Во двор вели огромные (под стать крепостным) ворота. Перед ними криница, вокруг которой целыми днями толклись люди и сновала скотина.

Весь Токай знал, кто здесь живет.

Посетителей впускали через эти ворота в запущенный барский парк и в большой, утопавший в зелени каштанов дом, как в тюрьму. Тем более что в доме было всего два забранных железными решетками окна, правда огромных! По ночам в них горел свет, а вечерами оттуда доносились музыка и пение. Вишневский жил в Токае à la grande![17]17
  Здесь: на широкую ногу (фр.).


[Закрыть]

Покупая вино для русского двора, он установил самые сердечные отношения с местной венгерской знатью. Каждый день он проезжал верхом на лошади по городу.

Павла Исаковича он принял в своей спальне. Радушно, как соотечественника, облобызал. Усы после умывания у него были еще влажные, а губы пахли вином. Павел присутствовал при облачении Вишневского в роскошную русскую униформу.

Потом передал привезенные от Волкова письма. Вишневский, даже не взглянув на них, закидал его вопросами.

Подобно большинству сербов, Вишневский был высок и статен, несмотря на свои шестьдесят лет.

На первых порах он напомнил Павлу Божича, но потом Исакович увидел, что между ними большая разница. Вишневский был моложав, красив, с румяными щеками и прекрасно сохранившимися, белыми как жемчуг зубами.

Губы у него были необычайно красные.

Глаза большие, черные и ясные.

Волосы он заплетал на французский манер в косицу, напудренную и перевязанную черной лентой. Разговаривал он с Павлом по-немецки, по-сербски сказал всего лишь несколько слов. Он был любезен, как человек просвещенный, но держался весьма надменно.

Этот начинающий стареть человек, видимо, полагал, что может выдавать себя за молодого и веселого, и потому оставался с посетителями неизменно любезным, по крайней мере вначале. Желания капитана, сказал он, для него закон.

Весь он был чистый, ухоженный, холеный, все в нем было ладно: и фигура, и жесты, которыми он сопровождал свои слова, и улыбающееся лицо, и руки, и кружева жабо.

Позже, когда Павел рассказывал Юрату о Вишневском, он обычно замечал:

– Берегись, толстяк, серба, коли он не ругается и коли руки у него чересчур белые, а лицо холеное! Это наверняка подлец!

Когда в тот первый день они вместе вышли к посетителям, Исакович не знал, чему больше удивляться: осанке Вишневского, либо тому, как он себя держит, его изысканной речи, любезности, эрудиции. Вишневский знал Вену и Санкт-Петербург, знал географию, знал венгерских графов, знал седловины Карпат, ему было ведомо все, о чем бы ни заходила речь. О Кейзерлинге он сказал, что у того вечный насморк. О Волкове, что у него умер отец. О Трандафиле, что у него жена – сущий дьявол. А Темишвар описывал так, словно побывал в нем только вчера.

Павлу он сказал, что будет рад видеть его у себя за столом. Меньше десяти человек у него никогда не обедают. И потому не все ли равно, одним больше, одним меньше.

Вот каков был этот, по уверению Трандафила, неграмотный человек!

Когда Исакович спросил, где бы он мог поселиться в ожидании братьев, Вишневский обещал позвать почтмейстера Хурку. Хоть тот и австриец, но пользуется его полным доверием и может выполнить любое поручение: Хурка знает, как найти дом, какая погода на Дукельском перевале и когда следует через него переходить, как раздобыть женщину.

Вишневский пригласил Павла на ужин.

Исакович извинился, сказав, что смертельно устал после дороги.

Вишневский ответил по-русски, хоть и понял, что Павел этого языка не знает:

– Вам нужно отдохнуть. Летами я стар, но сердцем молод!

После чего велел позвать почтмейстера Хурку.

Токайский почтмейстер, бледнолицый, тихий, как аптекарь, маленький человек из низшего сословия в черном костюме, с глазами навыкат, пришибленный и услужливый (он все время кланялся), в тот же день отыскал подходящий для Павла дом.

Дом этот раньше принадлежал магистрату.

Три года тому назад в нем жил стряпчий с молодой женой и малым ребенком, которых он однажды ночью, вероятно в приступе безумия, убил.

Дом сдавался за бесценок.

Когда они остались наедине, Хурка рассказал Павлу, что Вишневский – человек добрый и просвещенный, вежливый, предупредительный. Только вот до женского пола большой охотник. У него, мол, в доме гарем целый. Четыре жены. И все писаные красавицы. Две вот-вот разродятся, и он их никому не показывает. Одну, черненькую, представляет как жену – от нее у него сынок. Другую, блондинку, выдает за сестру жены. Первую он купил у мужа, который переезжал в Киев. Вторая якобы девица, но горничная уверяет, что и та ждет от него ребенка.

– Вы же видели, капитан, какой он красивый?

Исакович сказал почтмейстеру, дескать, видел, но тем не менее такое поведение он считает недостойным офицера.

Лишь после того, как Павел устроился в нанятом по дешевке доме магистрата, он понял, насколько хорош этот дом. Вытянувшись фасадом вдоль подножия горы, он глядел окнами на теперь уже скошенный луг. Перед домом раскинулся сад, в нем было полно роз, аллеи были увиты виноградными лозами, увешанными гроздьями ягод.

Исакович долго сидел на крыльце. Светила луна.

Первую ночь Павел спал в комнате, которую намеревался отдать Петру и Варваре по их приезде. Ему снилась Евдокия. В полночь, однако, он проснулся точно в бреду или в горячке – от собственного дикого вопля. Ему померещилось, рассказывал он потом, будто его схватила за горло чья-то холодная рука и стала душить. Он с трудом дотащился до окна и отворил деревянные ставни. Весь в холодном поту, он огляделся – никого не было. Но, как позднее вспоминал Павел, он мог бы поклясться, что в комнате кто-то был.

Когда Исакович рассказал о своем кошмаре Хурке, почтмейстер просил ничего не говорить об этом Вишневскому. Кто знает, что связывало Вишневского со стряпчим, убившим свою молодую жену и ребенка, но Вишневскому никто никогда не смеет заикнуться об этом преступнике.

На другой день у Вишневского за ужином присутствовали его жена и свояченица. Та, которую Вишневский представил своей супругой, была жгучая, стройная брюнетка, перегоревшая красавица, похожая на цыганку. Павлу она сказала, что родилась в Мохоле и фамилия ее Бирчанская. Вишневский прибавил, что она вдова умершего по дороге в Россию молодого лейтенанта. И что сам он женился на ней в Киеве.

Та, которую Вишневский назвал свояченицей, была блондинка с необычайно пышным бюстом, нисколько не походившая на сестру. Она тоже уверяла, что она Бирчанская и что жених ее служит в русской армии.

У нее были красивые светло-серые глаза. Все это напомнило Павлу семью Божичей, и он подумал, что его соплеменники меняют страны и города, но не меняют своего образа жизни и своих нравов.

С самого начала Исакович держал себя с ними холодно.

Было ясно, что женщины – не те, за кого себя выдают, и не такие, какими себя выказывают, но было также ясно, что между ними царит полное согласие. Они расхваливали жизнь в России, Киев, Петербург, и особенно то, как прекрасно устроены сербы-поселенцы в России.

Исаковича они предупредили, что Вишневский неохотно говорит по-немецки, на родном языке объясняется слабо, но русским владеет хорошо. Поэтому они стараются говорить только по-русски, хотя плохо его знают и часто забывают слова.

В конце ужина Исакович понял, что до приезда родичей он может славно провести в Токае время, в веселой компании, где все живут беззаботно и держатся как одна семья.

Уже на рассвете Вишневский предложил Павлу не ходить к себе на другой конец Токая, а переночевать у него. Все, дескать, улягутся на двух кроватях в его спальне! В тесноте, да не в обиде.

Когда Павел отказался, Вишневский отослал женщин и попросил капитана еще немного посидеть с ним. Вежливо так попросил составить ему компанию, он, мол, хочет услышать от Исаковича венские новости. В посольстве у него есть друг, не Волков, а первый секретарь Чернёв. Когда он был в Вене, они отлично провели время.

– Мне не нравится, – продолжал он, – что вы, капитан, все время говорите с женщинами по-сербски, нехорошо это. Переселяющиеся в Россию сербские офицеры должны как можно скорее позабыть свой язык и научиться говорить по-русски. Здесь, слава богу, говорят по-русски!

Ему хочется, прибавил он, предложить капитану возглавить миссию в Токае. Занять его, Вишневского, место. В Киеве все легко можно будет уладить посредством генерала Костюрина. И Петербург даст свою санкцию.

Исакович вдовец и, верно, полагает, что, имея свободное время, легко научится русскому языку. Но пусть не обольщается: именно потому что эти языки так похожи и близки, научиться говорить так, чтобы русские не смеялись, довольно трудно. Он, Вишневский, хоть и молод душой, но по летам годится ему в отцы. Миссия в Токае ему надоела, надоело быть в центре печального и беспрерывного исхода, вечного переселения. Приезды, расставания, отъезды, слезы, смерти, похороны. Вот уже три года смотрит он на своих бывших соплеменников, переселяющихся в Россию. Первые два года ему все это было забавно, но сейчас все осточертело. Здесь, в Токае, он был свидетелем стольких бед и несчастий! Едут мужчины, женщины, дети и исчезают в желтеющей листве леса. Со многими он познакомился, многих угощал, потом приходилось расставаться с теми, кого полюбил, и теперь он даже не знает, живы ли они. Уехали и точно сгинули. Он слышал их смех, внимал их песням, а сейчас помнит только, как они плакали. Все уехали в заметенную снегом, тихую Россию и сгинули, словно погребенные в огромной снежной могиле. Надоело ему на это смотреть. Исакович и представить себе не может, как все это печально!

На его место должен сесть человек помоложе.

Досточтимый Исакович и сам прибыл в Токай из Вены с грузом тяжких воспоминаний и был в таком смятении, что все это хорошо понимал. Трандафил отправил с ним в Токай дорогие винные бочонки, на которых были вырезаны портреты императрицы. Бочонки эти Вишневский заказал для партии особого токайского вина, предназначенного для петербургского двора. А поскольку воз по дороге трясло, пустые бочонки так громыхали, что Исаковичу потом они часто снились. В Токае он пребывал в каком-то странном состоянии духа. Несмотря на всю свою любезность, Вишневский ему быстро надоел.

Не задумываясь, Павел сказал, что он ни в коем случае не согласится занять его место в Токае. Он хочет как можно скорее перевалить через Карпаты, отделяющие его от России.

И был очень удивлен, когда красавец Вишневский в своем блестящем мундире вдруг встал перед ним во весь рост и, хотя любезно, но ледяным тоном заявил: капитану не следует забывать, что Карпаты на его пути, на пути его семьи в Россию – это он, Вишневский!

Исакович был потрясен. Он очень устал после дороги и так радовался тишине Токая – этого зеленого полуострова в садах и парках, в серебристом лунном свете, где все дышало благоденствием. Теперь он с горечью думал о том, что на него навалилась еще новая беда.

Он не знал, кто такой Вишневский, каковы его сила и влияние в Киеве, хотя Волков и предупреждал его, чтобы по прибытии в Токай он вел себя осторожно. Россия уже многие годы держала здесь военную миссию, которая закупала вино. Австрийские власти вынужденно терпели миссию союзника, хоть и знали ее роль в переселении сербской милиции в Россию. И не только в переселении – отсюда в Поморишье, Потисье, Подунавье, а в последнее время и в Посавину направлялись русские агенты и шпионы, скрывавшиеся среди схизматиков, как змеи в траве.

Исакович знал, что в те годы через Токай в Россию прошло несколько сот сербских офицеров и несколько тысяч простого народа. О Вишневском ему было известно лишь, что тот – серб. Значит, брат. И он ждал братского отношения к себе.

Поэтому он спокойно повторил, что не может принять его предложение.

Вопреки ожиданиям Вишневский не кричал и не ругался. Хладнокровно он принялся доказывать, что Павел молод и глуп, что место главы миссии в Токае весьма прибыльно. Покупал бы вино для лазаретов и для двора, а почем – никто не спрашивает. Через год или два умеючи он мог бы стать богатым человеком. Местные венгерские графы часто приглашают в гости. Заискивают. Никогда в жизни его, Вишневского, так не задаривали! А в конце за ревностную службу он рассчитывает получить еще и награду от русского двора.

Исакович уверял, что за наградами и богатством не гонится. Волнует его горькая участь родного народа. Он не хочет больше бессильно смотреть на ложь, несправедливость, слезы. Поэтому он и уезжает в Россию.

Вишневский с мягкой отеческой улыбкой стал внушать Павлу, что он может здесь, в Токае, жениться. В окрестностях столько венгерских баронесс, которые охотно отворяют двери своих домов перед главой токайской миссии. А если он не хочет жениться, то женщин здесь сколько угодно.

Соотечественниц.

Столько их здесь останавливается по дороге в Россию с мужьями и без мужей!

И все они, разумеется, говорят, что, кроме мужа, им никто не нужен. Ну а потом уступают. Только надо подойти по-хорошему. Проезжают и девушки с матерями. Выдают себя за невинных, но это не так. Немного ласки, немного вина, и они уступают. Летят, как бабочки на огонь, здесь же, на ночлеге. Никогда еще у него не было столько женщин!

Павел тогда рассказал Вишневскому, что год тому назад схоронил жену, которую очень любил: она скончалась, родив мертвого ребенка.

Он не может ее забыть, другой жены ему не нужно.

А чтобы отдать дань природе и удовлетворить желание, он всегда найдет себе девку. К женщинам его больше не тянет. Опротивели в Вене донельзя. И его удивляет, что Вишневский в Токае так много уделяет внимания женщинам вместо того, чтобы радеть о судьбе своего народа. Почему бы ему не выбрать красивую женщину по душе и не марать свою честь? Мужчина должен любить одну женщину, свою жену, а не бегать за другими. В Вене ему довелось читать одну немецкую книгу, в которой описана жизнь на далеком острове среди океана. Там заключают браки еще в детстве, и дети растут вместе. Как это целомудренно и прекрасно!

Вишневский и после этих упреков держался отменно.

Исакович, которому сказали, что Вишневский из крестьян, не знал, чему больше удивляться: тому ли, как одет этот офицер, волосам ли его, красивому ли лицу, глазам, обхождению, манере курить, разговаривать, улыбаться или его дому: столу, серебру, лошадям, слугам, или его знакомству с европейскими столицами.

Вишневский слушал Исаковича, задумчиво покуривая трубку.

Во многом капитан прав. Каждый, даже самый ничтожный человек, жаждет счастливой чистой любви. Но как вся наша жизнь – дым и прах, так и эта мечта о первой чистой любви бывает лишь в детстве. А потом все мы ищем женщину! Единственную! Настоящую! Необыкновенную! Среди многих самую прекрасную! Что сияет среди прочих женщин, как сияет русская императрица Елисавета среди коронованных особ.

Знает ли Исакович, как пробуют вино?

И прежде чем Павел успел ответить, Вишневский позвал стоявшего у двери гусара, приказал принести несколько вин, назвав сорт и возраст каждого. Вскоре перед Исаковичем поставили стеклянные графины, в которых краснели, как рубин, или желтели, как червонное золото, различные токайские вина. В свете множества стоявших на столе свечей графины переливались, а бокалы, которые Вишневский, отослав гусара, расставлял в ряд, мелодично звенели.

Потом он предложил Павлу отхлебнуть из первого, второго, третьего и четвертого бокала.

Оставшись наедине с Вишневским среди роскошной обстановки, так напоминавшей ему Вену и дом г-жи Божич, Павел насупился, пришел в дурное настроение и сердито посматривал на хозяина.

Исакович решил, что тот задумал его напоить.

Верно, он ищет ссоры.

Павел недоумевал. Вишневский – глава миссии, так сказать, владыка жизни и смерти на пути сербов в Россию. Кроме того, Павел гость в его доме. Как же ему все-таки поступить?

По своему характеру Павел был строг к мужчинам и с сердечной нежностью относился к женщинам. Он многое прощал людям и был с ними терпелив, за исключением тех случаев, когда его охватывал приступ ярости. Тогда он никому не давал пощады. Павел решил покориться и пить, но, улыбаясь, одновременно прикидывал, как бы в случае чего половчее схватить Вишневского за горло.

А тот добродушно на него поглядывал и наполнял бокалы. Потом спросил, какое вино ему больше понравилось и какое он считает самым благородным.

Исакович сказал, что не видит особой разницы.

Вишневский огорченно посмотрел на Павла и сказал:

– Не обижайтесь, капитан, но все, что вы сказали о вине, не говоря уже о женщинах, этих чудесных созданиях, этих полевых цветах, неверно. Надо быть последней свиньей, чтобы не видеть в них разницы. То, что вы, капитан, пили из первого и второго бокала – обычный токайский ordinarius[18]18
  обыкновенный (лат.).


[Закрыть]. Его подают у меня за ужином по будням. То, что налито в четвертый бокал, – благороднейший самородный токай. Его подают только в день святого Александра Невского. А то, что я налил в третий бокал и дал вам попробовать под конец, это толчванское вино, которое мы покупаем только для государыни. И как русский офицер, бывший серб, я пью за здоровье государыни императрицы Елисаветы. Здешние монахи, – продолжал он, – научили меня разбираться в винах. Так и с женщинами! Нельзя останавливаться на первой, надо перебрать нескольких, чтобы найти настоящую, которая сверкает словно звезда в небе. И я ищу.

Тогда Исакович, впервые посмеявшись над пьяными речами Вишневского, спросил:

– И как? Нашли?

Вишневский сел, отодвинул бокалы и тихо и глухо ответил:

– Нашел, но она мне не досталась: в тот день, когда я пришел ее сватать, ее уже просватал другой.

Чтобы как-нибудь выбраться из гостей, Исакович, рассыпаясь в извинениях, стал уверять Вишневского, что он несомненно найдет себе заместителя в Токае.

Вишневский поклонился и любезно сказал:

– Не беспокойтесь, капитан. Хоть вы и лишаете меня последней надежды. Санкт-Петербургская Коллегия не переводит меня по службе, несмотря на то, что я уже не раз об этом просил. Требуют сначала подыскать себе замену. Но как только я кого-нибудь предлагаю, они его отклоняют. Говорят, будто он не может быть persona grata[19]19
  Лицо, кандидатура которого на пост дипломатического представителя в каком-либо государстве одобрена правительством этого государства (лат.).


[Закрыть]. Но вот если бы вы, капитан, согласились, я уверен, что все было бы в порядке. Судя по письмам Волкова, вы вполне подходите для того, чтобы возглавить миссию в Токае. А ведь место главы миссии в Токае весьма важное. Человек, отличившийся на этом посту, сделает блестящую военную карьеру. И будет представлен самой императрице.

Павел снова сказал, что он не подходит для этой роли.

Вишневский искренне удивился.

– Вдовец, – воскликнул он, – в Токае все бы имел! Жил бы здесь несколько лет как король!

Павел, понурившись, заметил на это, что жизнь давно уж ему немила. После всего того, что он и его братья пережили, уйдя из Сербии, у них осталось одно желание: если начнется война, прославить свое имя саблей в русской армии. В России они хотят умереть, а не начинать жизнь сначала. Пусть это сделают их дети и их народ. А им уже поздно. Им бы только устроить свои семьи там, где поселились их соплеменники, в провинции под названием Новая Сербия. Они слышали, что земля им уже отведена на реке Донец. Они же зовут ее Дунаец! Ничего другого им не надо.

Вишневский рассмеялся Павлу прямо в лицо и сказал, что не стоит загадывать, пройдет время и капитан будет думать иначе, когда увидит сербов-офицеров на русской службе: расфранченных, богатых, расхаживающих по Петербургу, словно князья, в расшитой серебром униформе.

Вишневский вдруг показался Исаковичу каким-то упырем, с которым он повстречался на своей могиле. Таким, значит, будет и он?

Значит, скоро и он забудет свою милую Сербию, никогда больше не увидит свой Цер, свою Црна-Бару, и будет расхаживать, как сказал Вишневский, по Петербургу разодетый, разукрашенный, богатый, в мундире сербского гусарского полка.

У Кейзерлинга и Волкова в Вене Исакович видел роскошь, видел, как безбожно сорят они деньгами, не чета Энгельсгофену. В русском посольстве и Кейзерлинг, и Чернёв, и Волков сверкали бриллиантами, как и их путешествующие по Европе гости. Павел хорошо помнил, как один из тех молодых господ, гостивший в Вене у Чернёва, некий Левашов, которого Исакович, обратясь к нему, назвал русским братом, сказал, что его брат промотал имение, отбил у него любовницу, подделал отцовское завещание и потому он, Левашов, на дух не переносит тех, кто называет его братом. А что касается славянского царства, о котором капитан распространялся, пусть знает: он, Левашов, путешествовал на аглицкий манер по всему свету, но о Сербии ничего не слыхал и в глаза не видел эту турецкую провинцию, да и видеть не желает.

– Тем сербским офицерам, с которыми я познакомился в Вене, – сказал Вишневский, – прежде всего нужно было доказать русским, что они нуждаются и приехали в Россию, чтоб выкарабкаться из нищеты, и таким образом пробудить к себе сострадание. И Россия порадеет о том, чтобы смягчить их участь, и заставит турок позволить сербам строить села на пожарищах. Русское государство богато и могло бы помочь бедноте, которую режут турки, но для этого переселенцам необходимо образумиться и не болтать о каком-то никому не ведомом своем царстве в Европе. О котором только они, вероятно, и знают. Слишком они малы, чтобы иметь собственное царство!

После таких ужинов у Вишневского Павел обычно проводил целые дни один в нанятом с помощью почтмейстера Хурки доме. По старому календарю осень в Токае только начиналась, а по новому была уже в разгаре. Но розы еще цвели.

Все было покрыто пышной листвой: рощи на горе, тополя у реки, деревья в саду. И лишь под окнами дома появились первые желтые листья.

Солнце, пробиваясь сквозь ветви, сияло каждый день.

Павлу казалось, что он не на пути в Россию, а вернулся в милый его сердцу Варадин. Там в сентябре тоже часто бывало тепло. Если же, случалось, и выпадали ранней осенью внезапные ливни, а порой даже снег, то очень редко. Как и крупный град в мае. Тщетно варадинцы выносили перевернутые вверх дном стулья во двор, чтобы град перестал. Тщетно таскали на совке рдеющий жар в дом – против раннего снега. На его родине не помогало и колдовство.

Там – за облаками – господствуют более могущественные силы. И зима приходит, никого не спрашивая. Внезапно. Недаром говорится: «как снег на голову».

Исакович надеялся, что в Токае такого не будет.

Розы цвели здесь и в октябре, а виноград только начали собирать. У слияния рек было тепло.

Честнейший Исакович проводил дни в ожидании братьев неплохо. Он изучал, как мог и умел, по топографическим картам, которые ему дали почтмейстер Хурка и Вишневский, седловины Карпат. При этом он с горечью вспоминал слова Вишневского, что для Исаковичей он – Карпаты!

Ориентироваться в этих картах Павлу было нелегко, но в австрийских войсках он кое-чему научился, и вот теперь путешествовал по ним при помощи пальца. Тогда-то ему в голову пришла сумасшедшая мысль: не трогаться из Токая осенью, как это делают все переселенцы, ведь в эту пору года в горах их встретят дожди, свирепые бури и грозы, а дождаться снега. Снег все выровняет. Стоит морозу сковать землю, погода установится, всюду воцарится покой, и тогда кати себе на санях быстрее ветра. Осенью же подстерегают и ураганы и наводнения. На дорогу валятся деревья, скатываются камни.

Вишневский этот план не одобрил.

– Все останется так, как было испокон века, – сказал он с улыбкой. – Карпаты вам придется переходить либо перед тем, как выпадет снег, либо сидеть в Токае до весны.

Человек, рассуждал Вишневский, одинокое, несчастное создание, Вишневский помогает только Вишневскому. Кроме Вишневского, никого у него нет.

– Вот вы, капитан, все заботитесь о семействе, о народе и бог знает еще о чем. Всего, чего я добился, я добился сам и для себя. И добился один, без чьей-либо помощи. Так же, как я, скажем, сам себе купил эту блестящую униформу, я без чьей-либо помощи сделал карьеру в русской армии. Даже отец мне не помогал. Человек одинок. Нет у него настоящих друзей. Даже бог не поможет тебе, если сам себе не поможешь. На днях я жду производства. Я себе, слава богу, сам создал положение и заплатил за него. Когда я скажу, тогда и поедете!