Текст книги "Переселение. Том 2"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Трифун никак не может позабыть свою любовницу.

И хотя ты, Павел, ни в чем не виноват, Трифун может схватиться за пистолет. Может, клянусь богом!

Потому я предлагаю тебе, Павел, некоторое время не показываться на глаза Трифуну».

Исаковичи угрюмо слушали проповедь Петра, сидя в полумраке при дрожащем свете свечи. То, что при представлении, на первых же шагах их жизни в России, они потерпели неудачу и были обойдены в чинах, огорчило их и опечалило.

Все молчали, ожидая, что Павел примет совет Петра.

Однако случилось совсем обратное.

Сначала Павел, насупившись, слушал брата молча, потом зло засмеялся, лицо его налилось кровью, помрачнело, глаза загорелись безумным блеском.

Оттолкнув от себя тарелку так, что она перевернулась, он сказал:

– Я уехал из Темишварского Баната для того, чтобы не видеть, как гонят моих гусар пахать землю богатеям, чтобы не глядеть на проклятых купцов и сенаторов, которые только о мошне и пекутся. Офицерство им больше ни к чему. Им нужно покупать земли, дома, хутора, именья. В Среме я смотрел на вас, Исаковичей, сквозь слезы, а сейчас заглянул вам в душу и вижу вас насквозь. Так для чего же мне прятаться от Трифуна? И где? В какой дыре? Или у тебя, Петр, мозги набекрень? Ты, парень, брат Трифуну! А я нет! Вы одну мать сосали блаженнопочившую! А я нет! Я стал наемным солдатом, и нет у меня ни кола, ни двора, да еще и жену схоронил. Нет у меня семьи! Была и быльем поросла! Так зачем мне бегать от Трифуна? Если Трифун не хочет срамиться, то и я не хочу. Но если Трифун начнет на меня орать здесь, в Киеве, аще господь бог не сотворит чуда, убью его, как последнюю курву. Так и скажи своему брату. Клянусь богом!

И хотя после этих страшных слов Павел спокойно вышел из комнаты, Исаковичи поняли, что в их семье появился безумец.

В его холодных, ласковых голубых глазах таилось безумие.

XXII
Сербия переселиться не может

В начале марта 1753 года в Киеве началось расселение сербов, прибывших в Россию из Темишварского Баната и Срема прошлой осенью и зимой.

Генерал-губернатор Киева Костюрин намаялся с ними немало. Горемычный сербский народ ждал от России помощи и мечтал о том, что будет трудиться на ее земле. Однако переселиться могут только люди, отечество переселиться не может. И потому среди переселенцев, несмотря на все старания Костюрина, было много горя, недовольства, много пролитых слез. И в трудные минуты порой потоком лилась сербская разухабистая площадная брань.

Тяга к России в сербском народе была не новой, и разговоры о переселении велись с русским посланником в Вене Нефимоновым еще при патриархе Чарноевиче, который жаловался, что его народ – это корабль среди бушующего моря, гонимый во мраке ночи непогодой. Видя, как мечется его народ, а бог ему не помогает, в письмах старик выразил даже сомнения в самом существовании бога.

А когда русскому думному дьяку Возницыну не удалось освободить графа Георгия Бранковича, сербы заподозрили неладное. Бранкович так и умер в тюрьме.

Печский патриарх Анастасий уже не надеялся на русского посла – Бестужева – и не писал ему. Молчал и митрополит Аксентий Паликуча. Не смогли они остановить и реформу в австрийской инфантерии, которая предписывала резать сербам слишком длинные волосы, украшение их головы.

И потому не удивительно, что появление Бестужева в ту пору, когда переселялось семейство Исаковичей, вызвало общенародную радость.

В русском после в Австрии сербы обрели человека, который сумел стать для них отцом и матерью.

За время пребывания Бестужева в Вене народ наконец двинулся в путь, точно река в паводок. Сербы восхищались Бестужевым, благословляли его и думали, что все перемены к лучшему – дело его рук. Они не знали, что временный успех Михаила Петровича Бестужева объяснялся тем фактором, что в Санкт-Петербурге был еще один Бестужев{27}, выполнявший роль подметного туза, которого держат в рукаве, – его родной брат, канцлер императрицы, Алексей Петрович, определявший, по существу, в течение многих лет, с какой страной России быть в добрых отношениях, а с какой – воевать.

Вот и получилось, что один Бестужев направлял в Киев тысячи способных носить оружие людей, а другой селил их на границах с Турцией и татарским ханством. Хорвата же он намеревался посадить на границу с Польшей, куда бежали люди от ига крепостного права, не ведая о том, что на землях шляхты Речи Посполитой их ждет другое иго. Во всяком случае, расселение чужеземцев двигалось быстро. Указом от 20 ноября 1752 года Хорвату было даже дозволено выселить с отведенной сербам территории всех малороссов и казаков, словно то была испокон веку сербская земля. И переселенцы хлынули туда из Киева лавиной. За переселение с Хорватом в 1751 году проголосовало около трех тысяч душ, с Черноевичем из Арада – около семисот. И только позднее выяснилось, что с Хорватом прибыло всего лишь двести восемнадцать человек. Полковник Иван Хорват объяснял эту заминку в переселении вмешательством духовенства. А полковник Иван Черноевич интересовался не местом поселения, а путями, которые ведут в лейб-гвардию императрицы.

Перед приездом Исаковичей Костюрин как раз занимался распределением их по населенным пунктам. И когда речь заходила о сербах, генерал начинал браниться на чем свет стоит, а по ночам, все чаще не смыкая глаз, ворочался в постели.

Правда, он постарался, елико возможно, переложить все заботы на плечи артиллерийского генерала Ильи Александровича Бибикова{28}.

Бибиков должен был позаботиться о поселении Шевича и Прерадовича.

Центром поселения была крепость Бахмут.

Юрат и Петр получили земли в районе, отведенном Шевичу, у Донца, а Павел – в районе, предназначенном Прерадовичу, неподалеку от Бахмута.

В ожидании назначения они вдоволь нагляделись на горе и беды, которых среди семей простых солдат их эскадронов было гораздо больше, чем среди офицеров и генералов. В Киеве на Подоле в начале марта звенели еще песни переселенцев, но звучали также и приглушенные женские рыдания.

После трудной зимы, которая прошла в лишениях, болезнях и ссорах, разместившийся в темных сараях, конюшнях и землянках люд, покинувший свое отечество, был полон отчаяния. И страшно бедствовал.

Это была пучина несчастья!

Особенно доставалось женщинам, их безрадостная, полная забот и работы жизнь оказалась труднее, чем у мужчин. На Подоле было много крика, визга, побоев, немало браков было расторгнуто.

Общая беда оборачивалась личной бедою для сотен людей.

Даже в семье Исаковичей в начале марта среди супругов не было прежнего лада. Жена Юрата, Анна, услыхав, что в Киев приезжает или уже приехал Вишневский, а с ним его жена Юлиана и невестка Дунда Бирчанская, ходила по дому как в воду опущенная.

Ей все представлялась Дунда на коленях у Юрата. Анна была на восьмом месяце, и бедную женщину каждую минуту тянуло съесть лимон или выпить кисленького. Ревность съедала ей душу.

Хотя зима была на исходе, внезапно налетели предвесенние сильные ветры, так что Исаковичам пришлось класть на крышу камни и поленья. И метели напоследок особенно свирепствовали.

И эти метели словно бы меняли характер Анны и Варвары.

С виду Юрат Исакович, казалось, не переменился, стал только еще шире, грудастее, сильнее. И все же это был уже не тот человек, которого в Варадине и Темишваре товарищи знали как рубаху-парня.

Юрат уже не мог спать на майорше и потому на ночь укладывался на татарских подушках в ногах жены, словно она, прости господи, ему мать. И уже не смеялся так часто и не был таким веселым, как в своем отечестве.

Ни полученный им чин, ни поселение на Донце его не радовало, очень беспокоился он и за жену. Юрат нашел ей повивальную бабку, маленькую, кругленькую женщину, которая уверяла, что в ее руках ни один новорожденный ребенок еще не умирал. В штаб-квартире судачили, будто при крещении детей порой случаются и казусы. У священника замерзнут руки, он и выронит ребенка.

И хотя то была глупая офицерская шутка, новоприбывшим это казалось вполне правдоподобным, потому что говорили об этом с самым серьезным выражением лица.

Анна ждала родов в следующем месяце.

И она была уже не такой веселой, как на родине.

После пяти лет счастливого замужества, в которое она вступила семнадцатилетней девушкой, ее влюбленность в мужа несколько угасла.

Она непрестанно целовала мужа, словно была ему не жена, а любовница. Она была по-прежнему хороша, несмотря на беременность, и по-прежнему красивы были ее глаза и губы, но источником радости и веселья в доме Анну уже не назовешь.

Она боялась рожать на чужбине. Когда муж вечером приходил из штаб-квартиры и укладывался после ужина у ее ног, она, бросив на него взгляд, быстро отводила от него глаза, словно они чужие.

Часто Юрат заставал жену у замерзшего окна – она дышала на покрытое ледяными узорами немецкое (в те времена редкое в Киеве) стекло, протирала его пальцами и смотрела на лютующую зиму.

Тщетно он себя спрашивал, что она там высматривает и о чем думает?

А когда однажды Юрат укорил жену за то, что она так к нему переменилась, Анна повернулась к нему, как тигрица, и запальчиво проговорила:

– А ты чего хотел бы? Чтобы я обо всем забыла и плясала бы от радости, глядя на свою немощь? Радовалась, что не вижу своих детей, которых оставила в Нови-Саде и кто знает, когда увижу! Дома у матери я легко рожала, сын и дочь, точно цыплята, вылупились. А здесь, на чужбине, кто знает, что меня ждет?

На другой день, во время ужина, когда вся семья сидела при слабом свете свечей за столом, Анна повторила это при всех.

Юрат, не любивший, чтобы жена касалась семейных дел, хотя сам он о своей семейной жизни и семейной жизни братьев говорил не стесняясь, напомнил Анне, что она в Киеве и что рядом с ней муж, который ее любит, заботится о ней и убережет ее от всякого зла во время родов, как, собственно, и положено мужу.

– Глядите-ка на него, – воскликнула Анна, – какой праведник! Сущий святой! А ты забыл, толстяк, что было в Токае? Как Бирчанская у тебя на коленях сидела? До чего распалил, а?

Досточтимый Юрат Исакович был огорошен, когда жена все это выпалила в присутствии родных, и с большим трудом кое-как ее унял.

В тот вечер они легли спать, не сказав друг другу ни слова.

На другой вечер все повторилось сызнова.

Бедняжка Варвара пыталась успокоить невестку, хвалила Юрата, говорила, что он хороший муж, но он и сам заметил, что стоит ему подойти к Анне, как ее охватывают гнев и тоска.

Он давно уже позабыл, как они бродили в подвалах Вишневского между бочками, позабыл и грудастую Бирчанскую, которая, выпив вина и расшалившись, села к нему на колени.

Сколько раз пытался он образумить жену.

«Все это по молодости лет и от страха рожать на чужбине, – думал он. – В семнадцать лет ее выдали замуж, как выдавали и других девушек из богатых домов. А теперь вот ей надо рожать без матери среди чужих людей в незнакомом городе! Неизвестность, снег и холод и подействовали на нее. Все это пройдет!»

А поскольку он уже не мог засыпать на майорше, впрочем теперь уже не майорше, а капитанше, Юрат принялся ластиться к жене днем и всячески уверял все семейство, что нет на свете человека, который бы так любил свою жену, как он Анну. Что его любовь – навеки! Что союз между мужем и женой может разорвать только старость и смерть!

Но и это не успокоило Анну.

Она капризничала и днем.

И окидывала его презрительным взглядом.

Юрат обычно на каждой вечеринке, перед тем как уйти домой, танцевал с женой полонез. А танцевал он его так, как пляшут коло. Покрикивая и повизгивая.

Затем он церемонно целовал Анне руку и громко, во всеуслышание, восклицал:

– Ни у кого нет такой жены в Неоплатенси!

Однако, когда на следующий день за ужином он попытался повторить это свое утверждение, Анна едко бросила:

– Гляди-ка, гляди! А что было в подвале, уже позабыл? Я перчатки своей не позволила Вишневскому поцеловать, а ты? Вспомни, кого ты, как турецкий паша, сажал на колени? Знай, никогда я этого не забуду!

Юрат, начавший в России добавлять к своему имени фамилию «Зеремский», взялся объяснять родичам, которые уже разбавляли свою речь русскими словами, что́ по-сербски означает упомянутая Анной «перчатка».

Ему хотелось слова Анны обратить в шутку, не придавать им в глазах братьев значения.

Однако Анна повторила все сначала.

Тогда Юрат перестал есть, окинул умоляющим взглядом присутствующих, каждому заглянул в глаза, словно искал защиты у христиан в борьбе с невидимым чудовищем, но при свете мигающей свечи не прочел в них никакого ответа. Почувствовав себя одиноким за этой семейной трапезой, он выругался, чего при жене никогда еще не делал.

Но в ближайшие же дни все повторилось снова.

Анна упрекнула его грудастой Бирчанской не только во время ужина, но и в спальне, когда они остались одни. И расплакалась.

Юрат лишь перекрестился.

Он никак не мог себе представить, что их супружеская жизнь, протекавшая пять лет в любви и согласии, может омрачиться из-за такой чепухи. Расстроиться из-за того, что подвыпившая девица плюхнулась к нему на колени, когда они сидели среди бочек. Ведь это была шутка. И не села же Дунда к нему на колени в рубахе! Да и просто не было возможности и времени ей помешать.

Неужели какая-то вертихвостка может расстроить брак мужа и жены, которые во взаимной любви народили детей и чувствуют друг к другу бесконечную супружескую привязанность?

Да и та девка из Токая вовсе не помышляла о худом.

Во всяком случае, сейчас, в Киеве, Юрату казалось, что Анна делает из мухи слона. Все это чистая чертовщина. Шутки старого ненавистника рода человеческого – сатаны!

Юрат снова попытался образумить жену, доказать, что их хочет поссорить нечистая, темная сила. И ласково принялся еще и еще раз объяснять, что произошло в Токае.

Но все было напрасно.

Анна, грустно на него поглядывая, отворачивалась и говорила, что она не слепая и все хорошо видела. Это не каприз, но их любовь не хуже и не лучше, чем у всех прочих на свете. Она или Бирманская, ему все равно!

Юбка как юбка!

Лучше было бы им там, среди бочек, в Токае умереть.

Тщетно просил ее Юрат вспомнить, как счастливо они прожили пять лет, не сказав друг другу дурного слова, как любили друг друга. За эти пять лет у него и в мыслях не было пожелать другую женщину.

Ему не в чем себя упрекнуть.

А весь свет знает, что у пьяной снохи и деверь на уме.

Анна – единственная женщина, которую он будет любить до конца своих дней!

Однако Анна плача отвечала, что она жалеет, что не может теперь же оставить его, как Кумрия – Трифуна, и уехать к своей матери.

И громко зарыдала, словно ей сообщили, что ее мать при смерти. Услыхав имя тещи, Юрат вышел, хлопнув дверью.

После этой стычки они три дня не разговаривали даже в присутствии других. На четвертый день вечером Анна завелась пуще прежнего.

Все мужчины, говорила она, настоящие турки. Чтобы не сказать жеребцы. И сидящий тут, за столом, майор, ее дражайший супруг, ничуть не лучше. Любовь мужчины! Все, что болтают о мужчине-однолюбе, это чистые сказки, турусы на колесах. Ее Юрат был бы счастлив только в гареме, как и все мужчины. Чтобы можно было выбирать, у какой глаза ярче горят. Сегодня эту, завтра ту. Ей-богу!

За столом наступила тишина.

Казалось, муж ударит ее.

Глаза у Анны лихорадочно блестели.

Ни Варвара, ни Петр, ни Павел не ожидали такого от Анны и молча опустили носы в тарелки. Однако Юрат сдержался.

Он встал из-за стола, молча посмотрел на жену, повернулся и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты.

Переполох настал страшный.

Анна громко рыдала.

Петр, как только все немного успокоились, ушел спать.

Павел еще какое-то время посидел, глядя, как Анна вся трясется от рыданий, и тоже ушел. Варвара осталась с Анной, и они долго о чем-то шептались в полумраке, среди тишины.

Юрат вернулся после полуночи. Он был весь в снегу.

Анна встретила его со слезами на глазах: где он шатался? Уж не ходил ли с визитом к невестке Вишневского, Дунде, которую он называл ангелом? Их любовь после того, что произошло в Токае, уже не может быть прежней. Так пусть же отпадает то, что и так висит как оторванный лоскут!

Однако Юрат Исакович не сказал жене в ту ночь ни одного грубого слова. Он помог ей улечься на татарские подушки, на которых они спали, и даже погладил ее по щеке, как гладил своих детей.

И только страшно таращил глаза.

Такие глаза Анна видела у мужа лишь тогда, когда лежала в его объятиях. Теперь же в них таилась еще и тупая боль, словно Юрат хоронил близкого человека. В черноте его зрачков была какая-то мрачная решимость.

Когда он гладил ее по щеке, Анне показалось, что он ударит ее.

Но он поправил подушки, укрыл ее, как ребенка, и, будто баюкая ее, заговорил:

– Когда я женился на тебе, я думал, что ты уже женщина, а оказалось нет. Ты еще девчонка. Скоро родишь третьего, а больше двадцати тебе не дашь. Ошибся я, милая, в тебе! Взял на себя немалую заботу! А ерунду болтаешь, потому что сенаторская дочь!

Анна зло ответила, что, когда они венчались, он клялся ей в вечной любви.

Расплетая свои густые, буйные душистые волосы, она поднялась и заявила, что не хочет спать.

Но Юрат снова уложил ее на мягкие подушки.

– Ложись, милая, ложись, спи и не читай мне проповедей! Я не мать, а тебе сейчас больше всего мать нужна, а не муж! Госпожа Агриппина Богданович. Ты ее детище!

Тут Анна вспомнила, как ее мать, госпожа Агриппина Богданович, утверждала, – и совершенно была права, – что он не умеет деликатно и нежно обращаться с женой, что он просто сремский бугай.

Юрат и на это не рассердился.

– Многие наши, сама видишь, здесь в России среди снега и морозов отказываются, ради жены и детей, от хлеба насущного. А ты жалуешься! И я обеднел, остался гол как сокол, но решил уехать, чтобы твоя мать меня не пилила. И вот очутился с братьями здесь, во мраке неизвестности, в надежде, что будет лучше. Кругом кричат: «Богатый зять!» А я молчу.

– Все было бы хорошо, если бы мы не повстречали эту Бирчанскую, – вставила Анна.

Юрат сказал, что и эта девка, наверно, не из самых худших. К чему и говорить о ней?

– Наши люди тут в Киеве мучаются от холода и голода, а ты только и думаешь об этой Бирчанской да о том, будто у твоего мужа одна забота – как бы завести шашни с Дундой. Вот, уж и правда, бабий ум!

– А почему тогда Вишневский и эта Бирчанская в Киев приехали? – спросила Анна. – Ты ждешь не дождешься, чтобы их повидать. Пойти к ним в гости!

Юрат снова погладил ее, спокойно и нежно поцеловал в обе щеки и сказал:

– Ты ведь знаешь, что тебя ждет. Роды. Опомнись. Смотри, чтобы нас нечестивый навеки не разлучил! Чтобы потом не каяться! Спи сейчас и забудь эту Бирчанскую, забудь, что было, а завтра, как засияет утренняя звезда, и думать забудь о недобрых словах, которые мы друг другу сказали, и о том, какой мы кувшин разбили. Заткнем уши пальцами, чтоб не оглохнуть, и запоем во все горло, как мы были счастливы и друг друга любили в запрошлом году.

Анна все еще продолжала плакать, и Юрат взял жену на руки и начал ее баюкать. Плач ее становился все тише. Когда она успокоилась или сделала вид, что засыпает, он погасил свечу.

И улегся у ее ног в ожидании сна.

На следующий день вечером у Анны начались родовые схватки.

А утром в первый день второй недели великого поста она легко родила девочку.

Ночью полная луна заливала Киев серебром.

В ту пору верили, что ребенок, родившийся в полнолуние, будет либо славным генералом или принцессой, либо дураком или дурой.

В воскресенье Исаковичам было приказано прибыть рано утром в штаб-квартиру Витковича. Костюрин пожелал их видеть.

Во времена всех этих переселений в Россию, в середине восемнадцатого столетия, сербские офицеры, переходящие из австрийской армии в русскую, знали ее плохо.

Исаковичи тоже о многом не имели понятия.

Только в патриархии да в монастырях было известно, что сербско-московские связи длились уже столетия. Когда Исаковичи уезжали, можно было по пальцам пересчитать тех, кто когда-либо в жизни встречал живых русских. Купцов, приезжавших из Киева и продававших жития святых, да странствующих монахов, которые появлялись на богомолье в Хиландаре{29} и снова уходили вдаль, в снега.

Русский царь Петр Великий был первым, которого поминали в семье Исаковичей. Великий – он казался им настоящим великаном – в три раза выше обычного человека. Всемогущий. К нему первому взывали с Балкан, дабы он простер свою могучую десницу (думали, что она может покрыть целую страну) и принял под свою защиту их, одиноких и слабых, пребывающих в рабстве.

О Москве рассказывали только те черноризцы, которые уходили в глубь этого огромного царства просить на церкви. Покуда русские послы в Вене – во время войн с турками – не посетили Срем, никто и не помышлял о переселении в Россию. И о вступлении в русскую армию. По пальцам можно было перечесть тех, кто ушел туда раньше этого. Только во времена Петра Великого в Россию устремились целыми полками. Вся Черногория готова была тронуться с места. Офицеры стали мечтать о том, как их сабли будут волочиться за ними не по венским, а по московским мостовым.

Докучливые стихотворцы посвящали Петру оды.

Они не знали, что Петр Великий, этот великан, заболел и сидит с очками на носу в своей России, словно на огромном корабле, который плывет через ледяные моря в небеса, видит перед собою смерть, а позади – необъятную, как Россия, пустоту. И спрашивает себя, что останется из того, что он сделал, когда он уйдет?

И, как водится, не находит на этот вопрос никакого ответа.

И хотя в те времена европейские королевства, в том числе и австрийская и русская империя, уже начали создавать регулярную армию, все офицеры этой изысканной эпохи, в том числе и неученые Исаковичи, знали, что они и их полки – личная собственность полковников и генералов, в большинстве своем графов, маркизов, баронов и князей.

Низшие офицеры оставались наемниками, так же, как и шпионы.

Лейтенант самой великолепной французской армии с уверенностью мог рассчитывать лишь на дневной рацион в виде бараньей лопатки.

Все прочее – высшие чины, ордена, бриллианты – получали маркизы.

Будущее низших офицеров зависело не столько от их смелости и ран, полученных во время войны, сколько от знакомства с каким-нибудь вельможей или великосветской дамой, очарованной в постели их мужскими достоинствами.

И хотя милиция на турецкой границе в Австрии в какой-то мере отличалась от прочих европейских армий, Исаковичи знали, что их будущее зависит от милости какого-либо урода со страусовым пером на шляпе.

Который берет с собою в бой бинокль…

Который новых офицеров в полку при представлении разглядывает в лорнет.

Поэтому Исаковичи с горечью готовились к приему у Костюрина.

И подобно тому, как они с марта стали мешать сербские слова с русскими, так и в головах их начала образовываться каша из слышанных ими в штаб-квартире Витковича рассказов о русской армии.

Рассказ о штурме Перекопа для Витковича, хотя он в нем и не участвовал, был словно укроп, которым он сдабривал за обедом любой суп. А командующие войсками прежнего суверена – Миних и Остерман{30} – иностранцы, да еще не православные, казались ему посланцами самого сатаны!

Юрат, слушая Витковича, ругал их, словно видел воочию.

Для Петра же названия городов, где происходили сражения во время Крымской кампании, были предметом шуток. Он делал из них прозвища. Когда Петр говорил Ставучаны или Бахчисарай, это означало не город, под которым гибли русские в войне с турками, а было прозвищем Витковича.

Виткович был Ставучан.

И Петр громко хохотал над тем, что можно обернуть в шутку любую кровавую битву.

Павел слушал бригадира с задумчивым видом. И хотя с такими историями он был уже знаком и в военной науке был самоучкой, он обратил внимание на то, что в рассказах бригадира Витковича неизменно повторялся один мотив – эпидемия. Русские победы в войне против турок на границе Молдавии и татарского Крыма заканчивались эпидемией, уносившей тысячи русских солдат. Морозы и свирепые эпидемии омрачали победы, одерживаемые в сражениях.

Павла это удивило и огорчило.

Виткович обычно заканчивал свои рассказы о русской армии историей восшествия на престол царствующей императрицы Елисаветы.

Гвардейский корпус в Санкт-Петербурге – лейб-гвардии Преображенский, Семеновский, Измайловский и конные полки, по выражению Юрата, de facto несли русский престол на своих плечах.

Царица была всемогущей самодержицей, однако из собственных рук потчевала гвардейских офицеров вином. Двенадцать лет тому назад от этих гвардейских полков зависело, кто сядет на престол Петра Великого. А командовали ими генералы-немцы. Виткович, подвыпив, кричал, что Исаковичам не мешает знать, что с этим навсегда покончено!

Впредь будет властвовать православие! Сейчас в армии дует русский ветер. Костюрин несколько раз ему уже об этом говорил! Двенадцать лет тому назад, ноябрьской ночью, красивая, сильная, молодая дочь Петра Великого пришла в казармы Преображенского полка с непокрытой головой в кирасирских латах, точно богиня Паллада, повела за собой солдат и взяла Зимний дворец.

Елисавета, императрица всея Руси, vivat!

Виткович недавно вернулся из Санкт-Петербурга и изо всех сил напутствовал Исаковичей, как им держаться с Костюриным. Он рассказывал шепотом, что в русской армии вводятся жесточайшие строгости, что за одно неосторожное слово наказывают усекновением языка. Рассказывал, до чего богат и кичлив граф Петр Иванович Шувалов{31}, от которого в армии зависит все, в том числе и судьба сербов. Но генерал-фельдмаршал Александр Иванович Шувалов еще страшней{32}. Его тайной канцелярии известно все.

И хотя Павлу было не совсем ясно, почему Миних и Остерман – пророки Антихриста, а о Шувалове он запомнил лишь то, что у графа жирный подбородок, красивые, как у женщины, губы и большие красивые глаза, слушать бригадира было грустно, потому что все это, как две капли воды, походило на подобные же истории о престольной Вене и австрийской армии. Готовясь к аудиенции с Костюриным, Павел не знал, что ответит, если его спросят, зачем он приехал в Киев и на что здесь рассчитывает, и был встревожен гораздо больше, чем братья.

А кто такая богиня Паллада, он понятия не имел и не стал спрашивать.

После всех разговоров и напутствий бригадира Витковича Исаковичи остались наконец одни, чтобы подготовиться к аудиенции, которая должна была состояться на второй неделе великого поста по русскому календарю. Погода стояла в тот день ясная, снег сверкал на солнце.

Родившаяся на заре девочка поплакала и заснула.

Юрат расхаживал по комнатам и ворчал.

После рождения третьего ребенка он злился еще больше, что не получил повышения в чине. Павел тоже был огорчен, но молчал. Петр с сонным видом, позевывая, смотрел, как горничные Жолобова до блеска начищают ему пуговицы. Все трое Исаковичей поднялись рано.

Но беда не приходит одна, беда поездом ходит. Получил весть об одной, жди наверняка и другую. В тот же день, когда им сообщили, что повышения в чине они не получат, из штаб-квартиры Витковича принесли первую почту.

Сенатор Стритцеский грозил дочери в своем письме из Неоплатенси, что, если она не приедет, он лишит ее наследства. Ждет ее летом. Не может жить без нее. Умрет, если она не приедет!

Варвара с досадой читала письмо всей семье.

То, что тесть написал из Неоплатенси Юрату, было неожиданным. Сенатор Богданович сообщал, что дети живут хорошо и по родителям не скучают. Разбаловались. И вскользь заметил, что его жена, госпожа Агриппина Богданович, забеременела.

Анна выслушала это, покраснев до корней волос. После двадцати с лишним лет! Только этого еще матери не хватало! Юрат лишь махнул рукой.

Павел получил через токайскую миссию письмо от Агагиянияна. Письмо было написано по-немецки, долго блуждало и было распечатано. В нем кир Анастас своим каллиграфическим почерком сообщал, что умер от заворота кишок господин Копша. Что конференц-секретарь Волков недоволен тем, что Вишневский из Токая писал первому секретарю Чернёву о Павле. О себе Агагияниян сообщал, что ему удалось войти в доверие к графу тем, что он нашел в одной из венских аптек мазь для ращения волос, которая якобы лечит облысение. Он жалел, что Исакович так ничего ему и не написал. («Ohne Nachrichten, Ihro Gnaden, geblieben zu sein!»)[29]29
  Остался без всяких вестей о Вашей милости! (нем.)


[Закрыть]

И словно бы между прочим добавил:

«Сербские семьи в Вене потрясены тем, что произошло в доме майора Иоанна Божича. Божич ударил жену ногой в живот. А потом вышвырнул на улицу, и она вернулась к отцу.

Дочь она взяла с собой.

Иоанн Божич опять под арестом, но не из-за жены, а из-за каких-то лошадей, которых купил генерал Монтенуово. Какие-то денежные делишки».

Письмо было адресовано в Токай.

Кто-то приписал: «Zu der kaiserlichen reussichen Armée Kijev, abgegangen»[30]30
  Выбыл в императорскую русскую армию в Киев (нем.).


[Закрыть].

Кир Агагияниян приписал о госпоже Божич что-то еще, но кто-то, может быть он сам, это вычеркнул.

Офицерам, которые в те времена являлись к генералу на рапорт, приходилось нелегко. За одну пуговицу, плохо отглаженный мундир, за малейшее пятнышко отправляли на гауптвахту. А найти отглаженные кружева или белое жабо было не так-то просто. Во всей огромной русской армии в ту пору портных было еще меньше, чем в Киеве повивальных бабок.

Один только Петр постепенно приходил в хорошее настроение.

Он принялся втолковывать Павлу, что, по его сведениям, в штаб-квартире будет и Трифун, и он, Петр, надеется, что Павел примет во внимание его неоднократные просьбы и, как вдовец, поймет, до чего было тяжело Трифуну: он потерял любовницу, к которой был привязан всем сердцем. Эту их несчастную родственницу, которую Павел видел последний, перед тем как она утопилась в Беге.

Трифуна жизнь не очень баловала, и потому на многие его поступки следует смотреть сквозь пальцы. Ему пошел пятьдесят третий год – старость и смерть на носу, потому и не удивительно, что личанка показалась ему луной на канате, месяцем среди еловых ветвей. Он, Петр, надеется, что Павел будет избегать ссоры с Трифуном.

Павел, которому Петр давно уже надоел, сунул ему в руки тряпку и масленку и попросил почистить саблю.

Молодой, самодовольный красавец без слова послушал Павла, что было лучшим подтверждением жизненности установленного еще Вуком беспрекословного повиновения старшим.

Он добавил только, что встречался уже с Трифуном в штаб-квартире.

Одеваясь, Павел, холодно глядя на Петра, заметил, что чувствует себя старше Трифуна, хотя он и моложе его на тринадцать лет. Они с Трифуном могут спокойно пройти мимо друг друга и не оглянуться, будто никогда не проливали вместе слез по родителям. Он поздоровается с Трифуном, как это было в вюртембергской казарме, в Белграде.