Текст книги "Переселение. Том 2"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Что на это скажет капитан?

Павел сидел молча, удивлялся спокойному тону Божича, тому, как оба они мирно сидят и покуривают, а через какое-то мгновение, может, вцепятся друг в друга зубами. И думал, что у сидящего перед ним человека с его хваленой и так восхищающей женщин венской культурой наверняка запрятан за голенище сапога нож.

У Исаковича он был.

Однако следовало отвечать, и он, словно зачарованный, также спокойно ответил:

– Скажу так, как учил нас старый Энгельсгофен отвечать в таких случаях. Я не краснобай. Не враль. Зайди речь о замужней женщине, и отвечать бы не стал. Старик Энгельсгофен говаривал: «Не сходись с замужней женщиной очертя голову, сперва подумай, а коли поймали, не ерепенься, молчи себе. Но ежели затронута честь чьей-то дочери, то либо женись, либо клади голову на плаху!» Мне нечего вам, майор, сказать. Правда, когда Текла была у Зиминских, она заглянула ко мне, но как ребенок – к своему родичу. Стыдно даже говорить об этом. И скрывать мне нечего. Надо быть последним дураком и свиньей, чтобы подумать, что я, Исакович, могу покуситься на честь дочери своего земляка, по сути дела еще совсем ребенка.

А сейчас, когда я ответил на ваш вопрос, мне лучше уйти. Это низкое подозрение кажется мне просто кошмаром. И мне, и вам, отцу этой невинной и чудесной девочки, надо очнуться от этого кошмара. Ниже достоинства нам с вами слушать бабьи сплетни.

Божич улыбнулся, но смотрел пристально и недоверчиво.

Капитан не понял его.

Он вовсе не подозревает его в том, что он польстился на ребенка, что он охотник до цыплятинки. Он боится сумасбродства своей дочери. В ней проснулась весна. Тянет ее поскорее замуж. И он не удивился бы, если бы Текла побежала в трактир, чтобы соблазнить капитана. А мужчина слаб, когда дело касается ягнятины и цыплятины. Ему-то это известно. В его жизни тоже всякое бывало. Услыхав о том, что Текла, пока он был в тюрьме, ходила в «Ангел», он решил, что дочь лопнула как бутон и виноват, сам того не желая, капитан.

А он, отец, лучше знает, в чем и где счастье его дочери.

Божич принялся вышагивать, как павлин, вокруг Павла, раскинув руки и словно извиняясь за то, что тот сидит растерянный и смущенный, будто невеста на смотринах.

Майор был в новенькой – с иголочки – форме венгерского гусарского полка, впервые введенной в том году в Австрии для офицеров. Доломан сверкал серебром. Выйдя из тюрьмы, он завел себе все новое. Завивал волосы и сильно душился. И все же тюрьма оставила на нем заметный след. Лицо побледнело, а косица стала до смешного тоненькой. Рот, в котором и было всего несколько зубов, обвис. И все-таки он по-прежнему поминутно расправлял плечи и выпячивал грудь. Когда он сел, взгляд его был полон ненависти, однако он старался держаться прямо и неподвижно, хотя правая нога в сапоге все время подрагивала.

Павел заметил, что он делает глупость, говоря так о своей дочери. Текла чистая, милая, умная и очаровательная девочка.

– Все это хорошо и прекрасно, – сказал Божич, – но вы рассуждаете о детях, хотя у вас их не было и вы их не знаете. Живем мы ныне по французской моде, которая любит наготу, и капитаны на всем белом свете, в том числе и в Австрии, забавляются с женщинами в постели. Да и я, хоть и постарел, ничуть не лучше их. Двадцать лет тому назад и сорок лет тому назад наш народ захлебывался в крови. То были времена героев. Теперь времена танцев, менуэта, шпината, духов и вееров. Любви нет – одно лицемерие! Знаю я, каковы барышни в Вене, в Италии и во Франции, знаю и каковы сомборки, варадинки, будинки и вуковарки. Всех их, чуть подрастут, уже дырявят. Приятно слышать, что девочка не пострадала. Иначе вы, капитан, живым не вышли бы из дома и закончили свою жизнь в одеяле, залитым известью, а в Леопольдштадте был бы замурован еще один колодезь. Кто коснется моей дочери, долго не живет.

Исакович потом вспоминал, что во время этого скабрезного разговора с человеком, который смотрел на него пьяными глазами, его начал бить озноб. Он встал и заорал – хватит с него, дескать, таких разговоров, но Божич стал его удерживать:

– Сейчас мы можем спокойно поужинать. Прошу простить меня, что я недостаточно гостеприимен, но уж очень я испугался, что вы, капитан, отняли единственное, что еще осталось в моей жизни. Нет большей любви на свете, чем любовь отца к дочери.

Он подошел и обнял Павла.

– Хочется мне выдать дочь замуж и не хочется. Мой богатый тесть, Деспотович из Буды, вдов и стар. Мечтает при жизни видеть внучку устроенной. И денег на это не пожалеет. Каждое божье творение имеет право на последнее желание. А Текла говорит: «Если хотите выдать меня замуж, пожалуйста, за Исаковича я пойду с удовольствием». А жена криком кричит, кто знает почему, при одном упоминании о том, чтобы я вас, капитан, взял в зятья. Что же касается меня, то я нашел для дочери прекраснейшую партию. Господина Траушенфельса, брата госпожи Монтенуово, очень богатого человека. В Вене у него четыре игорных дома. Ему уже перевалило за семьдесят. Через годик-другой оставит жене после смерти груду дукатов. А что может быть лучше жизни, которую ведут богатые вдовы в Вене? Мы, Божичи, – одни из немногих хорватов и сербов, принятых в высшем венском обществе, а Текла была бы первой представленной ко двору. И вы, капитан, все испортили!

Исакович горько раскаивался, что пришел к Божичу. Внутри у него все дрожало от бешенства, что он должен выслушивать все эти бредни. Но Павел хотел дождаться и последнего вопроса, полагая, что Божич спросит и о приходе в «Ангел» Евдокии. Он решил все вытерпеть, если только сможет, лишь бы обелить Теклу, лишь бы отец оставил ее в покое. Павел был счастлив, что разговор о появлении Теклы в «Ангеле» кончился благополучно. В его сердце росла нежность к дочери Евдокии. Как живая стояла она у него перед глазами, и в ушах звучал ее веселый смех.

Но такого отца среди своих соплеменников Павел встречал впервые. Божич становился ему все отвратительней и внушал все большее презрение, что было не так уж трудно заметить и прочесть в его глазах. Видимо почувствовав это, Божич надулся и предложил сойти вниз.

Он знает, сказал Божич, о чем думает капитан с той минуты, как вошел в его дом, и знает, что говорят о нем, Божиче, эти голодранцы из «Ангела». Со своей стороны, он много думал о капитане, когда сидел в тюрьме. Поначалу ему даже хотелось выдать за него свою дочь.

При этом Божич громко, но как-то хрипло захохотал.

Удивительно, но ни Божич, ни Евдокия не умели смеяться.

– А позже, – продолжал он, – мне подумалось, будто капитан считает возможным не принимать всерьез старого Божича. И приударить за его дочерью. Приятно сознавать, что я ошибся и капитан так не считает.

Потеряв терпение, Исакович сказал, что ему известен кодекс чести и если бы он захотел жениться, то сумел бы, как положено, посвататься к дочери человека, которого почитают в армии и в народе.

Божич взял Павла под руку и подвел его к двери в сад.

– Вы, капитан, – сказал он, – без конца уверяете, будто живете так, как учат десять господних заповедей. Сказки мне рассказываете, убаюкать меня хотите, точно я ребенок, который никогда не был молодым, не был волокитой. Поглядите, капитан, как вон там, в саду, сгибаются под ветром ветви. Так и мы сгибаемся, и даже, капитан, во сне. В молодости я был и пьяницей, и развратником, и игроком, во мне сто пороков, но я никогда и никому не уступал дороги. Этому учила меня мать. Ни перед кем не склонял головы. Это признали даже митрополия и наш общенародный секретарь Ненадович{13}. И вот теперь дочка все поставила с ног на голову. Пришло время выдавать замуж дочь, последнюю радость в жизни, и тут вдруг является кто-то бог знает откуда и только потому, что молод, лишает старика последней радости.

Божич погасил трубки. Исакович понял, что Божич неспроста читает ему проповедь. Он ему словно бы угрожает. Так порой и убийцам доставляет особое удовольствие держать посмертное слово перед лицом своей будущей жертвы.

Тем временем разразилась гроза. Небо заволокло тучами, гремел гром, поднялся ветер.

Павел удивленно посмотрел на себя в зеркало, поднял с полу черную гусарскую треуголку, распрямил плечи и улыбнулся. К Божичу он испытывал презрение, какое появляется в каждом молодом человеке, когда он вынужден слушать угрозы и отповедь пожилых людей. В таких случаях молодые силы в нас бурлят и клокочут, точно грозовые тучи над землей.

Он спокойно объяснил Божичу, что ни о какой женитьбе не помышлял и не помышляет. Он уезжает в Россию. И собирается уехать туда один, без жены, вдовцом.

Павел увидел, что Божич, остановившись в дверях, которые отворил, вздрогнул, как вздрагивают псы, глядя на него с несказанной злобой своими сумасшедшими глазами.

Но тут же снова засмеялся.

– Капитан, черт побери, госпожа Божич будет сильно огорчена! Пора бы вам знать, что венские дамы, у которых мужья состарились, не любят отпускать своих хахалей так далеко. Они предпочитают держать их поблизости, ни одна не позволила бы уезжать бог знает куда да замерзать в снегах у москалей.

Но, по крайней мере, теперь известно, что к чему. Капитан, значит, никогда не помышлял ни о женитьбе, ни о Текле! Значит, это всего лишь досужие бабьи сплетни! Сейчас Исакович его гость, хватит всяких вопросов! Когда капитан садился к нему в карету, ему, майору Божичу, никогда и в голову не приходило, что между ними может произойти такой разговор, но ему очень приятно, что разговор кончился таким образом. Он не забудет того, что сказал ему капитан. Любой другой на его месте поспешил бы посватать Теклу. Из нее будет хорошая верная жена. Однако Исакович прошел мимо нее, как мимо турецкого кладбища!

– Эх, капитан, не знал я, кто вошел в мой дом. Живые женщины вас домогаются, а вы смотрите на ту, что в гробу. Некромант!

Божич сказал это тихо, но Исакович услышал.

Павел не знал, что означает это слово, но когда Божич повел его вниз по лестнице, ему в полумраке почудилось, будто его держит за руку скелет.

Ужинали они на ярко освещенной террасе, откуда можно было сойти прямо в сад. Прислуживали молчаливые гусары. Разлегшиеся вокруг собаки не спускали с Павла глаз и тихо рычали. Тем временем полил дождь.

Исакович никогда еще не сидел за столом человека, с женой которого жил, и никогда не думал, что такое может с ним случиться, хотя в жизни ему пришлось пережить всякое. И он все спрашивал себя: «Не сплю ли я? Где я? Куда я попал? Кто этот Божич, кто эта женщина, что холодно смотрит на меня и ест как птичка?»

Павел привык есть, как едят крестьяне после тяжелого труда, – не торопясь, молча, кусок за куском.

А у Божича за ужином много болтали и мало ели.

Желая тоже что-то сказать, Исакович принялся объяснять, почему они едут в Россию. В России, говорил он, они надеются начать новую жизнь, ибо здесь видят одни унижения и несправедливости. Крестьян хотят закрепостить, сделать паорами, заставить обрабатывать чужую землю. Шестьдесят лет они верой и правдой служили Австрии, проливали кровь, на всех войнах шли впереди, а теперь их гонят, как ненужных слуг.

Божич угрюмо заметил, что глупо покидать просвещенную страну. Отсюда с австрийскими войсками еще можно надеяться вернуться в Сербию. А Россия слишком далеко, из нее не воротишься. И если Исакович в последнюю минуту решит остаться, он, Божич, составит ему протекцию. Оренги, господин Оренги из имперской комиссии, сделает это охотно.

Негоже быть и вдовцом. Почему бы ему здесь, в Вене, не жениться?

Вскоре снова начнется война с Пруссией.

Переселенцы пользуются жалостью, которую испытывают в России к нашему несчастному народу, но нехорошо, когда отдельные лица наживаются на страданиях всего народа.

Павел решил молчать и терпеть, что бы тот ни говорил. Досточтимому Исаковичу временами казалось какой-то чертовщиной и то, что он спутался с этой женщиной, и то, что сидит сейчас у Божича. Скоро-скоро он покажет спину и Божичам, и Вене с ее просвещенностью, и имперской комиссии по делам иллирийских народов, и всем прочим.

Госпожа Божич, встретившись глазами с Исаковичем, точно обожгла его взглядом и дерзко выпалила, что уезжающий из Австрии офицер, в сущности, совершает предательство. Такого мнения придерживается и господин Монтенуово.

Павел, точно набрав воды в рот, выслушал еще сентенцию Божича о том, будто спасение сербов – в Марии Терезии и австрийском троне. Что так же думают и венгры. Что голоштанные друзья Павла съехались в Вену хлопотать о каких-то своих правах, каких-то деньгах и наградах, а обивают пороги русского посольства. И потом еще удивляются, что городовая стража гоняется за ними по всей Вене.

Надо быть благодарным австрийскому трону.

Притворство, с каким Божич, тот самый Божич, которого он так презирал, заговорил об австрийском троне, о просвещенности и благоденствии в Австрии, остановило Исаковича как раз в ту минуту, когда он хотел уже вскочить. Он понял, что так будет тянуться до конца. Божич твердил то, что они целый год слушали в Темишваре, Варадине и Осеке.

И о чем объявляли глашатаи в селах.

«Хотят нас онемечить!» – кричали в ответ на это в Сомборе.

Божич, видимо, и сам заметил, что его сентенция успеха не имеет, и поспешил сказать, что есть два мира. Мир Исаковича, полный надежд и желаний, мир человека, которому не исполнилось и сорока лет, и его мир, мир человека, которому перевалило за шестьдесят. Подобно венграм, он видит счастье их народа, великое будущее нации, в австрийском императорском троне, в австрийской армии, в просвещенной стране, которую императрица передает своему сыну. А Исакович уезжает в далекую, варварскую, занесенную снегом страну, о которой говорят, будто она братская, той же веры и сильная, хотя никогда ее не видели и ничего о ней не знают.

И снова предложил свою помощь, но поскольку капитан настаивает на своем, он не будет больше ему досаждать. Лучше пройтись в школу верховой езды. Пусть Исакович посмотрит, что он оставляет, пусть посмотрит, как живут в Вене, и убедится, что просвещенная жизнь приятна, красива и достойна человека.

Он еще вспомнит о ней, когда приедет в варварское государство!

Павел в бешенстве заметил, что школа верховой езды нисколько его не интересует и что ему пора возвращаться к себе в трактир, где его ждут. Но если бы отец Теклы разрешил ему еще раз предстать перед ним ходатаем за дочь, он попросил бы майора поехать с ним завтра в монастырь, где взаперти сидит невинная девочка. Он хочет увидеть ее свободной.

Госпожа Божич, словно ее ужалила змея, выскочила из-за стола и, крикнув, что это чудовищное желание, кинулась прочь, будто за ней гналась змея.

Божич хохотал. Он понимает чувства капитана и охотно пошел бы ему навстречу, но после возвращения из тюрьмы они с женой договорились, что отныне она будет опекать и воспитывать дочь. А госпожа Божич при одном упоминании, что ее дочь самим богом предназначена капитану, кричит благим матом.

Между миром человека, которому перевалило за шестьдесят, и миром человека, которому нет еще и сорока, есть неведомый, таинственный, скрытый от мужчин мир – мир женщин. Он, конечно, мог бы закатить жене пощечину за то, что она выскакивает, как коза, из-за стола, но даже это не помогло бы. Эта женщина, отправься они вдвоем за ее дочерью, была бы в состоянии, как Медея, броситься под колеса их кареты. А это, как капитан сам понимает, не очень приятно видеть человеку, который имеет от нее ребенка.

Потягиваясь, Божич допил в стакане вино и продолжил:

– Лучше нам все-таки втроем поехать в школу верховой езды, где нас ждут, и оставить Теклу в покое. Текла единственная моя в жизни радость. Даст бог, и она найдет свое счастье!

Точно в лихорадке, охваченный яростным бешенством, Павел спросил, может быть, Божич скажет ему хотя бы, где находится монастырь, куда отправлена Текла? Он сам бы нашел туда дорогу. Ему хотелось бы, прежде чем навсегда уехать из Вены, увидеть эту прелестную добрую девочку, которая ни сном ни духом не виновата и страдает только потому, что пришла его навестить. А родители заточили ее в монастырь вовсе не для того, чтобы она училась каллиграфии, танцам и всему прочему, а убоявшись, что он, Исакович, развратник.

Он не развратник. И просит вернуть еще до его отъезда Теклу домой. Они так хорошо ехали из Буды. Не хватает, чтобы и Трандафил услышал о его позоре; узнал, как от него прячут детей!

Посмеявшись над речью Павла, Божич снова стал серьезным.

Не ему решать, вернуться в семью дочери или нет, а Евдокии. Теклу отправили туда не учиться каллиграфии, а для того, чтобы, как рекомендовала госпожа Монтенуово, получить соответствующее воспитание. Он и сам пришел в ужас, увидев, куда попала его дочь. Мариенгоф – это целый городок на высоком холме, куда венцы заточают своих дочерей, которые хотят выйти замуж без родительского согласия. Вена считает, что замужние женщины могут вертеть хвостом, сколько вздумается, но девушки должны сперва выйти замуж. А которая заупрямится, та становится христовой невестой. Идешь туда по длинным коридорам, забитым калеками-нищими, ожидающими исцеления. Есть там и продавцы розарий[14]14
  Молитвенные четки у католиков (лат.).


[Закрыть], если капитан знает, что это такое. И пятьдесят одеяний, шитых серебром и золотом, для богородицы. Есть и нерукотворный лик Христа на плате.

– Из того, что я там увидел, – продолжал Божич, – запомнились мне крепче всего монашенки, которые молча проходят мимо и не отвечают на вопросы. Во дворе ждет толпа нищих. Там им раздают еду. И еще сильно запомнилась мне одна икона. На ней бичуют нашего господа Иисуса Христа. И знаете, какую форму носят воины, которые его бичуют? Нашу, славонскую!

Исакович встал и заметил, что на все это ему наплевать. Он уходит. Ему захотелось только вымолить прощение для Теклы.

– Не могу забыть, как весело смеялась эта девочка. Зря я пришел к ее отцу ужинать. Такие люди, как вы с женой, не заслуживают даже имени родителей.

Он только дождется г-жи Божич и уйдет, и вообще, раз такое дело, им не следовало звать его к себе в дом.

Майор по-прежнему смеялся.

Тем временем, как ни в чем не бывало, явилась Евдокия.

В другом платье. И не только не позволила Павлу уйти, но любезно взяла его под руку, словно собиралась окрутиться с ним вокруг вербы. Позже она сказала ему, чтоб о Текле он не беспокоился. Она в хороших руках. Многому научится. А сейчас пора отправляться в школу верховой езды графа Парри.

Надо показать капитану, нашему приятному спутнику, лошадей, каких он в жизни не видел. И выполнить желание ее супруга, майора Божича.

Решив вытерпеть все до конца, Исакович согласился. А когда они двинулись, поймал на себе полный ненависти взгляд майора. Конец этого вечера остался в его памяти столь же бессмысленным и никчемным, будто и чета Божичей, и он сам были на каком-то маскараде. Это поразило его, как когда-то в детстве в засушливые годы разряженные в цветы и зелень девушки и парни, идущие по селам, обливающие друг друга водой и призывающие дождь.

Когда они ехали в школу верховой езды, Павел думал, что у Божича, его жены, да и у него самого не все дома.

Наблюдая за супружеской четой, он подумал еще, что они говорят одно, а думают другое. А когда-то, наверно, любили друг друга и во многом сходились.

Их разговор перед ужином закончился тем, что Исакович пообещал заткнуть рот семейству Зиминских, чтобы они не болтали о Текле разной чепухи.

Когда они шли к экипажу, Евдокия развеселилась, взяла кнут и стала в шутку, смеясь, подгонять им мужчин.

Божич, не стеснявшийся бранить жену и при людях, вдруг, словно укрощенный жеребец, принялся пританцовывать и ржать. Исакович молча отобрал кнут у нее из рук и окинул ее мрачным взглядом. А г-жа Евдокия, продолжая смеяться, спросила, слушалась ли его покойная жена.

Он не ответил и в карете сидел насупившись, Божич же без умолку болтал.

Они покатили по темной аллее к освещенному подъезду школы верховой езды, находившейся в четырехстах шагах. Подъезд был освещен, словно трактир или церковная паперть.

Построенная в стиле Палладио школа графа Парри была одновременно и ипподромом и театром. Внизу находились конюшни и манеж с местами для публики, окруженные скамьями и ложами, ложи были и наверху. Коридоры служили для променада. Пахло опилками и конюшней.

По вечерам тут музицировал оркестр, наверху был и карточный зал. В зарешеченных ложах звучал женский смех.

По освещенным и полуосвещенным коридорам, особенно возле уборных, сновал досужий люд – офицеры, игроки, горничные, актрисочки, танцовщицы, а на лестницах можно было встретить и любовные парочки, которые не очень-то стеснялись. Впрочем, и в ложах всякое бывало.

Молодые люди из богатых домов, золотая молодежь, зачастую худосочные и квёлые, приезжали сюда, чтобы окрепнуть. Научиться ездить верхом, стрелять из пистолета и на полном скаку подхватывать с земли саблей или шпагой велюровый бант. Горничные, бедные девушки, недавно взятые из деревни, если были хорошенькими, тоже занимались их просвещением: сынки из знатных домов, обычно с благословения родителей, непременно проходили школу у них.

Однако лошади здесь были действительно породистые.

Для многих венских офицеров школа верховой езды графа Парри заменяла и дом и семью. Граф Фридрих Вильгельм Гаугвиц – по уверениям Божича – даже получал здесь свою почту.

Когда Исаковича ввели в здание, его поразили не только гроздья фонарей, освещавшие, словно сверкающими цветами, ярусы, но и дрожащее сияние множества канделябров, превращавшее все внутри во что-то необычное, сказочное.

Со всех сторон слышались рукоплескания наездникам.

У де Ронкали, ветеринара графа Парри, была своя ложа, в которую он и ввел церемонно г-жу Божич. Едва она уселась, как к ней начали подходить офицеры – приложиться к ручке. Двоих Божич пригласил остаться. Павел встречал и того и другого в «Ангеле». Один был некий капитан Ладжевич из Бановаца, другой – родственник митрополита, лейтенант Филлиппович.

Павел страшно удивился, увидав в ложе напротив конференц-секретаря графа Кейзерлинга. Тот, не спуская глаз с Евдокии, милостиво помахал ему рукой. Она спросила, кто это. А потом заметила, что господин Волков красивый человек.

Павел поначалу, казалось, дремал.

Де Ронкали с черным веером г-жи Божич в руках устроился перед ложей, но его то и дело звали осмотреть взявших барьер лошадей. Ветеринар щупал у лошадей бабки и кричал по-немецки, что все в порядке и лошадь не охромела. А когда сердился, то кричал на своем родном языке:

– Если я говорю нет, значит нет! Quando dico niente, è niente!

Павел впервые в жизни увидел там каприолу: шесть белых арабских лошадей, одновременно подобрав ноги, взвились вверх, точно бараны весной, учуявшие запах овец.

Наездники не произвели на Павла впечатления, но жеребцы и кобылы – исполнявшие, можно сказать, на манеже полонез – выглядели просто чудом.

А в остальном тут не было ничего такого, что бы не делали они в Темишваре, по распоряжению Энгельсгофена.

Однако в хорошем настроении Павел пребывал недолго, достаточно было ему посмотреть на Евдокию. Она была хороша и со спины, но вела себя непристойно… Павел подумал, что из-за этой женщины попал в беду, которая закончится позором. Рано или поздно молва о том, что с ним приключилось, дойдет и до Темишвара. В семье Исаковичей не поверят своим ушам, что он стал игрушкой в руках г-жи Божич. Куда, скажут, девался прежний Павел?

Для этой замужней женщины он один из многих любовников, который лишь должен сыграть свою роль. Такие женщины не пощадят даже родных дочерей. Они жалят, они рычат и так и норовят укусить.

«Съем тебя!»

Так восклицала, лежа в объятиях, Евдокия, в минуты высшего наслаждения.

Он сходит с ума от отчаяния, а ее глаза, встречаясь с его глазами, смеются. Павел убежал из ложи, чтобы не видеть больше этой женщины.

Но когда начали ставить на лошадей и наездников, ему пришлось вернуться. Божич хотел заключить с ним пари. И они несколько раз бились об заклад.

Павел выигрывал.

Тогда приятели Божича принялись его задирать, и Павел понял, что они специально для этого и пришли.

Николу Ладжевича, статного брюнета с лицом, словно высеченным из мрамора, можно было бы назвать красавцем, если бы не козлиная черная бородка, черные, коротко подстриженные усики и не уродливая глубокая и злая морщина на лбу между бровями.

Божич сказал, что у Ладжевича голова Аполлона.

Исакович не знал, кто это, но спрашивать не стал.

Ему было известно, что у Ладжевича в «Ангеле» слава драчуна и пьяницы. Был он весь взлохмаченный, хотя сзади и свисала длинная черная косица.

Мужчины его сторонились, а женщин он бил.

Теодор Филиппович, родственник митрополита, в отличие от Ладжевича, казался воплощением нежности. Молодой, красивый, ни дать ни взять церковный дьякон. Он постоянно улыбался, и глаза у него были голубые и совсем детские. Мужчины, играя в фараон, отодвигали от него свои деньги, а женщины их ему одалживали. И охотно ерошили ему волосы.

У Ладжевича и голос был злобный. Он смеялся над Исаковичем, который якобы случайно уселся на свою треуголку. Филиппович говорил только по-немецки.

– В «Ангеле» известно, – сказал он, – что капитан тайком ходил в русское посольство.

Павел в ответ на это добродушно заметил, что потому и выехал из «Ангела», что там занимаются болтовней даже лейтенанты. Так в ложе разгорелась одна из тех сербских ссор, которые начинаются с перебранки и заканчиваются дракой.

Ладжевич грубо бросил, что, по его мнению, капитан не имеет права оскорблять младших по званию и лейтенанты в «Ангеле», бывает, говорят справедливые вещи. Следует выслушать и тех, кто не хочет переселяться в Россию.

Филиппович засмеялся и сказал:

– Хоть я только лейтенант, но мне известно, что капитан тайком получил уже от русских паспорт. Лейтенанты вовсе не такие слепые… Ясно, что Исаковичи уезжают, а что будет с теми, кто остается? Им, видно, наплевать на то, что из-за них погибнут те, кто еще ждет паспорта.

Партия, которая ратует за переселение, кинулась в Россию, как коза в капусту, продолжал гнуть свое Ладжевич. Исаковичи рассчитывают стать там графами, но за это жестоко заплатит оставшаяся в Карловацком военном округе и в Среме – простая сербская Soldatenvolk[15]15
  солдатская масса (нем.).


[Закрыть].

Несомненно, так оно и будет, но им и горюшка мало.

Филиппович добавил: он, родственник митрополита, рад, что вместе с безусым Ладжевичем мог ему все это высказать.

Исакович сквозь зубы пустил их по матери.

И только Божич и крик Евдокии не позволили им при всем честном народе тут же затеять драку.

Ладжевич с руганью вышел из ложи, а Филиппович хохотал.

Божич смотрел на все это посмеиваясь, обнимал Павла и кричал, что с младшими препираться не следует. Молодо-зелено. И дабы не опозориться в глазах света, капитану надо заехать к нему сыграть в карты. В фараон. Выпить чего-нибудь. Он может ни о чем не беспокоиться, на заре его экипаж отвезет капитана домой.

Тщетно Исакович просил Христом богом отпустить его. Не прошло и пятнадцати минут, как Евдокия взяла его под руку.

Когда они вышли, у крыльца среди экипажей, между кучерами, которые прятались в каретах от дождя, Павел увидел знакомую фигуру, словно свою тень.

Это был Агагияниян. Он предложил ему сесть в карету.

– Русские господа вас ждут! – сказал он.

Тогда Павел, сам не зная почему, попросил его после того, как он отвезет русских, подъехать за ним к дому Божича. Ему-де хочется побывать сначала в трактире «У ангела», потолковать кой о чем с сербскими господами. Исакович был вне себя.

И все-таки, сидя напротив Евдокии в катившем экипаже, Павел все еще вспоминал наездников и лошадей в манеже, которые с достоинством, словно танцоры в полонезе, сходятся, обходят друг друга и расходятся.

С каким удовольствием бросил бы он этих выродков – Божича и его жену, вернулся бы в манеж, сел на лошадь и поскакал бы к барьерам, которые так давно не брал.

– Вот теперь вы и сами убедились, как хорошо жить в просвещенном венском обществе, – прервал его мысли Божич.

Не успели они войти в освещенный дом Божича, как прибыл и ветеринар де Ронкали.

Пока гусары прислуживали, Божич разглагольствовал о том, что капитан Исакович полагает, будто счастье – в верности женщин в браке.

Де Ронкали, приняв его слова за чистую монету, принялся неторопливо втолковывать капитану по-немецки, что счастье заключается в науке, в анатомии, в возможности любоваться красивыми лошадьми, природой и приятно провести вечер. И напрасно он так много грустит. Это вредно. Причина грусти – в душе человека.

А счастье – следствие хорошего воспитания.

Как в школе верховой езды, счастье – взятие барьера, каприола жеребца, красивая рысь или галоп. Счастье – в здоровье лошади. В здоровье.

Исакович в полном недоумении смотрел на молодого человека в трауре и заливался смехом.

Госпожа Божич удалилась в свои покои, но вскоре вернулась и, улучив минуту, когда они остались с Павлом наедине, шепнула, что завтра заглянет к Гульденпергу, как прежде – в «Ангел».

Павел только окинул эту пылкую женщину холодным взглядом и ничего не ответил.

А тем временем ветеринар навалился на Павла, вероятно потому, что мало его знал, и, пока они садились за ломберный стол, принялся доказывать, что ему обязательно надо жениться и остаться в Вене. Здесь он мог бы жить преотлично.

По мнению ветеринара, всю мудрость мира можно свести к одной итальянской поговорке, которую можно передать так: на свете есть две категории людей: одна, мудрая и лукавая, живет припеваючи, другая, глупая и легковерная, так задницей и остается.

Ветеринар стоял перед Исаковичем, объяснял на пальцах и твердил:

– I furbi! E fessi![16]16
  Хитрецы! Задницы! (ит.)


[Закрыть]

Словно делил человечество.

Во время игры Исакович был молчалив и хмур и проиграл все, что у него было при себе.

Только поздно ночью Божич, зубоскаля, согласился отпустить его домой.

– Уверен, – сказал он, – что вы, капитан, не забудете школу верховой езды графа Парри.

Прощаясь, Евдокия точно преобразилась и с нежностью снова горячо прошептала, что завтра придет к нему в трактир.

Исакович взял свой плащ и саблю и, прощаясь, заметил, с какой ненавистью смотрит на него Божич, стоявший за женой рядом с де Ронкали.

Тут он наконец понял: либо муж все знает, либо слышал, о чем шептала ему Евдокия, или просто обо всем догадывается.

Однако майор проводил его любезно.

– Черт побери, капитан, – сказал он, – я всей душою к вам привязался. Все-таки жаль, что вы не посватали дочь. Получили бы хорошую, верную жену, глядишь и полюбили бы ее. А Текла любила бы вас, как положено всякой жене любить мужа, как любит свою супругу капитан, хоть она и лежит в земле. Всех нас ждет земля.

Павел размяк и с умилением смотрел на этого отвратительного человека, – то ли потому, что Божич так и не спросил о Евдокии и о ее посещениях семьи Зиминских, то ли потому, что они много выпили, играя в фараон, и вино его веселило.