Текст книги "Переселение. Том 2"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

XXI
В России – мечте Павла

Штаб-квартирьер бригадира Витковича оставил в протоколе запись, что Исаковичи прибыли в Киев в декабре 1752 года. Сначала Юрат и Петр, а затем Павел. О Трифуне там никаких сведений не имеется.

В бумагах Вука Исаковича после его смерти найдено письмо, в котором Виткович пишет, что Петрова кибитка привезла красоту и печаль, а Юратова – дурака и вояку. О Павле в этом письме говорится, что он привез много денег и драгоценностей и прибыл в штаб-квартиру на тройке вороных с бубенцами.

Виткович шутя замечает в письме своему родственнику Вуку, что Исаковичи приехали в Киев с прочими сербами для того только, чтоб и в Киеве были шалые семьи.

Анна – по рассказам его жены – должна родить в апреле.

Вук в то время жил на пенсии в Митровице, с родичами встречался редко. И выезжал только в монастырь побеседовать с преподобным Стефаном Штиляновичем, к своему же патрону, святому Мрату, охладел. Охладел он и к Исаковичам и даже писем их не хранил. Вук страдал недугом, в то время называвшимся грудной жабой. Понимал, что состарился, что скоро умрет и никогда России не увидит.

Полковник Вольфганг Исакович, овдовев и выдав дочерей замуж, ожидал смерти, испытывая тихое отвращение к людям вообще и к родичам в частности, подобно всем тем, кто много воевал и в старости мучался одышкой.

В то время все едущие в Киев должны были пробыть в карантине шесть недель в Желеговке, в Василькове либо в другом русском форпосте. Кто знает, каким образом, но Юрат с Петром и Павлом избежали карантина. Страх перед чумой – а она была частым явлением на юге Австрии, особенно на границе с Турцией, – охватил всю Европу. Каким образом Исаковичам удалось избежать карантина и прямо прибыть в Киев, осталось невыясненным. Юрат, когда его позже об этом спрашивали, только отмахивался. Пропади, мол, пропадом тот, кто думает, будто он мог привезти чуму!

Как бы то ни было, в штаб-квартире Исаковичей приняли хорошо. Было известно, что их, как и капитана Пишчевича из Шида, держали в тюрьме, – Пишчевич это все описал, – как и многих других сремцев.

Виткович подыскал родичам в Киеве дом.

И ту зиму Исаковичи прожили в доме купца Жолобова.

Юрат освоился на новом месте скорее всех и лучше всех. Где, говорил он, есть хорошее общество, там и наше государство. Тяжело живется лишь тем, у кого нет своего общества. В первый месяц жизни в Киеве он трижды побывал крестным отцом. Двери всех сербских домов были для него открыты. При встрече Юрат весело целовался и с сыном бригадира Витковича, и с сыном генерала Шевича, и с сыном генерала Прерадовича. Целовался, будто родной брат, и с женами этих молодых офицеров, отцы которых в Киеве насмерть рассорились.

Анна только сердито на него посматривала.

Павлу, хоть он сильно изменился после Вены и дороги в Россию, Киев, куда он прибыл дня на два или на три позже братьев, очень понравился.

Ему казалось, будто это тот самый город, в который он давно стремился и в котором когда-то жил.

Занесенный снегом Киев и его окрестности напоминали ему Белград и милый его сердцу Варадин, а берега Днепра походили на Црна-Бару.

Киев принадлежал к тем городам, где и чужое воспринимается как родное.

Это была какая-то чудесная фата-моргана в снегу.

Замерзший широкий Днепр, столь похожий на Дунай, уходил куда-то далеко-далеко, а красавец город сказочным маревом стоял на высоком правом берегу, точно на облаке. Чистые, завеянные снегом здания, покрытые ледяным покровом, будто спускались прямо в воду. Вдоль левого берега простиралась равнина, словно залитая паводком Бачка.

Купола церквей на Горе походили на купола в Среме.

После жалких хат и караулок с крытыми соломой кровлями, где он ночевал по дороге в Киев, крепость, церкви и здания Горы напоминали сверкающую русскую царскую корону, которую в ту пору сербские офицеры представляли себе сплошь усыпанной драгоценными камнями.

На Софийский кафедральный собор, Андреевскую церковь, Печерскую лавру, Золотые ворота в первые дни переселенцы смотрели как на плод причудливой фантазии, созданной из снега и льда, а не как на дело рук человеческих.

Павел не знал, что город строили русские зодчие по проектам итальянского графа Растрелли, приехавшего в Россию и мечтавшего создать там новую Италию в снегу.

Но тем сильнее ужаснулся Павел Исакович, когда увидел, как живут в Киеве их земляки-переселенцы.

Несколько тысяч мужчин и женщин в ожидании решения своей дальнейшей судьбы обрели пристанище в Киеве и пригородах, вплоть до самого Миргорода. Те, что еще не сумели устроиться и ждали назначения в армию, поселились внизу, на Подоле, в жалких хатенках, землянках, конюшнях, а кое-кто даже остался под открытым небом.

Под сверкающими золотом великолепными церквами верхнего города жили весьма небогатые, а скорее бедные литовцы, евреи и армяне; ютившиеся на Подоле переселенцы и вовсе не знали, куда податься. Ждали весны.

Многие из них обнищали, затосковали, начались пьяные ссоры и драки.

Не успели Исаковичи поселиться у Жолобова, как им рассказали, что их соплеменники собираются перед Киевской комендатурой и громко протестуют, а по ночам нападают на мясные лавки и грабят богатых купцов.

Исаковичи, особенно Павел, распродавший все свое добро, привезли с собой в поясах немало денег. И не вмешивались в интриги и распри трех сербских генералов, которые главенствовали в Киеве над ними и старались где лаской, где таской собрать вокруг себя или склонить на свою сторону как можно больше народу.

В ту зиму интриги и свары между Хорватом, Шевичем и Прерадовичем дошли до такой степени, что просто не давали жить киевскому генерал-губернатору Ивану Ивановичу Костюрину. Редкая ночь у него проходила спокойно. Обычно, проснувшись среди ночи, он ругался и только диву давался, в какую историю попал. Сербы превратили Киев в осиное гнездо.

Костюрину приходилось решать их армейские дела.

Впрочем, нелегко пришлось и артиллерийскому генерал-поручику Ивану Федоровичу Глебову{24}, который занимался расселением сербов.

Хорват получил позволение сформировать гусарский полк. Такое же разрешение получили Шевич и Прерадович.

Хорват обосновался в шанце Крылов. Его брат, Михайло, встречал и заманивал туда переселенцев. Исаковичи отказались ехать к нему. Они ждали возвращения генерала Шевича, который, как и Прерадович, уехал жаловаться в Москву и застрял там. Исаковичи еще в Среме внесли свои имена в его список.

Юрат и Петр с женами из дому не выезжали, но сани Павла весело пролетали черед Подол под крики прохожих, которые останавливались и смотрели им вслед. Вороные Павла Исаковича были на языке у всего Киева. Стало известно и то, что он вдовец.

Жених!

Однако от радостного настроения, с которым Павел приехал в Киев, в первые же дни не осталось и следа. По улицам Подола бродили его соотечественники в чернеющих среди снега лохмотьях. Непривычная для киевлян одежда женщин вызывала насмешки подольских юнцов, особенно зубоскалили молодые бурсаки-богословы над пестрыми головными уборами, которые были закреплены длинными булавками, словно воткнутыми в голову. Они улюлюкали, смеялись и дразнили их цыганками. Бедные женщины в вечернюю пору убегали от нахальных юнцов. А Исаковичи вместе с мужьями этих женщин недоумевали: «Неужто все это происходит в братской, православной стране?»

Тем временем в Петербурге шли дебаты: где поселить направленных Бестужевым в Россию сербов, которые упорно требуют самостоятельной территории и армии. В этом между Хорватом, Шевичем и Прерадовичем разногласий не было. Тут они действовали сообща.

И дружно просили назвать отведенную им территорию «Новой Сербией».

В челобитных они писали и «Новая Мезия», как называли Сербию во времена римлян.

Из окон стоявшего на склоне горы дома купца Жолобова, как из птичьего гнезда, видно было далеко. Все покрывал снег. Бастионы и развалины на Горе, церкви на кручах. На белом снегу сновали, подобно черным муравьям, земляки в поисках хлеба. Чтобы не вмешиваться в распрю генералов, Исаковичи отсиживались дома. Митрополия прислала в Киев извещение, будто Исаковичи приняли унию. По городу пошла молва, что они привезли с собой одну католичку – жену Петра, Варвару.

Оппозицию против генерала Хорвата возглавлял в то время протоиерей Булич. Он потребовал от Исаковичей уведомить его, какую веру исповедует Варвара. Православную ли? Будучи в смертельной вражде с Хорватом из-за его наветов, протоиерей старался, где только мог, ему насолить.

Среди сербских офицеров, переселившихся в те годы из Австрии в Россию, было несколько католиков, так как ходили слухи, что переселенцев тут же повышают в чине.

Обрушиваясь из своего Миргорода на генерала Хорвата, протоиерей Булич обрушивался и на них. И ни сном ни духом не виноватые католики очутились в трудном положении.

– Я привел в Россию сто офицеров, – доказывал русским Хорват.

– За мою партию голосуют и царь Константин, и царица Елена, и благочестивая царица Пульхерия, и Ирина, и сто православных мучеников. Здесь наше царство, – кричал протоиерей Хорвату. – Где заслуги ваших предков?

Если в католической Вене на подозрении был каждый православный офицер, то в Киеве на подозрении был каждый католик.

Протоиерей Булич утверждал, что Иван Хорват де Куртич никогда сербом не был, а дабы скрыть свое происхождение, женился на сербке.

Закаленный в битвах Хорват грубо и зло замечал в ответ, что у Австрии нет лучшего друга, чем сербский митрополит, что, не будь попов, за ним пошла бы еще тысяча офицеров.

Вернувшись в Киев, Хорват тут же уехал в Крылов, где вместо себя оставлял своего брата. Хорват предложил называть формирующиеся полки пандурскими, как они назывались в Австрии, а не сербскими. В командиры одного из новых полков он прочил своего сына, шестнадцатилетнего юношу. На что протоиерей Булич поспешил обратить внимание русских.

Таким образом, семья Хорвата стала на какое-то время для сербов богом и дубинкой.

Хорват получил разрешение набирать в свои полки людей в королевстве Польском, в Болгарии – словом, всюду, где пожелает.

Тем временем Шевич писал своим родичам в Киев, что на сумасбродства Хорвата следует ответить требованием самостоятельной территории и для Шевичей. И предлагал русским назвать ее не Новая Сербия, а Славяносербия. Так и было сделано.

В те дни Шевич задумал выдать дочь за майора Петровича, который утверждал, что он родом из Черногории, с тем чтобы направить туда зятя для набора солдат.

Так хотел Шевич ответить Хорвату.

Русским быстро надоела эта их Новая Сербия, и через двенадцать лет она была переименована в Новороссию.

В своей борьбе с Хорватом Булич затронул и семью Исаковичей. «Какую же наконец веру исповедует женщина, которую привезли Исаковичи? Православная она или католичка?»

Юрат кричал, что поломает попу ребра, однако на семейном совете подумывали о том, что Варваре следует переменить вероисповедание. Петр открыто грозил застрелить из пистолета всякого, кто заставит плакать его жену. Павел ласково утешал Варвару:

– Не плачь, Шокица, ты ни в чем не виновата. Пусть себе протопоп разоряется. Я знаю, в чем воля божья. Воля божья – это наша любовь к тебе и твоя любовь к Петру. Говорил мне Текелия, сын капитана Ранко и внук знаменитого Ивана Текелии, как, по рассказам отца, дед его годами вел смертельную борьбу с мадьярами. И клялся, что если поймает мадьярского князя Ракоци, то сдерет с него живьем кожу. Ракоци тоже не собирался, если захватит Ивана, кормить его смоквами. И какова же была воля божья? Сербы потеряли белградский дистрикт{25}, и турки опустошили всю страну. Участь Ракоци тоже была не лучше: он потерял Венгрию и ушел к туркам – есть горький хлеб изгнанника и поливать его горючими слезами. И вот прошло много лет. Однажды, проезжая через Турцию, Иван услышал, что князь, его кровный враг, живет на берегу моря, в городе Родошто. И Текелия нанес Ракоци визит. Не для того, чтобы его оскорбить или посмеяться над ним, а чтобы посидеть и поговорить о прошлых позорных, полных бессмысленной ненависти днях. Князь принял его хорошо. И два старых кровных врага мирно сидели, вспоминая былые времена, и слушали, о чем рокочет море, которое плескалось у их ног.

Юрат, не любивший нравоучительных рассказов Павла, попытался прервать проповедь брата и, улыбнувшись, заметил, что эти два смертельных врага сидели словно бабы, потому что стали старыми и глупыми, а если бы молодость еще светилась в их глазах, они бы так не сидели. И, кстати, хорошо бы узнать, о чем же это рокочет море?

Павел спокойно ответил, что негоже смеяться над стариками.

А о чем рокочет море, пока молод, не поймешь.

А в старости уж и понимать поздно.

Одно только правда, что два кровных врага встретились, не тая зла в душе.

На глазах у всех Павел погладил Варвару по волосам и сказал:

– Любовь тебя с нами связала, и ее не сможет порушить и все российское воинство. Только наша смерть в силах это сделать.

После этой истории и крещения Варвары Исаковичи уединились в нанятом доме.

И зажили в Киеве, как жили в Варадине и свободном королевском городе Неоплатенси.

В любви и согласии.

Так, по крайней мере, казалось тем, кто посещал их семейство.

Между тем прошел декабрь, а о Трифуне не было ни слуху ни духу. Словно навеки сгинул человек в снегу.

В начале января 1753 года в штаб-квартиру бригадира Витковича пришла бумага, в которой запрашивали о службе и офицерских чинах Исаковичей в австрийской империи.

Когда Юрат услыхал, что ему и в Киеве придется писать объяснения, он пришел в неистовство. И поскольку в это время он учил наизусть титул генерал-губернатора Киева, Костюрина, готовясь идти к нему на прием, Юрат помянул мать его высокопревосходительства советника Санкт-Петербургской Государственной Военной Коллегии, господина генерал-поручика и кавалера Ивана Ивановича Костюрина.

Тщетно Павел предостерегал брата, что, если русские услышат, его засыплют свинцом. И убеждал, скрепя сердце, спокойно объяснить штаб-квартире в письменной форме, какова разница в статуте сербов, который поначалу был военным, а в последнее время стал «провинциальным»{26}. Что раньше сербы находились Austrico Politicum[27]27
  под управлением Австрии (лат.).


[Закрыть], а сейчас от них требуют, чтобы, находясь в Австрии, они стали Hungaricum provinciale![28]28
  венгерской провинцией (лат.).


[Закрыть]

И покуда трое Исаковичей пребывали в неизвестности, сидя в занесенном снегом доме Жолобовых и ожидая назначения в заново формирующиеся в России сербские полки, бушевали метели.

Свара между сербскими генералами Хорватом, Шевичем и Прерадовичем разгоралась все больше.

Хорват после возвращения из Москвы и Санкт-Петербурга вошел в такую силу, что с Шевичем и Прерадовичем не пожелал ни встречаться, ни переписываться.

«С сего времени, – сказал он, – буду разговаривать только с русскими!..

С русскими генералами и сенаторами…

В крепости Крылов открываю собственную канцелярию…

С шестью отделениями…»

– У меня, – передал он Исаковичам, – найдутся для вас места! Я тут же повышу вас в чине.

Правда, Хорват немного сник, когда из Санкт-Петербурга пришла весть, что на общем заседании сената и Военной Коллегии 20 ноября императрица утвердила в генеральском чине не только его, но и Шевича и Прерадовича.

Исаковичи записались в штаб-квартире к Шевичу и Прерадовичу. А вскоре и война между генералами поутихла.

Зато началась свара из-за офицеров между полками Шевича и Прерадовича. Кто больше привлечет на свою сторону переселенцев? Полком Шевича командовал старший сын генерала секунд-майор Живан. И полком Прерадовича командовал его сын, премьер-майор Георгий.

Тихая война велась и между их супругами.

Выпытывали, какая из офицерских жен хорошая мать, какая плохая, какая падка на русских, а у какой – каменное сердце.

Юрат ругал и Хорвата, и Шевича, и Прерадовича, ругал и Киев и святителей Киева. А когда Павел спросил, чем перед ним провинился Киев, Юрат ответил:

– Тем, что в Киеве повивальных бабок раз-два и обчелся!

Тем временем рыжекудрая Варвара оправилась, и ее лицо засветилось особой спокойной красотой беременных женщин.

Петр ходил вокруг нее петухом и горланил на всех перекрестках, что жена у него забрюхатела и, судя по цвету лица, родит сына!

Варвара льнула к мужу, пока боялась выкинуть и умереть от выкидыша. Но окрепнув и поздоровев, опять поглядывала на него насмешливо, как на индюка. «Ребенок, сущий ребенок!» И все-таки явно наслаждалась его молодостью, а молод он был не по летам. Наслаждалась его красотой майской розы. Ясно было и то, что в Петре она находит молодого супруга-любовника, как и то, что хочется ей чего-то другого и кого-то другого. Она залилась веселым смехом, когда Юрат однажды заметил, что с женщиной нельзя обращаться так, будто она цветок, который впору сломать любому ветерку. Петр и Варвара влюблены друг в друга, как ягнята. Это никуда не годится! Вот Трифун и Кумрия любили друг друга как два борца. Так и надо!

Павел жил все это время среди них как чужой, словно они ему и не родня. То, что он очень переменился, заметили и Анна и Варвара.

Целыми днями он где-то бродил. Дома его никогда не было.

А когда его спрашивали, куда он ходит и кого ищет, Павел говорил, что ищет женщину с зелеными глазами и ресницами пепельного цвета.

Анна со служанками варила для всех обед и частенько видела, как Павел, сидя дома в ожидании офицера из штаб-квартиры Витковича, целыми часами смотрит в огонь и на лице его блуждает безумная улыбка.

Замечала она и то, что Варвара к Павлу теперь более равнодушна и лишь изредка погладит его по затылку, но целовать больше не целует. Зато Павел стал относиться к Варваре с нескрываемой нежностью. Хотя в его нежности не было ничего похотливого и Петр не ревновал его к жене, Анну охватывал страх. В нежности Павла ей виделось что-то безрассудное, совсем не свойственное этому весьма холодному и надменному вдовцу.

«Женщину иной раз сравнивают с цветком, у людей это вызывает смех, – говорил он. – Но я так и думаю: женщина – цветок!»

Даже слепому было ясно, что ничего недозволенного между Павлом и Варварой нет, и все-таки у Анны холодело на сердце, когда она видела, как Павел смотрит на Варвару и как старается ей угодить.

Между тем счастливая пора в отношениях супругов миновала. Воскресшая было в Токае любовь и душевная теплота снова сменились холодной сдержанностью Варвары к мужу.

К счастью, Петр видел лишь то, что его жена беременна, и не замечал, как она все чаще с досадой на него поглядывает.

Павел всячески старался сблизить их, будто чувствовал себя виноватым в холодности жены к мужу. Он мирил их, развлекал, расхваливал, уверял, что они счастливейшая пара, словно был их и братом и сестрой.

Если Петр и Варвара вспоминали о каких-либо неприятностях или недоразумениях в дни медового месяца, Павел обычно восклицал:

«Было и быльем поросло!»

А когда им приходило на ум что-то хорошее, веселое, он вдруг склонял голову и говорил тихо-тихо: «Было и быльем поросло».

Но иногда Павел, сидя в кругу семьи, уставившись в одну точку, вдруг замолкал, точно прислушивался к чему-то далекому, и начинал без всякого повода улыбаться. Исаковичи поспешно осеняли себя крестным знамением. Как-то вечером Анна сказала, что Павла следует свозить в монастырь и прочитать над ним молитву, а также под каким-нибудь предлогом тайком отвести к знахарке, чтобы снять с него заговор.

– Какие-то женщины навели на тебя порчу, – сказала ему однажды Анна. – Со вдовцами такое случается.

И все были потрясены, когда Павел, улыбнувшись, воскликнул:

– Правильно! И не одна, а две – мать и дочь!

Днем Павел ничем не отличался от всех прочих нормальных людей, но вечером у очага взгляд его становился безумным, как у сумасшедшего. Время от времени он весело и радостно улыбался, а когда Анна спрашивала, чему он улыбается и не вспомнил ли он ту мать и дочь, Павел отвечал:

– Нет, озорника Бркича!

Родичи испуганно переглядывались и расходились спать озабоченные.

Однажды вечером Павел смеясь объявил, что, кроме него самого, все люди, которых он встречал на пути в Россию, не в своем уме.

Один, например, вообразил себя Карпатами!..

Лишь Россия его, Павла, не разочаровала.

Она ему кажется совсем непохожей на Срем, Темишвар, Варадин, где они до тех пор жили. Россия – словно бесконечная снежная зима, а во сне она видится ему огромной, могучей рекою, с которой он по ночам разговаривает. И этот сказочный исполин, который является ему во сне, говорит, что в Темишвар он, Павел, уже не вернется, если бы даже захотел.

Русский див, с которым он ведет беседу в снегу, говорит, что их дома там опустели. «Ваш дом, – говорит он, – пустой дом!»

Этот див в облике громадного медведя уверяет, будто у себя на родине они уже чужаки: «Вы иностранцы там!»

Но утешает, что он, Павел Исакович, отныне здесь всем людям брат. «Вы брат мой здесь!»

Исаковичи к январю уже научились кое-каким русским словам, по этому поводу было немало смеха. Когда Павел, рассказывая свои сны, вплетал русские слова, все хохотали.

И только Анна смотрела на него испуганно.

Позже она говорила, будто тогда еще ей впервые пришло в голову, что все эти сны, о которых Павел так весело и беззаботно рассказывал, плод фантазии помешанного человека.

Но она не посмела сказать об этом прямо.

А Павел рассказывал, что у русского исполина в его снах лик холодной луны.

Дом купца Жолобова стоял под горой, на которой белели киевские церкви, и Павел днем и ночью слышал перезвон колоколов. Он нравился Павлу. Это было его первое в Киеве незабываемое впечатление.

Глубокий звон этот убаюкивал, казалось, не только его, но и Подол, и Киев, и весь мир, землю и людей, как морской прибой.

Другое незабываемое впечатление оставил в нем снег.

Снег был повсюду – на сколько хватал глаз, в Киеве, вдоль Днепра. И он все шел и шел, как будто собирался идти вечно.

Снег приносил с собой немую тишину.

«Ночь все глуше, день все безгласнее, да и сама человеческая жизнь и ее страдания как будто становятся тише среди снега, – говорил Павел. – Шаги прохожих едва слышны. А идут они тихо, веселые ли, подвыпившие или со слезами на глазах. Никто их не слышит. В Киеве я впервые вижу покрытые снегом тополя. До чего они спокойны! Стоят словно замерзшие».

Наконец, было и третье впечатление, но о нем Павел рассказывал только мужчинам. Оно было связано со служанкой Жолобова, которую им оставил купец.

Павел поселился в комнате, где Жолобов держал весы, но там было удобно и тепло. Огонь в большой глиняной печи угасал только на заре, а жар покрывался горкой пепла. Утром приходила служанка и снова разжигала огонь.

В первое утро Павел, проснувшись, с удивлением увидел молодую широкоплечую женщину, которая, заискивающе улыбаясь, смотрела на него. Потом она взялась раздувать печь, фукая на жар с силой настоящего урагана. Павел никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь так фукал.

Он просто онемел от удивления.

Лучина вспыхнула за две-три секунды.

Потом в полумраке женщина вышла, но Павел навсегда запомнил силу, с какой она раздувала огонь. И это было его третье впечатление в России.

В те дни в штаб-квартире им было предложено подать письменный рапорт о своей жизни в Австрии, о воинской службе и чинах.

Бригадир Виткович советовал отпускать побольше комплиментов русской армии и ни в коем случае не хвалить французов или пруссаков. Капитан Марианович из Чанада получил секунд-майора только благодаря таким комплиментам да еще потому, что приехал в Россию с шестью сыновьями.

Юрат, который терпеть не мог писать рапорты, да и вообще писать, сказал, что ограничится объяснением, как поступил в австрийскую, армию корнетом и как быстро продвигался в чинах во время войн. Петр считал, что следует упомянуть про их отчима Вука: тот был депутатом при избрании митрополита и воевал против французов и пруссаков. А о себе он скажет, сколько взял в плен неприятельских офицеров. Клянчить он не намерен.

Павел собирался написать о том, как хорошо вооружена австрийская армия и какие в ней плохие офицеры. Не умолчит и о том, что французы под Прагой задали сирмийским гусарам немало хлопот. Упомянет и красоту их мундиров, и храбрость их офицеров. А о пруссаках скажет, что они идут в бой стеною и никогда не показывают неприятелю спину.

Юрат сердился на эти фанфаронады Павла и уверял, что тот с самого начала испортит отношения с русскими. А если станет так расхваливать неприятеля, Костюрин может счесть всех их шпионами. Решит, что Исаковичи предрекают поражение России в войнах.

Однако Павел, улыбаясь, разбил доводы Юрата, сказав, что, по его мнению, Костюрину полезно услышать правду. Юрат и Гарсули не сказал того, что следовало. Пришлось Павлу вместо братьев резануть тому правду-матку в глаза.

А Россию победить нельзя!

Войска пруссаков, французов, шведов или турок могут воевать против русских, сколько хотят, могут даже выигрывать сражения, если русские будут плохо вооружены, но в конце концов победа останется за Россией.

Юрат сердито спросил его, уж не прочитал ли он это по звездам?

– Нет, не по звездам! Просто видел, как служанка купца Жолобова раздувает по утрам огонь в печи.

Дует, точно буря.

Русским стоит только дунуть, и всех врагов унесет, словно снежным бураном.

В тот день в семье Исаковичей шептались, что у Павла ветер в голове. Точно рехнувшись, он опять вспоминал красавицу черногорку с зелеными глазами и пепельными ресницами.

В конце февраля морозы отпустили. В затишке в Матвеевском заливе начал ломаться лед. В эти дни из штаб-квартиры Исаковичи получили распоряжение нанести визиты русским офицерам Киевского гарнизона. Костюрин хотел до производства познакомить офицеров-переселенцев с русскими.

Молодых людей предполагалось направить в русские хоры.

В то время в Киеве стоял 5-й гренадерский полк. Основан он был в 1700 году и являлся одним из старейших регулярных армейских полков. Его первый командир, князь Николай Репнин, прославился не только своей смелостью, но и богатством, пышностью своих балов и маскарадов.

Исаковичам, разумеется, и не снилось, что спустя семь лет они бок о бок с этим полком будут погибать под Берлином.

Из Исаковичей русским офицерам больше всего нравился Юрат.

А их женам полюбилась больше всех Анна.

Варвара произвела фурор среди мужчин, а Петр пользовался большим успехом среди дам.

О Павле же, с легкой руки Вишневского, который так характеризовал его в рапорте Костюрину, говорили, что капитан Павел Исакович – ментор. Настоящий ментор!

Павел об этом не знал.

И вот угрюмые неучи впервые увидели великолепные фейерверки, посещали балы и вечера. Особенно смущало Исаковичей безудержное русское гостеприимство, какого им нигде не доводилось встречать. Стоило похвалить чью-либо шубу, лошадей или сани, как русские говорили:

– Они ваши!

Если русские ехали на санях, то сломя голову, даже среди ночи и в любой буран. Если скакали, то барьерами служили и заборы и ворота. Если кутили, то по три дня. Если играли в карты, то могли проигрывать и деньги, и дом, и даже любовниц. А если пили, то до бесчувствия.

Юрат прослыл непобедимым борцом «на пояски».

Никто из гренадеров не мог с ним совладать, он же валил всякого. У Юрата левое ухо было изуродовано, и поэтому одна княгиня заключила, что его мучили турки. Но Юрат без тени шутки сказал, что турки тут ни при чем. Просто однажды за ним не досмотрела нянька, и он, совсем еще ребенком, случайно заполз в свинарник. Вот свинья и отгрызла ему пол-уха.

Павлу предложили поступить в русский полк, но он отказался.

И проиграл.

В среду восьмого марта, накануне дня усекновения главы Иоанна Предтечи, Исаковичи были приглашены к бригадиру Витковичу, который должен был сообщить им, в каких чинах они приняты в русскую армию.

Юрату дали лишь чин капитана, а не полученного им в Варадине титулярного майора. Костюрин собственноручно написал, что и капитанский чин для такого молодого человека слишком высок.

Петру присвоили чин лейтенанта, который он имел уже давно.

Павла так и оставили капитаном.

Лишь Трифуна записали майором.

Только тут они узнали, что, переходя через Карпаты, он заблудился, попал на молдавско-турецкую границу, набрел на русский форпост и участвовал в стычке с турками. Лично водил своих людей в атаку и потерял нескольких человек убитыми.

Исаковичи, онемев, пунцовые от возмущения, выслушали, какие даются им чины.

Петр подписал акт, Юрат и Павел отказались. Виткович их утешал, уверяя, что все это можно исправить, когда они прибудут в места назначения.

Самым горьким было услышать то, что все это устроил их родственник, секунд-майор Живан Шевич, когда заменял в Киеве отца-генерала.

А они-то было совсем позабыли о завистливости сербских родичей.

После этого несколько дней Исаковичи только о том с грустью и толковали.

В доме купца Жолобова наступила тишина, словно умер кто-то близкий.

Только Петр посмеивался, громко заявляя, что через это просто надо переступить, что он уже переступил. Он подписал бы акт, дай они ему даже только чин корнета. Не следует, мол, фордыбачить в чужой стране, на первых же шагах.

И уговаривал Юрата и Павла подписать акт и не жаловаться.

Это, мол, в интересах их семьи.

Он слыхал в штаб-квартире, что Костюрину приказано готовить войска к войне с Пруссией. Похоже, что она вот-вот возобновится. Весной полки Шевича, Хорвата и Прерадовича начнут маневры и учения. Надо смириться.

– А на войне на нас, Исаковичей, посыплются офицерские чины, как зрелые груши. Я точно баба испугался, что меня настигнет проклятье тестя. Но сейчас решил скрепиться и доказать тестю, что и без него смогу счастливо прожить с женой в России даже как лейтенант. Дождусь приема у Костюрина и попрошу, чтобы меня представили императрице в Санкт-Петербурге.

Любопытно, что Петру, которого в семье никто всерьез не принимал, удалось-таки уговорить братьев подписать акт о чинопроизводстве.

Юрат ругался:

– Из-за Павла поперся в Россию. И вот на тебе!

Павел подписал молча.

А Петр, то ли почувствовав себя уверенней, заключил, что может стать главой семьи, как Белград стал главой Сербии, то ли произошло это случайно, но он по-мальчишески, хотя ему стукнуло уже тридцать, взялся поучать Павла:

«Слышал я в штаб-квартире, что Трифун в Киеве. Стал лагерем в Подоле, а сам поселился в доме Шевича – не пожелал присоединиться к семье. И я полагаю, что надо пойти к Трифуну и сказать ему, чтобы не позорил семью и возвращался к нам! Мы пойдем с Анной, Варварой и Юратом. А тебе, Павел, на денек-другой придется отойти в сторонку, чтобы с Трифуном ненароком не встретиться. Он такой, что дело может и до драки дойти. Нельзя позорить свой род в России.

Столько наших земляков на Подоле живет в нищете и горе, но терпят, избегают драк. А офицеры привели этих бедолаг в Россию и вот вместо того, чтобы о них печься, ищут ссоры. Ведь и без того известно, что наша семья однажды в прошлом себя уже опозорила, когда брат родного брата ухлопал из пистолета.