Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаило Лалич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 45 страниц)

– Армия – тогда армия, когда фрицев колотит; дело не в чинах…

– Знаю я и без тебя, что такое армия, можешь мне не объяснять!

– Тебе и доказываю, кому ж еще?

Откуда-то появился Вучин и всех оттеснил, привычно привлекая внимание к себе. Сначала он показался Джине ниже ростом и бледнее, чем обычно, будто это не сам Вучин, а его тень, будто и он ей тоже во сне привиделся. Джина недоверчиво таращила на него глаза, но он не исчезал, с несомненностью подтверждая, что он Вучин. А про него говорили, что погиб, не вынес ран, и вот он подходит все ближе и ближе – лохмотья, сквозь которые просвечивало тело, висели на нем, как на палке, правую ногу, прежде чем поставить на землю, он нелепо вскидывал вверх. В самом деле это Вучин, глаза не обманывают ее: с детства на лице у него шрам, он гордился им, как знаком отличия, и всячески выставлял напоказ. Лицо усохло, стало маленьким – чуть побольше кулака, а шрам, напротив, словно еще вырос, пустил корни на другую щеку и лоб. Ногу он вскидывает, верно, но на винтовку не опирается; положил ее на плечи, руки распластал, словно лететь собрался; мало ему, что он Вучин, а это ведь значит Волк, он еще и орлом прикидывается. «И орлы надоедают, – думает Джина, – не люблю его, да и он меня не любит. Он вообще никого не любит – видно, из-за своего шрама: вообразил, что может каждого задеть, обидеть, обругать. «Шапки долой… Идет фифочка из Нижнего Края, от каблучков до косицы – липучка для мух и комаров…» Сейчас уж он, видно, не скажет, что я липучка для мух и комаров, небось придумывает что-нибудь новое, не менее хлесткое…». Джина пытается переменить тему.

– Слышишь, что у них на повестке дня? – спрашивает она Вучина.

– Где это ты раздобыла такие чулки да сапожки?

– Твои будто лучше?

– И юбка у тебя наимоднейшая: где длиннее, где короче.

– Ты лучше поглядел бы на свои штаны: дыра на дыре, того и гляди, потеряешь…

Вучин широко улыбнулся: ведь он же шутит.

– Знаю, у тебя язычок острый, за словом в карман не лезешь. Давай-ка поговорим о чем-нибудь нейтральном, а то вечно грыземся, точно муж и жена… Так о чем народ толкует? Как всегда, верно, о святой свинине?

– Нет, о звездочках и офицерских чинах. Всех знакомых произвели в капитаны и майоры, без чинов остались разве что женщины. И все производят – к полудню, глядишь, и до генералов дойдут, а то еще дальше… Об одном не могут договориться, где эти звездочки и прочие знаки пришивать: на плечах, как раньше, на груди или на шапке. Не пойму, откуда взялась эта чиномания?

– Вовсе не мания, – сказал Вучин, – вводят их.

– Что вводят?

– То, что слышала: чины и знаки различия, как в каждой армии.

– Неужели?.. Как же так?.. Это уже обсуждали?

– Нужно, значит, нужно, что здесь обсуждать, – ответил он и пошел.

В минуты забытья – а они наплывали волнами через неравные промежутки времени – Джине казалось, будто Вучин поднимает брошенную у дороги одежду и напяливает ее на себя, чтобы превратиться в кого-то другого. Остаток сознания, загнанный почти в тупик, вел отчаянную, поистине партизанскую борьбу, судорожно сопротивляясь всеми силами: «Нет, нет, просто Вучин нашел или у кого-то перенял новый подлый способ мести за свой шрам, способ, который никому не виден». Месть его не бросается в глаза, она даже не похожа на месть – он не старается вызвать неприязнь к себе и в его глазах совсем нет яда, только – холод. И так как наукой в наш век не доказано, что холод – одна из существенных составных частей ядовитых смесей, он и пользуется этим, и бросает на нее холодные и косые взгляды. Вот и сейчас он с ледяным сочувствием обращается к ней, хотя и не произнося вслух: «Пока ты там болела и видела глупые сны о том, как стала заблудшей отарой овец, блеющих в тумане, жизнь шла вперед, люди мужали, закалялись в огне борьбы, рождались новые нормы жизни, которые тебе не понять. И это в порядке вещей: тебе никогда этого не понять. Да и не нужно. Кто-то ведь должен отставать… Кто хочет слушать блеяние овец, плакать и барахтаться в сновидениях, тот пусть не надеется, что жизнь станет его ждать. Она пойдет дальше, как будто тебя и не было…»

Мрак наконец отступил. У Джины было такое ощущение, что она сама оттеснила его в упорной борьбе. Впервые он отступил, прежде чем окончательно завладел ее сознанием. «Мрак можно оттеснить, как немцев, – сказала она себе, – но он обязательно отомстит, как только почувствует, что я одна. Вот и сейчас он подкарауливает меня, скрываясь за облаками; нужно во что бы то ни стало уцепиться за Вучина или за Анджу – не быть одной, пока не перевалим через хребет. Заведу какой-нибудь спор – тогда Вучин меня не бросит».

– Я не уверена, что это необходимо, – крикнула Джина.

– Неважно, – долетело откуда-то спереди.

– Как это неважно? Ты, товарищ, докажи, а не так…

– Да иди же скорее! Видишь – я едва ноги волочу.

– Анджа говорит, что это последний перевал.

– Как для кого… Для некоторых – последний.

– Почему же это необходимо, объясни! Ты ошибаешься, если думаешь, что чины могут заменить человечность и товарищество. Помнишь, мы эти звездочки окрестили шкварками. Ты сам их так называл. Смеялись над теми, кто их носил: «Шваль шкварки нацепила!» И над их девушками, и даже над матерями этих девушек смеялись, выходит, зря?

– Потому что знали: их армия воевать не будет.

– А мы воевали без чипов…

– Ас чинами будет еще лучше.

– Два года – и такие тяжелые! – выдержали без этих шкварок. А теперь вдруг, видите ли, не можем, возвращаемся к прошлому!

– Раньше у нас за каждым кустом было по коммунисту и по целому отделению. Были и у нас мастера на все руки и ключи ко всем замкам… Делали все, что хотели, устраивали вылазки в центре самого Загреба, на белградской Теразии, в Сплите, Никшиче – где хотели. А теперь нельзя, жертв много, нельзя…

– Думаешь, поэтому?

– Не только поэтому. Есть и другие причины. Людей теряли больше… Ясно тебе? Когда вводят что-то новое, тому всегда есть причина.

– Во всяком случае, я не вижу причины, по которой нужно выбрасывать из армии женщин.

– А кто сказал, что их выбрасывают?

– Да вчера тут один разорялся: на кухню их, а это хуже…

– Кто-то сбрехнул, а ты уж на чины обрушилась. Не правда, что ли?

Голос Вучина заглушил стрекот пулеметной очереди, набежавшей косым дождем и раскачавшей ветки самшита. Нащупали именно их колонну, а не другую, выбрали, где погуще, и вдруг смяли, как копытами. Кто-то закричал. С опозданием бросились врассыпную, в безумной надежде убежать от сбивающей всех подряд пулеметной очереди. Джина закрыла глаза, чтобы не видеть падающих людей. Зачем смотреть, когда помочь нельзя? И она упадет, и никто не сможет упрекнуть ее в неверности… Надо только подождать. Джина стоит и ждет, и ей кажется, что ждет она очень долго. Это оттого, что сердце торопится отстучать часы, дни и годы, которые не суждено прожить. Скорей бы снова мрак, он обволок бы черной ватой и усыпил страх, который стоит на страже и мечется от окна к двери.

Вокруг нее, неправильными кругами, перелетая с горы на гору, мчится Гог и Магог, похожий на облезлую тысячелетнюю черную курицу, с хвостом до облаков и крыльями из облаков, носится и клюет на ходу. Кудахчет курица и клюет сначала тех, кто спасается бегством, а потом она примется за тех, кто стоит на месте. Наконец всех проглотила, схватила Джину и сунула под мышку. Пусть живет, учит ее клевать других. Наверное, еще кого-то несет: устала, стонет, сопит. Но вот надоело ей, выпустила она Джипу и закричала:

– Что у тебя с глазами?

– Ничего. Меня не клюнуло.

– Чего же ты их руками закрываешь?

– Чтоб не видеть.

– Чего не видеть?

– Крови и мучений раненых. Хватит с меня – не могу больше смотреть на страдания. И не стану. Назло! Не стану! Зачем смотреть, им же от этого не легче!

– Ну и трусиха ты, – сказал Вучин. – Только на язык смелая… Можешь открыть глаза – нет ни убитых, ни раненых. Никого даже не задело.

Джина в страхе открыла глаза.

– Как же так? Ведь стреляли в самую гущу? – удивилась она.

– В другой раз не надейся, что я тебя понесу.

– А когда это я надеялась или просила тебя?

– Видишь – и сам еле ноги волочу.

– Перестань, надоело, – не выдержала Джина, – а то начну всем рассказывать, как ты целый день нес меня на спине через горы и долины. Хочешь? Наши рты разинут от удивления, решат, что ты сам на себя стал не похож. Еще подумают, что ты влюбился.

– В тебя, что ли?

– А почему бы и нет? Всякие чудеса бывают.

– А ты знаешь, на кого похожа?

– Не хвались, и у тебя давным-давно украли зеркало.

– Других забот у тебя нет, кроме как о моем зеркале?

– Если тебе его вскорости не вернут, ты еще вообразишь себя красавцем.

– Тиф подкоротил тебе волосы, а лучше бы – язык.

– Зато ты такой обросший, что скотина шарахалась бы при виде тебя, да вот только нет ее.

Вучин хотел ответить, поднял голову к небу, словно там отыскивая обидные слова, но вдруг схватил Джину за руку и потащил вниз, к зарослям низкорослого можжевельника, отделявшего их от леса. В разрыве облаков, прямо над ними, что-то ахнуло, завыло, выбросило груз и со стоном стало набирать высоту. В следующее мгновение их опоясало пунктирными бороздками и движущимися решетками, прутья которых плавились и трескались на глазах. Джина перескочила через борозду, прорвалась сквозь густые прутья решеток раз и два, потом сбилась со счета, сделала еще шага три и почувствовала, что больше не может, устала. Хватит. Она уже приготовилась упасть лицом вниз, но что-то задержало ее ровно на полпути, не дало упасть совсем. Что это, кто меня тащит? Волочит, как борону по засеянному полю, и под ногами разбиваются твердые комья земли. Джина поняла, что это Вучин ее тащит, и закричала:

– Пусти, оставь меня, слышишь? Не могу я, не могу больше!

– Не можешь идти, так хотя бы молчи.

– Иди сам, не нужна мне твоя помощь.

– Тебя не спрашивают, только молчи, пожалуйста!

И тут она поняла: «Это он ради меня старается, хочет, чтоб мне лучше было. Не перевелись на свете люди, которые мучаются ради других!.. Немного их, но есть – вот у меня есть. И больше не оставит. И никогда не попрекнет».

Лодыжки разбиты, платье разодралось, чулок нет, только прозрачная, в ссадинах, кожа; иногда хочется выть от боли. Но Джина не кричит, значит, научилась терпеть. Научиться нетрудно: надо только закусить нижнюю губу, думать о другом и шептать про себя: «Все чепуха! Боль и ссадины – мелочь! Только одно важно на свете – знать, что человек может рисковать жизнью ради другого. Не бросит, не оставит, а, стиснув зубы, потащит вперед, потому и темный лес за перевалом двинулся нам навстречу».