Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаило Лалич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

IV

И все-таки каждый получил, что положено по штату: дети и женщины остатки еды, собаки – кости. Так делается и у нас под конец свадьбы, когда гости наедятся до отвала, охрипнут, устанут и обалдеют от крика и шума, – все по справедливости! Было так, не знаю, как сейчас, и не уверен, что потом будет лучше. И усталость здесь такая же, как и там, после свадьбы. К счастью еще, что мы отказались от выпивки.

Мерная жара заставляет нас спрятаться в тени ореха. Все раскалилось и слепит глаза. Воздух до того густ, что трудно дышать. Отяжелев от еды, люди, преодолевая дремоту, с усилием вспоминают свои оставшиеся без награды заслуги и неоправдавшиеся надежды и не слушают никого, кроме себя. Лица отупели и подурнели от сытости и скуки. И никто уже толком не помнит, зачем он здесь. Сытость зла, опасна, надо скорей уходить:

 
Увези меня отсюда.
Смерти старый капитан,
Опостыл мне этот край…
 

Мурджинос послал вестового за партизанами. Их-то и ждем. Лучше бы пойти к ним навстречу. Поглядеть бы на другие места, на другие горы, ведь вся жизнь заключается в том, что видишь, правда, толком разглядеть ничего не успеваешь, потому что всегда должен уходить. По сути дела, я боюсь этой встречи, боюсь пустоты, которая передо мной откроется, и потому хочу эту встречу ускорить: чему быть, того не миновать! И твержу про себя: «Ни на что не надеюсь!» И в самом деле не надеюсь, было бы наивно, но в моих словах таится лукавство – мне хочется подстрекнуть судьбу, чтобы сделала по-другому! Не пора ли ей хоть чуточку постыдиться, уступить и приятно меня удивить. «Нет никаких шансов, – шепчу я, задыхаясь от ожидания, – нет, нет, нет, нет, пришло время готовиться к наихудшему!»

Наконец слышу топот и хриплые голоса. Я насторожен и жду с пугливой надеждой, что узнаю егоголос. Пришли. Впереди вестовой, за ним поднимаются по четырем ступеням каменной ограды партизаны. Сгорбившиеся от недоедания, с почерневшими, обветренными лицами, в лохмотьях, с изувеченными обрезами, и в каждом повторяется Стевица Котельщик. Всматриваюсь в лица и качаю головой – нет, нет, нет! Узнаю с досадой боснийца Ибро: опять влез непрошеный, чтоб принести мне худую весть! Он занял место Билюрича и Шумича, раз жив, уже маловероятно, что живы они, иначе какая тогда борьба, если никого не убивают… Появляются и другие – нет, нет, нет и нет. Все! Неужели его нет? Потрясенный таким обыденным крушением надежд, вызванным всего лишь отсутствием человека, пробиваюсь сквозь толпу, хватаю Ибро за рукав и спрашиваю исподволь, чтобы сам рассказал:

– Что с Шумичем?

– Лежит раненый.

– Тяжело, если лежит?

– В грудь, рана загноилась, нетерпелив больно, не вылеживает.

– Кто еще ранен?

– Лобастый и Неманич, они полегче.

Мне представляется, он точно знает, чего я хочу, и умышленно тянет с ответом. Будто в сговоре с судьбой, которая со злорадством вытягивает жилы из души. Смотрю ему в глаза и спрашиваю:

– Никого больше?

– Нет, все тут.

– Нету, говоришь?.. А Билюрич, что с ним?

– Погиб.

– Погиб… Совсем?

– Его могила в получасе ходьбы отсюда.

– И значит, похоронен?

– Да. Имя там написано. Греки написали.

«Ведь я знал об этом, – твержу себе, – знал, точно знал, что живым его не увижу. Такие люди, как Миня, долго не живут. Да и как выжить, если он каждого хотел уберечь и защитить от опасности?..» Теперь вот я все знаю, но не могу смотреть на Ибро и сухо спрашиваю:

– Когда он погиб?

– Да, пожалуй, уже недели три, а может, и месяц тому назад.

– В бою?

– Защищались мы сколько могли, но сила…

Я крепко стою на ногах, спокоен – это уже прошлое. Тогда мы были на Янице и тоже защищались до последнего. Перед глазами серая мгла. В ней появляется трещина, она тянется до самой земли, а по ней ползет муравей, встречается с другим муравьем, понюхав друг друга, они расходятся, всяк в свою сторону, и больше никогда уж не встретятся. Мгла смыкается, над ней маячит голова. Надо обязательно сходить к могиле, я должен во что бы то ни стало ее видеть. Глупо, знаю, что загробная жизнь – устаревший предрассудок, но без этого отсюда не уйду. Пусть его могильный холм не останется менее славным, чем другие…

– Ты должен меня туда отвести, – говорю я Ибро. – Но не сейчас. Устали мы, и жарко.

– Отдохни немного, поешь, я пойдем. Если не сегодня, то бог знает, доведется ли еще когда? Всегда что-то может помешать.

– И мы пойдем, – говорит Вуйо.

– Зачем вам тащиться по жаре?

– Давай уж не разлучаться! – говорит Черный.

– Придется, Черный, хочешь не хочешь, сам видишь: жизнь и война – разлука.

И Мурджинос увязался с нами – тоже не хочет расставаться. Подождали, пока Ибро закусит и отдохнет, и пошли. Иду, опустив голову. О чем-то думаю, но мысли рваные, как в беспокойном сне. Когда-то я завидовал Бранко, что у него есть Ладо, думал – они братья. Упрекнул как-то отца, что нет у меня брата, а бунтовщик Сайко Доселич только пробурчал что-то, будто оправдывался. Сейчас знаю: не оправдывался, а раскаивался, что породил на свет божий и меня. Потом мне норой казалось, что я нашел себе брата, сначала Ненада Тайовича, потом Юга и наконец Минго Билюрича. И было в этом братстве нечто такое, что связывало меня с партией. Миня остался самым близким. Ждал меня какое-то время, а когда я наконец пришел в себя, сгинул, чтобы я не досаждал ему благодарностью. Это так на него похоже, и все точно совпадает…

Позади остается пригорок, потом второй. Встречает нас легкий ветерок. Вуйо и Черный, точно два стража, шагают по бокам. Отхожу от них – справляюсь сам. Вот и кладбище, не сельское, здесь похоронены без попов и кувшинов с водой погибшие бойцы. Останавливаемся у могилы с деревянным крестом. На нем надпись из голубых стеклярусов:

РАДЕ МПIЛOIРIS

ЕРВО

1920–1944

Я поворачиваюсь к Ибро и спрашиваю:

– Почему Раде?.. Кто им велел написать «Раде»?

– А как же?

– Он Миня, а не Раде.

– Он Раде,а не Миня, —говорит Ибро. – Так его зовут: Раде!

– Я-то лучше знаю. Шесть лет в гимназии с ним на одной парте просидел, а потом вместе в Белграде учились.

– Раде гимназии и не нюхал и Белграда не видел до того, как его связанного по нему провели.

– Как это?

– Ты ищешь образованного, а этот был простым рабочим. Погляди-ка на его документ. – И сунул мне своей длинной рукой грязный узелок.

На обложке фотография молодого человека с костистым лицом, густыми бровями и большим кадыком. Мне кажется, будто я его встречал и мы мимоходом посмотрели друг на друга, чтоб запомнить. На другой стороне написан адрес – неразборчивое название села под Ужицей. Мой взгляд останавливается на дате рождения – 1920! Миня старше на три года, может, и смерть его старше на три года. Раде моложе, а успел его заменить и помочь мне. Он и не знал, что мне помогает, шел своим путем – сначала как хотел, потом как было нужно. Убежал из Германии, рассказывает Ибро, товарищей по дороге переловили, и он один добрался до Савы, переплыл на ту сторону и решил, что добрался до Сербии и свободы, что теперь может поспать на траве, – а проснулся со связанными руками. Били его за побег, таскали по тюрьмам, пока не подобрали компанию: чтобы не жаловался, что его одного продают в рабство.

Жухлая трава пахнет гарью. Вдали слышится рокот грузовиков. Возвращаемся к селу. Нам навстречу бежит Фемистокл и сообщает, что откуда-то появились немцы. Их немного.

– Надо их уничтожить, это они устроили бойню и спустили с цепи все темные силы.

– Не надо, – говорит Мурджинос, – здесь уничтожать немцев не наша задача.

Украдкой спускаемся с пригорка. На крутизне сухая трава, ноги скользят. Скользят и у Черного. Внизу долина, если спустимся туда, выбраться из нее будет трудно. Справа и слева отыскались более пологие тропинки. Воздух прошивает автоматная очередь. Это по Черному. «Не вывернулся, – думаю я, – каждый раз ускользал, а сегодня вот…» Оборачиваюсь и вижу, как Черный падает, роняет автомат… и не спешит его поднять. Из травы поднимается бесцветное, расплывчатое лицо в шлеме и с ремнем под подбородком, потом немец встает во весь рост и стреляет в меня. Гравий засыпает мои ботинки. Плохо целит – и я стреляю ему в живот, чуть ниже пояса. Эти немцы не из села, те не успели бы подойти, это другие, видимо, берут нас в клещи. Подбегаю к немцу, выхватываю автомат, он выблевывает всего с десяток пуль и умолкает. Некогда мне с ним возиться, бросаю его, автомат попадает в каску, отскакивает и сползает с горы.

Долго я живу, удивительно долго, никак в меня не попадут! Бросаю гранату и готовлю другую.

Земля, смешанная с мглой и порохом, забивает мне нос до самого мозга. Я качусь вниз по камням, задыхаясь и давясь, растравляя рану, с гребня на гребень и никак не могу остановиться – болит еще сильнее. Страшно болит, болит и когда закрываю глаза, болит, когда кричу: «Ну-ка, открывай глаза, так будет легче!» Надо мной небо, плоское, страшное, низкое, круглый раскаленный противень, а не небо, и болит у меня все до самого неба, и, отражаясь оттуда, добавляет еще…

Хмурое, лоснящееся от пота лицо Вуйо Дренковича склоняется надо мной, как раз над коловоротом боли, в котором я тону.

– Ты жив, Нико?

– Не знаю сам. Если жив, то ненадолго.

– Очень болит?

– Порядком! Что с Черным?

– Убили Черного.

– Его счастье.

Ему повезло больше, и я завидую ему. Имею право ему завидовать, дешевле отделался. Надо бы и мне сразу, не позволю, чтобы каждый кусок тела рвался на части. Завопить бы, как тот немец, что визжал, словно боров, когда его скопят, может, легче было бы?.. Нет, только напугаю наших. И стыдно, назло не буду кричать, ни за что, даже овцой не проблею, «он, мама!» не скажу… Сейчас они меня понесут, вот черт! Мучать будут и меня и себя. Долгая жизнь, долгие страдания – дай-ка их сокращу!

– Пить я хочу, Вуйо.

– Нет у меня во фляге ни капли. А у тебя есть?

– Нет, но у Черного во фляге ракия.

– Погляжу!

Пока он ищет флягу, я вытаскиваю пистолет. Не смотрю на него, он надежный, эсэсовский, привык убивать. Чувствую его холодное прикосновение у виска. Боль все увеличивается, что ж, погляжу, до каких пор, а потом соединю их – две боли с двух сторон, – они уничтожат друг друга.

Меня они не могут уничтожить, меня нет.

Рассказы

Проклятая пещера

Все мы, кто застрял в Банянах из-за того, что выпавший снег отрезал нам путь в Боснию, собрались вместе, чтобы решить, что делать дальше. Выше нас – гора Еловица, в той горе есть так называемая Кандичева пещера, здесь, выслеживая лисицу, на нас и наткнулся охотник Еракович. Мы ему пожаловались, что сидим без еды, он нам показал под горой поблизости от пещеры яму, в которую было засыпано около центнера картошки. Противники нас и прежде выставляли «ямолазами», приклеив нам это прозвище, обличавшее нас в том, что мы кормимся за счет чужих трудов, и нам не оставалось ничего другого, кроме как оправдать его на деле. Эта банянская картошка нас спасла. Мы то пекли ее, то варили, а так как у одного из нас оказалась торбочка соли, эта еда нам не успела опротиветь. Две недели или даже больше просидели мы на картошке, пока не опорожнили яму, а тем временем вволю наспорились, обсуждая прошлое и строя планы на будущее, если таковое нам было отпущено. Мы тогда беспрерывно устраивали голосование, прибегая к нему как к спасительному средству: чуть только кто заартачится, не желает поддаваться убеждениям, мы тотчас ставим вопрос на голосование, и побежденный вынужден умолкнуть. Поскольку воевали мы с первых дней войны, были все старыми партийцами, а значит, более или менее равными и по заслугам, и по знаниям, никто не мог взять на себя руководство и указывать, так что «большинство» было для нас единственным авторитетом. Мы его почитали даже в том случае, когда решение большинства не было наимудрейшим, но по крайней мере с его помощью сохранялось согласие, а оно иной раз дороже мудрости.

За это время мы разделились как бы на небольшие боевые подразделения, составив нечто похожее на гайдуцкие четы, – впрочем, было бы неуместно называть эти отряды «четами» после осквернения самого этого понятия четниками и наших бесконечных заверений в том, что мы отрекаемся от гайдутчины, – и постановили собирать для наших подразделений продовольствие, где и как придется, создавая запасы в горах и придерживаясь четырех направлений: на Будоше, Лисце, Злой горе и Войнике, чтобы наши в любой момент, когда их голод прижмет, могли заскочить за подкреплением к тому складу, до которого будет ближе. Местные силы у нас были разделены на группы человек в десять максимально. По соседству с базой «Лескови Нижние» пешивачская группа (Ягогд Контич и Воя Шкулетич, Благо и Вучинич, самые между ними старшие, двое Никчевичей, столь несхожих, будто они существовали не под общей фамилией, и три брата Лешковича) слились с группой из Рудина и Трепача (учитель Видович, Мичо Жмукич по прозвищу «Атаман Щетина» и три Балетича, родные или двоюродные братья, и сестра их Милена) и с горсткой людей из Кочана (Велько, юрист, Марутович и семнадцатилетний скоевец Николица или Томица – не припомню сейчас, как мы его ласково звали). Под продовольственный склад была отведена новая пещера на Будоше, «Новой» мы ее называли потому, что она была открыта только летом, а надо было бы назвать ее «Проклятой», но тогда мы не могли еще знать, как это все для нас обернется, – ибо, если бы мы знали, мы бы далеко стороной ее обходили. Прежде никакой пещеры тут не было, затаившись в земле, спала она миллион лет или больше, а открыли ее Лешковичи, в скитальческой своей праздности бродя по лесам, и притом совершенно случайно: камень сорвался с обрыва и вместо того, чтобы громыхнуть о дно расселины, провалился сквозь тонкий слой почвы и канул куда-то в темную бездну. Другой не обратил бы на это никакого внимания, но от пытливого глаза Илии Лешковича, на нашу беду, такая странность не укрылась. Вечно ему неймется добраться до корня всех тех явлений, которые он перед собой наблюдает, – поэтому Илия расширил отверстие в земле, там, где сорвался камень, пока не получился узкий лаз, сквозь который он протиснулся и оказался в подземной нише, отделенной сводом от обширного подземного зала. Потом они с братом срубили осину, обтесали и сделали на ней зарубки в виде ступеней, соорудив таким образом некое подобие лестницы, которую спустили в первую нишу наискось, чтобы легче было спускаться и вылезать. Удостоверившись в том, что зима, придя до срока, прочно легла на землю и будет тут держать нас взаперти, мы разобрали пастушью хижину, перенесли в пещеру и там снова собрали, чтобы прятаться в ней от подземной капели и обогреваться у огня. Сбор продуктов питания мы начали с выкапывания картошки на поле старика Вучинича – мы с Благо называли его так не потому, что он был старый, а потому, что мы были моложе его. Надо сказать, совесть нас не мучила – тут мы брали не у чужих, а у своих. Семейство старика Вучинича переселилось в Боснию, а он остался, привыкший перебиваться еще с прошлой войны; он сам нас привел на поле, но мотыгу в руки не взял – глаза бы его на это поле не глядели. Ночью при луне выкопали мы картошку, извлекая ее уже из-под легкого снежного покрова, и остались в убеждении, что никто нас не заметил. Возможно, что и так, однако, кто бы ни прошел мимо этого поля днем, должен был бы заключить, что тут не иначе орудовала нечистая сила. А может, клубень-другой выпал у нас из рваных мешков и оставил след… Лешковичи нашли где-то и принесли в пещеру около шестидесяти кило меда. Я со своими попытался их перещеголять – чуть было не пригнал двух огромных волов из стада торговца Добриловича, по всей вероятности, волы были предназначены для ресторана в Никшиче, где кормились итальянские офицеры. Мы незаметно вывели волов из загона и двинулись в путь, заранее довольные удачей: у нас будет около тысячи кило мяса, и потому нам больше не придется грешить мелкой скотиной бедноты… И верно, если бы нам эта операция удалась, все сложилось бы по-другому. Мороз помешал нам справиться с делом, превратив лужи на разбитом проселке в припорошенные снегом зеркальные катки. Волы спотыкались, скользили, тяжело падали поперек дороги с подвернутыми ногами, а едва поднявшись, с болезненным усилием брели дальше. Мы пробовали обматывать им копыта тряпьем, но это не помогало: тряпки разворачивались или продирались, и волы снова скользили. Измучив и себя, и животных, мы бросили их перед самым рассветом на развилке мотать большими головами. Необходимо было достать муки и масла; лук, соль, жир для светильников и посуду должен был каждый принести из дому, кто что сможет. Старик Вучинич отправился в Чево раздобыть табака у своих приятелей и благодаря этому, а может, умудренный инстинктом, спасся от гибели и всех тех ужасов, которые над нами нависли. Троим Балетичам тоже посчастливилось больше, чем нам, остальным, – как раз накануне той ночи они отправились по домам принести муки, и им было сказано – не возвращаться, если выпадет снег, чтобы погоню по следам не привести, это их и спасло. Милена тоже собралась было с ними, по ее отговорили: они разделят на троих ее долю и сами принесут в пещеру. Если б не эта братская любовь, Милена по сей день была бы жива, детей бы рожала да растила, не топтала бы ее, мертвую, всякая мразь… Под вечер мы разошлись в двух противоположных направлениях с уговором по возвращении встретиться на взгорье над пещерой, чтобы там следы соединить и чтобы они так в разные стороны и расходились. Третий след, совместный, который останется, когда мы будем спускаться по склону до лаза в пещеру, мы договорились замести ветками и ждать, пока его запорошит новый снег. Мы на пару с Илией Лешковичем отправились к Мрвошевичу попытать, нельзя ли добром что получить. Отдал нам хозяин скрепя сердце пару овец, яловиц-двухлеток, плохоньких, и кстати спрашивает:

– Для чего вам они?

– Заколем, – отвечает Илия, – голодных людей кормить. Держать не станем, не до того.

– Остерегайтесь след оставить – кровь, или там шерсти клок, или отпечатки копыт. Ищейки по пятам за вами ходят, не ровен час погоню нашлют.

– Остерегаемся, да не спасает нас это, только и живем, что от вечера до утра, – возразил Илия и в самую точку угодил.

– Ты смотря не вздумай в какие-нибудь там списки мое имя вносить. Мне благодарность не требуется, и долг я вам прощаю, а списки проще простого к ним в руки попасть могут, тут они меня и возьмут на заметку, как вашего пособника.

– Списков ты можешь не бояться, у нас бумаги нет.

До Лескового дола добрались мы с опозданием, около часа ночи, усталые, сонные и голодные. Взвалили своих овец на хребет, чтобы вниз, к пещере, не вели отпечатки копыт. Перед пещерой опустились на колени, скинули овец и протолкнули перед собой в лаз по той осиновой лестнице, а уж там приняли их наши, которые раньше вернулись, и взялись за дело. Не успели они овец заколоть, как вторая наша группа заявилась, с другой стороны, и пригнала еще шесть овец. Мы разложили второй костер, чтобы светлее было на этой великой бойне и свежевании, которое тут же совершалось. Заплясали по стенам пещеры жуткие тени, хвостатые, в мантиях, шлемах и с саблями, в королевских коронах и в противогазах. Отсветы костров сливались с кровавыми лужами. Взбудоражили мою душу эти призраки: рвется она улететь, да не может, привязанная к телу. Мне уже знакома была эта тревога, я знал – должно случиться что-то страшное, оно скоро настигнет нас; предчувствие это преобразилось в моем сознании в мрачные мысли о тщетности нашей борьбы и надежды, коль скоро человек продолжает быть животным, как и все прочие твари, а то еще и большим; и о том, что не помогут ни книги, ни школы, ни наука, ни партии, пока так продолжается; и о том, что не только справедливость и свобода, но и подлинная, верная любовь немыслима до тех пор, пока такое вот животное по закону существования вынуждено охотиться, резать, пожирать мясо и лакать кровь…

И странно – так я с этими мыслями и заснул на досках в хижине. Сквозь сон я слышал, как капает вода в пещере, и от этого мне показалось, что я где-то в хижине на горном пастбище, идет дождь, и обрадовался, что дождь смоет снег, а вместе со снегом и наши следы. На рассвете меня разбудила Милена: наши зажарили почки, сердце и печень с картошкой, делят на всех, надо есть, пока не остыло. Картошка была печеная, в мундире, кожура подгорела, а к мясу прилипли крошки древесного угля, – некоторые обдували и очищали свои куски, я же, подгоняемый голодом, пренебрег мелочами! Тем временем огонь угас, лица расплылись, лишь голоса различаются в полумраке, и от этого мне представилось, что все мы привидения – скинули с себя чудесным образом и лица, и тела, и одежду, отрешились от имен, потому что и имена несущественны, тем более что они так часто повторяются, и остались у нас только голоса, мы в них переселились. Взмывают, отражаются от стен голоса, до неузнаваемости измененные ознобом, так что не сразу определишь, чей голос кому принадлежит.

– А ну-ка, люди, на выход пора!

– Куда еще, к черту, на выход? На мороз да в снег под сосны?

– А ну быстрей, без препираний!.. Нельзя, чтобы нас день в пещере застал.

– Почему бы ему нас и не застать?.. Пещера – единственный дом, где мы нашли приют. Хоть сегодня в сухости пересидим, отдохнем малость.

– Давайте не будем жизнями играть, чтобы нас здесь дымом не задушили, как куниц в норе.

– Не бойся, об этой норе никто не знает, тут нам безопасней, чем снаружи.

– Нет, друзья, пещера для лисиц, а не для волков.

– Ты спал, а я работал, а туда же в волки метишь! Пусть я буду лисицей, но только дай мне немного отдохнуть!

Атмосфера сгущалась, в воздухе запахло ссорой, но тут кого-то осенило прибегнуть к спасительному средству, и неопознанный голос крикнул: «Голосуем!»

Мы проголосовали и с перевесом в один голос постановили пересидеть в пещере день. Не знаю, чьим незадачливым голосом определилось это большинство, помню только, что я голосовал за выход из пещеры, надеясь втайне на победу противоположного мнения. Итак, мы остались в пещере, договорившись, однако, выставить караул, обязательно с пулеметом, следы со взгорья до входа в пещеру ветками замести. Заметать следы вызвались двое: Илия Лешкович и Воя Шкулетич. К тому же и из облаков сыпала мелкая крупа, так что и это могло нам подсобить в деле уничтожения следов. Караул сменялся ежечасно. Моя смена подошла в полдень. Снег перестал, след лишь кое-где пробивался прерывистой стежкой, но для опытного глаза и этого было достаточно. Меня сменил Велько Бабин, его – Воислав Никчевич. Мы уже было понадеялись, что сегодня, может, как-нибудь и пронесет, кое-кто даже снова заснул в уверенности, что все сошло благополучно. Но тут, в конце своей смены, в пещеру протиснулся Воислав и объявил, что на подходе четники. Те, которые бодрствовали, растолкали нас, спящих, похватали оружие и встали в ряд на выход. Дыхание теснит в груди. От злобы, от страха, от напряженной работы мысли – стараешься предугадать, что с нами будет дальше. Была хоть и слабая надежда, что четники пройдут мимо, но вдруг коротко ударил пулемет, грянули винтовочные залпы. Воислав ранил проводника четников, увидев, что тот ведет их прямо на нас, но тотчас же сам был убит. Один за другим стали выскакивать из пещеры наши люди и гибнуть подряд: Илия Лешкович, его брат Муё – он отбежал дальше других, почти до самого леса, но здесь его настигла пуля и он рухнул, смертельно раненный, упал раненый Радосав Лешкович, за ним была убита Милена Балетич выстрелом в упор, потом, у самого входа в пещеру, пуля сразила Ягоша Контича.

За Ягошем шла очередь мальчика Томицы или Николицы, того, что из Никитича, однако ему нельзя было вылезти, чтобы не ступить в кровь. Томица словно окаменел. Скорее всего, он потерял сознание – потом мне приходилось видеть немало взрослых, которых вид крови приводит в полную растерянность. Но нам этот обморок Томицы пришелся кстати: не случись его, мы бы так подряд под пули и выскакивали, до последнего человека. За Томицей стоял Благо, за Благо – Велько, потом шел я и остальные. За моей спиной крикнули:

– Продвигайся, брат, что застопорились!.. Или меня пропусти, если тебе неохота наверх лезть!

Я кричу на Велько, Велько – на Благо, а Благо в свою очередь орет:

– А ну-ка, Томица, освободи проход!.. Выскакивай, вылезай или сдвинься в сторону, осел ты этакий!

Пещера гудит голосами, отраженными камнем, смешиваются крики и отзвуки, качается под ногами лестница – вот-вот упадет. Нас охватывает паника, всеобщее безумие, мы толкаемся, пинаем друг друга винтовочными стволами. Отныне мы не друзья и не товарищи, никто не узнает друг друга, нам не до того, единственное, что ты еще в состоянии осознать: кто-то заклинил перед тобой проход, закрыл тебе небо и солнце, душит тебя, отнимает твою жизнь и честь на веки вечные!.. И тут мы слышим, как Радосав Лешкович сверху зовет Благо – старшего среди нас. В первый момент крик этот подействовал ободряюще: мы было решили, что четников разогнали, хотя и непонятно, каким образом… Но вот в тишине прозвучали слова:

– Все наши товарищи погибли перед пещерой… Я ранен и попал неприятелю в руки!.. Пещера окружена брджанским батальоном четников. Нечего вам выскакивать, или вы оружие сдавайте, или там кончайте сами с собой!

Это кажется мне невероятным, я делаю усилие вырваться из кошмарного сна и слышу голос четнического офицера, который накинулся на Радосава:

– Ты что там за чушь несешь!.. С чего это им кончать с собой?.. Чем с собой кончать, пусть лучше сдаются! Вот вам честное офицерское слово, что я их не расстреляю и итальянцам не сдам. Их будет судить национальный суд, и пусть они перед судом защищаются. У кого руки кровью не замараны, тот оправдается, так ты им и скажи, и нечего им с собой кончать!..

Радосав повторил нам то, что мы уже слышали, а тем временем в пещере поднялся шум:

– Вылезай наверх под пули!

Благо орет:

– Тут из-за Томицы не пройдешь!.. Застрял он, то ли ранен, то ли задохся – не поймешь… А ну, все подайте назад, пока я Томицу из прохода вытащу.

Мы отодвинулись к хижине, чтобы освободить место. Томицу вытащили, Благо привалил его к основанию лестницы, но проход по-прежнему остается загороженным – обхватив руками обмякшего в беспамятстве Томицу, Благо уговаривает нас:

– Вы что, сдурели, прямиком под пули, как зайцы, выскакивать, вместо того чтобы обороняться героически!.. Сюда им ни за что не прорваться, будь у них хоть стальные клыки. Продуктов и боеприпасов у нас хватит, надежней блиндажа отсюда до Сталинграда не найдешь!

Но кое-кому неймется, все равно на Благо наседают, чтобы он им путь освободил, но он не слушается, не двигается с места и знай твердит свое, приплетая сюда первое, что на ум придет:

– Здесь мы в осаде хоть месяц выдержим, по крайней мере людям будет что вспомнить, о нас легенды и песни станут складывать, как складывают песни о славных защитниках осажденного города Сигета…

Гвалт поднялся невообразимый – а ну, посторонись, – но Благо крепко стоит на своем:

– А тем временем к нам, может быть, помощь подоспеет от товарищей из покраинского комитета или от Балетича…

Его в грудь толкают – нечего, мол, детские сказки рассказывать, нечего тут дожидаться, самое лучшее – под пули прямиком, пока не остыли!.. Но Благо уперся и ни с места, нервы у него крепкие, что канаты, снова он нам рисует туманные перспективы, какие-то замысловатые доводы твердит и, однако же, постепенно завоевывает себе сторонников, и вот уже вокруг него перешептываются, да и мне начинает внутренний голос напевать: лучше переждать здесь, чем под пули выскакивать, – смерть от нас никуда не денется, не замедлит явиться…

Стали голосовать – и разделились пополам: четыре голоса с одной стороны, четыре – с другой, ремиз, как говорится, взяточный недобор!.. Снаружи нам кричат, предлагая сдаваться, наши отвечают им ругательствами. Стали мы с головешками обследовать пещеру в поисках какого-нибудь тайного хода, но не нашли боковых ответвлений, а это значит – никаких путей к отступлению и выход один – наш лаз. Единственное это окно в свет – самая наша уязвимая точка, ибо, если его обнаружат, они нас уничтожат одним махом, не израсходовав на это лишней пули… Тем, снаружи, не много времени понадобилось, чтобы открыть это наше окно, они стали грозить, что разнесут нас гранатами, спалят огнем, как мышей… Это точно: все в их власти. Наш план отражения врага в засаде рухнул, завязался спор о том, покончить нам с собой или сдаться в руки врага… Самые неистовые – самоубийцы, их сжигает внутренний жар, но, несмотря на это, никто не отваживается подать пример другим, все настаивают, чтобы кого-то уполномочить перестрелять сначала товарищей, а последним прикончить себя. А так как для них почему-то страшно важно само уничтожение последнего, который, по их мнению, ни в коем случае не должен остаться в живых, им нелегко остановить выбор на ком-то, кто внушает полное доверие. Предлагают Жмукича, по прозвищу Атаман Щетина, вид у него действительно зловещий. От такого предложения Жмукича передернуло, он оскорбился:

– Да неужто, братцы, я такой?.. Да я сам себя, не то что товарищей, не могу жизни решить!

Опять поставили вопрос на голосование, и снова – ремиз, недобор! И на этот раз повторилось то же разделение голосов: кому не терпится погибнуть, хотят самоубийством заменить выскакивание под пули; мы, предпочитающие оборонительную тактику для отсрочки, примиряемся с мыслью о сдаче.

Снаружи в отверстие пещеры запустили камень – для доказательства своей власти. Он грохнулся о гранитный пол, сверкнули, разлетелись в стороны осколки. Мне показалось, это граната, я зажал руками глаза, как будто сохранение зрения представляло сейчас для меня главную проблему. Страх захлестнул меня с новой силой, словно рухнула опора, до сих пор поддерживавшая меня. На самом деле опора эта – смерть, конечное освобождение человека от всего; сейчас же мне открылась совсем другая перспектива: если они сбросят на нас две-три грозди гранат, погибнут лишь счастливчики, те же, кто никогда не был баловнем судьбы, не сразу отдадут концы. Прежде им поотрывает руки, повыбивает зубы и ребра, у них вылезут наружу кишки и они ослепнут. Мы станем молить, чтобы хоть какая-нибудь холера нас взяла, но она будет медлить с приходом…

Тут из темноты раздался чей-то голос, до сих пор не раздававшийся ни разу:

– Вы, братцы, как хотите, а я сдаюсь!.. С какой стати мне самому себя убивать, когда они с дорогой душой меня прихлопнут, а боеприпасов у них завались?.. Только винтовку свою я им не отдам, вот смотрите! – И он саданул прикладом о камень.