Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаило Лалич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)

Шум из долины прорвался наконец сквозь ее шали и отвлек от этих мыслей. Сперва головой повела, вслушиваясь, потом выпрямилась и переменилась. Сразу стала нас гнать:

– Вставайте, чего ждете, поднимайтесь!.. Скройтесь куда-нибудь быстро, на беду вас принесло сегодня!.. Ну, Бранно, ну, Бранчич, ну чего ты приклеился к скамье!.. Уходи, спрячься, если не хочешь потерять голову свою и чужую! Давай и ты, эй, Манойло, черти тебя сюда привели – ну-ка собери свой разум!.. Пусть он геройствует сам по себе, а не через тебя! Давай, давай, чего стоишь, увидит вас Станко, чтоб ему пусто было, – кричит, а сама подталкивает нас – то Бранко, то меня – к выходу со двора. Спешит, хочется ей поскорее от нас избавиться – прямо разрывается, мечется от одного к другому и ничего не успевает. То вдруг замахнется ударить, то бежит отломить прут от ограды: почудилось ей, будто мы дети, надеется, от прута убежим. – Быть покойникам, если сойдетесь, ведь бешеный пес всегда беду приносит. Брехун он, ему все одно, что своя беда, что чужая – жизни ему нет, пока кровь не пустит. Ну давайте же уходите, убирайтесь с моей земли! Погибать придется, так хоть подальше от моего дома! Давай, Бранко, чего оглядываешься – уж не охота ль тебе прославиться дракой с каторжанином?..

Она попыталась сломить ветку с березы, должно быть, чтоб ею нас гнать. Утомилась и позабыла, что хотела сделать, и суетливо начала нас подталкивать ладонями, оступаясь, стараясь изо всех сил, только чтоб нас подальше вытолкнуть.

– Не хочу, чтобы кровь капала на мою землю, братская кровь, сербская, чтоб капала, чтоб потом некуда было деваться – ведь такого ни отмыть нельзя, ни забыть. Скорей, скорей, поганый Кривач, слышишь, тебе говорю! Мое здесь, не хочу, чтоб на моей земле вы бились и чтоб потом обо мне говорили и пальцами в меня тыкали… За село уходите, там хватит места для ваших расчетов и праздников смертоубийственных. Пусть вас там черт носит, у цыганских таборов, там хоть совсем убейтесь, хоть перережьте друг друга, если без дьявола обойтись не можете! Там места хватит, и для могил найдется, и цыганских коней пасти… Ну, ну, уходи – отделаю вот я тебя этой веткой, узнаешь каково!..

Мы смеемся ее храбрым наскокам вперемежку с тычками и со смехом отступаем шаг за шагом. А то вдруг отскочим в сторону, чтоб она промахнулась, и поскорее подхватываем, чтоб не упала. Так и вытолкала она нас со двора и из сада – затворила воротца, чтоб назад ходу не было.

– Скажи Митару про те письма – не наши это.

– Скажу ему, что хотите, только уходите!

– И скажи ему, что поговорить придем.

– Ей-богу, нет у него желания говорить ни с вами, ни с кем иным.

– И скажи ему, чтоб не залетал на ту сторону.

– Ну, ну, найдутся у него учителя и без тебя!

Я направился к кустарнику, а Бранно не хочет. У него всегда мозги были чуть набекрень, а тут совсем в детство впал подле старухи – охота ему по дороге идти до Крушья и через самое Крушье, пусть все видят, как он дорогой шагает, и чтоб завтра не толковали, будто прятался он от винтовок Станко-каторжанина и Грли-жандарма. Тщетно я убеждаю: нечего, мол, обращать внимание на болтовню – отскакивает от него, как от дерева. Тогда пригрозил я, что брошу его, а он словно этого дожидался. Уступил я наконец, как водится, и дал клятву, что никогда больше никуда не пойду вместе – зашагали мы по дороге. Легко, дорога под гору идет, не видно нас, и в кустах укрыться можно, а как начала она подниматься по склону, страх меня охватил. Крутизна, красная глина да закатное солнце ее освещает – каждый камешек далеко видно. Открылась проплешинка, яйцо выставь на цель – выстрелом из винтовки разобьешь, цыпленок и не пискнет. Остались, по счастью, три камня, точно какие квадратные бородавки на расстоянии друг от друга – пока один из нас поднимается, второй укрыться может за каменной бородавкой, присесть и подождать, вдруг понадобится на огонь ответить, чтоб хоть не разом погибнуть от залпа.

Эх, на той проплешинке под Крушьем душа у меня ушла в пятки, да и Бранко не по себе было. Лишь на ровном месте перевели мы дух. Рубахи мокрые, точно из воды, – скинули мы их, выжали, повесили на двух ветках проветриться. Ноги у меня не слушаются больше от страха, чем от усталости, раскинул я их как мог подальше, чтоб не воняли. И руки раскинул в стороны, лежу, как поломанный крест, и охотно бы так остался лежать хоть до рассвета. Вокруг тени выросли, дальше растут, над головой небо без облачка, кругом красота. Ничего, что голодный – я всегда голодный, – заснул бы, отдохнул хорошенько, но Бранко не дал. Не успел отдышаться, а уже спрашивает:

– Это мы убежали, что ль?

А я с ехидцей ему отвечаю:

– Нет, отступили перед натиском превосходящих сил противника.

– Это ты уперся, чтоб бежать.

– Теперь неважно, кто уперся, потому что в песне мы будем вместе:

 
Плеча прыгнул и бежать пустился,
Пока ровный Крушье не увидел…
 

– И тебе ничего?

– А что? По мне лучше сто раз бежать, чем один раз погибать. Так я думаю и на том останусь стоять перед любым судом.

– Не пройдет у тебя это больше со мною.

– Наверняка знаю, что не пройдет. А хочешь этого избежать – меня в компанию не бери!

Он умолк, замолчал и я. Воробьи стали устраиваться на дубе над моей головой – такие мы тихонькие, будто нас и нету вовсе. Двадцать таких дубов вокруг, есть и большие, а воробьи почему-то именно этот выбрали – суетятся около каждой божьей веточки, толкаются, кружат, спорят, точь-в-точь как наши о границе или по поводу какого-нибудь высказывания Маркса… Я думал, что под этот гомон Бранко уснул, а он опять подает голос:

– А не может ли Митар передумать после всего?

– Не уверен, не любит он передумывать и менять свое слово.

– А увидит, что письмами с ним шутку сыграли?..

– Не станет он об этом даже вспоминать.

– Верно, не станет. Он из тех упрямцев, что живыми не отдадут то, во что вцепились. А мне-то казалось, будто у него есть мозги в башке.

– Он и теперь думает, что есть.

– Хоть бы получил от них чего… Немного власти б ему дали или что поценнее, чтоб мог другим помочь – построить что-нибудь здесь, мост там или дорогу или хотя б цистерну установить для воды в юрах, чтоб не подыхали от жажды скотина и пастухи. Но так, просто… Что он эдак-то? Командир без армии, пирог без масла.

– Разве б ему больше дали, приди он к нам?

– Он ведь только титул получил.

– Лучше что-то, чем ничего.

Осерчал Бранко и поднял голову:

– Ты нас с ними не ровняй, мы – другое! Не люблю я, когда меня с ними меряют так на эдак, они – известное дело – предатели и обыкновенные продажные души!.. Верно, мы чинов не делим. Как их делить, когда их и для себя нету. И денег нету, не ради денег мы сюда пришли. Мы людей на это не ловим – это была бы покупка и обида для человека. Но у нас есть иное, дали б мы ему нечто другое.

– Что же?

– Ну, например, чистую совесть и еще, скажем, убеждения…

– Ты считаешь, это важно?

– А как же, что такое человек без убеждений?

– Но они этого не знают и живут себе, и все идет, как идет. А что до наших убеждений, так они нам из-за них не завидуют, хотя для нас это счастье большое. Они думают, будто мы такие им назло, и не желают наши убеждения воспринимать.

– Чего это ты тут мне мелешь? – У Бранко даже голос сорвался. – Я тебе покажу за эту твою чертову болтовню!

Швырнул я ему рубаху с ветки, чтоб руки занять, пока ярость пройдет, и на всякий случай укрылся за деревом. Оделся, улыбнулся ему, чтоб он понял, что то была шутка, и пустил его идти первым. Крушье впереди краснеет от заката. Кроваво-красно блестят кое-где окна, и над двумя-тремя крышами дым вьется – вроде сплошь пожары или кузни без мехов и кузнечного перезвона. Звенят только собачьи цепи, и лай нас встречает, не сильный, разорванный, сомневающийся, – почудилось мне, это людская злоба с подозрениями и недоверием за долгую совместную жизнь перешла в собак. Мужиков нету, женщин не видно, даже детей – все по домам заперлись, чуть собаки о нас оповестили; а может, и раньше, потому что есть у них какой-то инстинкт, которым они нас заранее чуют. Одни попрятались, потому что втайне сторонники наши и хотели бы, чтоб эта тайна осталась неведомой до самой нашей полной победы; другие, напротив, не желают нас видеть, ибо ненавидят, а поскольку всякое случиться может и неизвестно, что впереди, не хотели б эту свою ненависть проявлять до нашего полнейшего поражения. Остался только Лексо Косматый – стоит у своего порога и ни с места. Должно, двери у него заперты и некуда ему бежать. Стоит себе, ждет, моргает, даже легонько так усмехается – хочет чего-то. Только я собрался сказать Бранко, чтоб он остерегался западней, которые нас тут ожидают, как Лексо на глазах стал тоньше и затянул:

– Ты ли это, Бранкулин, карабин, имя славное!.. Добро пожаловать!

Меня он не замечает, только того, кого опасается. Я не упрекаю его, не он один такой – глаза ослепило и не видит ничего. Все таковы, я к этому привык, мне и в голову не приходит волноваться. Да и причин нету волноваться – не настолько я влюблен в славу и не дано мне наслаждаться тем, что кому-то я внушаю страх.

– Я полагаю, я самый и есть, – отвечает Бранно Косматому Лексо. – А ты, ты-то как живешь?

– Да вот кое-как кручусь по дому и вокруг очага. Чистая у нас покудова совесть, да только невдомек мне, ей-богу, сколько мы еще выдержим это поганое злое время с его лиходействами повсеместными.

– Перемелется, – говорит Бралко. – Какие тебе лиходейства, какие поганости, вывернешься, всех переживешь. Чего не избежать, то не тяжко.

– Вот и я говорю. Человек терпит только то, что может вытерпеть. А ежели не может – тут ему и крышка, а тогда и вовсе терпеть не приходится.

– Как твои мельницы, валялки, прядилки, Монте-Карло и прочее?

Это Бранко осведомляется о дочерях Лексо и компании, что возле них собирается по ночам, а то и белым днем, но Косматый и бровью не повел. Мимо ушей пропустил, будто не понял, и спокойным тоном отвечает:

– Все ладно, пока здоровье есть, а будет и лучше – так говорят и с той и с этой стороны. Когда в чем-нибудь обе противоположные партии совпадают, а такое редко случается, – значит, тому и быть. Одна партия может и ошибиться или на свою сторону склонять, но чтоб обе в одном деле ошиблись – слишком жирно будет. Рад был бы я, если бы вы ко мне завернули, никогда не заглядывали – поставим отличную кашу да и горло найдется чем промочить!

– Времени нет, – заторопился я, – ждут нас…

– А картошечки не найдется? – спросил Бранко.

– Все найдется, чего гости пожелают, – ответил Лексо.

– Тогда заглянем, – сказал Бранко и толкнул меня лопатой своей ладони.

– Не стал бы я сюда заходить, – возразил я.

– Давай, давай, успеем, – и опять толкает меня перед собой.

Только трех его дочерей, да и то не из самых знаменитых, застали мы дома. Остальные куда-то разошлись, а вместо них высыпала детвора – тех двух, замужних, у которых мужья где-то или за колючей проволокой, или под землей. Как соберутся они вместе, дочки его, шестеро их или семеро, разных возрастов и на разные вкусы – потому дом столь притягателен для бездельников из Котурачи да со всей округи. Приходят сюда, чтобы взгляд насытить, а то в темноте за что-нибудь подержаться или хотя бы похвастать этим, перекинуться в карты и побахвалиться ножами, пошуметь, во хмелю затянуть песню до рассвета, словом, добиться, чтоб и о тебе молва пошла. Лексо обязан снабжать всех ракией и готовить закусь – таким образом, ему тоже кое-что перепадает, а для него это не лишнее, кормит ведь человек, помимо своей, две чужие семьи. И все это принадлежит одной партии – корчма и дом, корчмарка и дед, прислуга и дочки, гости и кавалеры, – и все могло жить в согласии, пока считалось, что та партия надежно «держит банк», то есть власть в руках; но с тех пор, как выяснилось, что у другой партии тоже есть свои загады и бригады, поколебался Лексо Косматый и задумал установить и с другой стороной связь, при случае сгодится. Я по усам его, по тому, как они подрагивают, понял, он и прежде ловил наших и самой судьбою предопределено нам быть у него первыми гостями от другой стороны.

– Машан здесь? – спрашиваю.

– Нету, – угрюмо ответил он. – Зачем тебе Машан?

– Дружба у нас с ним большая.

– Ишь ты, не знал я.

– Ясное дело, как кошка с собакой. Наверняка где-нибудь на службе.

– Видали его наверху в горах, там у него и скот и жена.

Я так и думал: не хватило бы у Лексо храбрости пригласить нас в дом, если б Машан был где-нибудь поблизости. Родные братья они, давно разделились, а живут под одной крышей и переступают через один порог. Жены у них грызутся, перешло это на кур и на коров, на всю живность – все у них цапаются, лаются и смотрят друг на друга исподлобья, трех дней в году не наберется, чтоб прошли без ссоры. Машан помоложе и покрепче силой, потому Лексо приходится прибегать к хитрости, а то и пускать в ход свои связи с властями. Однако в последнее время Машан и тут его обскакал: умеет и он подкатиться, чуть унюхает нужного человечка, – такое, видно, с годами приходит само по себе.

Одна из девушек раздула огонь и подбросила сухих веток, другая принесла котел с водой и повесила его на цепь над очагом. Третья сверкнула улыбкой и бутылью ракии на подносе, украшенном гирляндой из веток с городским пейзажем посредине. Рядом с бутылью – стопки, причем каждому своя, как в корчме и у культурных людей водится, не то чтоб всем пить из одного стакана, по-деревенски. Захмелел я от запаха ракии, еще сильнее пахнут девичьи волосы – пожалел, что не родился прожигателем жизни, тогда можно было б к Лексо почаще заглядывать. Лексо добавил к своему угощенью здравицу, полную охапку добрых пожеланий, на что Бранко ответствовал ему разъяснением договоренности между Черчиллем и Сталиным. Все покатилось гладко и в духе дружбы; так бы оно и продолжалось, если б внезапно, точно острое дыхание мороза, не появился Машан. Он не остановился у порога – вслушаться, понять, кто в доме, привык к шуму, к болтовне и крику, проходил сквозь них без лишних слов в свою часть дома. Сейчас вошел, глянул, глазам своим не поверил, побледнел и шагнул мимо не здороваясь.

– Доброго здоровья тебе, Машанага! – остановил его Бранко приветствием.

– Не хочу с вами говорить, – отрезал Машан.

– Ты смотри-ка!.. А почему же?

– Я – одно, вы – другое, – объяснил тот.

– Слава богу и всем святым, по чьей воле мы не одно и то же. Очень бы все перепуталось и даже стало бы невыносимо, будь мы одно и то же. А хуже всего, что не знал бы, куда какую голову поместить.

Машан провел рукой от затылка к шее и сказал:

– Злой я на вас, потому и говорить не хочу.

– Злобу лучше было б тебе оставить у порога, – ответил Бранко и нахмурился. – Но раз уж ты ее сюда принес, давай поглядим на нее!.. До сих пор мы тебе никакого ущерба не причинили. А могли бы и надо было б, причин у нас хватает. Или думаешь, будто не посмели?

– Злой я на твоего отца.

– На старого человека, да к тому ж и калеку?

– Язвить он умеет как самый здоровый.

– Чудное дело! Чем же тебя уязвил старый Кривач, Кривалия?

– Он мне на кладбище сказал: Привет, господин Машан.И так громко, на людях – все слыхали.

– Что слыхали? – удивился Бранко.

– Как он меня назвал господином.

– Ну какое это оскорбление, – сказал Бранко. – Некоторые даже любят, чтоб их так называли, и злятся, глядеть на тебя не хотят, если им этого не скажешь.

– То другое дело, – говорит Машан. – Понимаю я, куда он целил. Хочет меня тем упрекнуть, что я жалованье принимаю от итальянцев – тогда ведь еще платили постоянным четникам. Эх, будь я единственным, кто получал деньги, – наверняка б не стал брать, от срама бы не стал. А раз так – почему именно я должен быть таким героем, чтоб протянутые денежки отталкивать, раз от них не отказывались капитаны, и майоры, и седые полковники, инспекторы, директоры и прочие? Мне эти денежки были понужнее, чем им. Да и как не быть нужней, если у меня такое впервой в жизни, а они отсыпали денег от этого государства, прямо из кассы – по двадцать лет совали себе в карманы, и все им оказывалось мало. И никогда им досыта не будет, потому что они как драконы жадные…

– Оттого тебя Кривач и назвал господином, что ты к господам, к этим драконам, примешался.

– Я сам знаю, куда я примешался, и не тебе мне это объяснять.

– Разве легче было бы, если б тебя, например, назвали продажным?

– Конечно, легче!

– Почему?

– Потому что его тут же взяли б за шкирку и получил бы он по физии, чтобы все видели. И не обошлось бы без каталажки, а, может, Италию довелось бы увидеть – как ее увидели многие, что куда меньше сказали.

Он миновал очаг, вошел в свою часть дома и захлопнул за собой тяжелую дверь из буковых досок. Жалеть не приходилось, что он закрыл ее, потому что все одно напрасно было с ним разговаривать. Я посмотрел на Бранко, он закрыл глаза. Утром он прожужжал мне уши, утверждая, что в душе у Митара, как и у любого черногорца, спит человек. Нужно его только растормошить, и человек этот проснется – достоинство, гордость, легко укорять героя… Что ж ты сейчас этого не растормошишь, спрашиваю его взглядом; он отличнейшим образом понимает, о чем я его спрашиваю, и опускает, прячет глаза. Хоть сам видит: человек спит не в каждом. Если он и был когда, этот человек, гордый и храбрый, то, с одной стороны, нищета, с другой – чужой пример превратили его в животное, причем в то самое прожорливое животное, и напрасно трясти его и тормошить, здесь и землетрясение не поможет – чего нет, того тормошением не создашь.

Обернулся я – нету Лексо. Вгляделся получше – здесь он, но совсем другой. Перебрался со стула на вьючное седло к очагу. Стульев и треногих табуреток хватает на десятерых и больше, но он почему-то выбрал это седло и это местечко возле очага, поближе к двери, которое незваному гостю предназначено. Скуксился и уменьшился и в дугу согнулся – точно его за руку в краже поймали. Испуганный и жалкий, скрючился, побледнел, кончики усов повисли, трясутся и словно от чего-то промокли, и рука дрожит, которой несет уголек, чтоб зажечь неловко скрученную цигарку.

– Ты, Лексо, видать, совсем больной, – говорю.

Он кивнул.

– Да. Желудок доконает меня, – едва выдавил.

– Давно болит?

– Нет, а сейчас вдруг схватило. Как ножом режет.

– Это у тебя страх перед тюрьмой.

– То-то и есть, – признается. – Такое легко может со мною случиться.

– И в Италию угодишь, – усмехнулся я.

– Кой черт его вдруг принес; говорили мне, в горах он. Обманули, пропади они пропадом!

– Не так уж страшна Италия, там тоже люди живут!

– Жить-то живут – только мне там не жить!

– Там ты по крайней мере с людьми будешь.

– Чего мне люди! Знаю я, что такое лагерь и что такое люди, когда они голодные в лагере. Бывал я в Венгрии с людьми, в ту войну, когда люди получше были, а я помоложе и посильнее, – и то едва голову унес. А теперь, если туда попаду, не унести.

Солнце зашло, и заря погасла – следа не осталось. Из закутков выползает тьма и вместе с нею усиливается собачий лай. Кажется мне, будто и село не такое пустынное, как было, и лай иной, чем прежде: что-то его вызывает и что-то за ним кроется, смешанное с чем-то ненатуральным – вроде бы все от людей исходит и какие-то человеческие договоры зашифрованы и в лае передаются. Не шифр это – пытаюсь я нормально думать, – но игра какая-то; должно быть, ребятишки радуются, что собаку обмануть могут и заставить лаять без передыха. Огонь полыхает, и высокие языки его обнимают котел – вздымаются по очереди посмотреть, что происходит в черной пасти, доверху заполненной испарениями, сквозь которые пробиваются пузырьки кипящей каши, чтобы лопнуть и прижечь то место, к которому прикоснутся. Одна из девушек то и дело подкладывает сухие ветки, другая – подносит ей, очевидно, спешат поскорее от нас избавиться. Третья стоит у дверей и больше не улыбается – сторожит. Пришла хозяйка – та и не притворяется, будто рада нас видеть. Время от времени полоснет острым взглядом своего Лексо; иногда этот взгляд на нем чуть застывает, и чудится, будто она заживо режет его и бросает недорезанным. Покончит она с ним, думаю я, едва нашу спину увидит; но коли после этого он в живых останется – на веки вечные запомнит, как гостей приглашал без ее ведома.

– Божо идет! – прибежал кто-то из ребят.

Мы все услыхали, а они знай повторяют:

– Божо, Божо!.. Божо идет!

– Пусть себе идет, – говорит Бранко.

– Сюда идет, – говорит хозяйка, удивляясь, что он продолжает сидеть.

– Прямо сюда, – добавляет вестник. – Божо и Станко. И Грля и еще кто-то с ними, чужой.

– Слышь, Бранко? – спрашивает Лексо.

– Слышу, ну и что? Они и раньше шли, чего нам сделалось?

– Тогда, выходит, не будет ужина, – сказал Лексо. – Лучше вам уйти.

– Будет ужин, – ответил Бранко. – И я без ужина не уйду!

– Как не уйдешь, – разинула рот хозяйка, – иль не знаешь, какие они?

– Какие есть, такие есть – поглядим, увидим.

– А ведь погибать придется, – сказал Лексо, от удивления вытягивая шею.

– Это все ты замесил, чтоб тебе сгинуть! – крикнула ему жена. – Не мог затаиться да промолчать, как другие, пусть бы шли своей дорогой, важным хочешь казаться, гостей зовешь, первых попавших, неведомо кого, не зная, где у них дом и какая к ним дорога туда ведет. Мало тебе было людских пересудов, нет, надо было довести, чтоб у меня в доме погибали, и хоть бы за что дельное, а то за котел каши!

– Погибают и за меньшее, – сказал Бранко. – За ничто может человек погибнуть.

– Может и за ничто, – поспешил я ему на подмогу, потому что в самом деле позор был бы, если б нас выставили без ужина. – Там, где есть лишние, там погибают, – пустился я в рассуждения, ободряя себя, – а сейчас лишних везде хватает.

– Я к тебе не силком пришел, – говорит Бранко. – Ты сам меня позвал и теперь держи слово, а не выкручивайся.

– Куда мне детей девать? – спрашивает хозяйка.

– Куда хочешь, – говорит Бранко.

– Значит, выгонять их из дома? – спрашивает она.

– Твое дело, – говорит Бранко. – Мне дети не мешают.

Уперся он, а когда упрется, не сдвинуть его с места и двум парам волов. Волнуется он, нелегко ему – лицо судорога сводит и нога дрожит. Винтовку положил на колени, дулом к двери, чтоб наготове была. Руку держит на спусковом крючке, чтоб не терять время потом, когда потребуется, на его поиски. И кажется, будто только эта рука у нею и спокойна, все остальное трясется и колышется вверх-вниз, ходуном ходит, мучаясь в поисках лучшею положения. Спиной к стене прислонился, пятками уперся в каменный порожек, успокаивается, смотрит и ждет. Краешком глаза на меня поглядел – готов ли – и говорит:

– Если у них винтовки будут в руках…

Жду я, чтоб он закончил, а он ничего – позабыл, что хотел сказать.

– Что, если у них винтовки в руках?..

Он к чему-то прислушивается, то ли к лаю, то ли к шагам приближающимся – не слышит меня и не отвечает. Я опять спрашиваю:

– Что, если у них винтовки в руках?

Я сам знаю что к чему, и нечего тут дурака валять, нечего выдумывать – стреляй, пока жив, а там не позор и перестать…

– Если в руках, – произнес он и не поглядел на меня, – тогда ждать нечего.

– Значит, сразу стрелять?

– Сразу, прежде чем они.

Некоторые вещи, когда они ясны и обнажены, становятся очень неприятными, даже отвратительными. Так и это предстоящее столкновение, когда очевидно, что нет выбора и что надо биться. Страх остался неприкрытым, он продолжает и дальше менять свой облик и подбрасывает мне подлые вопросы: что скажут о нас потом и что мне лично от того, уберу ли я Станко, если меня самого уберут другие… Холодно мне и тесно стало от этой ясности, и захотелось проклясть этот ужин и кинуться от Крушья, сколько унесут ноги. Что тебе честь и гордость, спрашиваю себя, что тебе все эти предрассудки, которые запрещают поступить так, как ты хочешь?.. И сам себе отвечаю: выдумки это народных певцов, подобно вилам и ведьмам; не существуют они на белом свете, так же как вампиры и ведьмы, и далеки от разума, как упрямство. Почему же я их раб, если так, почему не смоюсь отсюда, пока еще можно? Будут над нами смеяться, если убежим, это верно, и довольно пакостно это было бы… Пакостно было бы, но подумай сам: живые могут еще выиграть проигранные битвы, а мертвые ведь наверняка теряют и то немногое, что с таким трудом приобрели…

Девушки встали у единственного окошка сзади – поднимают детей и одного за другим подсаживают и передают кому-то снаружи. Ребятишки молчат – должно быть, привыкли к такому из-за частых карточных расчетов и выходок кавалеров, ревнивых и разных. Вскоре и девушки исчезли тем же манером. Лексо стоит возле очага и крестится на цепи – кажется ему, будто они связывают с небом, раз свисают сверху, со свода над очагом. Жена его то порывается уйти, убежать, то замирает у двери и несильно бьет себя кулаками по голове и тощей груди. Лай прекратился, даже и тот, не собачий. Все стихло – потому и слышны шаги по дороге, остановились, засмеялся Станко, нарочито громко и с вызовом. Бранко посмотрел на меня, словно говоря: вот так они и станут смеяться!.. А те, что со Станко, и не смеются и не торопятся. Не удивительно, что не торопятся – я бы тоже не стал спешить, окажись я каким-либо случаем на их месте. Они, видно, знают, где мы, и дают нам время подумать и убежать. Девушки позабыли закрыть окошко, в него поддувает свежий ветерок, точно призыв из ущелья: «Ну, давайте, чего ждать! Не для того живете на белом свете, чтобы погибать из-за кукурузной каши во имя будущих поколений, которые о вас и вспомнить не вспомнят и за помин души вашей даже не почешутся…»

У самых дверей закашлял Божо. Это нам последнее предупреждение. Перебросил одну свою длинную ногу через порог, следом за нею внес и другую. Винтовка у него на плече. Не рассчитывал нас здесь увидеть, не предупредили его, что мы ждем, – чуть вздрогнул, увидев нас, освещенных пламенем очага. Удержался, чтоб не попятиться, только брови поднял; замедлил шаг, остановился и хмуро сказал:

– Добрый вечер!

Бранко один ответил ему, хмуро, как и он, словно эхо:

– Добрый вечер!

– Это вы здесь? – поинтересовался Божо.

– Да, мы.

Из-за спины Божо выскочил Станко и удивился, увидев винтовки. Сунулся к очагу, наступил на головешку, котел на цепях покачнулся. Станко перепрыгнул через рассыпавшиеся уголья и устремился на половину Машана. Божо не спеша последовал за ним, толкнул дверь перед собой и произнес:

– Да у вас тут темень.

Машан распахнул дверь и подпер ее чем-то, чтоб оставалась открытой.

– Нету лампы, – сказал он нам ли, им, или кому-то на чердаке, только не Лексо – с ним он не разговаривает.

– Да была ж у вас лампа, – сказала хозяйка, – даже новая.

– Жена в горы унесла.

– Она всегда уносит все, что ей нужно.

– Пусть дверь останется открытой, – сказал Божо, – убытка вам от этого не будет, а нам от огня посветлей.

– Убытка не будет, – помягчела хозяйка, – нет тут убытка, да только…

Может быть, Машан и не выдумал, будто жена унесла лампу. Но если зачем и выдумал – не знаю, чего он этим добился: они во тьме, мы в полутьме, разделяет нас освещенное огнем пространство, сквозь которое мы друг друга не видим и лишь угадываем, кто где сидит.

Последний из этой троицы, жандарм Грля, появился с запозданием. Его, видно, послали в засаду под окно; убедившись, что его ожидания напрасны, пришел и он. Выходя из мрака, с расширенными зрачками, на миг зажмурился, чтобы привыкнуть к свету. Так и шагнул к нам, собираясь присесть между нами, показалось ему, будто мы двое – это Божо и Станко.

Что-то в темноте принял за стул, нацелился свалиться на него – и замер, пораженный тем, что вместо своих спутников увидел совсем иных людей. Дрогнул и разинул рот – беспомощный перед таким чудом. Нижняя губа отвисла, верхняя задрожала – вот-вот заплачет. Глядит молча, спросить боится, а в глазах растет сомнение в том, что он видит и чего вовсе не видит.

– Туда, вон туда, – направил его Бранко, показывая стволом винтовки.

Но он все сомневается и стоит в смущении.

– Там твоя компания, – объяснил я ему.

– Сюда, Грля, здесь мы, – позвал Божо из-за завесы огня.

– Сюда, кривой чурбан, – рассердился Станко.

Грля пялил глаза и удивлялся, откуда идут знакомые голоса, потому что за кустом света видел только закопченную стену без выхода. И лишь после того, как Станко еще раз чертыхнулся, направился к этой стене с недоверием, боязливо и медленно, как человек, который убежден, что люди обманывают его и только и думают, как бы устроить ему пакость. Наконец он разглядел в стене дверь и с улыбкой дурачка, на которого неожиданно свалилось счастье, нырнул во тьму. Его вторжение вызвало там волну злобных упреков, брани и ругательств. Не все у них ладно, что-то не так – спорят Машан и Станко, Станко шипит:

– Прутья… решетки… Меня… тюрьма…

– У них там решетки на окнах? – спросил Бранко у Лексо.

– Я не знаю, – начал заикаться тот. – Не вмешиваюсь я в его дела.

Тогда Бранко обратился к хозяйке:

– У Машана есть решетки на окне?

– Есть, есть, как не быть. На обоих, – ответила та. – Боится его барыня, как бы у нее богатство не уперли.

– Поэтому они как в тюрьме, – сказал Бранко.

– Верно, снаружи глянешь – тюрьма и есть.

Вернулись две девушки, чтобы изблизи увидеть, что произошло и почему нет стрельбы. Смотрят, улыбаются, взялись за работу. Одна сняла котел с цепей, другая принесла горшок, каши отлить. Хозяйка с ворчанием принялась искать толкушку на полке. Той не оказалось на месте, где она должна быть, не нашли ее и там, где она быть не должна: как назло нету ее нигде, причем именно в то время, когда им охота поскорее спровадить немилых гостей. Суетятся, переругиваются, мечутся туда-сюда с головешками, чтоб посветлей было, и упрекают друг друга:

– В этом сумасшедшем доме никогда ничего не найдешь!

– Да и как найти, если каждый делает что захочет!

– Не иначе в другую деревню отдали!

– Или в огонь бросили, есть у нас любители такого дела!

– Наверняка ее барыня в горы с собой унесла – она все уносит, что на глаза попадет.

– Да не в горы, какие горы! Вчера ребята во дворе ею играли.

– Чтоб черти им по пузу играли!

– Чтоб тебе черти пасть захлопнули, сглазишь, не приведи господь!

– Никому не ведомо, какие черти здесь водятся!

– Не орите, не позорьтесь перед людьми!

– Ну ты, умница, не учи других! Сама воду мутишь, а сухой хочешь выйти.

И вдруг обрадовались: слава богу и всем святым, обнаружили наконец! Соскребли какой-то скребницей с толкушки грязь, потому что оказалась она на дне пустой кадушки для соленья, сполоснули стоялой водой из лохани и вручили хозяину, словно торжественную эстафетную палочку. Он пересел с седла на пол, обложил дощечками котел, чтоб защитить себя от жара, обнял его ступнями, чтоб тот не увернулся, воткнул толкушку посредине облака испарений и, угрюмый и хмурый, принялся толочь и мешать. Мнет картофельные клубни, дробит их, крошит, постанывая от усилии, и сквозь эти его звуки слышно, как в глубине деревни снова лает та же собака.