Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаило Лалич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

IV

К ночи разболелся Мило Обрадович и стал спотыкаться. Болезнь навалилась внезапно, и его состояние быстро ухудшалось. Лицо у него покраснело, точно опаленное огнем. Горели руки и лоб, все тело под одеждой, а помутившиеся большие глаза смотрели испуганно. Ведем его, я и Мичо, под руки, а он с трудом волочит ноги, ставшие вдруг такими непослушными и неловкими, и с удивлением смотрит на них во все глаза.

Иногда дорога была настолько узкой, что идти втроем становилось невозможно, и это тормозило наше и без того медленное продвижение. Солнце давно перевалило каньон, по уплотнившимся теням было видно, что день близится к концу и скоро наступит ночь.

Временами больной терял сознание и забывал, где мы и куда идем.

– Идем к черешне, – говорил он почти весело. – Как раз созрели скороспелки, крупные, темные, как капли крови. Вы не бойтесь, я хорошо знаю, где источник.

Затем он возвращался из этого состояния и озабоченно вздыхал:

– Не нравится мне, что со мной творится. Может, лучше вы меня оставите – будь что будет. Только зря вас задерживаю, ведь помочь-то вы мне ничем не можете!

Мы успокаиваем его вроде, а он опять начинает бредить:

– Знаю я, сейчас вы меня не бросите, а ночью тайком убежите и я останусь один… Нехорошо оставлять меня одного – не смогу я один отбиваться от стольких врагов, обложили они меня со всех сторон.

И глаза стали его предавать. Он уже не видел Вейо и Рашко, которые шли в десяти шагах впереди. Спрашивал, куда они делись. Мы окликали их, чтобы доказать, что они нас не бросили.

Потом Рашко и Вейо вызвались сменить нас, но Мило воспротивился:

– Может, у меня тиф, и тогда что же – все заболеем?

– Если тиф, то, значит, такова моя участь, – ответил Рашко.

По правде говоря, все мы чувствовали себя обреченными.

Сумрак уже опустился, и небо над разверстыми скалами уже угасало. Дно каньона темнело, и вода подвывала мрачными голосами. За кустами, скрывавшими поворот, мы присели, чтобы дать отдохнуть больному. Наверху послышались шаги – легкий шорох опанок, но мы все же вскинули винтовки, полагая, что это может быть и патруль четников. Шаги приблизились: две женщины, одна седая, другая совсем молодая, показались в поле нашего зрения и испуганно остановились. Мы опустили винтовки, но это их не успокоило. Старая, странно выпрямившись, вскинула голову, словно жертва под дулом, выставив ладони вперед в бессмысленном защитном движении, сама того не сознавая. У девушки подкосились ноги, и она тихо опустилась возле тропки, побледнев как мертвая.

Мы почувствовали себя виноватыми, и надо было, чтобы миновала целая вечность, пока Вейо не догадался сказать:

– Что вы, какого черта! Партизаны мы, не кусаемся, чего боитесь! – Голос у него был такой злой и такой убедительный, что нельзя было сомневаться в правдивости его слов.

Тогда девушка одним прыжком, словно на тугих пружинах, вскочила с земли и кинулась ко мне, поскольку я стоял на ногах и был ближе всех. Она подскочила словно с ножом в руках, у меня не было времени увернуться, и вот сюда, в левый угол рта влепила поцелуй – что-то теплое, крепкое, сильное, будто некая антипуля. Обняла меня рукой за плечи – мне кажется, что и по сей день я ощущаю это сладостное прикосновение красивой руки. Другой – обвила мою жилистую тощую шею, и я пожалел, что она у меня не мыта и не надушена и что сам я не брит. Так держала она меня, опешившего и одеревеневшего, осыпая дождем теплых пушинок и дыханием растрескавшиеся губы, огрубелое морщинистое лицо, усталые от вечного напряжения глаза, брови. На какой-то миг мне почудилось, что это не просто реальная маленькая девушка, а сказочная принцесса, ниспосланная мне в награду за все, чего я не имел.

Я был совершенно ошеломлен, туп до подлости, восторжен, идиотски неповоротлив, но счастлив, счастлив эти несколько мгновений! Поэтому я и теперь считаю, что счастливый человек должен быть именно таким – глупым и ошеломленным, только он не должен прозевать то, что ему принадлежит.

Когда она меня отпустила, я стоял дурак дураком. А она подбежала к Мичо Милоничу и поцеловала его в желтый ус, а он смотрел на нее изумленно, растерянный до такой степени, что винтовка выпала у него из рук. Нет, не привык он к приятным вещам, должно быть, не был создан для этого.

Вейо первый пожал ей руку и по-человечески поцеловал девушку, хотя игл отчасти исправив наше замешательство. Потом пошел разговор – о больном, который совсем продрог, жалуется на озноб, а там и о другом. Старая женщина все еще не оправилась от испуга, всхлипывала какое-то время и посматривала на нас с укором, однако разговорилась. Сказала, что не хотела пускать дочку одну по таким дорогам, вот и пошла с ней, так впереди нее и шла до сих пор, когда посчитала, что больше опасаться нечего.

За беседой росло взаимное доверие, словно где-то в прежней жизни мы хорошо знали друг друга и теперь возобновили знакомство. Мысли, страхи и надежды у нас были одинаковые, и такая же общая была надежда и любовь. Мы сказали, что ищем Джерковича и Жутича, чтобы соединиться, а девушка ответила, что ее брат у Джерковича и что именно они отправили ее в этот путь. Вскоре мы узнали и цель путешествия: осмотреть дальнюю сторону плоскогорья, ибо, если неприятель снял охрану, а похоже, так оно и есть, можно было бы с того конца попытаться снасти эту несчастную девушку из скал. Связали бы веревки и спустили кого-нибудь посмотреть и сделать для нее что возможно, если еще не поздно.

Женщины объяснили, повторяя по два-три раза, как нам пройти напрямик и к кому обратиться. Затем попрощались за руку и пошли. Мы с Вейо взяли Мило Обрадовина и тоже двинулись. На месте встречи осталась темень и грустная тишина, словно здесь ничего и не произошло, словно это самое обычное явление в горах.

– Жаль, что мы расстаемся, – сказал Мичо Милонич, разнеженно улыбаясь, и улыбка эта делала его лет на десять моложе. – Хорошие женщины, бедняжки наши…

– Понятное дело, жаль, – поддел его Вейо. – Получил поцелуй в ус, а того с тобой и не случалось, поди, с малых лет.

Я шел молча и пытался представить себе их – ее мать, с узким, без морщин лицом, твердым, будто выточенным из пожелтевшей слоновой кости, и ее – непосредственную, глаза с поволокой, горячие губы, тонкие руки, прикосновение которых, казалось, я все еще ощущал и каким-то образом сохранял. И тогда, когда я смотрел на нее, не решаясь осознать свое неясное желание; и потом, когда я пытался вспомнить, чтобы сохранить ее образ, я видел что-то неуловимое в этом лице, освещенном зарницами вечернего неба, в тонкой фигурке и гибких движениях. При свете дня она, быть может, и не была так хороша, может, это моя мечта, взлелеянная лесом, грезами создала ее и добавила ей многое. Но я хочу брать все целиком – я не хочу ничего потерять. Имени ее я не знаю и, скорей всего, никогда ее не увижу, поэтому не буду надеяться, чтобы не разочаровываться – а ведь так нужно и приятно мечтать о чем-то, красивом в этих пепельных теснинах.

Луна припозднилась, а когда выглянула, поклонилась нам. Она освещала только верхушки гор и плоскогорье над каньоном, бросая на сосны и камни мертвый свет, серый и холодный, словно иней. И все-таки мы были ей благодарны – тропки стали виднее и мы быстрее узнавали перекрестки и приметы, на которые нам было указано, и сворачивали на невидимые тропки.

Мило еще довольно сносно ковылял, расставляя ноги, словно на них были путы или кандалы. Но скоро он стал молить, чтобы мы оставили его в покое.

– Тащите вы меня, точно дохлую клячу, а поэтому сами опоздаете.

– Не спеши, отдохни, – подбадривал его Мичо, сам шатаясь от усталости.

Но Мило боялся отдыха, потому что сразу же впадал в сон и начинал бредить, а это для него было тяжелее, чем идти.

– Давай, – говорил он хриплым голосом, словно кого-то гнал перед собой, – толкай, ну же, ну! Не легко… понятно, не легко… быть коммунистом! Хочешь это, хочешь революцию, сукин сын, вот я напрягай все силы!

И он напрягал все силы, несчастный, помогая себе и головой, и шеей, и руками, а чуть попадалась крутизна – готов был скатиться вниз, только бы достичь чего-то, пусть разбившись в кусочки.

С зарей подошли мы к знакомому по описанию закутку и разбудили угрюмого недоверчивого мужчину средних лет. Он встретил нас неприветливо и с сомнением нас разглядывал, задавая нам странные путаные вопросы и меряя взглядом одного за другим с головы до пят.

– Почему-то мне кажется, что вы из васоевичей, – подытожил он, очевидно узнавая нас по произношению и не скрывая опасений.

– Показалось тебе, – сказал Мичо Милонич и словно бы обрадовался. – Наверное, вы слышали о нашем партизанском батальоне.

Тот сказал, что слышал, пробормотал еще что-то и удалился. Ждали мы его целый час, затем еще час, затем потеряли терпение и начали сомневаться.

– Он вообще не похож на нашего человека, – сказал Вейо.

– Я бы предложил, – Рацич растянул свой ус во всю его длину, – переместиться отсюда чуть повыше и как следует осмотреть местность. А Мило удалить немного, на всякий случай.

Предприняв эти маленькие меры предосторожности, мы поднялись на зеленый бугорок, откуда могли видеть все тропинки вокруг. Ближе к полдню явился наш хмурый хозяин, один.

– Пошли, – сказал и, поскольку пересчитал нас, спросил: – А где ваш пятый?

– Вольной он, мы оставили его здесь.

– А-а, – произнес он это так, словно догадывался о нашей хитрости и словно это ему не нравилось.

– Слушай, ты, – и Вейо приставил револьвер к его лбу, – куда ты нас ведешь?

– Туда, куда вы хотели, – ответил тот, даже не моргнув глазом.

– Но имей в виду, – пригрозил ему Вейо, – если ты поведешь нас к какой-нибудь твоей четницкой банде, я тебя прикончу, ничего тебя не спасет!

– Все это мы увидим и посмотрим, – ответил тот загадочно и довольно нахально.

Мы отстегнули гранаты, вставили запалы и положили в карманы; револьверы зарядили, винтовки взяли наизготовку и – ожидая выстрелов из засады, – злые, голодные и усталые, стали карабкаться, спускаться и крутиться за этим мрачным типом, который и виду не показывал, нравится ему все это или нет. Мы потели и стонали, торопились, а двигаться приходилось осторожно из-за заряженных гранат – до тех пор, пока не углядели на одной полянке поднимающегося во весь свой рост долговязого и тощего Вое Джерковича.

– Здорово, Долговязый, – окликнул его Рашко Рацич, забыв про все, что было.

– Здорово, Усач, – улыбнулся Вое и пошел нам навстречу.

Они крепко обнялись, словно сцепились в схватке. Поздоровались за руку и мы, сели. Только теперь из кустарника и из-за камней начали выходить какие-то парни и усачи, которые были в секрете.

– Похоже, вы приготовились нас по-другому встретить? – спрашивает Мнчо Милонич, глядя на них.

– Само собой, – отвечает Вое. – Есть у нас горький опыт с этими вашими четниками, вот мы их и сейчас ждали. Не знаю, как уж они там у вас себя ведут, а здесь умудрялись прикрепить звезду на шапку и давай слоняться по лесам в поисках своих.

– И мы пришли установить связь, – сказал Мичо. – А у вас-то есть она? Нужно батальон провести.

– Связь и есть и нет, – говорит Вое. – Скорее нет, чем есть, но чтоб провести батальон, хм… и речи быть не может.

– Нас же вызвали!

– Вызов вам был направлен до начала наступления, а то, что немецкая техника быстрее наших ходоков – что с этим поделаешь!

Наши надежды, которые еще теплились, сразу погасли. Это было заметно по лицам, которые сжались, точно схваченные морозом. Усы Рашко Рацича обвисли и опали, и на его бледном лице висели точно неживые и неприятно напоминали грубо прилепленный клок шерсти, которым мы частенько злоупотребляли в детских театральных представлениях. Мичо Милонич уронил свой старенький блокнот и принялся собирать рассыпавшиеся листки неловкими движениями дрожащих рук, промахиваясь, словно он собирал в темноте. А Вейо таращил глаза на Вое, словно тот нанес ему смертельное оскорбление и он хочет заставить его отречься от сказанного.

Не подозревая об изменениях, которые должны были отразиться и на моем лице, я воочию видел, как опять рушатся замки наших грез. Нет возможности пробиться и нет надежды соединиться! Как уже дважды возвращались мы с Мойковца, так и сейчас вернемся с Дурмитора – на проклятую землю Басаеву,усеянную нашими могилами, в закоснелый приграничный, забытый богом край, оторванный от мира, туда, где нет простора для размаха, и где не хватает сил, чтобы рассчитаться с врагами, и где наши борьба и страдание не слышны и незримы, а наши жертвы неизвестны. Да, мы возвратимся туда, где мы, маленькая горстка упорных упрямцев, в кровавой ссоре с коварным четническим элементом, где наша жизнь сводится к изнурительным переходам, к смене караула и к праздной болтовне, которую даже четники давно знают наизусть. Есть что-то проклятое и злобное в той силе, что держит нас, тянет и хочет забрать себе нашу родину – эти долины, похожие на кладбище, и эти горы, поросшие лесами, сырые, перерезанные хребтами, с разной верой, отсталостью и ракией… Не дает нам это ни вырваться, ни размахнуться.

– Вы еще, похоже, не знаете, как обстоят дела, – говорит Вое, словно не достаточно уже нас огорчил. – Там булькает, как в котле, – и он показывает рукой в сторону Маглича, – хотя здесь это не так слышно. Окружение. Обруч! – Он сухим можжевеловым прутиком начертил этот обруч на земле перед собой, затем добавил: – Тройная цепь вокруг наших основных сил. Они решили разгромить ЦК и Верховный штаб. – И он ударил прутиком посредине круга.

У нас перехватило дыхание, мы забыли свои беды при этом еще большем горе. Удивляло нас, как это человек может такие вещи говорить почти спокойным голосом и как он со спокойным лицом перечисляет все эти вражеские дивизии, основной удар и направление прорыва которых – с танками, «юнкерсами» и сотнями скорострельных пушек – устремлены к одной цели…

Хорошо еще, что Мичо Милонич прервал его, а то бы нас замутило от всего этого.

– Подожди-ка, Вое! – сказал он хриплым голосом. – Как обстоит дело – вкратце?

– Пробьются наши, – ответил Вое живее и веселее. – Разобьют цепь в каком-то месте, где выберут, и со свистом пролетят куда-то, но, куда бы они ни двинулись, всюду их ждут такие, как мы, не один ваш батальон хочет соединиться с основными частями. Большие потери, это неоспоримо, но все это восполнится. Это революция, она, знаешь, похожа чем-то на лихорадку: народ становится единым организмом, настроенным непрестанно и все в большем количестве производить и излучать из себя боевые ячейки и части…

– Выходит, нам возвращаться, – грустно и все-таки чуть спокойнее говорит Мичо. – Будем гоняться взапуски с четниками, пока не обнаружится возможность установить связь.

– Ясное дело, – соглашается Джеркович. – Теперь у вас там настоящая классовая борьба против этой вашей буржуазии, которая считает, что она умнее английских тори. Умнее, может быть, потому что снюхалась с фашистами и без колебаний накинулась на нас… Но вам надо бы немножко поспать, ночь нужно как можно больше использовать для переходов. Прилягте, а я скажу, чтобы вам принесли что-нибудь поесть. И схожу посмотрю этого вашего больного – не годится, если это тиф… Он пошел, а мы, несколько успокоенные и почти утешенные, заснули в душистом можжевеловом кустарнике.

V

Не знаю, то ли это из-за обостренных долгой тренировкой органов чувств, то ли как результат какой-то особой радиоактивности нервов, только во сне я почувствовал, что она, та, что одновременно и Видра, и Неда, и кто-то еще, подступает, приближается, подходит ко мне неслышно, точно тень. Очень тихо и испуганно, с простодушной хитростью честных людей, у которых между желанием и намерением стоит непроходимая пропасть, – веки опущены и глаза глядят из-под завесы ресниц. Только теперь я не мог понять, пробуждаюсь я или, наоборот, впадаю в еще более глубокий сон. В сиянии заходящего солнца ее бледное и усталое лицо было наклонено надо мной и выражало какой-то грустный интерес, смешанный с опасением, что я проснусь. Я видел ее волосы под платком, полные солнечной пыли и червонного золота, на белом лбу два шнурочка бровей в легком изломе и два глаза, любопытных, как у лани, и видел губы, слегка открытые, чуть поблекшие и обеспокоенные, словно красный цвет в сушь. Под волосами и платком угадывалась тонкая шея и белая ямочка в тени овального подбородка. Больше я ничего не мог видеть из своего положения – казалось, она не стоит на земле, а парит – легкая иллюзия, творение мечты и сновидений – в прозрачном воздухе.

Не знаю, сколько я так смотрел, а затем, желая прояснить все, сделал какие-то незаметные движения, которые предшествуют пробуждению. Как всегда бывает во сне – она неслышно и ловко ускользнула из поля моего зрения. Разозлившись, я обернулся с быстротой, которая и меня самого удивила, и опять увидел ее: она отступала назад, а взглядом и рукой делала мне знаки закрыть глаза, не смотреть на нее, спать.

«Ну уж нет! – сказал я сам себе с необычной решительностью. – Тут уж я тебя не послушаю, о спанье не может быть и речи».

И я встал, забывая, что при этом я прежде всего продемонстрирую свои рваные штаны. Застыдился, от этого смутился и раскаялся и готов был шарахнуться хоть в куст можжевельника – только бы исчезнуть с ее глаз. Но она смотрела на меня как-то особенно – с пониманием и сердечностью, которая растопила меня и подбодрила. «Если у меня есть что-то, чего действительно следует стыдиться, – подумал я, – так это стремление представиться не таким, каков я есть, а лучше и красивее. Это стремление надо всегда устранять, пусть излишней прямолинейностью, которая может показаться грубостью».

Для начала разговора я подыскал подходящий вопрос: когда они вернулись?.. Она ответила, что сюда они пришли вскоре после нас, а я удивлялся, до чего у нее сочетается тембр голоса и внешность. У нас это не частый случай. Затем я спросил, как обстоят дела с засадой на плоскогорье.

– Неясно, – говорит она. – Болгары уходят, но наверху остались еще немецкие палатки, и засаду наверняка держат. Но, наверное, сегодня туда пойдет наш патруль – если удастся пробраться между засадой и крутой скалой.

Если я еще что-нибудь спрошу – похоже будет, что я ее допрашиваю. А поскольку я не знал, что сказать, я замолчал, жалея, что, очевидно, этим и завершится наш разговор. Она сказала, что видела Мило, там, где мы его оставили, и перетащила его.

– У него тиф? – спросил я, потому что мой язык был настроен только на вопросительные формы.

– Вое говорит, что нет, но, говорит, он должен остаться у нас дней на десять. Мы будем ухаживать за ним, сколько нужно, вы о нем не беспокойтесь.

Я позавидовал Мило Обрадовичу и пожалел, что не я разболелся: я бы видел ее и оттого был бы счастлив, хотя бы на три дня вперед, как говорит Вейо Еремич.

– Как тебя зовут? – спросил я неожиданно.

– Вишня, – сказала она, а этот ее голос и облик сделали так, что у меня перед глазами возник сад у Лима и деревце, расцветшее в предгорье, – гладкий ствол розоватой коры и тонкие ветки, колышущиеся под легким ветерком. Сквозь ветви виден зеленый выгон в горах и очень голубой кусочек неба над лугом и соснами… Почему так – какой-то голос или какое-то имя создает иллюзию красивой, ясной картины, хотя этого больше нет?

– Послушай, Вишня, – сказал я, – если бы ты знала, какой хороший человек тот товарищ, там, который заболел, ты бы чаще навещала его и хорошо бы за ним ухаживала. Это бы ему помогло, знаешь, Вишня, потому что у тебя легкая рука и ты такая красивая… Нет, я это серьезно думаю, Вишня. – Тут я заметил, что ее имя, как сладкий фруктовый сок или как мед, липнет то к моим губам, то к языку, и поэтому я так часто должен произносить его. – Потому что, видишь ли, Вишня, у него часто наступает бред от температуры, а тогда у него все кружится в голове. А очень важно, что у человека вертится в голове. Если это какой-то приятный образ, как твое лицо, Вишня, тогда ему от этого бреда не может быть тяжело.

Она тихонько засмеялась и пообещала заботиться о нем.

Глаза у нее были затуманены, а лицо печально, как и накануне вечером. Я не хотел спрашивать, почему она грустна – одетая в траур, – наверное, потеряла кого-нибудь из близких. Вокруг нас сгущались тени и тишина, в которой слышалось неровное дыхание спящих. Какое-то время мы помолчали. Мои глаза отдыхали на ее лице, и мне было совсем хорошо. Смотри-ка, Вишня, выходит, можно и без слов, и без движений. Движения нарушают, а слова опасны, потому что либо связывают, либо разделяют, а разве это нам сейчас надо? Слова слишком остры и слишком определенны – зачем разрывать краткий миг невинного наслаждения? Сблизиться, больше чем есть, мы не можем; расставания же нам не миновать.

Словно читая мои мысли и соглашаясь с ними, девушка пальчиками обрывала душистую можжевеловую веточку и позволяла мне смотреть на себя. Иногда наши взгляды встречались, с невысказанным пониманием, словно говоря: «Вот тот самый хороший миг, которых не так уж много в жизни. К сожалению, он непродолжителен, зато долго будет помниться. И это хорошо, хотя куда лучше было бы обратное: чтобы он длился долго, а помнился мало. Скоро он кончится, и мы разойдемся в разные стороны. Спрятанный, как благо, мы будем носить в себе этот страстный трепет, окутанный легким можжевеловым ароматом».

Снизу на тропинке слышатся тихие мужские голоса. Проснулся Митар Милонич, и тут же вслед за ним Вейо. Я огляделся вокруг, они подтвердили, что солнце зашло и скоро наступит ночь. Вейо с улыбкой посмотрел на меня и негромко затянул речитативом, словно под гусли:

 
Когда-то солнышко согреет,
Когда-то вишня расцветет?..
 

Милонич откровенно наслаждался этой, как и любой другой, гуслярской песней. Вишня смутилась и покраснела.

– Ты, несчастный поповский выродок! – накинулся я на Вейо. – Ты мне заплатишь, и я найду твое слабое местечко.

– Что это с ним, Мичо? – спрашивает и вроде бы удивляется Вейо. – Этот Ладо – сектант, и вообще всегда-то он имеет что-то против меня. Сам посмотри, заело его, что я вишню помянул! Мичо, прошу тебя, скажи, есть ли здесь какая злонамеренность с моей стороны?

Милонич в недоумении смотрит то на одного, то на другого. Затем смеется:

– Наверняка что-то его задело. Эх, знаю я, что ты за птица!

Из можжевелового кустарника выныривает на полянку Вое Джеркович на длинных худых ногах, обтянутых серыми форменными брюками. За ним выходит наш утренний проводник, тот хмурый человек, с винтовкой в одной руке и мотком веревки – в другой. Затем подошли еще какие-то люди с оружием и инструментом в руках. Один нес заступ на коротком черенке, а другой – легкие колышки и лопату. Это пришла группа для спасения девушки.

На ужин нам принесли молоко с накрошенными кусочками молодого сыра. Мы разбудили Рашко Рацича и накинулись на еду, как голодные турки. Сквозь позвякивание ложек я слышал, как Джеркович спрашивает Вишню, не устала ли она и смогла бы пойти с группой.

– Там понадобится женская рука, – сказал он. – Потому что, если эту несчастную вытащат живой – кто ей перевяжет раны?

И мне захотелось присоединиться к этой группе, только я не видел способа, как это устроить. В следующее мгновение я с удивлением и почти с надеждой услышал, как Вейо, легко и совсем естественно, вмешался в разговор. Он сказал:

– Могли бы и мы помочь этой вашей группе, товарищ Вое. Все равно нам идти в том же направлении, а ваши наверняка знают кратчайший путь.

– Могли бы, – говорит Вое. – Только я не вижу необходимости вам задерживаться. Наши смогут это и одни, если еще кто-то может что-то сделать.

– Знаешь, почему я подумал, что нужно, – и Вейо отложил ложку, перестал есть, – потому, что я большой специалист лазать с веревкой, да и без нее – такого у вас здесь нет, а это в данном случае то самое, что нужно. Нет, действительно, какой смысл, чтобы кто-то неопытный свернул себе шею и испортил дело, когда здесь я?

Вое посмотрел на Милонича и согласился.

– Тем лучше, – сказал он. – Для нас это действительно была самая тяжелая проблема.

Вейо толкнул меня локтем в бок и шепнул:

– Видишь, как складывается дело! Говори спасибо брату Расстриге, что еще сегодня вечером будешь разговаривать с Вишенкой!

По дороге мы завернули к Мило подбодрить его. Он лежал на постели из сухой опавшей листвы, покрытой войлочной подстилкой, был все еще в огне и красный, как сукно. Ему было жалко, что мы расстаемся, но он и не попытался нас задержать, даже поторапливал и только сильно тряс нам руки. Вейо неожиданно наклонился к нему и поцеловал – от этого поцелуя меня пробрала какая-то дрожь, какое-то недоброе предчувствие, относившееся в равной степени и к одному и к другому. Рашко и Милонич переглянулись – я почувствовал, что и им не понравился этот поступок Вейо.

– Ты всегда был мне мил, – обратился Вейо к Мило, – а теперь я скажу тебе это в глаза. Постарайся поправиться, и уже в первую же операцию мы опять пойдем вместе!

И мы начали подниматься по узкой трудной тропке, упирающейся в верх теснины, обглоданной скатывающимися глыбами и изрытой потоками. Перед нами, высоко в небе, торчала длинная винтовка проводника, этого нашего недоверчивого знакомца. За ним шел Вейо, потом Вишня, я, Мичо, Рашко и все остальные. Беспокойный, как всегда, может, даже больше обычного, Вейо перебегал вверх-вниз, стараясь завязать разговор с молчаливым проводником, и возвращался, чтобы подбодрить Митро Милонича какой-нибудь шуткой, придуманной им по пути. Так я стечением обстоятельств остался наедине с Вишней. Я помогал ей при подъемах, поддерживал, когда она поскальзывалась, и становился осторожнее, когда она меня предостерегала на осыпях и завалах, которые возникали перед нами. Нужно было о чем-то говорить, но я не знал о чем. Вся огромная Вселенная, которая нас невероятно осаждала миллиардами своих тайн и огней, не могла мне одолжить даже самого крохотного повода для разговора. В руке я держал маленькую руку Вишни, крепкую, гладкую и горячую – ее тепло вливалось в меня, поэтому сердце мое стучало такими тяжелыми ударами, лишая меня дыхания.

– Если дождемся лучших дней, – сказал я наконец, – и если дорога приведет меня сюда – можно я тебя поищу, Вишня, и где я тебя найду?

Она молчала какое-то время – я уже было испугался, что разорвал нежную ткань нашей связи, и смирился с этой потерей. Она наклонилась и полушепотом назвала мне село и дом на горе, а ее горячее дыхание опалило мне щеку. Больше мне нечего было у нее ни спросить, ни сказать ей, да и она ничего не требовала.

Мы шли свыше двух часов, вышли к отвесной скале, возле которой наша тропка прижималась, местами узкая как мосток. И тут, где-то совсем близко, послышались эти крики… Чуть глуше, ослабленные в силе и обедненные в тонах, но тем ужаснее – сведенные до визга…

– Еще жива, – сказал проводник сухим замогильным голосом.

– Затихает, – отозвался кто-то позади. – Если сегодня не вытащим, завтра не надо будет и приходить к ней, сама кончится.

Мы поторопились, задыхающиеся и вспотевшие, тогда как крики постепенно гасли и совсем прекратились. Справа от скалы протянулась поросшая лесом котловина, мрачная, точно котел со смолой, и наполненная запахами гнили, грибов и болот. В верхушках деревьев завывают отзвуки непрерывной далекой пальбы, а молодые листья трепещут, точно на ветру. На выгоне над долиной разбросаны разреженные сосны; словно какая осторожная разведка, поднимаются они на плоскогорье, освещенное луной, которая оттуда стекает вниз, сходит нам навстречу, озаряя серые и перламутровые вершины гребней.

Проводник снимает обувь и неслышно исчезает. Вскоре он возвращается и торопливо ведет нас назад.

– Караульные у них всполошились, – говорит. – Боюсь я: не решили ли они эту несчастную использовать как наживку на крючок, предназначенный для нас.

– Я в это не верю, – говорит Вейо и смотрит на него укоризненно, как на паникера.

– Если не веришь, вот тебе травы, вот тебе луга, иди сам, – сердито сипит проводник и, видя, что Вейо снимает обувь, добавляет: – Только хорошо разведай, нельзя людей вести в приготовленную мышеловку! И осторожней там сам!

Долго продолжалась и прилично измучила нас ожиданием эта разведка Вейо. Луна подошла к нам, и мы должны были отойти к лесу, чтобы нас не заметили. Тут мы засомневались, уж не заблудился ли Вейо – места ему незнакомые, не может сориентироваться, потому что осветленная луной поверхность постоянно увеличивается, а тем самым меняются пейзажи и расстояния. Мы уже было совсем забеспокоились и разозлились, когда он появился.

– Видел караульных, – говорит. – Ушли к нам в тыл, проводил я их метров на двести. Пока они вернутся, будет у нас время выбраться на скалу, может, дьяволы не вынесут их прямо на нас. Ну, двинулись, что ли?

Мы двинулись – проводник впереди, мы на некотором расстоянии за ним. Беззвучно движемся в тени и проползаем узкий клочок, освещенный луной. Опять вошли в тень складок горы, и все вроде бы шло как надо – как вдруг под чьей-то ногой хрустнула сухая веточка, и словно бы этого знака все ждало. Из-за наших спин залаяли два автомата, на плоскогорье впереди нас загрохотал пулемет, в лагере завыла сирена. Пули свистели над нашими головами и зарывались в сухую землю.

Трудно было поверить, что это только случайное стечение несчастных обстоятельств. Нет, это действительно была западня, поставленная, может, три или четыре ночи назад, которая ждала нас и дождалась. Может, они не думали, что поймают коммунистов, может, не знали, что мы тут, но они наверняка знали: кто-нибудь придет спасать несчастную девушку; вот они и хотели поймать того, кто придет, – чтобы окровавить свое оружие и чтобы было чем похвалиться, когда в ореоле славы вернутся они из окровавленной земли Карадага.

Путь к отступлению нам был отрезан. Западня захлопнулась.

На все предложения сдаться мы отвечали молчанием. Нам оставалось выбрать один из двух возможных видов смерти: кинуться назад, к лесу, и погибнуть скошенными пулеметными очередями или взобраться на скалу и повторить путь несчастной девушки. Я был за первое, только не знал, что делать с рукой Вишни, когда пойдем в атаку, ведь она все еще оставалась в моей руке.

– Мы погибаем, Вишня, – сказал я ей. – Будь мужественной, похоже, нет нам спасенья.

Но тут Вейо взялся исправить свою ошибку. Он определил, откуда вели огонь, вместе с проводником установил пулемет. Ударил во всю мощь: один-два-три-четыре…

Я даже не представлял себе, что совсем обычный пулемет, несчастный «козел» из вооружения бывшей югославской армии, измученный и разбитый, может наделать столько шуму, успокоить и сразить неприятеля – и все это самыми обычными крагуевскими пулями! Мы перебежали очищенное пространство, перепрыгнули через разбитый станковый пулемет неприятеля и его прислугу и оказались в спасительном лесу, в котором пахло дымом, порохом и Вишней, что бежала с револьвером впереди меня. Оттуда мы принялись стрелять туда, где опять слышались крики и стрельба.