Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаило Лалич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

II

Убит Душко Вилич, осталось только его тело: плотно сжаты губы, глаза закрыты, брови наводчика нахмурены. По лицу видно, или мне так кажется, умер он усталый и злой на людей. Если усталый – отдохнет, а что злой – на то есть причина: отдал все, что имел, а мир ни на йоту не исправился.

Сидим всяк в своем укрытии и поглядываем на него. Надо что-то делать, как можно скорей с ним расстаться, чтоб не напоминал нам о том, что нас ждет, но никто не знает, с чего надо начинать. Во всяком случае, не с речей, такое всегда получается бледно и фальшиво. Нет места и слезам: слезы – вода. Григорий расстилает на полянке одеяло. Мы поднимаем тело, молча кладем на подстилку и тем отделяем от нашего круга и как бы освобождаем от наших переживаний. Его больше не могут ни ранить, ни взять раненого в плен, ни отвезти на дунайский остров, ни травить собаками. Я взялся спереди, Григорий сзади – тяжелый Душко, детина хоть куда, – и понесли, покачиваясь под его тяжестью. Приостановились возле Мурджиноса, подходят греки, глядят, шепотом произносят его имя, словно еще надеются, что отзовут его с той стороны; вспоминают, как чинил пулеметы, хвалят:

– Механик, мастер, лучшего не сыщешь.

Чуть в стороне дорожка поднимается к оврагу. Три грека и один русский уже лежат там рядышком. У двоих открыты глаза, и мне кажется, что они ожили – скрипят зубами и проклинают, проклинают каждый на своем языке.

Знаю, что мертвым несвойственно проклинать и ругаться, но когда приходит такой безумный день, чего только не бывает. Смотрю на них: лица неподвижные, а брань все еще несется. Вспоминаю, где-то тут укрыли и раненых. Тороплюсь поскорей уйти, но они замечают меня и зовут. Хотят, чтобы кто-нибудь возле них побыл, просят пить. В голосах слышен страх: они ослабели и не могут с ним совладать. Выхожу из оврага, их почти не слышно. Опускаюсь на землю, чтоб передохнуть от всего этого. Среди травинок пролегли белые дорожки, по ним спешат муравьи, они встречаются и расходятся.

Я читал, сам уже не помню где, что муравьи жестоки к своим раненым и изувеченным собратьям. Берут пример с природы – она безжалостна к слабым. Жалость присуща только человеку, да и то не каждому и не всегда. Милосердие – еще одно отступничество от природы: как любовь, как песня или героизм и многое другое, свойственное только человеку. Да и сама идея Царства Свободы – бунт против природы, бунт, безнадежней всех прочих, а мы сделали выбор и гибнем за него…

Григорий встает и устало бредет прочь. Пока мы идем до своей позиции, нам навстречу доносится приглушенное бормотание чаушевцев и паоджисов, которые подобно погашенным маркам приштемпелеваны к обрыву. Сначала они притворялись мертвыми и терпеливо ждали, что их выручат, но теперь уже не надеются. Сквозь неясный говор можно понять, что они просят пить:

– Воды!.. Кашпо воды!.. Льиго неро!..Воды!..

–  Сакра, сакра, сакра… —клянет одиноко среди них немец.

– Воды!.. Льиго… льиго!..

Опускаюсь рядом с Видо. Закрываю глаза, а голоса звучат. Они заливают и заполняют все, как болотные испарения, – завидуют мне, что я еще жив, преследуют меня, мстят. Они слабеют, хрипят, становясь неразборчивыми и сиплыми, и все-таки до конца не жалеют сил, чтоб отравить мне жизнь. Слов разобрать нельзя, или я их не знаю, но мне чудится, что их понимаю, они молят о милосердии, спрашивают: человек без жалости – человек или животное без прошлого и будущего, как и всякая другая скотина? «Все напрасно, – отвечаю я себе, – наши раненые тоже умирают от жажды. Да и у нас внутри все перегорело. Воды нет, а и была бы она, мы не смогли бы вам ее принести, не допустили бы ваши. Такова война, она не знает жалости, казнит милосердие, не позволяет человеку быть человеком и толкает на путь зверя, без прошлого и будущего, она кровожаднее всех…»

Русские с откоса кличут Григория и Михаила, их зовы заглушают стоны жаждущих, разгоняют сон.

– Идите сюда, – зовут они своих. – Вы нам нужны!

– Зачем? – спрашивает Григорий.

– У нас убитые, нужно пополнение.

– Знаю, – кричит в ответ Григорий. – Здесь тоже!

Как обычно, они дерут глотки, когда хотят договориться, но при этом не уступать. Возникает сдобренная бранью перепалка, спорят искренне, убежденные в собственной правоте. Как дети. Да они и есть дети – каждому из них нет и двадцати пяти. Когда человек перестает быть ребенком, он совсем другой. Успокоились, видимо, отступились, и вдруг доносится голос их командира:

– Если вернешься, дам тебе пулемет!

Пулемет – причина серьезная: человек с пулеметом быстро может отомстить за себя и за близких товарищей, а если повезет, то и за других. Гриша нерешительно поднимается. Разошлись они как раз из-за пулемета, все прочее несущественно и быстротечно. Наступает пауза. Видо первый чувствует опасность и торопится уговорить Григория.

– Скажи, что у тебя и здесь пулемет, вот, бери, я буду твоим помощником. Садись за него, если хочешь.

– Пулемет, пулемет! – кричат сверху, чтоб заманить Григория.

– Есть у меня пулемет, – отвечает он и в доказательство садится за него.

Тогда они напоминают, что он русский и потому должен быть с ними.

– Не все ли равно, с кем быть, враг у нас один и судьба общая и здесь и там, – отвечает Григорий.

Наконец они устали и умолкли.

И я бы так ответил, если бы кто-нибудь меня спросил, не все ли равно, что здесь погибать, что там, тот же голод, та же смерть, те же боли, та же земля и те же черви. Вроде бы я что-то здесь делал и, кажется, везло больше, чем там: моя злая мать Черногория не больно милостива к своим детям, которых прогнала от себя и которые снова пытаются к ней вернуться. Мои заслуги нигде не записаны, никто их не запомнил, и свидетелей не осталось, и нет у меня доказательств. И не нужно!.. Никто не может меня укорить тем, что я борюсь за свое доброе имя, что собираю очки для карьеры, не хочу я властью и неправдой отягощать душу. Если я еще на что-то надеюсь… впрочем, сегодня я уже не могу сказать этого. Даже не надеюсь, а просто хочу отыскать Миню Билюрича или хотя бы узнать, где он и как он, – и не ради собственной утехи, и не ради надежды получить от него поддержку, я нашел ее в самом себе…

– Вон, на горе Черный, – говорит Вуйо.

– С ума спятил, – возмущается Влахо. – Нет ему другого пути, как через гору!

– И русский с ним, Михаил.

– Несут что-то.

– Догадались бы притащить воды.

– Догадливый по голому месту не попрется.

Граната взорвалась перед Черным и заслонила его вспышкой красного огня. Другая взорвалась за Михаилом, отрезая отступление. Мы дважды замечаем среди фонтанов земли их мечущиеся взад-вперед фигуры. Зажали их в клещи, останутся от них мелкие клочья. Да их, наверное, уже и нет, вместе с торбами, флягами, с хлебом и луком, что выпросили у пастухов. Так по-глупому погибнуть! Нечего будет и оплакать – хоть это и неважно. Трижды Черному говорил – и как об стенку горох, смотрит только и вертит головой: «Легко тебе!» – «Что мне легко?..» – «Тебя не объявили дезертиром, а что еще хуже, это правда…» И уходит он вовсе не ради еды – больше принесет, чем сам съест, – просто не может усидеть на месте. Мало ему ходить с батальоном, бродит и после, один или с Михаилом. Развлечься ему, дескать, надо: когда ходишь, некогда вспоминать и думать, что было и будет. Вот и пусть сейчас не думает!.. Взрывы не прекращаются, стирая все в порошок. И следа от них не останется.

Когда я уже окончательно убедился, что их разнесло в мелкие клочья, они появляются живые и невредимые. Виновато улыбаются, как напроказившие школьники, которые привыкли, что им прощают, хоть и знают, что однажды уж не простится. Улыбки их гаснут при виде Мурджиноса, мертвых в овраге и Гриши за пулеметом.

– Убили Душко, – говорит Черный.

– Как это ты догадался? – ворчит Вуйо. – Выходит, нет его больше.

– Мучился?

– И не почувствовал.

– Хорошо, хоть сразу.

– Будет еще и по-хорошему и по-плохому!

– Вот мы принесли, берите, чтоб не оставалось на семена.

И, словно против чего-то протестуя, снимают торбы и бросают их к ногам Влахо Усача – он мастак по дележу. Хлеб, лук, маслины, но мы про все забываем при виде зеленых слив, сок которых – лучшее спасение от жажды. Влахо сначала пересчитывает сливы и дает каждому по три, а раненым и Мурджиносу по четыре. Михаил вспоминает, что у него фляга с виноградной водкой, взбалтывает ее и тоже передает Влахо. Водку решают отдать раненым, и Влахо тотчас передает ее Мурджиносу, чтоб, чего доброго, не попала в длинные руки. Черный снимает с пояса свою флягу, отпивает глоток и пускает ее по кругу. Влахо отделяет хлеб и лук грекам, отделению русских и, наконец, нам. Доходит черед до маслин, и тут черт дернул немцев перенести огонь, и снаряды начинают поднимать пыль у водороины. В воздух летят то шапка, то голова, то труп. Кто просил воду, получил свинец и умолк. Завеса дыма, песка и пыли ползет к вершине. «Нас нащупывают, – думаю я и скорей проглатываю сливы, чтоб даром не пропали. – Ищет медведь, чтоб сплясать перед нашим домом. Зароюсь-ка я в землю по самую шею, а голова пусть пропадает!..»

Дважды вокруг меня сыплет лютая шрапнель. Во рту кисло, в горле першит. Я закашлялся, но мой кашель обрывает резкий удар. «Меня – по морде?! – возмущаюсь я и со скрипом сжимаю зубы: – Зарежу!» Поворачиваюсь: в воздухе висит столб земли. Видо, укрыв голову, лежит в овражке на боку. Встряхиваю его, поднимаю.

– Что с тобой?

– Левая.

– Что левая?

– Не знаю, не могу встать.

– Сломана?

– Не знаю, вряд ли, но ты молчи, не надо меня к раненым.

Я тащу его в укрытие и оставляю, у меня нет времени о нем думать. Мелькает лишь мучительная мысль, то же ждет и меня. Артподготовка окончилась внезапно, и началась атака. Чтоб не подумали, что нас мало, надо погромче кричать и быстрее стрелять в настырно лезущие кресты. Я бросаю обе гранаты, чтоб больше на них не рассчитывать, хватит, в конце концов, экономить! Выпускаю обойму из пистолета и выскакиваю из укрытия, чтобы бить прикладом. Кто-то с силой тянет меня за куртку вниз. Заработала «бреда». Черный бьет из автомата, точно сеятель, невидимый в тумане. Чаушевцы поворачиваются и бегут. Некоторые ползут на брюхе, сверху их, точно гвоздями, приколачивают к земле пулями русские. У нас патронов нет. Смотрим на Мурджиноса. Он сидит, обхватив руками голову, может, спит. Надо куда-то уходить, ждать здесь больше нечего. Но если он не хочет, не надо – и без того мы устали.

III

Пока противник готовится, высчитывает при помощи приборов и карт, где и как забросать нас снарядами, тишина становится все напряженней и зловещей. Ни голоса, ни выстрела, чувствуется, все дошло до предела. Но что-то кроется и в этой тишине: будто с обрыва осыпается мелкий щебень, вроде бы шум шагов. Наши прикладывают к ушам ладони, вслушиваются, озираются: шум доносится сверху. Если нас окружили, то, как говорится, раздумывать не приходится. Две тени перелетают через овражек, скользят, одна за другой, вниз по откосу, прокатываются через убитых, на минутку задерживаются над торбами и патронными сумками и, кажется, повисают над раскоряченными ногами и отброшенными в сторону винтовками. Жду рева самолета: вместо него, как в насмешку, каркают вороны. За ними летит целая стая. Откос рябит от быстро мелькающих теней. За воронами спешат и другие птицы. Последними проносятся с чириканьем две волны воробьев. Догадываюсь: из леса, что у нас за спиной, бежит все живое перед надвигающейся на нас опасностью. Что ж, бог с ней, пусть движется, мы взяли наперед все, что нам причиталось.

На откосе перекликаются двое русских, потом доносится оживленный гомон, в котором не улавливаю того, что жду. Напротив, русские нашли повод для веселья. Лучше бы им притаиться до первого залпа, а потом уже шуметь. Знают и они, что лучше, но порой на них находит приступ какой-то лихости, когда им милее посмеяться над опасностью, чем бить ее по зубам.

– Не стреляют, – говорит Влахо. – Что с ними сегодня?

– Маврос! – заявляет Григорий, оставаясь за пулеметом.

– Что Маврос? Где Маврос?

– Подходит!

– Это они гам наверху говорят?

Григорий кивает головой.

– Ты хорошо понял?

– И ведет подкрепление, – и Григорий рукой показывает, с какой стороны.

Смотрю на него: не шутит. Он никогда не шутит, и лицо у него всегда невозмутимое. Если верить в то, что говорит, то почему он не радуется? Хотя бы за раненых, если не за нас и не за себя, – нет, Григорий не развеселится и тогда, когда доберется живым в свой родной колхоз на Волге – слишком много страданий выпало на его долю.

Сверху никто не появляется, но что-то произошло, и все это знают. Греки один за другим встают, лица в копоти, без кровинки, губы потрескались, рот с обнаженными клыками, подобие улыбки. Это вся их радость – усталая и нельзя сказать, что красивая. Похудели они и подурнели. Вуйо и Черный переговариваются знаками и сбегают под откос к убитым. И только когда они начинают снимать с них патронташи, я соображаю, что там, возможно, есть и гранаты и другое оружие. Бегу и я, едва передвигая ноги. Я здесь не один. Притихшие было раненые скулят от страха.

Я выбираю неподвижное, бездыханное тело, с кровавым месивом вместо лица, ему я уже не могу сделать больно. Отстегиваю ремни с патронташами и, чтоб не терять времени, сую в торбу. Избегая смотреть на кровавое месиво, поворачиваюсь, чтобы уйти. Рядом лежит раненый, он смотрит на меня и щерит черные зубы:

–  Неро!

– Нет воды, нет неро!И сам бы напился.

–  Неро! – упорно твердит раненый. – Неро! Неро! Неро!.. – Протягивает ладонь, просит.

На ладони карманные часы с короткой цепочкой. Это он мне предлагает за воду, догадываюсь я и в ужасе прячу руку за спину. И, в гневе забыв, с кем и где разговариваю, ору:

– Нет у меня воды! Откуда у меня вода? Все мы страдаем от жажды, все, понимаешь? Нет! Нет! Дал бы тебе даром, не стал бы торговать.

Протянутая рука опускается. Часы выскальзывают из судорожно сведенной кисти на землю. Раненый лежит, закрыв глаза. Губы шевелятся, он перебирает пальцами. «Щупает, – думаю я, – еще скажет, что я его должник, взял у него часы, как запросто взял бы он у меня или у кого другого. Да так и подохнет, унеся на тот свет на меня обиду». И хоть я не верю в существование того света, поднимаю часы и кладу их в судорожно сведенную ладонь. Часы снова соскальзывают на землю…

Тупой хлопок пистолетного выстрела где-то рядом вычеркивает его у меня из памяти. Я оглядываюсь: Влахо Усач, держась рукой за живот, с удивленным лицом пятится и как-то боком опускается на колени. И только тогда, кривясь от боли, выдавливает:

– Бей его, чего смотришь, Нико! Ослеп, что ли?

– Кого?.. Не вижу.

– Он тебя видит, как и меня. Посторонись. Беги! В тебя целит.

– Куда бежать?

– Куда хочешь, в сторону, быстрей!

Я озираюсь, вроде и не сплю, а похоже на сон. Разница лишь в том, что во сне каким-то образом все всплывает на поверхность, тут же ничего всплыть не может. Бежать просто, очертя голову, причины нет, да и не нравится мне это вовсе. Пистолет мой наготове, палец на гашетке, но я не знаю, куда стрелять. Неподалеку лежит на животе труп с небольшим горбом, уронив голову на ладони, длинные черные волосы закрывают ему лицо. Другой, за ним, лежит на спине, он может стрелять только в небо. Всадить каждому по пуле и снова их убить?.. Косматая голова чуть сдвинулась, из-под черных волос блеснул никелированный «вальтер»… Влахо стреляет. Над разможженными руками поднимается голова, волосы забрызганы кровью – сплошь кровавое месиво. Качая головой из стороны в сторону, он визжит. Целюсь, чтоб его добить, и чувствую, как дрожит у меня рука. Мне не страшно и нисколько его не жаль, напротив, я спрашиваю себя: зачем сокращать ему страдания? Пусть остается так лежать, проклиная себя и служа предостережением для других.

– Погоди-ка малость! – говорит Васос, он знает, что делать.

Подходит со спины, замахивается и бьет изо всей силы прикладом по затылку. Голова зарывается носом в песок. Из-под нее поднимается облачко пыли. Мозг червивой массой выступает на волосах и попадает на приклад. Васос вытирает его о землю, смотрит, не осталось ли следов, и снова вытирает его о китель мертвеца – приклад чистый. Мы подходим к Влахо. Он лежит на боку, запрокинув голову.

– Куда тебя ранил?

– В живот, кишки вроде не задело. Выдюжу, останусь живым.

– Само собой, не так-то просто уйти с этого света.

– Напрасно только сливы съел…

– Пустяки, всего три штуки.

– Лучше бы ничего не есть.

– Ни черта тебе не будет.

– И я думаю, обойдется, но на всякий случай возьми мою бритву – пригодится. И блокнот из кармана возьми, там все, что надо, записано. И отнесите меня отсюда, тут уже воняет.

Васос приказывает двум грекам, что постарше, отнести Влахо. Положили его на одеяло. Прощай, Влахо! Если доведется, встретимся, а нет, что поделаешь. С безоблачного неба безжалостно палит солнце. В его ослепительном блеске недвижимо висит дым, наверное пороховой. Он ест глаза, и я, точно в тумане, спотыкаюсь и забываю, в какую сторону идти. Действительно, воняет, и не только трупами, но и порохом, испорченным салом и паленой шерстью. А к тому же нет-нет да понесет вдруг смрадом кишок. Надо поскорей удирать. Иду вниз, не потому только, что туда же направляются и другие, просто так легче идти. Лезть в гору, пусть бы даже меня тащили, я не в силах. От усталости не могу поднять головы. Не могу и смотреть, даже противно смотреть. По шуму шагов определяю, куда идут другие, и тащусь за ними. Тем-то и хорошо идти в колонне: не надо ни смотреть, ни думать. Можно на ходу подремать и даже поспать, всегда найдется кто-нибудь, чтоб тебя остановить или потянуть куда надо.

Ну вот мы и добрались, воздух стал почище, и дышится легче. Откосы, точно ступени, спускаются к равнине, откуда доносятся ароматы пшеничных полей. Настают минуты просветления, когда я, как мне кажется, узнаю местность. Откуда я тут все знаю? Здесь мы проходили прошлой ночью, а думается, было это так давно. Карабкались на заре, и желание забраться под ветки и поспать пять минут, точно боль, пронизывало мне мозг. Это Душко сказал, пять минут, а я согласился, что больше и не нужно. Колонна же двигалась дальше, и мы вместе с нею. Минометы бьют куда-то через нас. Гвоздят по горе с мертвецами, не нравится им ее красный цвет, это он во всем виноват. Затрещали и пулеметы, молчит только наша «бреда», должно быть, опять испортилась, а Душко, чтоб ее исправить, нет. Отдыхает Душко, прилег на пять минут, чтоб появиться потом под другим именем и в другом обличье. А мне надо перебегать через поля, падать, стрелять, перескакивать через стены межей и канавы с мокнущей в них коноплей. Нет Вуйо, нет Черного и Григория, в суматохе потерял и Васоса. Иду с незнакомыми, для них я чужак, но это мне нисколько не мешает, только бы куда-то идти.

Внезапно дает о себе знать «бреда», когда приутихли минометы за нивами. Это неподалеку, минутах в десяти ходьбы. Перебежать всего с десяток межей – плохо лишь то, что и наши не станут сидеть на месте. Пока я раздумываю, двинуться мне туда или нет, в долине появляются люди в желтых кителях, с перекрещенными на груди пулеметными лентами. Залп заставляет их метнуться к оврагу, другой залп бросает к запруде. Какое-то время они, точно перепуганная скотина в загоне, кидаются из стороны в сторону, потом один за другим поднимают руки. Сверху им обещают помилование, приказывают бросить оружие и подходить по одному. Послушные, как ягнята, они готовы сделать все, что прикажут, но это не очень им помогает. Наши оборванцы при обыске дерут кого за волосы, кого за усы, а то хватят прикладом, так что тот вскрикнет, или ткнут в бок дулом винтовки. Сначала избили до крови, потом стало жалко и принялись перевязывать раны и раздавать аспирин. Наконец построили по двое и под конвоем повели.

– Будете нас убивать?

– Нет, сначала будем вас судить!

– Погибли мы!

– Нас повесят!

Закуривают, затянутся раз, другой и бросают сигареты. И дышать, похоже, разучились: наберут сразу много воздуха и с трудом его выдыхают. Глаза наливаются слезами, обидно умирать молодым, обидно, что не верят им, какие они хорошие раньше были. Один все озирается по сторонам, в поисках удобного для побега места. Конвойный растолковывает, что из этого ничего не получится, и стягивает ему за спиной руки его же ремнем.

Кто-то смеется над происходящим; кто-то разглядывает свои ногти, притом лицо у него до того тоскливое, словно обнаружил недостачу. Пока я за ними наблюдаю, пред глазами проходит наша группа из Колашина: чувствую слепящее солнце, слышу позвякивание кандалов, оговоры земляков и проклятья вдовы Шимуна: «Чтоб никогда вам дома не увидеть!» И стараюсь поскорей уйти, не смотреть на них и не вспоминать, но колонна длинная, и то и дело кто-нибудь спрашивает:

– Как будете нас убивать?

– Где?..

Я кидаюсь на другую тропку: тут тень, земля влажная, видны следы копыт. По мокрому добираюсь до источника – у воды толпятся наши.