Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаило Лалич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

Второй день

Первой вестью в этот день была весть о смерти: накануне перед партизанским убежищем в Быстрых Водах погиб Алекса Вукович из Штитарицы, взводный четы бистричан. Другие не получили ни одного ранения, ни одной царапины. Не иначе бистричане его выдали, подумал Бечир, они никогда не любили Алексу – никому не нравится, когда чужак командует…

– Надо бы расследовать это дело, – сказал Новак Ёкич, – и казнить виновных.

– Надо бы, – согласился Бечир, – но как народ казнишь?.. Давай лучше посмотрим, что там с нашими – покончили они с собой или все еще на что-то надеются? Я бы предпочел их живыми взять.

– Я тоже, хотя бы Янко, вопрос у меня к нему есть.

– С Янко сложно, Янко живым не сдастся. Что ж ты его не спрашивал, когда он был командиром партизанского отряда, а ты у него взводным?

– Я его спросил, за что они моего дядьку убили, а он говорит: у вас, у Ёкичей, каждую войну один предатель да находится, то женского, а то мужского пола. Поцапались мы с ним на этой почве, тут и понял я, что мне с ними не по пути.

– Так ты его снова о том же собираешься спрашивать?

– Хочу посмотреть, не подобрел ли он.

– Конечно, нет. Пошли, однако, если штабная чета подоспеет, она у нас это дело живо вырвет из рук. Любят штабные на готовом выезжать.

Взводный белопольской четы уже шагал по свежему снежку, распространяя вокруг себя запах ракии. Они вместе поднялись на Гряды, старший караульный встретил их и доложил, что в течение ночи никаких перемен не произошло, осажденные спорили всю ночь напролет и угомонились перед самым рассветом. Уже близился полдень, когда Бечир из-за камня стал вызывать:

– Эгей, кум Ягош, и ты, Милан, слышите меня?

– Слышим, – ответил ему глухой голос, словно исходивший из-под земли.

– Сдавайтесь, не бойтесь, – сказал Бечир, ему все казалось, что он разговаривает с мертвецами. – Мы даем вам гарантию, что живыми и здоровыми передадим суду, а уж там все зависит от решения национального суда…

– Что ты можешь нам еще пообещать? – спросил голос Янко.

– Не только пообещать, но обязуюсь перед людьми своей честью и именем. Если вы мне не верите, я вам верю и готов прийти к вам без оружия поговорить. Даете ли вы мне на это свое «добро»?

– Даем свое «добро»! – ответил осевший голос.

– Не смей, Бечир, – подскочил к нему Новак. – Убьет тебя Янко.

– Нет, ты не пойдешь, – воскликнул Радоман. – Они тебя заложником возьмут!

– Пойду, и пусть хоть убивают, я слово дал. – И Бечир отбросил винтовку.

Радоман схватил его за руку, тот вырвался:

– А ну, пусти, знаю я, что делаю, мне видней! – и кинулся к пещере.

Радоман бросился за ним – догнать, остановить, но Бечир в несколько прыжков был уже в пещере. Первое, что он увидел, – это была наведенная на него винтовка, которую держал Янко, готовый выстрелить в любую минуту.

– Стреляй, если ты такой кровожадный, – бросил Бечир, – стреляй и упейся моей кровью.

Милан отклонил винтовку в сторону.

– Мы данное слово не нарушаем, – проговорил он.

Тут в пещеру ворвался Радоман Томович, возбужденный, с револьвером в руках. Бечир на него взъелся – пусть живо убирает револьвер, хоть в карман его сунет! Бечир окинул взглядом убежище: голый камень, постели из папоротника, мешок с чем-то, торбы, одеяло – людская беда. Огляделся – серые, бледные, изможденные лица с потухшим взглядом.

– Ну, как вы? – спросил.

– Мы хорошо, – сказал Милан. – Сам видишь как. Только нечем дорогим гостям почет оказать.

– Мне для почета корки хлеба довольно, – сказал Бечир, стремясь укрепить взаимное доверие.

Евра отрезала ломоть хлеба, слегка присыпала солью и подала ему. Бечир отломил половину и протянул ее Радоману, тот неохотно принял кусок левой рукой, не зная, что с ним делать. Бечир сел на камень и, отщипывая от ломтя, стал сосредоточенно жевать. Когда с этим было покончено, Милан сказал:

– Итак, Бечир, мы тебе предложили то, что у нас было. Посмотрим, что ты нам предложишь.

– К сожалению, я вам тем же отплатить не могу. В том, что я вам могу предложить, хорошего мало. Избавить вас от тюрьмы и суда я не властен, хотя и тут можно найти управу. Расследование поведется по составу преступления, кому какое будет обвинение предъявлено… Бездоказательные жалобы, поданные из личной вражды, к рассмотрению не принимаются. Без суда никто осужден не будет. Теперь это не так делается, как летом и весной, без всяких правил, теперь – закон в силе!.. И судьи уже не те, подобраны люди благоразумные и здравомыслящие. Но прежде чем начнется суд, я обеспечу вам возможность побыть дома со своими два-три дня, а если понадобится, так и все пять-шесть…

– Не слишком ли жирно будет? – криво усмехнулся Янко.

– Для зубоскальства, – огрызнулся Бечир, – я бы мог сюда и не являться.

Милан вмешался:

– Зависит ли это от тебя, Бечир?

– Да уж, наверное, я тут не самая последняя пешка, – сказал Бечир.

Кругом стояла тишина. Притаились поляне и «летучая чета» ракитинцев и равнореченцев – ждут, когда в убежище загрохочут взрывы и выстрелы. С громким карканьем мимо пронеслась стая ворон, и снова установилась тишина, разлилась и заполнила пещеру; люди молчат, размышляют, всматриваются друг в друга – из своей кожи вон не выскочишь… Внезапно подала голос Евра:

– А знаешь, Бечир, видит бог, я ни одному твоему слову не верю!

– Ты мне и раньше не очень-то доверяла, кума Евра, – выдавил из себя смешок Бечир, – но, однако, все мы живы. А было б больше доверия, может, и разговор у нас был бы другим.

Он сказал ей это для напоминания и в укор, и не только ей, но и Ягошу, помимо этого ему хотелось восстановить те давние связи, что тянулись из прошлого: когда-то, мол, он стремился с ними сблизиться, да они оттолкнули его… И вдруг Бечир задумался: а так ли это на самом деле?.. Действительно ли он тот, каким представляется и за кого себя выдает: единственный и неповторимый в своем роде, педагог и офицер Бечир Томович, батальонный командир четнических войск, – или запоздалая копия, слабый отзвук, бледный слепок с некоего кротонянина, спесивого потомка аристократического рода, талантливого оратора, возмечтавшего проникнуть в пифагорейский союз?.. Разгадав его нечистые намерения, учитель отверг его, и кротонянин был вдвойне разобижен: тем, что им пренебрегли, и тем, что его разоблачили, – и поклялся отомстить за оскорбление. Прежде всего были пущены в ход очернение и клевета. Пополз слух, будто пифагорейцы при вступлении в секту приносят в жертву детей. Наемники стали забрасывать камнями членов братства. Это вынудило Пифагора бежать в Месопотамию…

Евра оторвала его от размышлений и вернула к действительности.

– Если сдачу в плен мы обсуждаем сейчас как один из возможных выходов, то это не потому, что верим тебе или на что-то надеемся, просто нас орды твои в угол загнали. От вас и в камне спасения нет.

– А что тебе эти камни?.. Вон как вы иссохли здесь. Посмотри, на что похожи! Честное слово, в гроб и то краше кладут. Вон от Янко и половины не осталось…

– Обо мне ты не беспокойся, – заметил Янко. – Я твоего сочувствия не искал и не ищу.

Радоман полоснул его взглядом. Будь его воля, всадил бы он в него сейчас всю обойму, а все прочие здесь не представляют никакой силы, способной оказать сопротивление. Радоман еще со вчерашнего дня поражается: для чего Бечиру эти переговоры сдались, когда он мог их одним махом пришлепнуть?.. Еще вчера подошли бы вплотную к пещере, с теми двумя мальчишками перед собой, потом даешь пару пулеметных очередей от плеча, кидаешь пару гранат – вот тебе и готово, выигран бой…

– Ладно, – проговорил Бечир и встал. – Я вам все сказал, поразмыслите и поступайте, как знаете.

– Не о чем нам размышлять, – заметил Ягош. – По крайней мере мне. Поскольку ты детьми шантажируешь, у меня один выход – сдаться. И почище меня сдавались, значит, и мне не заказано.

– Детей я по домам отправил, чтоб ты не говорил, что я тебя шантажирую, – возразил Бечир. – Пока я здесь, детей сюда не приведут, но вот когда штабная чета из Колашина подоспеет – а это еще сегодня может произойти, – я не знаю, что она предпримет, тут уж моя власть кончается.

– Я сдаюсь, – снова произнес Ягош и повторил эти слова еще раз, как бы убеждая самого себя в необходимости такого шага. – Сдаюсь, потому что мы к стене приперты. Подождите меня у входа, я с друзьями попрощаюсь.

Бечир и Радоман вышли из пещеры. Ослепленные ярким блеском солнца, отраженным снегом, прикрыли глаза ладонями. Кругом были рассыпаны войска: кто выдает себя концом винтовки, торчащей из-за камня, кто шапкой. За скалами притоптывали ногами, пытаясь согреться.

– Чувствуешь, войско у нас замерзает, – сказал Радоман.

– У меня у самого ноги отваливаются, – сознался Бечир.

– Слушай, давай мы с тобой перебьем их, и все тут!

– Их сейчас нетрудно перебить.

– Да мы бы запросто с ними управились, а после говорили бы про нас: двое Томовичей с таким делом справились, с каким целое войско справиться не могло.

– Полегче ты – тут политика замешана.

– Скажи тогда, что целых две, – укорил его Радоман. – Сверху тебе приказывают пленных не брать, а ты норовишь взять их живьем. Не понимаю.

– Поймешь, когда я тебе объясню. Это крупные птицы – Милан был председателем общины, Ягош командующим Комского батальона на Плевлях. Люди на него молились, песни о нем пели. Убьем мы его – ну и что? Ягоша провозгласят героем, а мы получим труп. Вот если мы его сломим, заставим кланяться и просить, тогда его и живьем не страшно отпустить на все четыре стороны – герой будет повержен, ни одна душа его не пожалеет.

– Я бы его живьем не отпустил даже с переломленным хребтом, – возразил Радоман. – И не доверял бы им, будь я на твоем месте. Вот учитель сказал нам, что сдается, – а нет его. Не передумал ли?

– И ты бы не спешил в его положении.

Ягош поднялся было, чтобы идти, и – ноги у него подкосились, медленно осел на камень, всю пятерню запустил в волосы. Хрипло простонал, невнятно бормоча проклятия, и проговорил:

– Ничего не поделаешь, придется!.. Идешь ли ты, Евра, со мной?..

– Иду, на свою беду!

– Как и всегда, с тех пор, как ты со мной. – И Ягош встал.

Евра обвела взглядом пещеру. Покидая насиженные места, всегда что-то забираешь с собой, только вот отсюда нечего взять и некому нести. Все, что видят глаза, не представляет собой ценности, но будь здесь украшения, серебро, дорогие памятные вещи, и они бы утратили цену, потеряв свое предназначение. Мысленным взором окинув свою жизнь с самого начала, Евра поразилась тому, как наивно верила, будто что-то может измениться к лучшему. Как все было, так оно и есть: нищета, босоногость, холод, папоротник, солома, тряпье, голь и дрань, чурбаки, долги, выплаты, отсрочки, ожидание, страх и бесконечная тревога. Видно, только тот не натерпелся, кто на этот свет не родился… Ягош спросил:

– Милан, а ты что думаешь?

– Мы с Янко останемся, посмотрим, что будет.

– Раз так, вот вам мой револьвер, пользуйтесь. Больше я вам ничем не могу помочь.

– Спасибо, Ягош, и дай бог, чтобы Бечир слово сдержал!

– Брось, Милан, не валяй дурака!.. Какое еще там у Бечира слово!.. Я не на слова его польстился, только и надеюсь, что детей моих оставят в покое, когда меня не будет.

Они вышли из пещеры и остановились, ослепленные солнцем и снегом. Словно ожил каменистый простор перед ними, напоминавший заброшенное кладбище с хаосом поверженных, покосившихся надгробий. В морозной сияющей дымке маячат головы, щетинятся винтовки, гудят голоса, нарастает шум. Раздаются восторженные крики «ура» вперемежку с итальянским «bravissimo», к Бечиру бегут поздравлять с победой, одержанной без крови. Восхваляют его отца, дядьку и деда, вспоминают боевые подвиги. Вскидывают винтовки, палят в небо, прославляя победу, откуда-то срывается стая ворон и принимается каркать. Взмывает песня:

 
Батальон Бечир ведет,
В бой его бросает,
И победное «ура»
Воздух оглашает…
 

Ягош воткнул винтовку в снег и так оставил. Напуганная поднявшимся шумом, Евра схватила мужа за руку и на минуту заслонилась его плечом. И только потом увидела, что на них никто не смотрит, словно не замечая. Узкой стежкой люди проходили мимо, сталкивая их в снег. В конце концов Ягошу пришлось зайти в целину у обочины. Он утоптал в снегу небольшой пятачок для себя и для Евры, и так они стояли, отделенные от всего – от проторенной тропы, от всех людей, ненужные, незваные, как будто невидимые.

– Это они нас нарочно унижают, – сказала Евра.

– Ну и пусть, тебе-то что. Потом мы их тоже унизим.

– Когда потом?

– Когда с той стороны придем.

Шум и гвалт, отраженные скалами, проникали в пещеру, где оставались Милан и Янко, первый раненый, второй изнуренный болезнью. Янко разболелся, а вернее, просто надорвался под непосильным грузом как раз накануне той ночи, когда выпал первый снег. Они спустились с Ягошем в Бистрицу пополнить запасы муки. Набрали два полных ранца и стали карабкаться по круче Спиндируши. Торопились обогнать первую белую порошу, но переусердствовали. Непривычный и ослабевший Ягош быстро выдохся, и Янко взял на себя его ношу. Они преодолели подъем и добрались до загона, что возле Забойского озера; Янко был весь в испарине и не мог двинуть пальцем.

Они залезли в сено, передохнуть до рассвета, а потом остались до полудня, и до ночи, да только, похоже, Янко от той усталости никогда уже не сможет отойти до конца своих дней.

– Давай, Милан, покончим с собой, испортим им праздник!

– Наложить на себя руки, – сказал Милан, – значит перечеркнуть все, что было сделано до сих пор.

– Что ты предлагаешь?

– Возможно, стоит согласиться с Бечиром. Тогда они пощадят Евру и Мираша, а то и Джорджие с Ягошем, если повезет.

– Пошли, истомило меня это ожидание.

Когда они выбрались из пещеры и остановились, на мгновение ослепленные светом, гвалт усилился, в нем уже преобладали издевательские выкрики:

– Ага, вон и заводилы выползли!

– Эй, бросайте там свои бабахалки, не ваше это дело с ними якшаться! Оружие не для трусов и выгребных дел мастеров!

– Что же это ты, непобедимый Янко Видакович, так оконфузился?

– Это не Янко, а одно недоразумение какое-то!

Отобрали у них винтовки, гранаты, револьверы, штанины у Янко ощупали до самого низа, обшарили всего, не скрыл ли гранату или бомбу. Весть о том, что на Быстрых Водах погиб взводный Алекса Вукович из Штитарицы, к этому моменту широко распространилась – четники поклялись еще до ночи отомстить за его смерть. С другой стороны, пронесся слух: Бечир не дает этих трогать, хочет предать суду.

Пока спускались с Гряд, перекинулась тень через Добриловину и стала подниматься снизу им навстречу. На поляне у монастыря к пленным подвели Джорджие и Мираша. Четники загорланили песни, заплясали на снегу, закружились в коло. Самые ретивые, жаждущие мести, человек с десять, отделились от общего хоровода. Во главе – Новак Ёкич и Драгутин Медо, они считали себя обойденными с тех пор, как Бечир перехватил инициативу в свои руки. Взяв наизготовку куцые итальянские карабины с примкнутыми штыками, они рвутся без промедления окрасить их кровью. Тут перед ними вырос сам Бечир Томович: орет, допытывается, где они раньше были, когда их геройство пригодиться могло?.. Бечира толкнули в грудь, так что он пошатнулся, но устоял и с дороги не сошел. Его толкнули во второй и в третий раз, только он решил стоять насмерть: им слово дано, затронута честь, он никого не подпустит к пленным, пока у него голова на плечах держится…

На это обиженные дружно повернулись, полные решимости жаловаться высшему начальству.

Третий день

На пути к Бистрице Бечир позабыл про свое обещание дать им два-три дня передышки под родной кровлей; побоявшись насмешки, они ему об этом не напомнили. В Бистрице пленным отвели дом под ночлег, принесли ужин и соломы для подстилки, но никто из родных не появился – все сидели по домам, им строго запретили выходить. Утром бистричане привели двух коней, для Ягоша и Евры, чтобы довезти их до Поля или до Колашина. Четверо братьев Видаковичей шли за конями пешком. Уже на выходе из Бистрицы с ними столкнулся Милош Павичевич со штабной четой – посланные воеводой Павле Джуришичем проверить, почему люди жалуются на Бечира. Штабные, по большей части из довоенных жандармов, приняли пленных под свою охрану и тотчас же связали Видаковичам руки, показывая тем самым, что теперь шутки плохи. Чета из Поля и «летучая чета» ракитинцев и равнореченцев выступили вперед и затянули песню, скрывая жестокую обиду, которую им нанесли бесцеремонным отстранением от дел: из уготовленного торжества на их долю только то и выпадало, что драть глотки, как голытьбе на чужой свадьбе.

На выходе из Теснины процессию поджидали вдовы четников из Поля и двое Фуштичей – Глигорие, прозванный Пегим Махмутагой из-за родимых пятен на щеках, и его брат Марко, перебежавший к жандармам после убийства соседской свиньи. Бабы притащили с собой пустые жестяные банки и бельевые вальки, чтобы колошматить по банкам и тем самым прославлять победу, на зависть и к досаде вражеской стороны. Они поздравляли храбрецов с удачей и, благословив на дальнейшие охотничьи подвиги, остервенело накинулись на связанных пленных. Горластая Божана с глоткой глашатого выступила для затравки:

– Ах ты проказа еврейская, да будет ли тебе когда конец?.. Будет, будет, не сомневайся, нет тебе спасения!.. Вот он вас как господь наказал, иродов неверующих, цареотступников проклятых, и еще не так вас господь покарает, весь ваш род искоренит на все века, чтобы не мог он подняться, пока солнце греет и месяц светит, и логова ваши дотла спалит, чтобы люди пальцем на пепелища показывали, где гнездились выгребальщики поганые, взломщики, картофелееды, ямочистильщики…

Женщины вторили своей предводительнице, хотя и не обладали столь объемистыми легкими, – избрав два-три наиболее убийственных слова, они твердили их до бесчувствия. Распаленные собственным криком, бабы с налета пробивались через конвой, норовя вернее угодить плевками в связанных. А если под ноги им попадала коровья лепешка, они ее тотчас запускали в Видакоиичей. На развилках дороги женские силы поджидало пополнение, также оснащенное банками и вальками. То тут, то там бабы, а то и сам хозяин дома, как будто при встрече свадебной процессии, обносили колонну ракией, отчего во главе ее скоро разгорелось пение, порой переходящее в внзг. Постепенно поднабралось порядочно мужчин, и они вступили в соперничество с женщинами по части перебранки, с особой яростью допытывались они у Милана: кто отца моего убил, кто брата убил, кто овец увел, даже шкуры не оставил, оторвал от детей скоромное, семейство на голод обрек?..

Поначалу Евра и Янко пытались защищаться, стараясь перекричать общий гвалт и отвечать на то, о чем их спрашивали; Ягош со своего коня затравленно озирался по сторонам, но Милан его успокоил:

– Пусть выкричатся, душу отведут. Каждый про себя знает, где был и что делал, но вот подошла осень, созрели всходы, посеянные Жаричем весной. Жарича нет, сбежал Жарич, а поскольку кто-то должен быть в ответе, пусть это буду я!

Жарич – псевдоним делегата покраинского комитета. Механик, шофер, сверх меры кичившийся тем, что когда-то год или два был рабочим; энергичный, но безответственный, уполномоченный быть именно таким и в качестве такового укрепить тылы подвижного фронта, вот уже несколько месяцев державшегося под Синявиной, Жарич как вступил на территорию с угрозами, так угрозами и действовал до самого конца. Когда Жарича сюда переводили, прошлой осенью, Янко встретил его в условленном месте под Колашином и проводил тайной тропой, избегая столкновения с итальянскими карабинерами.

– Ты что – коммунист? – спросил его по пути Жарич в усвоенной им грубой манере.

– Как видишь, потому тебя и веду, – ответил Янко.

– Почему же ты без винтовки, раз коммунист?

– Я с револьвером хожу, винтовка в нашем деле мешает, она в глаза бросается.

– А ты не любишь в глаза бросаться?

– Не то что не люблю, да пользы в том не вижу. Но ты и сам, я гляжу, без винтовки.

– Я вашему оппортунизму конец положу. Скольких ты убрал из пятой колонны?

– Пока ни одного.

– Исключу из партии всех, кому винтовка мешает и кто делом не докажет свою готовность выполнять задания! – Таково было их первое свидание, но и последнее было не намного приятней.

Одному Жаричу не удалось бы все вконец испортить, тем более что он отбывал в другие края с заданием воодушевить, нацелить, подхлестнуть, – к сожалению, заместители его и воспреемники тоже не отличались мягкостью характера. Кое-кто из местных поспешил воспользоваться этой неожиданной властью «иноземцев» для сведения застарелых счетов с соседями. Посыпались подметные письма с доносами, за короткий срок вечная ночь поглотила тринадцать жизней, среди них были и активисты, и совсем малоприметные люди, в том числе старики, одного нашли даже в Таре. Хуже всего, что убийства эти были совершены из-за угла, молчком, без видимого повода и системы, поэтому было невозможно предусмотреть, кто на очереди и будет ли так продолжаться до бесконечности или на ком-то остановится.

Линия фронта отступала от Теснины у Баковичей к Теснине под Полем, поочередно получали подкрепление или обращались в безоглядное бегство то четники, то партизаны. И в чередовании этих приливов и отливов, наслаиваясь, множились крупные и мелкие расплаты, росла вражда между полянами, захватывая женщин и детей. Село разделилось на два лагеря. Как-то случилось в то время старому Васо Балтичу на заре отправиться в горы: приметил старый, что с Синявины подступают к селу партизанские части Езеро-Шаранца, поспешил он обратно, разбудил Джуришича и Бечира и тем самым спас их от плена со всем расквартированным в Поле штабом. В ответ на это Жарич принял решение согнать все четнические семейства в Колашин. Ничего не слушая, людей выгоняли из дому в чем застали. Скоевцы принимали ключи от домов и передавали их Жаричу. По селу прокатилась так называемая «экономическая группа» и собрала постели, съестное, шерсть, кожу для обуви и вообще все, что могло сгодиться в качестве одежды или для других каких нужд. Конец марта, снег то идет, то перестает, дорогой к Колашину бредут, причитая, босые старики, наспех одетые дети, перепуганные женщины, все угрюмые, подавленные. Янко был на позициях у Подбища, когда там проходила эта колонна. Увиденное показалось ему невероятным, страшным, кошмарным сном без пробуждения.

– Что это? – спросил он Ягоша Рабрена, старого коммуниста.

– Не понимаю, что они такое творят, – ответил тогда ему Ягош, хмурый и озабоченный. – Не представляю себе, к чему это приведет!

Теперь-то он знает и видит, к чему это приводит: его забрасывают коровьими лепешками, сбили шапку с головы и оставили валяться посреди дороги, чтобы ее втоптали в грязь конвойные в знак того, что и ему не сносить головы. Не без труда вырвав камень из-под снега, люди запускают им в пленных, а то, выхватив кол из забора, так и норовят, распалясь, достать с размаху пленных, хотя конвойные осаживают их. Женщины избрали своей мишенью Евру: и ободранка-то она, и худа-то, и черна, и косы-то у нее нечесаны.

Одна спрашивает:

– Это что ж, учительница, что ли?

Другая ей отвечает:

– Нищенкой ей больше быть пристало.

– Ишь причесалась-то, точно выползла из цыганского шатра.

– Так она и есть из шатра: дочка цыганки Марии, жены Шабана-кузнеца.

Но Евра не может смолчать:

– Сыновья Марии Шабановой итальянцам, как ваши, не прислуживали.

– Цыц, цыганка прокаженная, ты еще поговоришь!.. Вот оболью тебя ночью керосином, запылаешь, точно ведьма на костре!

Все, кроме Евры, сносят оскорбления молча и не пытаются защищаться. Безмолвные, с гордой усмешкой на губах, идут они вперед с отрешенным видом, как будто их вовсе не касается царящая вокруг них свистопляска.

Из общего гвалта вдруг вырывается тонкий голос и вздымается вверх звенящей дугой:

 
Как Ракита сбор скликает, ясных соколов зовет, —
Воеводе под знамена храбрецов она пошлет…
 

– Слышишь? – заметил Янко. – Вот и Ракита переметнулась!

– Время ей подошло, – возразил Милан, – когда ей перекидываться, как не теперь! И наших песен вдоволь она наслушалась. Шесть раз партизаны брали Ракиту. «Наша Ракита снова отбита!» И каждый раз, как отобьют, давай овец забирать.

– Должны были забирать, наши совсем пропадали с голода.

– Раз так должно было быть, значит, и нам с тобой поделом достается.

В Поле возле школы толпился согнанный отовсюду народ, снег вокруг вытоптали, загрязнили, а в партизанские дома вломились насильники: орут, громыхают посудой, требуют ракии, да чтоб нагрели ее и подожгли, чтоб зеленое пламя на ней заиграло, и чтоб постным сахаром дали ее засластить, и чтоб обувь их просушили. Приближение колонны вызвало новый взрыв криков и заставило всех подтянуться к школе – пленных встретили винтовочной пальбой и красноречивыми тирадами, в которых упражнялось десять глоток разом. Поносили Ягоша и Евру, угрожали Янко Видаковичу, перечисляя, какие мучения его ждут, и заливались восторженным хохотом при каждом новом виде истязания, который им удавалось придумать, а Евру воображая связанной для надругательства.

Тем временем воевода Павле Джуришич устроил в штабе что-то вроде приема для членов семей погибших четников. Он описал им блестящие перспективы, которые откроются для них после очищения Санджака и Метохии от мусульман, обещал земельные наделы, должности и пенсии, угостил всех ракией и орехами и под конец выдал каждому по две пачки итальянских сигарет «Nazionale». Довольные, гости покидали штаб, почти столкнувшись при выходе с Бечиром. Желтая физиономия воеводы, удлиненная вверх папахой, а вниз бородой, нахмурилась при его появлении. Бечир по-воеппому щелкнул каблуками и отчеканил:

– Здравия желаю, господин комендант!

На это Джуришич прорычал:

– Говорят, ты о коммунистах заботишься!

– Если бы и другие о них так же заботились, их бы давно и след простыл.

– Ишь заступник божий нашелся, да еще и честным словом ручается.

– Только до сих пор, до Колашина, господин комендант!

– И до Колашина не имеешь права, кошке на хвост нацепи свое честное слово!

– Понятно, господин комендант!

– Что понятно?

– Понятно, что я превысил свои полномочия…

– Мне в Колашине и без того коммунистов хватает, тюрьма ими забита. Их там бессчетно, как ни примутся переписывать, вечно больше выходит, а на меня со всех сторон советчики наседают, поручители, сострадатели чувствительные, болельщики сердобольные, защитники коммунистов платные и неплатные, разные там адвокаты, писатели – слюнтяи, которые падают в обморок при виде крови простой овцы, а подай им баранину на стол, они ее за милую душу трескают. Все вопят: не трогай, огради, не убивай, всю молодежь истребим… А по мне, если бы ее и истребить, никакого не будет урона, раз она такая!.. Но тебе-то, спрашивается, зачем понадобилось в Коланиш их вести, когда за тобой слабонервности не числилось отродясь, а кроме того, тебе было ясно сказано, что пленные нам не нужны?

– Но зато я избежал кровопролития, господин комендант, и обошелся без жертв. Кроме того, не хотел я им повод для героизма давать, чтобы снова о них легенды ходили.

– Ну, если так, – смягчился Джуришич, – возможно, ты и прав.

– Поэтому я им суд и обещал.

– Суд мы можем и не в Колашине устроить, а сегодня, здесь. Пусть Джукан расследование проведет, на каждого отводится по пять минут, и за полчаса с этим делом будет покончено. Он у нас тоже юрист, а может, просто проходил мимо юридического факультета, – да, пусть еще возьмет себе статистами двух унтер-офицеров. Приговор не требуется объявлять и фиксировать – он наперед известен.

И вот Джукан Анджелич собрал суд в одном из школьных классов и первым вызвал на допрос Милана. Прежде всего Джукана интересовала судьба так называемой «группы семи офицеров». В действительности офицеров в этой группе было двое, Мишич и Кргович, в остальном она состояла из унтер-офицеров, полицейского писаря, общинного делопроизводителя и осведомителя, причастного еще и к каким-то полицейским делишкам. Связавшись друг с другом, члены этой группы однажды ночью выступили в Сербию получить от Дражи Михайловича дальнейшие инструкции, установки и задания относительно борьбы с коммунизмом. До Сербии группа не дошла. Где-то на Коврене, у какого-то попа, ее перехватили партизаны, прогулялись с ней от штаба к штабу, а после ликвидировали. Милан, находившийся в ту пору в Шаховиче, очевидно, был причастен к этому инциденту – явился оттуда с раненой рукой и долго еще носил повязку…

– Ты в этом деле участие принимал? – спросил Джукан Милана.

– Принимал. До сих пор рука дает о себе знать. Заросло, но не зажило.

– Значит, ты там руки обагрил кровью?

– Точно. Вернее, мне обагрили кровью руку, правую.

– Тебе, а не ты?

– Мне. Унтер, тот самый, что зубами в руку впился, так что на помощь звать пришлось. Он бы так и не отпустил, если бы кто-то из наших не саданул его.

– Ты что же, хочешь сказать, что ты не убивал?

– Своей рукой я никогда никого не убил.

– А чужой?

– И чужой. Но я оправданий не ищу. Убивал не убивал, сейчас это все равно.

– Как это все равно?

– Поскольку твоя справедливость не имеет обыкновения утруждать себя выяснением истины и ни для кого не делает различия, меня, который, по-твоему, убивал, ты верно так же осудишь, как и других, про кого точно знаешь, что они курицы пальцем не тронули. Поэтому мне было бы даже легче, если б я был виноват.

Джукан посмотрел на часы: истекло больше десяти минут. Он отпустил Милана, привели Янко. Джукан оглядел его и тряхнул головой, отгоняя внезапно вспыхнувший в нем отголосок сочувствия, спросил:

– Вы за что в Добриловине убили Ёкича Радосава, старика седого?

– За то, что он в прошлую войну был австрийским шпионом.

– Если даже и так, та вина снимается с него за давностью лет.

– Может, та и снимается, но он и в эту войну стал итальянцам прислуживать. Вечно у Ёкичей находится доброхот какой-нибудь по части наушничанья иноземным властям, если таковые появляются, – это у них наследственная болезнь, и, по всей видимости, заразная, поскольку в эту войну она и на другие семьи перекинулась. При турках, говорят…

– В прошлом копаться у нас времени нет, ты мне лучше скажи, за что убили Лазара Томовича… Или вы его сочельника ради вместо дуба под корень подсекли?

– Не ради сочельника, а из-за льотичевской пропаганды и газет.

– Может, и братья Пеёвичи из-за газет головой поплатились?

– Нет, этих какая-то ваша сволочь подвела под монастырь, а наши, скорые на руку, поверили им. Да ты наверняка лучше меня знаешь, кто им эту каверзу подстроил и чье тут было вероломство.

– Умный головой думает, а сила топором машет! А что ж это ты в Боснию со своими не ушел?