Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаило Лалич
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)
– Слышал, были и слезы, но теперь он их человек, и ничего не поделаешь. Пусть не думает, будто мы нуждаемся в его помощи.
Шофер где-то запропастился – такие везде устраиваются, что-нибудь скупают или перепродают. Часть охраны разбрелась кто куда, не боятся, что сбежим, для нас тут все двери закрыты на запоры и засовы. Ожидание затянулось и порядком надоело. Из какой-то лавки выбросили пустой ящик, я присел на него, чтобы дать ногам отдых. Вскоре подошла Стания, примостилась рядом. Ноги, говорит, отказывают, и удивляется, с чего бы это?.. От чего другого, если не от голода, однако не говорю ей, сама поймет. Краешек солнца выглянул из облаков и уставился на меня, так что глаза пришлось закрыть. Сижу, слушаю, как слоняются вокруг люди, свои и чужие, жду, когда хозяин лавки прогонит с ящика, и вдруг чувствую, остановился кто-то передо мной, смотрит. Поднял я взгляд – Првош, стоит удивленный, что не ошибся, увидел меня там, где меньше всего ожидал встретить.
– Стефан, бедолага, – говорит, – куда это тебя несет?
– Спроси тех, кто меня охраняет, – говорю, – они лучше знают… Я не по своей воле иду, а вот ты как здесь оказался?
Еду, говорит, из Цетинья, а направляюсь через Скадар в Андриевицу. Просил у губернатора помощи для голодающих. Если не помогут, мертвых будет не перечесть, сперва у беженцев, а там и среди остальных мор начнется. Обещали, но, сам знаешь, итальянские обещания гроша ломаного не стоят…
– Что это за новая мода? – спрашивает Станин. – Ездить из Цетинья через Скадар?.. Раньше такого не бывало. Разве нет пути покороче?
– Короче нет, партизаны перерезали…
– Помоги им бог!.. Хоть бы и этот перерезали, – так и норовит поддеть Станин.
Првош не хочет ссориться, пожимает плечами, спрашивает меня:
– Стефан, вы, наверно, голодные?
– Нет, сыты мы, да еще как, слышали ведь, что тебе там наобещали, – и не встаю с ящика. Кажется, стоит мне встать – сразу увидит, как я голоден.
– Вот горемыки! – говорит Првош.
Чудеса да и только – нашелся человек, который нас пожалел! Однако Стания жалости не выносит, взвилась, будто ей на мозоль наступили:
– Как сказать, горемыки мы или нет, но вот те, по чьей воле мы здесь очутились, будут горемыками, да еще какими!
– Я тоже так думаю, – соглашается Првош.
Переглянулись мы со Станией, уж не насмехается ли он над нами?.. Не похоже: на лице – ни тени издевки, стоит спокойно, лицо окаменело, словно вот-вот начнет оплакивать и тех, и нас.
– Если бы так думал, ты сейчас был бы с нами, а не с ними!
Я взглянул на нее: «Ну и Станин!»
– Неужто неправду сказала? Глянь, как у него шея покраснела!
– Погоди, Станин, не даешь по-людски слова молвить, – вставляю я.
– А я и не хочу с ним по-людски, с прихлебателем швабским!.. Хорошо им, лопают вволю, погляди, у него на шее жиру – свору собак прокормишь! А ты не встревай! – продолжает она. – Тоже мне адвокат нашелся! Повадились наши господа у кормушки топтаться, разве не так? Вот и он туда же – никто его не гнал в старейшины, мог бы дома сидеть да помалкивать…
Првош какое-то время молчал, раздумывал, стоит ли отвечать этой изнуренной голодом женщине. Наконец заговорил: он был вынужден согласиться, чтобы отплатить Расоевичам, принявшим как своих его родню – Маговичей из Рована и столько времени живших с ним по-братски, в мире и согласии. Вместе держали оборону, воевали, за это согласие пролили кровь, но вот пришла пора пожертвовать добрым именем, выбор пал на него, ему и приходится платить…
Стания не соглашается:
– Этим ты расплачиваешься с главарями, нахлебниками и дармоедами, теми, что привыкли брюхо набивать, – им ты заложил свое имя! А мы для тебя хуже Расоевичей?.. Разве мы не такие же?.. Значит, ты и нам должен, да побольше, чем им!..
– Верно, больше, – произнес Првош грустно. – Но для меня всех долгов многовато, вам отплатят добром те, кто помоложе. И хватит ссор, скажите лучше, сколько вас здесь?
– Немало, – говорит Стания и усмехается, – уж не хочешь ли каждому кофе заказать?
– Не кофе, а хлеба! От хлеба не отказываются, он – от бога.
Стания хотела было возразить, но вспомнила, какие мы голодные, и промолчала. И больше слова не обронила. Пошли мы втроем по пекарням. Првош расплачивался и за буханки, и за булки, и за бублики, скупил все, что нашлось, и оставил албанский город в этот день без хлеба.
Так мы прибыли в Скадар, сытые, повеселевшие, и потом с удовольствием вспоминали Пуку и ее пекарни…
А сверху дохлый пес
Десять дней – говорят, что десять, впрочем, так всюду и пишут, хотя, по-моему, больше, – шли ожесточенные бои под Мойковцем в апреле сорок четвертого года. Какой только силушки сюда не навалило, перемешалось все, перепуталось. В эту огромную мясорубку, окруженную горами, стекаются с одной стороны батальоны и бригады двух партизанских дивизий, а с другой – немецкий легион «Кремплер», полк «Бранденбург», два четницких милешевских корпуса и две белопольские бригады, беранская бригада, андриевичевская бригада, батальон недичевцев из Сербии, немецкие части из Подгорицы, с ними – четники из Лешкополя, Зеты, Куча и четницкий отряд Вукелича из Врмоши. Целыми днями ухают минометы, грохочет немецкая горная артиллерия, стягиваются подкрепления от Плеваля, Приеполя и Печи, прибывают подтянутые, а возвращаются распластанные. Прошлой ночью объявился тут один, до самой зари кричал: «Бросайте винтовки! Бросайте винтовки, не бойтесь!» На рассвете наши подстрелили его, он и замолчал. Казалось, конца этому не будет, но у них все же лопнула подпруга, заставили мы их удирать до самого Лима, жаль только, мне не дали налюбоваться тем, как они улепетывают, направили в Котурачу навести и поддерживать там порядок.
Поп МитарНе могу сказать, почему выбор пал на меня, ведь опыта такой работы у меня совсем не было. Только и знал: кто порядок наводит, должен и прикрикнуть, и цыкнуть, и за решетку упрятать, и зуботычины раздавать налево-направо, чтобы пребывал в страхе тот, кто повиноваться отказывается, пускай хоть держится подальше. Еду я по Котураче, приглядываюсь к людям в деревнях, расспрашиваю, головой туда-сюда верчу, однако все напрасно, даже прикрикнуть не на кого!.. Господа, разная там реакция собрались и бежали в Подгорицу, прихватив с собой простофиль, что еще в деревнях оставались. Только поп Митар с попадьей не двинулись с места. Они, конечно, тоже реакция, пусть и не первого порядка, но до господ не дотянули, отстали на полпути. Тот факт, что не сбежали, еще не значит, будто они меня или наших поджидали, просто дом у них на отшибе, в сторонке, вот шайка в суматохе и не догадалась прихватить их с собой или не дождалась, когда они замешкались.
Поскольку телефон не работает, сообщаю своему начальнику Панто письмом с нарочным: «Тут остался поп Митар. Если он тебе нужен, давай пришлю. Можно и в Подгорицу турнуть, вся их братия туда подалась, а в общем, как скажешь». Панто отвечает: «Направь попа Митара в Никшичскую жупу [59]59
Жупа – церковный приход.
[Закрыть]. В воскресенье в жупском монастыре состоится конференция православных священников, сторонников народно-освободительной борьбы, пусть на этой встрече представляет наш край. Убеди его в необходимости держаться как подобает и дай все, что ни попросит. Что есть – дай, а чего нет – обещай».
Приказ краток и ясен, размышлять тут вроде бы не о чем, однако мысли сами собой в голову лезут: «Рискованно посылать попа Митара. Никогда он на нашей стороне не был, да вряд ли и будет. Жена у него из семьи Божичей, что с самим богом в родстве состоят, брат родной – митрополит Божич, о нем ничего не слыхать, неизвестно, на чьей стороне, но уж наверняка не к нашему берегу прибился. К тому же есть у попа Митара брат Якша, летчик, капитан или майор, человек решительный, но и дурной, одержимый, предан королю и всему, что с ним связано, – на своем самолете перебросил королевское правительство, иначе говоря министров, в Каир, в эмиграцию, да там и остался. Из-за него поп Митар, даже если б захотел, вряд ли решится голосовать за нас…»
Раздумываю так, но в то же время прикидываю: Панто не хуже меня знает, что поп Мнтар отшатнется от нас, едва появится возможность переметнуться, и мое дело выполнять приказ, а не мозговать обо всем этом. Пусть едет, и будь что будет! Большой беды ждать не стоит. Даже решись поп Митар брякнуть что-нибудь невпопад, найдутся наши, которые такой шум поднимут, что его и не услышат. Да и вряд ли он пойдет на это, давно привык петь хвалу и правительствам, и еретикам – всем без разбору. Упорствовать же наверняка не станет, побоявшись, как бы хуже не было. Так между делом я ему и сообщил: мол, в жупе собираются черногорские священники, будут решать церковные вопросы, а может, и о зарплатах и пенсиях речь зайдет… Не упоминаю, что они – наши сторонники, да и кто знает, чьи они, – документы у них не проверял, но поп Митар и без того догадывается, поэтому сразу начинает отнекиваться: охотно поехал бы повидаться со знакомыми и коллегами – это помогло бы ему сориентироваться в сложной обстановке, и очень-то ему жаль, но не может…
– Что тебе мешает? – спрашиваю его.
– Ноги отказывают. Не могу к реке сходить, куда уж там в жупу.
– Дам тебе коня, поезжай!
– Спасибо за коня, но не только в этом дело. Туда следовало бы явиться одетым как подобает, а ты посмотри, на мне уже все пообносилось. Колени из штанин вылезут, не успею до жупы доехать. Да и обуть нечего, кроме вот этого, – и задирает ногу, показывает дырявую подошву.
– Если решишься ехать, – говорю ему, – устраним эту проблему. Есть кое-что из одежды на складе, подыщем и обувь. Не можем допустить, чтобы из-за мелочей на такой сходке не услышали голос нашего края и его духовного представителя.
Тут он смекнул, как я заинтересован в том, чтобы его послать в жупу, и давай цепляться то к одному, то к другому, лишь бы не ехать. Выдумывает всяческие причины: и дорогу-то он не знает, и засады боится, и хлеба-то у него нет, с собой взять нечего, наконец, больна попадья, не может-де оставить ее одну. Нашел ему проводника, дал вооруженную охрану, приказал испечь хлеба в дорогу, прислал из деревни вдову ухаживать за попадьей – одним словом, еле-еле выпроводили его.
Прибыл поп Митар в жупу, встретился с протоиереем Ягошем Симоновичем и прочими наследниками Васы Пелагича, и им удалось уговорить его или как-то иначе склонить на свою сторону, только не опозорил он нас, хоть ничем и не прославил.
Выступать не выступал, слова от него не слыхали, но поддакивал, подписал разные резолюции, даже ту, в которой православные священники потребовали, чтобы король не возвращался в страну, пока не кончится война и свободный народ не решит, согласен ли восстановить его власть.
Вернувшегося попа Митара было просто не узнать: требует то, требует се – мнится ему, будто очень нам помог, согласившись подписать документы, вот и хочет, чтобы ему вернули сторицей. Тут я убедился, как нелегко наполнить поповскую торбу – кстати, попов у нас куда больше, чем они сами думают, – так вот, сколько ни набивай эту торбу, она только шире становится. Надоел он мне, а тут откуда ни возьмись новая напасть. Стали появляться бумажки, листки из ученической тетради, а на них безвестным стихоплетом нацарапаны стишки всякие, явно неприятельского содержания: англичане-де скоро высадятся на берег Адриатики, поэтому коммунистам лучше поискать спасения в Японии, король придет, он их рассудит, всех в кутузку, верней будет, и так далее в том же духе. Стишки никудышные, глупые, вижу, не могут они принести вреда, но задевает сам факт, что насмехается надо мной какой-то сукин сын и заставляет в каждом человеке усомниться. Подозревал я и попа Митара, показалось, будто схож почерк, и наверняка принял бы грех на душу, если бы сам поп не показал мне письмо, которое попадья нашла у порога.
Снова письмо в стихах, той же самой куриной лапой выведено, но длиннее, чем раньше: пишут, что возводит он хулу на собственную веру, нехристям продался, из попа в судью преобразился. Затем вроде бы горная фея возвещает:
Слышен феи голос всюду:
По насмешливому тону, по значению, которое придавалось слову «ударница», я сразу понял, что написал стихи гад, знакомый с вражеской пропагандой, пугавшей народ старой песней о свободной любви, конкубинате и ночных «ударниках», которые якобы водились среди партизан.
Поносит автор стихов попа Митара за то, что не удрал, а дождался партизан, стал им верным слугой:
Епитрахиль только сбросит,
Черти в жупу его носят,
В монастырском там собранье
Короля хулит в изгнанье!..
Сыплет угрозами за то, что сдружился с попом-расстригой Ягошем Симоновичем, с Йово Радовцчем, Руфимом Жижичем, Блаже Марковичем и Джордже Калезичем наплевал на святую веру и заключает, что тем самым заслужил Митар позорную смерть, предлагает ему сбрить бороду, пока не пришли братья-четники с англичанами и не оттаскали за нее. И наконец:
Если Якша вдруг узнает,
С кем братан его гуляет,
В рот те кляп и ножик в спину,
Бросит сын тебя собачий
В пропасть к Дуйо с Вуколячи,
Будешь гнить там дохлой псиной…
Вуколяча – это выступ, что, подобно щербатому клыку, выдается над пропастью, а Дуйо – отшельник или даже скорей религиозный фанатик. Вздумалось ему соорудить хижину на Вуколяче, на самом верху, лачуга – одно название, но поселился в ней, молился богу и истязал себя голодом, жаждой и холодом в надежде заслужить жизнь в раю. Некоторые из наших завидовали: столько у него теперь заслуг перед всевышним, что, дай ему волю, все будет зависеть от его указки, от протекции, а это им не по душе… Однажды ночью кто-то столкнул в пропасть лачугу и вместе с ней несчастного отшельника Дуйо, никому на свете зла не причинившего…
Смотрю на попа Митара – у него и глаза и губы побледнели, от страха озноб прошибает, руки, борода трясутся. Чтобы взбодрить его, говорю:
– Не трусь, все это дешевая пропаганда.
– Легко тебе рассуждать, имея охрану. Днем я и сам не боюсь, а вот каково, если ночью явятся?.. Смерти не страшно, ее на всех хватит, рано или поздно и за мной придет, но ты обрати внимание – дохлого пса упоминает!.. Это он мне над головой положить хочет, чтоб и в гробу не давал покоя, лаял…
– Вот погоди, поймаю, ему псину подложу. Кстати, ты никого не подозреваешь?
– Не знаю, – говорит, но вижу, знает, а сказать не решается. – Наверняка кто-нибудь из тех, что скрываются в лесу.
– А разве есть такие?
– Они везде на всякий случай своих оставляют.
Итак, он подтвердил сомнения, временами посещавшие меня: часто они действуют по-нашему, причем даже в тех ситуациях, когда у нас бывают осечки. Разница лишь в том, что наши умеют вовремя остановиться, когда видят, что вышла ошибка, а они – нет, прут точно слепые, пока не уткнутся в стену. Наверняка, как и мы в свое время, оставили в тылу людей ненадежнее: Боже, Бука, Станко, Новака, гестаповца Велюна – тех, что не сдадутся, не посмеют. Припоминаю, кого еще они могли бы оставить, целый список получился – есть тут в любом деле мастера: и брехуны, и доносчики, и баламуты, и подхалимы, однако никто из них двух строк не в состоянии срифмовать, не то что написать целое стихотворение. Иные жили в городе или пригородах, один, к примеру, был даже инструктором собаководства, а такие в политике спецы и ругаются не хуже венгров, но трудно было кого-нибудь из них представить на месте автора стихов, с карандашом в руке…
В то время, когда я мучился, ломал надо всем этим голову, вдруг заверещал телефон, да так перепугал меня, как если бы средь бела дня вампир нагрянул. Значит, исправили-таки наши самоучки, хоть я на это уже не надеялся. Исправили, однако, не совсем: трещит, хрипит, гудит, кашляет, завывает, пока наконец сквозь весь этот бедлам не прорывается голос Панто:
– Есть у вас что-нибудь новенькое? – спрашивает.
– Есть новость – поэт объявился, – говорю ему.
– Какой еще боец?
– Поэт, поэт, а не боец, стишки придумывает и кропает.
– Неужели? Так это ж хорошо, нам поэты нужны. – Панто меня не слышит и знай себе продолжает: – Ты его береги, в школу пошлем, теперь самое время.
– Окончит он сразу все школы, дай только мне его изловить. Пока не удается, прячется вражий сын в дебрях да чащобах, не видать, что твоего соловья.
Наконец он понял:
– Да ну? Жди меня в гости, хочу послушать его песни!
НеджоПанто прикатил на мотоцикле вместе с Мирко уже в сумерках. Не успел и присесть, отдохнуть, как потребовал письмо лесного поэта. Протянул ему все бумажки, которые к тому времени собрал. Не прочел Панто и половины, а сбоку, на виске, уже запульсировала жилка:
– Вот гад!.. Еще над ударниками издевается!
– Я и сам знаю, что он гад, но пока не дознался, кто.
– Кому другому быть, как не Неджо!
– А разве его не убили? – спрашиваю.
– Убить-то убили, да он наверняка оборотнем стал. Нелегко Неджо убить: у него, подлеца, как у кошки, девять жизней. Врут в книгах, когда пишут, что нет оборотней, есть они, еще как есть: встретится такой гад хитрющий, прикинется мертвым, закатит свои поганые глаза, вот наш дурак из жалости или отвращения и не пустит в него еще одну пулю, а он соберется с силами, уйдет и опять за свое принимается. Но что хуже всего – я и есть тот самый дурень, не прикончивший его как следует. Но теперь сделаю это, вот тебе мое слово!
Неджо был в партизанах, его имя значилось в списках до весны сорок второго, когда он был ранен в бою с четниками. Касательно раны – это еще вопрос, сдается мне, что он самострел. Рана ему не мешала, он и не хвастал ею, пока с нами был. А теперь вспомнить бы, как он у нас оказался…
Когда наши части отступили из Черногории в Боснию и когда нас, отборный отряд, вернули из-за Нивы удерживать тылы в ожидании лучших времен, докатилась молва, будто остался там какой-то партизан, что в одиночестве как помешанный бродит в лесу по ту сторону Котурачи. Мы искали его с неделю, может, и больше, пока наконец Михаило Янкович не наткнулся на него и не привел в отряд. Смотрим на Неджо: бледный, худущий, изголодавшийся, оборванный, вооружен черногорским револьвером – четыре патрона с самодельными пулями. Нет ни винтовки, ни гранат – ничего, все четники отобрали, когда нашли его в одном доме, раненого. И жизни лишили бы, говорит, если бы не узнал его и не вступился офицер, у которого он служил в армии.
Посмотреть на Неджо – вроде бы крестьянин, трудяга, за душой ни гроша, а уж врать, околесицу нести, туману напустить что твой господский сын может. Это мы потом заметили: любит он приврать, даже когда нет в том никакой нужды, а поначалу казалось, что это человек из народа, которому превыше всего справедливость, тянется к ней, будто к огню руки погреть. К тому же умел он лучше любого из нас костер развести, кашу сварить, подготовить угли для жаровни, ягод, грибов, трав набрать и тем самым обогатить нашу пищу витаминами. Короче говоря, не могли ему нарадоваться. А домашние, все крестьяне, наоборот, кривились, как от неприятного запаха, когда видели Неджо среди нас. Нет им дела, что он бедняк, нашим хлебом живет: есть, говорят, бедняки честные, а в доме Неджо не было еще человека, сплошь сорняки, из колена в колено. Отец в прошлую войну, во время оккупации, работал на немцев, и дед наверняка занялся бы тем же, очутись поблизости немцы или турки. И Неджо одним миром мазан с предками, толкуют нам, и не к добру он к вам переметнулся: предаст или убьет кого-нибудь исподтишка и сбежит…
Тотда мы просто не воспринимали этот наследственный черногорский фатализм и расизм – не соответствовал он марксизму, отрицал веру в прогресс. И все-таки предостережения не пропали даром, я видел, что наши время от времени искали возможности испытать Неджо, окунуть его в такие дела, после которых, как все мы думали, ему нечего будет надеяться на прощение той стороны. Стали посылать его в патрули, на задания, а потом и туда, где постреливали. Был такой Джакочевич, итальянский приспешник, командир тарской роты четников. Прежде капрал, перед самой войной он был изгнан из армии за кражу. И вот теперь поднял Джакочевич голову, возомнил, что самое верное – запугать простой народ, тем и вызвал всеобщую ненависть к себе. Решили убрать негодяя, пока молва о злодеяниях не превратила его в кровожадного призрака. Взяли с собой Неджо, признали именно его главным в этой операции, вручили винтовку, шапку и плащ убитого, чтобы таким образом устранить саму возможность его измены и одновременно вернуть доверие народа.
Но все было напрасно. Где-то в июне месяце, на одном из партизанских собраний, в мое отсутствие было принято решение атаковать итальянскую колонну на пути в Матешево. Думали, что после такой акции четники станут держаться ближе к дороге, заботясь о безопасности союзников; тем самым мы бы получили больше простора для действий и маневров. Нападение вызвались совершить добровольцы – двенадцать человек, включая Неджо. Были назначены день и место сбора: скажем, завтра, на Черной речке, за мельницей. Вернувшись с того собрания, накануне нападения, Неджо ни с того ни с сего запричитал, начал do земле кататься, говорит «пупок надорвал», так называется болезнь, дающая о себе знать, когда человек поднимает что-либо тяжелое. Кто-то припомнил, что Плана Маркова, жена моего дядьки, умеет «лить воду на сковороду» и тем вроде бы избавлять от этой болезни. Ничего мне другого не оставалось, как вести Неджо к ней.
Дорогой Неджо то и дело отстает, едва тащится, все норовит у меня за спиной оказаться, чего я вообще не выношу. Оборачиваюсь, берет меня сомнение, однажды показалось, будто он винтовку на меня направил, другой раз – будто уже и на мушку взял, отчего я рванулся и укрылся за деревом.
– Что с тобой? – спрашивает он.
– Мерещится всякая ерунда.
– Это потому, что ты головой вертишь. Тут, куда ни сунься, кругом засады, давай-ка смотри вперед, а не сюда, чего доброго, проморгаешь, ног не унесем.
– Раз так, иди вперед ты.
– Неужто трусишь? – укоризненно говорит он, надеясь устыдить меня, чтобы я снова пошел первым.
– Боюсь, – соглашаюсь я, – и ты их скорей обнаружишь.
– А мне бояться нечего, такая жизнь не очень-то дорога, – говорит Неджо своим женоподобным голосом, – если придется смерть принять за великие идеалы трудового народа и рабочего класса, все лучше, чем перебиваться с хлеба на воду…
Теперь я видел его перед собой и шагал без особых опасений, но, когда приблизились к дому Маркова, меня снова обуял страх: буду стучать в дверь, а Неджо опять окажется у меня за спиной и может запросто меня прикончить… Я остановился у порога и говорю:
– Марко зол на нас с матерью. Наказал, чтобы я и близко не подходил к его дому – стрелять будет. Иди лучше один, а я здесь подожду. Когда спросят, с кем пришел, меня не упоминай, если хочешь, чтобы помогли.
Он направился было к двери, но передумал, подкрался к окну и постучал в раму. Марко спросил «кто там», а Неджо ответил:
– Свои, открой!
– Какие такие свои? – хочет знать Марко, потому что своих в округе сорта три, а то и побольше.
– Четники, – говорит Неджо, поскольку они тут самые настоящие свои.
Но Марко не унимается, кому охота открывать дверь ночью безвестному гостю, тем более что голос у этого гостя скорее женский, чем мужской – обычно такими голосами маскируются люди, которые не желают добра ни дому, ни его хозяину.
– Какие четники? – кричит Марко.
– Из Загорья, братишка, – говорит Неджо, – открой, ты меня знаешь.
– Я всех четников в Загорье знаю, ты кто?
Поскольку деваться некуда, Неджо прокашлялся и признался вполголоса:
– Партизан я, ей-богу.
Однако и этого моему дядьке мало, прорезался у него аппетит на вопросы, любопытство так и распирает:
– Какой еще партизан?
– Неделько Бошкович из Куджевины, – говорит Неджо, надеясь, что этого будет достаточно.
– Чего тебе?
– Живот надорвал, – говорит Неджо, снижая тон: про его болезнь и так говорят, – пришел к твоей жене, пусть вылечит.
– Ты один? – спрашивает Марко, желая выведать, нет ли с ним компании и что это за люди.
– Один, – говорит Неджо, меня поминать не решается.
Тут дает о себе знать тетка Плана, но и она ничуть не любезнее:
– Что ты здесь сказки рассказываешь! Если б ты живот надорвал, то прийти не смог бы, значит, врешь, а раз так, проваливай!
– Не вру я, люди, откройте, помогите!
– Еще как врешь, бог тому свидетель, да и неизвестно, чей ты, то с четниками, то с партизанами. Ступай своей дорогой, – говорит Марко.
– Заплатишь ты мне за это, – грозит Неджо.
– Иди, иди, ладно, я заплачу!
Так и возвращаемся ни с чем. Неджо дорогой стонет, то и дело останавливается, руками за живот хватается. Мне жаль его, вижу, страдает человек, но больше ему не верю, не позволяю идти сзади. Никак не выходят из головы слова тетки Планы: другая болезнь его мучит, а не та, на которую жалуется… Возле пустой хижины пастухов Неджо совсем обессилел, не может дальше идти, останется тут, говорит, душу богу отдать…
– Подожди, – стонет он, – закроешь мне глаза, когда умру.
– От этой болезни не умирают, – успокаиваю его, – отдохни малость и приходи.
С тем и оставил его. О задании я ничего не знал, как не знал, что Неджо вызвался в нем добровольно участвовать и что ему известно место сбора. Знай я это, может, и догадался бы, какая подлая мыслишка родилась в его уме, и остался бы, чтобы помешать ему. Хотя, как знать, человек легковерен от природы и порой не в состоянии связать воедино даже очевидные вещи. И назавтра, когда вместе с братьями Радовичами я шел на Черную речку и рассказывал, как водил Неджо к знахарке, ни им, ни мне в голову не пришло установить какую-то взаимосвязь между кажущейся болезнью Неджо и вылазкой, к которой мы готовились. Поскольку и раньше случалось, что кто-нибудь из добровольцев начинал колебаться, «заболевал» перед заданием, отказывался, чтобы участием в следующей операции снять с себя всякие подозрения товарищей, то никому из нас не хотелось заранее осуждать его. У мельницы собрались четверо Радовичей, трое Бакичей, Панто, Ноко, Ракич и я, не было лишь Старика и Неджо.
– Неджо ждать не будем, – говорит Веко. – Он заболел и наверняка попал в плен, пока сидел в чьей-то избушке.
– Коли так, – говорит Панто, – лучше нам рассредоточиться, ведь Неджо может выдать, где мы и что задумали.
Этим все было сказано, однако не возымело действия. Нужно было тотчас разойтись, но мы не торопились, каждый стремился подольше побыть с товарищами, поговорить, послушать, не хотелось снова оставаться в одиночестве. К тому же была причина: мы ждали Старика, а он засиделся у одной вдовы, наверстывая упущенное в молодости… Хотя, как оказалось, его опоздание было нашим спасением, иначе мы добрались бы до Тары и угодили в засаду, так устроенную, что никому из нас не унести бы оттуда головы.
Чтобы скоротать время, Веко решил побриться. На бугорке возле ключа рос бук, три ствола его тянулись вверх из одного корневища. Веко уселся между стволами, прислонил к одному из них голову и заснул, уставший после бессонной ночи. Проснуться ему было не суждено, его сразила четницкая пуля из первой же выстрелившей винтовки. Смерть и здесь вела себя, как волк, попавший в овечий гурт, – тот никогда не хватает среднюю овцу, бросается на самую лучшую или самую паршивую. На сей раз выбор пал на лучшего.
Потом выяснилось, как все произошло. Неджо не попал в плен, а явился сам, рассказал, где мы должны встретиться и какую операцию провести. Вначале засада была поставлена на Таре, готовились встретить нас там. Когда ждать надоело, решили сами разыскать нас, и это им удалось. Разделившись на две группы, чтобы взять нас в клещи, они подобрались снизу и сверху по склону. Нижние узнали в бинокли Веко и застрелили его. Верхние забросали нас гранатами, ранили двоих Бакичей и Панто – у него рана была легкой. Однако перестарались: густой дым разрывов многочисленных гранат стал для нас спасительным – на поле боя мы не оставили ни раненых, ни оружия. С тех пор Неджо чурался нас как черт ладана. В отличие от других, ему подобных, он даже не пытался оправдаться, знал, было бы напрасно. Мы слышали, что его еще раз засылали с таким же заданием: связали за спиной руки, отвели в Колашин, бросили в тюрьму, приказали охране ругать его, издеваться, чтобы он смог войти в доверие к заключенным, проникнуть в их организацию, если таковая имеется. Неджо провел в тюрьме дней десять, пока наконец не поняли, что зря мучают его – дурная слава Неджо докатилась даже туда, и люди отвернулись от этого человека.
