Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаило Лалич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

II

С кручи нас заметили филины – для них это повод начать перекличку и завести бесконечные разговоры. В их голосах слышатся и детское любопытство, и женская страсть поделиться неожиданными опасениями о чем-то неведомом, что к ним приближается. Пока их слушаю, мне кажется, что в них говорит разум или общественный инстинкт – они в близком родстве, если не одно и то же, – только что проснувшийся, проклевывающийся, бессильный, связанный по рукам и ногам, запуганный и обуреваемый страхом перед неосознанной действительностью. То, что их взволновал наш приход, доказывает, что с вечера там никого из людей не было – значит, и Мини Билюрича с товарищами. Но я упрямлюсь и не хочу верить в эту примету. Забираюсь в чащу и раздвигаю руками ветки, кидаюсь к теням, которые напоминают замаскированные двери землянки… Как-то дождливой темной ночью, когда перед носом не было видно и пальца, я разыскал Ивана Видрича и Ладо – так почему сейчас, при ярком лунном свете, не найти Миню Билюрича?.. Кое-где кусты раздвинуты, такие проходы напоминают обновленные войной заросшие тропы – напрасно по ним идти, они только увлекают в волчью глухомань.

У лужи, где скрытый источник напоил землю, натыкаемся на следы кованых сапог – по ним не узнаешь, наши это люди или нет, все мы сейчас одинаково подкованы. Перейдя болотце, продолжаем поиски. На полянке разоренный муравейник, бомба вспорола его, как рогом, и разметала во все стороны. Под ветвями елей окоп, около него кротовые кочки, между ними разбросаны гильзы. Свеж еще след пули на березе. Откуда-то налетела птица и испуганно шарахнулась. Явилась точно злой вестник – огорчаюсь я. Если птица может лететь, куда хочет, заяц бежать, куда вздумается, могу и я позвать Миню Билюрича. Зову испуганным, чужим голосом, будто стыжусь кричать на чужой земле. Жду – ничего… Тишина, и нарушает ее лишь наше сдерживаемое дыхание, и чудится мне, жадная пустошь впитывает безвозвратно в себя все, кричи не кричи. На другой полянке зову Ибро и Владо Шумича – никакого ответа.

– Эти безответные зовы напоминают мне вопли, – говорю я.

– Почему вопли? – спрашивает Вуйо.

– Мне кажется, я зову мертвых.

– Не каркай ^!.. Это не единственный лес.

– А мне втемяшилось в голову, что в этом!

– Не так-то просто найти, если б и недавно тут он побывал. Сразу не найдешь!

– Или сразу, или никогда!

Просыпаются и поднимают грай птицы; перелетают с ветки на ветку. Повстречавшись с рассветом, тускнеет и становится мутным лунное сияние, хмурится и заря. Листья грязно-свинцовой окраски кажутся жесткими и небрежно скроенными из картона.

С тяжелым сердцем соглашаюсь покинуть лес: надежды нет! Не предполагал даже, до чего за нее цеплялся. И что-то тянет вернуться и остаться здесь навсегда. Иду за Вуйо, спотыкаюсь и теперь понимаю, до чего гадки земля и небо, когда утеряна всякая надежда. Берега в бессмысленных излучинах. Озеро сплющилось и кажется в сумрачном просторе мутными помоями. Бурая земля на той стороне, изрытая узкими муравьиными тропами, мрачна. Села, где лгут, сплетничают, ворожат и ставят своим покойникам на погосте кувшины с водой, будто покрыты паршой. Монастырь с его бородатыми монахами, лампадами, аллилуйщиной и обглоданными подхалимными поцелуями образами отодвинулся на тысячу лет. Песок сер, а на нем лежат, как мертвецы, снопы камыша. Над водой, под небом, летят три глупые птицы, мерзкого цвета. Вот они уже меньше мухи, потом превращаются в точки, зернышки копоти и в ничто. Как и человек!

Мы возвращаемся. Григорий сидит на песке и смотрит в небо, словно спрашивает: «Кому это нужно?» Молча опускаюсь рядом. G ним можно сидеть часами, не проронив ни слова. Вокруг разговаривают, курят. Кто-то спохватился и вытряхивает из ботинок песок. Откуда-то доносится рокот мотора, то ли с неба, то ли с озера. Решаем, что с озера, и тщетно высматриваем моторную лодку. Наконец кто-то замечает на шоссе грузовики. Их три, но Мурджинос бледнеет: направляются в село, а он послал туда вестовых. Если вовремя не уйдут – их схватят, замучают, а там уж пошлют во все концы погоню.

У срезанного камыша передний грузовик сворачивает на песок, делает полукруг, снова въезжает на шоссе и останавливается. Другие грузовики проделывают то же самое, словно у них не было до сих пор возможности развернуться. Лицо у Мурджиноса обретает прежний цвет: в село не поедут и не узнают, что мы здесь, а это главное.

– На занятия приехали, что ли? – замечает Черный.

– Нет, за камышом, – говорит Вуйо.

– Для чего им понадобился камыш?

– Спроси господа бога! Им вечно что-нибудь нужно. Глаза завидущие, руки загребущие. Удивляюсь, как они еще не собирают и не вывозят в свою Германию дерьмо.

Немцы выходят, строятся, они в шлемах, кой у кого поблескивают на груди металлические пластинки. Окружают третью машину, опускают задний борт и выталкивают какую-то мелюзгу, видимо подростков, – в белых рубахах u брюках разного цвета.

– Штатские, – замечает Влахо. – Не иначе из лагеря.

– Хорошо бы им помочь, – говорит Видо.

– Помоги самому себе, если можешь, – ворчит Черный. – От собственных вшей защититься не можешь, а не то что другим помогать!

– Вон, берут лопаты, – замечает Влахо. – Это они за песком приехали.

– Нет, не за песком, – сомневается Вуйо.

– А за чем же?

– Не ездят за песком в закрытых грузовиках!

– Не знаю, закрытых, незакрытых, сам видишь, копают.

В самом деле, неподалеку от шоссе роют канаву. Мурджинос смотрит в бинокль и кусает губы. По лицу пробегает судорога, как от боли в животе. Вдруг он вздрагивает. Три маленькие тени, три рубашки отделились и побежали по равнине. Словно состязаются, кто первый, и хоть бы бежали в одном направлении, а то мчатся в разные стороны. Игра у них такая, что ли?.. Я догадываюсь, в чем дело, когда поднимается стрельба. Мне припоминается Машан, брат Богича, только теперь он в трех лицах. Больше всего похож на того, кто убежал дальше. Первый залп отгремел без всяких последствий, как предупреждение или подстрекательство бежать еще быстрее. Другой гремит дружно и коротко. Один из бегущих падает ниц, поднимает верхнюю часть туловища, отталкивается ладонями от земли, словно хочет взлететь, и обнимается с ней. Другие два бегут не оглядываясь. Перескакивают через ямы, иногда падают в них, но тут же выкарабкиваются. Гремит впустую еще один залп, потом сбивают того, кто ушел дальше всех. Остался один. Я поворачиваюсь, выхватываю из рук Спироса автомат и качусь с горы, слышу, кто-то спускается следом за мной, но у меня нет времени оглянуться, да и боюсь я: сверху кричат, наверно, запрещают, значит, надо делать вид, что не слышу.

Скатываюсь на песок. Равнина передо мной безлюдная. Значит, упал и последний. От шоссе отделяются три солдата – идут по следам беглецов, чтоб не дать остаться в живых. Не жалеют труда, сбегают в котловины и снова выныривают оттуда. Двое в шлемах, третий в высокой офицерской фуражке. У офицера одна нога короче другой, он припадает на нее и потому отстает. Добрались до первого беглеца. Офицер тремя пистолетными выстрелами избавляет его от мучений. Ищут второго. Но он, не дожидаясь их, внезапно выскакивает из ямы и бежит пуще прежнего. С шоссе стрелять в него не решаются, опасаются попасть в своих, а эти трое трижды промахнулись. Что-то его влечет к нам, бежит, раскрыв рот, – на шее рана, и кровь стекает ему на грудь. Кидается в укрытие и видит Черного.

– Вы кто? – кричит он, ворочая глазами, и хватает в горсть песок, чтоб защититься.

– Не бойся, свои, фавасе, —успокаиваем мы его.

– Всех перебьют! – выдавливает он, тяжело дыша.

– Кого?

– Тех, что копают! – И вытягивается на земле. Он сделал все, что мог.

Патруль приближается, ожидая, что он поднимется и побежит. Хромой держит в руках, словно игрушку, пистолет. Мы переглядываемся с Черным и понимаем друг друга, как одна душа, которая никогда не колебалась. Тщетно нам запрещать: не только Мурджинос, Маврос, Рафтуди, но и Сарафис и сам Сталин не могли бы помешать тому, что мы задумали. Автоматы дернулись одновременно, шлемы шатнулись и упали вместе с головами и спинами солдат. А хромой повернул, чтобы пуститься в бегство, и тут же зарылся головой в яму, оставив на обозрение ноги в добротных ботинках. Переносим огонь на шоссе, где поблескивают нагрудные жетоны полевой жандармерии. Жандармы кидаются за машины в кювет, открывают ответный огонь и заставляют нас залечь. Что делать?.. И вдруг сверху начинает квохтать «бреда» Григория, точно какая курица, по два, по три зерна склюет и замолчит – ее яйца дорогие. Это вливает в нас смелость. Я даю длинную очередь вдоль шоссе. Черный – другую.

Забились они в кювет, притихли. Сверху катятся камни, за ними люди. Ответственность перешла на другого – Мурджинос теперь уж как-нибудь справится. Немцы собирают раненых. Волокут за насыпь и бросают в машины. Хотелось бы поглядеть на них поближе и выпустить им побольше крови, но нельзя все сразу. На сегодня, пожалуй, хватит. Вот так нежданно-негаданно приходит такой день, что стоит целого года, и человек отмывается вдруг от многолетнего унижения. Потом не жалко и умереть, да человек об этом больше и не думает. Мы пробираемся под прикрытием «бреды» поближе. Мурджинос кому-то отдает короткий приказ. Упоминает грузовики. Что будет с ними?.. Лучше бы их сжечь…

– По машинам не стреляй, – кричит Черный. – Только не по машинам, сумасшедший!

– Почему?

– Если им не на чем будет бежать, останутся здесь.

– И пусть останутся.

– Мы пришли сюда не за этим.

Верно, мы пришли сюда искать Билюрича и его товарищей. Если он жив, то слышит стрельбу и удивляется. И в голову ему не приходит, что я здесь. И не вспоминает обо мне. Столько нас было – разве всех запомнишь!..

Взревели моторы, и одна машина срывается с места и мчится полным ходом вперед. За ней другая. Да, они приехали сюда не для того, чтобы сражаться и погибать, а убивать тех, кто не может защититься. Третья машина стоит на месте. Мы приближаемся к ней, перебегая из впадины в впадину, и выскакиваем на шоссе – никто не стреляет. У шоссе в канаве сбились в кучу люди, те, что копали себе могилу. Наши их вытаскивают, но они невеселые – смирились с тем, что должны умереть, трудно после такого поверить, что останутся жить. Валяются лопаты и кирки. Я хватаю лопату и начинаю забрасывать яму землей – для меня это легче, чем смотреть на подавленных людей и на то, как они испуганно благодарят за иллюзию, которая называется жизнью.

– Закапывай! – командует Черный и берет в руки лопату.

Его понимают и хватают инструменты. Нагребают песок, перелопачивают землю, заполняют яму. Работают дружно, спешат, словно закапывают в могилу все зло мира. Нам хочется того же, но мы слишком слабы, и никто за нами не признает этого права. Даже союзники. Они посмеялись бы над нами: «Кто? Брюзжащие греки! Задиристые сербы! И даже черногорцы с их ружьишками, горе-гореванное, что длится уже тысячу лет…» Пусть смеются, это им награда за то, что сильные. Заравнивается яма. Когда пройдет дождь, вырастет трава, никто не узнает, что здесь было.

III

Пока одни забрасывают пустую могилу, чтоб не появился с того света какой упырь, другие уничтожают следы: засыпают песком лужи эсэсовской крови на шоссе и на траве за насыпью. И вдруг видят, солнце осветило на западе горы и маковку колокольни, и удивляются: откуда солнце, когда они уже списали его со счетов?.. Им представляется, наступил какой-то другой день, для них пришла другая жизнь, только сам господь бог не знает, будет она лучше или хуже первой. И все-таки некоторые крестятся. Брезжущий рассвет набирает силу, разгорается над землей и водой, оживляет лица, смывает с них печать смерти, красит бледные лица и вливает в глаза ясность и блеск. У некоторых он лихорадочный, ненормальный. Они тяжело дышат, хукают, будто сбросили с плеч непосильный груз. Сбросили, а душа еще дышит на ладан – не может еще занять свое место. Они смотрят и узнают друг друга, и готовы в том свидетельствовать. Щупают землю под ногами, топчут свою могилу и спрашивают сами себя: возможно ли это? Случалось ли когда-нибудь такое, чтобы человек рыл сам себе могилу, а потом живой на ней плясал?..

На одного что-то находит, он начинает пожимать всем руки: мне пожал дважды, с Влахо Усачом расцеловался, Черного и Михаила обнял. И принялся отплясывать среди шоссе. Другой вдруг зашатался, вскрикнул, упал и забился головой о землю. Кто-то схватил в машине канистру, набрал в озере воды и окатил его, чтоб привести в чувство. Но вода привела его в неистовство, и его едва удержали, чтоб не искалечился. Изможденный, с пеной на губах, он спрашивал хриплым голосом, бессмысленно вращая глазами, где он и как сюда попал. Ремесленники и торговцы из Рендины и Аспровальты таращат глаза и никак не могут понять: почему одни хотели их ни за что ни про что убить, а другие ни с того ни с сего, рискуя жизнью, их спасли?.. Общественное сознание, невылупившееся и неоперившееся, проклевывается, запуганное людьми с мозгами набекрень, неразумными и дикими, у которых главная забота не хлеб насущный, а неистовая жажда убивать. Они невеселы и смотрят с тоской, словно спрашивают: «Если жизнь столь безрадостна и если можно так просто ее потерять, что лучше – жить или не жить?»

Пастухи, горцы, контрабандисты, угольщики, которые имели дело с партизанами, пришли в себя скорее. Одних Грабли загребли в Вахорпи, другие попали в облавы в городе или по дороге; кой-кого привели с озера Ланца, а кой-кого взяли в Аникси, Ксиропотамосе, Филадельфии и Кетечолджуке якобы на работы. Когда их хватали, они понимали, что виноваты именно потому, что их схватили, и нет ни малейшей надежды ждать от немца добра. Спасение свое они приписывают партизанской разведке, которую возносят до небес: «Наверно, какая-то Связь отстучала наверх, в Мозг, где, что и как, и Мозг решил…» И хочется им найти того, кого надо отблагодарить и доброму отплатить, когда представится возможность.

– Этот парень знает, где партизаны, – говорит Видо, указывая на горбоносого подростка, своего ровесника, в рваной рубашке и худых сандалиях.

– Есть там кто из наших?

– Здоровых осталось только трое, двое раненых, а один исчез.

– Как исчез?

– Исчез, нет его нигде.

– Это Стевица Котельщик, – догадывается Вуйо.

– Верно, – соглашается Черный, – для них он исчез.

Мурджинос хмурится: надо поскорей уходить, но оставить на шоссе грузовик целым и невредимым не позволяет совесть. Специалисты поднимаются в машину, спасти, что можно. Отстегивают брезентовый верх – кто знает, может, пригодится, снимают запасное колесо, канистры с бензином, сундучок с инструментами, звяканье которых привлекает внимание ремесленников. Сбрасывают домкрат, гаечные ключи, заводную ручку и тому подобное – пусть каждый берет, что хочет. В шоферской кабине находят два одеяла и голубую рабочую блузу в мазутных пятнах. Ее дают новому товарищу Видо, горбоносому Фемистоклу. Не размышляя, он напяливает ее на себя, не заправляя в брюки. Сдирают с сиденья кожу, чтоб не пропала, потом выливают одну канистру на мотор, другую на кабину и бросают зажженную тряпку. Вмиг поднимается столб бездымного пламени. Смотрим, пятимся, как мусульмане после похорон. В моторе что-то чихает, сердце его разрывается, и мелкие куски железа вместе с щепками летят к самому озеру. Пошел черный дым, завоняло резиной и краской.

Я снимаю куртку и рубаху, сбрасываю ботинки и лезу в озеро освежиться. В каких только водах я не купался, и вот еще это озеро. Иногда я думаю: суть не в том, сколько лет прожил человек, а в том, сколько прошел гор, сколько вдыхал лесных ароматов, перепробовал вод. Если это так, то я прожил немало.

Тем временем люди из Вайхори перенесли и похоронили на монастырском кладбище двух неудачливых беглецов. С ними пошли ремесленники и торговцы из Рендины и Аспровальты, посоветоваться с игуменом, что делать: вернуться домой боязно, идти в лес – неохота. Откуда-то привели осла и усадили на него раненого. В горах у него тетка, там он и будет скрываться, пока не поправится. Возвращаясь через пески, вспоминаю, что и наши немцы «не отпеты», то есть не обобраны. Мне удается захватить пистолет. Черный довольствуется курткой. Стевица и два его товарища берут ботинки. А кто-то взял и шлемы.

– Хороша! – восклицает Черный. – Вот сейчас она мне больше нравится!

– Куртка? – спрашивает Вуйо. – С тех пор, как она на тебе?

– Не куртка, а Греция. Чудесная страна. Всегда-то солнце греет!

– Была бы еще лучше, если б была лесистой.

– А что, если остаться здесь, когда война кончится?

– Кончится, тогда и посмотрим, – говорит Вуйо.

– И остался бы, почему нет?.. Хорошо мне было здесь.

– Как когда.

– Больше хорошего, чем дурного. Да и неохота домой возвращаться.

Мы идем по той же тропе, через лужу, мимо разоренного муравейника и березы с пулевой отметиной. Внизу еще курится дымок над скелетом сгоревшего грузовика. У берега озера чернеет лодка. Делаем привал под гранатовым деревом. Фемистокл и Спирсе отправляются в село на разведку – собрать сведения и запастись провиантом. Лес нынче не такой, как вчера, – чахлый и притихший, ни для боя, ни для укрытия не годится. Напрасно я надеялся отыскать здесь Билюрича. И нигде его, наверно, не встречу. Если точно, что наших осталось только трое, то Мини нет среди них. Нехорошо и даже стыдно оставаться живым и здоровым, когда кругом гибнет столько народу, – такого он не допустит. Единственная надежда, что ранен. Если отыщу его среди раненых, не стану жаловаться. Не стоит касаться того, что прошло. Было так, значит, надо было так: такова война – никому не сестра, всякому волчица, – и не жди от нее пощады! Все уже как-то залатано, замазано и неприметно – главное, смыли мы свой позор. Сказал бы ему: «Очень мне помогало, что тебя вспоминал – схватился утопающий за соломинку и выплыл на берег…»

– Неохота мне туда идти, – продолжает Черный, – а знаешь почему?

– Не знаю, – говорит Вуйо, – наверно, из-за собачьей злобы.

– Точно, именно из-за нее. А чьей? Помощника комиссара, секретаря ячейки, старого коммуниста – впрочем, ты и сам видел, есть такие коммунисты, которые вступили в партию, чтобы взять власть в свои руки и ею упиваться. Потому я и убежал, чтоб его не убить, а сейчас жалею, что не убил. Убиваю немца, который напялил форму, выпятил чванливо грудь и не таит, что он немец, завоеватель, злая напасть, а я оставил злую напасть, которая притаилась и отравляет жизнь коммунистам, а те верят каждому его слову, как святой истине.

– Все вы гонитесь за властью, – говорит Вуйо. – И ты тоже за нее воюешь.

– Почему так думаешь?

– Старался ведь, пыжился, хотел пролезть в чины.

– Хотел. Высший чин спас бы меня, уж не посмел бы никто рычать и лаять.

– Плюнь и разотри. Нарвется и он. Найдет коса на камень.

– Думаешь?

– Может, уже нарвался. Каждый так кончает.

Поднимаемся в гору, с тропы временами видно шоссе. На востоке, в глубокой дымке, показывается залив Орфана, точно край земли над бездной, а на севере синеют два неодинаковых глаза – озера Ланджа и Мавруда. Посреди плато то там то сям видны развалины, кто знает, турецкие или еще византийские? Озеро Волви, где мы оставили свой след, скрылось за горой. Ветерок, приносивший свежесть, утих. Мы спускаемся на шоссе, по его обочинам, за каменными оградами, тянутся виноградники. У околицы села нас встречает молодежь ЭПОН.

–  Зито! – кричат они уже издалека.

Первым берут на руки, сажают на плечи и несут, как икону на крестном ходе, Мурджиноса. Потом подхватывают Черного. Он не смущается и не отнекивается и даже помахивает над головой руками, словно привык так всюду появляться. Подняли на руки и Гришу, как ни отбивался и ни просил отпустить.

В саду, среди цветущих ромашек, составлены столы для торжественного обеда. Маслины, вареные яйца, лук, хлеб, помидоры, маринованный перец, сыр, козлятина и куры.

На почетные места усадили Мурджиноса, Черного и Гришу. Усатые крестьяне, ведущие застолье, учитель и кое-кто из освобожденных смертников угощают, произносят тосты. Говорят без конца, говорят все, даже женщины с испорченными зубами, а мне почему-то кажется, что все стараются отвлечь наше внимание от ребят, высовывающих из-за ограды головы. Жаль мне их, жаль и собаки, которую привлек запах мяса. Чтобы не думать, смотрю на девушек, что подносят еду. Одна очень похожа на Аню. Всегда такая находится, поэтому я заключаю, что природа в своих творческих комбинациях не очень-то горазда на выдумки.

– Ешь, чего раздумываешь? – толкает меня под бок Вуйо.

– Ему некогда, – говорит Влахо. – Засмотрелся на девушку.

– Сначала поешь, а потом смотри. Смотринами сыт не будешь.

– Может, их обвенчаем? – говорит Влахо.

– А у тебя есть еще кольцо?

– Найдется, только не знаю: нет ли у него какой и там?

Нет нигде. И у многих нет. Несправедливо, чтобы была, да и зачем? Девушка внезапно оборачивается и смотрит на меня, так, будто все понимает. Порой они действительно как-то все сразу понимают, даже страшно становится. Больше она на меня не взглянула ни разу.

Из соседних деревень приходят усталые женщины с узелками, благодарить нас за то, что не остались вдовами. Дарят чулки, одежду, хотя у самих оскудица. Даже юбки из экономии ткут короткими и, когда садятся, натягивают их, чтобы прикрыть костлявые колени. Их окружают шустрые запаршивевшие ребятишки с зелеными пятнами мази на головах…

А я-то хотел, чтобы дети никогда не болели коростой и чтобы не было испорченных зубов…

Многое хотел, мало сделал…